Текст книги "Улыбка гения"
Автор книги: Вячеслав Софронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)
Глава третья
На другой день он проснулся с первыми лучами солнца, торопливо оделся и потихоньку, чтоб никого не разбудить, пробрался к выходу. Там наткнулся на спящего швейцара, пояснил, что желает прогуляться, а выйдя на улицу, быстро сориентировался и отправился прямиком на Большую Болотную улицу, откуда он когда-то уезжал в столицу после окончания гимназии.
Без труда нашел знакомую с детства улицу, но, сделав по ней несколько шагов, в растерянности остановился, не увидев на старом месте родного дома. Он подслеповато прищурился и среди высоких зарослей лопухов и крапивы рассмотрел обгорелые бревна и остатки почерневшей печной трубы.
«Да что ж это такое, может, ошибся?» – подумал он и для верности прошел чуть дальше, увидел соседний дом, в котором когда-то жил отставной солдат, что сопровождал их во время прогулок на Панин бугор или на Чувашский мыс, куда они с братом частенько уходили на весь день, взяв с собой продукты и отпросившись у матери. Он осторожно постучал в калитку, надеясь увидеть кого-то из знакомых, но услышал лай собаки, а вслед за тем калитку открыла женщина со злым лицом и злобно спросила:
– Чего стучишься, мы только по праздникам подаем. – Но, увидев перед собой прилично одетого пожилого мужчину, растерялась и переспросила: – Извините, нищие замучили да побирушки разные. Вы кого-то ищите?
– Вроде нашел, – ответил ей Менделеев, – дом свой, вот здесь раньше стоял…
– А вы кто будете? – поинтересовалась женщина. – Мы тут недавно живем, а дом этот два года как сгорел. Слава богу, ветер в другую сторону дул, на нас огонь не перекинулся.
– Да, пожар он редко кого щадит… А то дом моих родителей был, простите, что побеспокоил, – только и мог сказать Менделеев и, не пожелав объяснять, кто он такой, повернулся и пошел прочь, ощущая тяжесть во всем теле, словно побывал на похоронах близкого ему человека.
«Вот так, ехал, чтоб на родной дом последний раз перед смертью глянуть, попрощаться с ним, а он меня ждать не захотел… Что тут еще скажешь…»
Позавтракав в доме Корниловых, он сел на поджидавшую его пролетку и поехал на гору в кафедральный собор, где, как ему сообщили, должен будет проходить молебен, а потом предстояло посетить недавно построенные здания губернского музея, мужской гимназии, мастерские каторжной тюрьмы, а потом и присутственные места, где его ждет работа по сбору так нужных ему сведений о сибирской промышленности.
Несколько дней пролетели незаметно, в работе, если не считать посещения Завального кладбища, где он недолго постоял у могилы отца и похороненной рядом с ним Апполинарии. Поклонился памятнику своего бывшего учителя Петра Павловича Ершова и вечером отправил в контору к Сыромятникову записку с просьбой подъехать на другой день пораньше для поездки в село Аремзянское.
…Сыромятников не подвел и подъехал в дорожном тарантасе с поднимающимся верхом к крыльцу корниловского дома и поторопил лакея, чтоб тот сообщил столичному гостю о его прибытии. Вскоре Менделеев спустился с дорожной сумкой, фотокамерой и неизменным зонтом в руках. Он уселся рядом с Александром Андриановичем и тут же поинтересовался:
– Скажите, за день управимся? Как ваши лошади, не устанут?
– То у меня выездные рысаки, мигом домчат. Да, я думаю, мы там долго не задержимся и после обеда – в обратный путь.
– Пусть будет по-вашему, вы хозяин. – И Менделеев надолго замолчал, думая о чем-то своем, и лишь изредка спрашивал, что теперь находится в том или ином здании, пока они ехали по городу. Сыромятников охотно пояснял, давал краткую характеристику тому или иному хозяину, и так незаметно выехали из города, кучер подхлестнул лошадей, и они помчались по пыльной дороге по направлению к деревне, с давних пор носящей название Соколовка. Когда проезжали через нее, то их глазам предстало новое двухэтажное здание, огороженное окрашенным палисадом, с вывеской наверху.
Сыромятников пояснил:
– Тут у нас недавно опытную сельскохозяйственную школу открыли, на агрономов и зоотехников учат.
– Давно пора, – рассеянно кивнул Менделеев, – а то все по старинке и пашут, и сеют, и скот держат, какой попало. Знающие люди позарез нужны.
– Да наших мужиков разве своротишь? Никого слушать не желают, мол, сами с усами, не хуже ваших агрономов все знаем.
– То мне известно, – согласился Менделеев, – когда я у себя в Боблово начал овёс да пшеницу садить, а в землю удобрения сыпать, то на мой урожай со всей округи смотреть ходили, не верили, что такое у нас в России возможно. Я им и говорю, делайте так же, а они ни в какую: «нам по старинке привычнее», а тут, кто его знает…
– Вот-вот, – засмеялся Сыромятников, – а вы мне в первый же день чего присоветовали? Электричество на лесопилку протянуть. Ну, допустим, сделаю я это, станки выпишу, так работяги разломают их на второй день, ладно, если по неумению, а то и со зла могут.
– Учить их надо, учить, сразу ни одно большое дело не делается, – не согласился с ним Менделеев и опять надолго замолчал.
Уже подъезжая к Аремзянке, когда показался холм, на котором стояло село, а сквозь молодую поросль проглянул контур деревянной церкви, Дмитрий Иванович заволновался, начал привставать в коляске, а потом попросил и вовсе остановиться.
– Можно я немножко пешком пройду? А вы поезжайте вперед. Захотелось мне вспомнить, как в детстве все было, не верите? Ажно в груди защемило…
Сыромятников приказал остановиться и, оставив ученого наедине с его воспоминаниями, неспешно поехал вперед. А Дмитрий Иванович медленно шел по узкой извилистой дороге, словно заблудившийся путник, увидевший родное жилье, и слезы сами навернулись на глаза, накатили воспоминания, и он увидел себя мальчишкой, который носился по округе босиком, играл с деревенской детворой, нимало не стесняясь, что он сын директора гимназии, а сверстники его – дети работников фабрики, находящиеся в подчинении у его родной матери.
Когда он взобрался на горку, то с удивлением увидел, что весь деревенский народ в нарядных одеждах вышел на единственную деревенскую улицу, а к нему навстречу идет пожилой мужичок в плисовой поддевке с неизменными хлебом– солью в руках.
Менделеев вспомнил, как совсем недавно точно так же его встречали на пристани в Тобольске, улыбнулся про себя и подумал: «До чего схожи обычаи города и сельской местности», но вида не подал, снял шляпу, низко всем поклонился и поблагодарил за встречу. Потом отщипнул кусочек от каравая, положил в рот, пожевал и громко заявил:
– Не думал, что помните меня, а вот хлебушек ваш куснул – и так хорошо сделалось, не передать. У вашего хлеба вкус особый, от других отличный, с детства помню. Он здесь в Сибири какой-то особенный, свой, одно слово, – сказал он примерно те же слова и покосился на сидевшего в своей коляске Сыромятникова, надеясь, что тот не уличит его в повторе одной и той же фразы. Да и невелика беда, хлеб и впрямь, как ему показалось, имел свой особый вкус, и в этом он был честен.
– Кушайте на здоровье, Дмитрий Иванович, – послышались голоса.
– Рады, что не забываете о нас, сами в гости пожаловали.
– Мы уж не надеялись свидеться…
– А что, есть такие, кто меня с тех самых пор помнит? – звонко спросил он, подойдя ближе к собравшимся.
– Помним, помним, – раздались старческие голоса.
– Как в лапту играли, в бабки, как же можно забыть.
– А ну, назовитесь, идите ближе. Кто будешь? – спросил у первого подошедшего к нему седого, как лунь, старика.
– Никола Мальцев, – густым басом отвечал тот.
– А мы Урубковы будем, – подошли вслед за ним два невысоких мужичка.
– Помню, помню, – согласился Менделеев, – я вас еще Об– рубковыми дразнил, а вы обижались.
– А мы тебя Митькой звали, ничего?
Менделеев громко захохотал:
– Да разве на такое можно обижаться… Что было, то быльем поросло.
Следом подошли еще двое, назвались: Иван Соколов и Иван Мальцев.
Менделеев всем пожимал руки, извинялся, что не захватил никаких подарков, обещал непременно прислать что-нибудь, когда вернется в Петербург.
– Помнится, еще такой Сенька Вакарин был, что-то не видно его. Живой ли?
– Помер, – отвечали ему, – годков пять как схоронили. Угорели всей семьей, нетрезвые были, вот Бог и прибрал.
– Да, жизнь – такая штука: срок пришел – и спорь не спорь, а пожалуй, куда положено. А церковка то стоит, которую матушка моя строила…
– Стоит, – закивали головами крестьяне, – спасибо матушке вашей, вечная ей память.
– Говорили, будто тоже померла? Царствие ей небесное, хорошая женщина была, нас все на ум-разум наставляла…
– Школу вон тогда построила, и школа та тоже пока жива.
– Чего же вы наш дом не сохранили, а? Мне теперь и остановиться негде.
– Так мы найдем, у батюшки дом велик, можно у него заночевать, – бойко отвечали мужики.
Менделеев только сейчас заметил, что чуть вдалеке от толпы стоит священник в полном облачении, но в общий разговор не вступает. Он подошел к нему, поклонился, попросил благословления. Тот привычно перекрестил его со словами: «Бог благословит».
– Недавно здесь, как понимаю? – спросил его Дмитрий Иванович.
– Второй годик уже пошел, – ответил тот.
– А чего так невесело? Обижают, поди?
– Не без этого, – кивнул ему священник, – народ тут, как у нас говорят, с вывертом подобрался, говорят одно, делают другое. Как только ваша матушка с ними справлялась. Порола наверняка?
– Бывало и такое с теми, кто не понимал доброго слова. А так, обычно она с ними все, как с детьми малыми: уговаривала, лаской пронять пыталась, думала, перевоспитает, а они на нее каждый год по три жалобы губернатору слали.
При этих словах Менделеев повернулся в сторону толпы крестьян и громко спросил:
– Сейчас-то, на нового хозяина, что вам работу на поташном заводе дает, жалобы не строчите?
Сыромятников, стоявший здесь же, неподалеку, криво улыбнулся и негромко проговорил:
– Да не без этого… Повадилась коза в огород ходить, никак не отучишь.
Крестьяне, казалось бы, пристыженные, молчали. И вдруг из задних рядов раздался чей-то звонкий голос, судя по всему, молодого человека:
– А как же не жаловаться, коль не платит вовремя, мы свою работу сделаем, а расчета по полгода ждем.
Сыромятников зыркнул по рядам, стараясь определить, кто это подал голос, но толпа сомкнулась, и рассмотреть крикуна не представлялось никакой возможности.
– Пишите, пишите, – сквозь зубы проговорил он, – пока бумага не перевелась. Если дальше так работать будете, привезу с города ссыльных и вместо вас поставлю.
– Не посмеешь, – раздался все тот же голос, – мы их мигом отвадим, тут наша земля, против нашей воли не посмеешь.
– Кончайте, братцы, – поднял руку вверх Менделеев, – я к вам за столько лет в гости приехал, а вы меня так встречаете. Неужто потом обиды свои высказать не сможете? Я вам не мировой судья, рассудить не берусь. Ладно, забираю старичков с собой, пойдем в школу, посидим там, может, и угостят чем, а потом общую фотографию сделаем. – И он смело зашагал в сторону приземистого здания, где уже более полувека размещалась школа для крестьянских детей.
Вслед за ним покорно засеменили знакомые ему по детским годам старики, чувствовавшие себя неловко, словно их в чем-то уличили. Менделеев, оглянувшись на них, заметил это и подумал: «Значит, есть еще совесть у людей. Фабрику и дом родительский не иначе как кто-то из их родни поджигал, о чем им наверняка известно. Но ведь ни за что не скажут, да и мне допрос вести не резон».
В некогда милых Аремзянах Дмитрий Иванович пробыл недолго, тем более что погода хмурилась, и, попив со старичками чаю, они сфотографировались на крыльце церкви и на этом распрощались.
Глава четвертая
Чуть отъехав от деревни, он обернулся, мысленно прощаясь с памятными местами, понимая, что вряд ли еще когда ему придется здесь побывать, и так до конца не понял, получил ли он радость от встречи со своими ровесниками или, наоборот, встреча с ними вызвала в его душе какие-то темные, запрятанные в глубине души воспоминания, когда он еще мальчишкой мало обращал внимание на материнские хлопоты, а больше думал о своих собственных развлечениях.
И время тогда летело незаметно: только проснулся, выпил стакан парного молока, съел краюху хлеба, а ему уже свистят деревенские мальчишки, зовут в лес или на рыбалку, и он, ничего на сказав матери, убегал на весь день. Может, в этом и заключалось счастье, когда ты не обременен никакими иными заботами, кроме своих собственных, и время летит так стремительно, что не успеваешь оглянуться, а уже вечер. Но уже потом, с возрастом, складывая кусочки своих детских воспоминаний. Теперь он ясно представил, насколько нелегка была ноша его дорогой матери, взвалившей на себя управление фабричными крестьянами, сбытом посуды, спорами с перекупщиками при беспомощном полуслепом муже.
А ведь все началось, как ему позже рассказывала старшая сестра, чуть ли не с момента его рождения… Вспомнились рассказы сестры о том, как Иван Павлович Менделеев, прослуживший директором тобольской мужской гимназии долгие годы, в преклонном возрасте неожиданно начал слепнуть. Пришлось подавать в отставку и жить на его крохотную пенсию, которой едва хватало, чтобы сводить концы с концами.
Брат Марии Дмитриевны Менделеевой, живущий в Москве, написал, что нашел доктора, который берется сделать операцию и вернуть Ивану Павловичу зрение, и он поехал, взяв с собой в качестве помощницы одну из старших дочерей.
Операция прошла успешно, но на службе его не восстановили. А еще до этого Мария Дмитриевна взяла в конфессию у брата Аремзянскую стекольную фабрику. Вначале ей казалось, что она быстро наладит производство, найдет себе верных помощников и за счет продажи изготовляемой посуды сумеет обеспечить себе безбедное существование. Поэтому на несколько лет вся семья, кроме отца, служившего тогда еще в гимназии, перебралась в Аремзяны, где для детей была воля и раздолье, а для Марии Дмитриевны настоящая каторга. Крестьяне своевольничали, могли не выйти на работу, загасить печь, в результате производство надолго вставало, отчего убытки были огромные, но виновных трудно было сыскать, все отнекивались, показывали пальцами друг на друга, и приходилось все начинать сначала.
Да и что толку, даже если бы и нашли кого? Все одно, найти других рабочих не представлялось возможным и приходилось мириться с теми, что были. Именно тогда Мария Дмитриевна вместо старой обветшалой церкви выстроила новую, насобирав денег по знакомым и вложив немало своих. В Аремзяны потянулись крестьяне с соседних деревень: кого крестить, кого венчать, а кого проводить в последний путь. На зиму производство замирало, а через пять лет все семейство вернулось обратно в город, в дом их зятя Капустина. Денег купить свой дом у них попросту не было.
Но при этом Мария Дмитриевна и оттуда как могла руководила фабрикой в надежде заработать хоть какие-то деньги. А для этого требовалось многое: где-то продать ту посуду, что изготовили за лето, отправить обозы в Тюмень, в Омск, в Ирбит, на ярмарку. Но за раз продать все, что привезли с собой, было просто немыслимо. Поэтому приходилось сбывать за полцены, а то и вовсе за копейки.
Он помнил частые материнские слезы, когда нечем было расплатиться с мастерами и ей приходилось брать деньги в долг, под проценты, лишь бы не остановилось производство, не разбежались рабочие. При этом она не теряла присутствия духа, у них в доме постоянно были гости, говорили о музыке, о живописи, покупали книги, пополняя и без того обширную библиотеку, доставшуюся ей от родителей.
А еще ему вспомнилось, как он вместе с матерью присутствовал на важном для города событии – открытии памятника Ермаку, покорителю Сибири. После торжественного открытия к ним подошел какой-то генерал, поздоровался с Марией Дмитриевной, потрепал маленького Диму по щеке, посоветовал хорошо учиться, чтоб тоже прославиться, как известный казачий атаман. То был генерал-губернатор князь Горчаков, что вскоре вместе со всеми своими подчиненными перебрался в Омск.
Он, видимо, прочил мальчику военную службу, но не угадал. Военным он так и не стал, но до генеральского чина, по гражданским меркам, дослужился. Дворянство получил еще его отец и вписал туда своих сыновей, правда, Дмитрий Иванович никогда особо этим не кичился, но и не забывал, что именно от отца получил это высокое звание.
…Углубившись в воспоминания, он не заметил, как въехали в город, и, лишь когда проезжали мимо гимназии, воспоминания нахлынули вновь, унося его в более зрелые детские годы, в годы учебы, сдачи экзаменов, и, наконец, получения аттестата.
Но и эти годы были омрачены вначале смертью его отца, а через несколько месяцев умерла его старшая сестра Аполлинария и была похоронена рядом с Иваном Павловичем. Когда он на днях посещал их могилки, заросшие травой и с покосившейся оградой, то ненадолго задержался рядом с памятником директора гимназии во время его учебы Петра Павловича Ершова, с которым он породнился, взяв в жены его падчерицу Феозву Лещеву.
Смерть отца и сестры стала невосполнимой утратой, но неменьшей потерей для их семейства стал пожар стекольной фабрики и складов готовой продукции, когда он уже учился в выпускном классе гимназии.
«А может, оно и к лучшему, – подумал он, – поскольку у Марии Дмитриевны забот поубавилось, но вместе с тем и денег».
Вспомнилось, как срочно распродавали перед поездкой вещи, даже домашнюю посуду отдали соседям за бесценок, лишь бы хватило денег доехать до Москвы. Там обещал помочь брат матери Василий Дмитриевич Корнильев. И хотя поступать выпускникам тобольской гимназии министерским приказом предписывалось в Казанский университет, но там были недоброжелатели его отца, и Мария Дмитриевна даже думать об этом не хотела, хорошо помня, как жестоко и несправедливо обошлись с ее мужем, когда он служил в Саратове директором народных училищ.
Для своего последыша она не желала повторения судьбы его отца, а потому и решено было ехать именно в Москву в надежде, что дядя, знакомый со многими московскими профессорами, сумеет выхлопотать для племянника местечко в учебном заведении, где когда-то учился сам Ломоносов.
Но и там судьба оказалась не на стороне бедной вдовы, из последних сил привезшей сына на поступление в императорский университет. Все оказалось напрасно. Не помогли дядины связи, и Диме Менделееву отказали в приеме. Оставалось одно – ехать в Петербург. То была последняя надежда, тем более что силы Марии Дмитриевны были на исходе.
Он вспомнил, как мать горячо молилась перед семейной чудотворной иконой, привезенной из Тобольска. И Богородица помогла. Он был зачислен. А через два месяца Мария Дмитриевна скончалась, оставив Митю и его сестру Лизу самостоятельно противостоять превратностям судьбы.
И в довершение всех несчастий вскоре в Москве неожиданно умер их дядюшка, единственный близкий человек, кто обещал им материальную помощь и поддержку. У Лизы не хватило сил долго сопротивляться обрушившимся на них тяготам, и она ушла вслед за Марией Дмитриевной через два года.
Чего скрывать, да и сам он тогда упал духом, начал непрерывно болеть, доктора обнаружили туберкулез и надежд на выздоровление не обещали. Но он вопреки судьбе и предсказаниям докторов выжил, выкарабкался и даже закончил институт с золотой медалью.
Он редко вспоминал о тех давних событиях, но здесь, в Тобольске, они нашли лазейку в его памяти и, словно огни новогодней елки, вспыхнули яркими огоньками, высвечивая то одно, то другое испытание, которые ему пришлось преодолеть.
Добравшись до дома Корниловых, он поблагодарил Сыромятникова, просил заходить в гости, если он окажется в столице, а потом, поднявшись наверх и не застав хозяйку на месте, прошел в отведенную ему комнату, разделся и тут же уснул. Утром он должен был уезжать.
До причала он дошел пешком, отказавшись от провожатых, сел на пароход и долго не заходил в каюту, пока из вида не скрылись церковные купола и полуразрушенные башни вокруг архиерейского дома.
Он и себя ощущал, как эти башни, старым и ветхим и уже не способным противостоять всем трудностям, которые рождались сами собой, едва лишь стоило взяться ему за новое дело. И впервые в жизни он пожалел, что покинул родной город, окунулся в столичную жизнь, достиг, казалось бы, недостижимого. А вот теперь, когда вроде бы пора уже подводить итоги, ему почему-то вспоминались радостные детские годы… Но… он понимал, вернуться обратно в детство еще никому не удавалось. А потому нужно жить и ждать, когда тебя призовут туда, где давным-давно находятся все близкие и дорогие ему люди.
А Тобольск… он останется, как забытая в детстве игрушка, стоять все на том же месте, жить своей собственной жизнью и напоминать ему о том, что прошлое невозвратимо. И он низко поклонился растаявшему в утренней дымке призрачному городу, навсегда прощаясь с ним и всеми воспоминаниями, с этим городом связанными…
