Текст книги "Страна Печалия"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

Аввакум собрался было уже торжествовать победу и хотел крикнуть вслед приставу что-нибудь обидное, но неожиданно в разговор вмешалась Анастасия Марковна, не спускавшая с рук младшего сына.

– Зачем тебе, батюшка, лишних недругов наживать? – мягко и, как всегда ласково, спросила она мужа. – Ничего хорошего с этого не выйдет. Поезжай, коль велят. Видишь, спешит человек, домой побыстрей вернуться желает. Не перечь ему. Сам поезжай, а нас тут оставь с одним из охранников. Такое можно? – спросила она смиренно, обращаясь к Климентию, как к главному.

– Уж и не знаю, – озадаченно ответил он, не ждавший поддержки со стороны жены протопопа и потому в раздумье замер на пороге. – Дело ли так поступать…

– Младшенький наш совсем хворый, – всхлипнула Марковна, и у Аввакума горько защемило в груди от этих слов. Он понимал, что не может ничем помочь младенцу, но его деятельная натура не желала с этим мириться. Он готов был, если потребуется, день и ночь носить сыночка на руках, качать его, убаюкивать, но знал, что материнские руки не в пример мужским сделают это лучше, а потому вынужденно мирился со своей бездеятельностью.

– Нет, не согласен, – выкрикнул он, – не оставлю вас одних, вместе будем ждать пока детки поправятся! Чего это ты вдруг выдумала? – попытался он грозно взглянуть на жену, но та лишь отмахнулась от него и продолжала:

– Вряд ли ты чем им поможешь, лишь суета лишняя будет. Маринка за старшими приглядит, а я Корнеюшку выхаживать стану: в баньке попарю, травками напою. Бог даст – и выздоровеет.

Аввакум хотел было взорваться, затопать ногами, как обычно с ним случалось, закричать что есть силы тонким своим голосом, но чуть призадумался, полагая, что в словах жены есть немалая доля правды.

– Как же ты, касатка моя, да еще с детьми без моего присмотра тут останетесь? Вдруг случится чего, не приведи господь, кто вам поможет? Кто заступится? Люди разные есть, в душу всякому не заглянешь… Не знаю, что из этого выйдет…

Но доводы свои привел он как-то невыразительно, обыденно, подыскивая нужные слова, почему-то никак не идущие на память, когда он нервничал, волновался. Лицо его при этом покрылось пунцовыми пятнами, руки начали мелко дрожать, еще чуть – и случится очередной припадок, что бывали с ним и раньше, а после заключения в монастырском подвале он стал и вовсе неуступчив и готов вспыхнуть, что пакля просмоленная, стоило лишь кому слово поперек сказать.

Заметила это и Анастасия Марковна, не меньше мужа боявшаяся вспышек его беспричинного гнева, но не столько за себя, как за него самого, зная, как он потом долго отходит от них, и понимая женским чутьем своим, чем когда-нибудь подобная вспышка может закончиться.

– Да ничегошеньки с нами не случится, – поспешила она успокоить протопопа и ласково провела тонкими пальцами по лицу, чуть задержав их на губах, мягко нажала, давая понять, чтоб он не кипятился, не рвал душу лишний раз без причины. – Не впервой. И раньше одни подолгу без тебя жили, и ничего. А ты тем временем доберешься до Тобольска и там с жильем и с местом для себя определишься. Без нас тебе даже справнее будет. И кони отдохнут, а то едва возок наш тянут, – привела она последний довод.

– Нет, с вами останусь, – упрямо замотал головой Аввакум. – Одних не могу бросить, всякое случиться может…

– Молись за нас, и все сладится, все в руцах Господних. Он наш главный заступник и в бедах и в радостях. Будь что будет, – ласково вразумляла мужа Анастасия Марковна, незаметно гладя его по руке. – Бог нас не оставит и сохранит. Но и искушать Господа не следует. Побереги и себя и деток наших. Сегодня, коль не ошибаюсь, день памяти великомученицы Варвары, а там уже и Николин день. По всем приметам, вслед за ним и морозы сильные придут. А в пути, как люди здешние сказывают, селения одно от другого реденько стоят. А вдруг да придется в поле или в лесу ночевать, тогда как? Берлогу искать станем? – широко улыбнулась она, с любовью глядя на мужа.

– Правду говоришь, – согласился тот с неохотой, – но мне-то каково вас одних бросать?! Негоже так христианину поступать. Как со всеми одна управляться станешь?

– А я на что? – вступила в разговор Марина, молчавшая до того, резонно считая, что не ее ума дело – вступать в спор.

– Она и поможет, – согласно кивнула Марковна. – Она нас никому в обиду не даст.

– Так говорю? – широко улыбнулась Марковна и свободной рукой притянула за плечи к себе худенькую племянницу.

И в самом деле, в дороге Маринку словно подменили, откуда что взялось. Тут она оказалась просто незаменима, когда дело касалось определения на постой, приготовления пищи в походных условиях, штопки быстро рвущейся от непрерывной носки одежды, борьбы со вездесущими клопами, которые встречались в изобилии во всех постоялых дворах и крестьянских избах, где им порой случалось останавливаться. Из прежней неповоротливой девахи она вдруг сделалась расторопной и подвижной бабенкой, которая обо всем помнит, знает, что где лежит, кому в чем какая надобность, а самое главное, умела найти общий язык с любой хозяйкой, где бы они ни останавливались. С ней и впрямь можно было оставить Марковну и деток, зная, что Маринка за всем приглядит и поможет.

Но Аввакум не сдавался, хотя и понимал, что жена права и лучше будет сделать так, как предлагает она: самому ехать вперед, приготовить жилье, получить назначение, а там и они подъедут. Однако обычное его упрямство и нежелание уступать вновь и вновь подталкивало его что-то там возразить, настоять на своем, хотя потом, может быть, и будет каяться, сожалеть, когда окончательно убедится, что решение, принятое им, оказалось неверным.

– Не надо было брать вас с собой. Говорил ведь, оставайся на Москве, а ты вон уперлась – и возом не своротишь: поеду, и все. Послушал тебя в который раз, а теперь сам себя казню за то…

– Когда же я тебе дурные советы давала, Аввакумушка? Мужик думу головой думает, а баба нутром все чует. Как бы я тебя в Сибирь эту одного отпустила? Заклюют вороны моего сокола, а мне без тебя не жить.

– Не всякая ворона – для нас оборона, – отшутился Аввакум.

* * *

В душе он радовался, что главная его заступница и помощница по-прежнему любит его, и, случись что, к кому он понесет печаль свою, как не к ней. Она и приласкает, пригреет, утешит и дурного не посоветует. Марковна его, дочь кузнеца, потерявшая мать, а затем и отца в малолетстве, тоже натерпелась всякого за свою недолгую жизнь. А потому, когда он ее, сироту, посватал, то вначале и не поверила, убежала во двор, где долго ревела, боясь выйти на люди. Может, оттого сразу у них все и сладилась, и пришло то, что называют любовью. Но не у всех принято говорить о том вслух, даже оставшись наедине, а тем более прилюдно.

Вот и он, облаченный священническим саном, более всего стеснялся произнести, выговорить это слово даже в минуты высшего их единения и согласия. Так и не пришлось Марковне хоть разочек услышать от мужа то заветное словечко, которое и сама она тем более робела произнести вслух; в отличие от многих, кто готов по десять раз на дню, словно сорока на плетне, повторять его без всякого на то смущения.

Но по тому, как она порой взглядывала на него, вот как сейчас, к примеру, он понимал, что без любви так смотреть и улыбаться невозможно, и отвечал ей тем же, хотя и ворчал порой на всякие там домашние недоделки и мелкие провинности. А мог и взъяриться, так вдарить кулаком по столу, что столешница трещала. Бог силенкой-то не обидел, но на нее, на любимую женушку, руки за все время совместного жития так и не поднял. И в мыслях не держал, хотя его батюшка, случалось, потчевал матушку по первое число, особенно, когда возвращался под изрядным хмельком с очередной свадьбы или с крестин. Но Аввакум знал, что, не сдержись он раз, поступи, как отец, – и пойдет жизнь наперекосяк, покатится все в тартарары, и хотя Марковна, может быть, и простит со временем, но уже не будет того единства и душевности, доходящей до небесного блаженства, в которых он купался каждый раз, оставаясь вечерами с семьей.

«Не зря нам заповеди Господни даны, – частенько размышлял он, – все-то там прописано, как верно жить на этой земле, как усмирять себя, как душу грешную утешить. Иные в вине успокоения ищут, иные в блуде, кому-то власть подавай, а не думают, что семья превыше всего и первейшая церковь для человека, где душа в покое пребывает, коль все в доме ладно».

Он и сам не заметил, как подошел к супруге, притянул ее к себе, чмокнул в макушку. Смирился и Климентий, решивший за лучшее довести до Тобольска хотя бы одного Аввакума, чем возвращаться ни с чем в Москву, где его по головке не погладят за такое своевольство. Он вернулся обратно в горницу, сел на лавку и вытер испарину на начавшей уже пробиваться лысине. Казаки вышли на улицу седлать коней, и лишь дети, сидевшие на лавке и мало что понимавшие в происходящем, понуро глядели по сторонам, ожидая, когда им все разъяснят.

И Аввакум, наконец окончательно смирившийся с необходимостью скорой разлуки, начал собираться в дорогу, плохо представляя, как ему ехать дальше рядом с Климентием, с которым он чуть было не разодрался. Тот же сидел на лавке, отвернувшись в сторону, и молчал, думая о чем-то своем.

Заметила это, как всегда, первой все та же Марковна и подошла к приставу, не выпуская младенца из рук, низко поклонилась и сказала:

– Ты, мил-человек, сердца на мужа моего не держи, прости, коль сможешь. Он хоть и горяч, но отходчив. А вам еще вон сколько вместе быть. Прости его…

– Да я чего, я службу свою исполняю, если буду с каждым, кого вожу, сердце рвать, то и меня ненадолго хватит. Ничего, сговоримся по дороге как-нибудь.

Аввакум со стороны глянул на супругу свою – да так и обомлел: солнечный свет, просачивавшийся через оконце, затянутое бычьим пузырем, падал ей на темя и создавал что-то похожее на нимб, а лежащий на руке Корнеюшка окончательно дополнял картину.

«Богородица, сущая Богородица, – подумал он про себя и перекрестился, – словно с иконы какой сошла… Бывает же такое!»

– Аввакумушка, а ты что скажешь? – прервала она его размышления, – скажи свое слово. Пусть у меня вера в душе будет, что вы с миром и добром вместе поедете.

– Так и есть, – кивнул протопоп, – коль ты о том просишь, то отказать никак не могу. Сам виноват, что наговорил лишнего.

– Вот и хорошо, коль все понял. Давай собираться да пойдем с детьми, проводим вас хоть за ворота.

Неожиданно в дом вернулся молодой казак и заявил, что конь его захромал и нужно или другого где брать, или этого лечить. Климентий зло глянул в его сторону и, ничего не говоря, выскочил за дверь. Казак же показал вслед ему язык и незаметно подмигнул Маринке, не сводившей с него глаз. Аввакум лишь усмехнулся, решив, что так даже лучше будет, если при его семействе останется кто-то из служивых и в случае чего окажет помощь, заступится.

Собравшись, он прошел на хозяйскую половину, недолго поторговался с хозяином насчет оплаты за неделю вперед в счет пребывания у него Марковны и других домочадцев и вышел на крыльцо. Следом выбежали и сыновья в наспех накинутых одежонках, а потом вышла и Марковна, оставившая младшего сына с Мариной и ведя за руку дочь. Аввакум торопливо расцеловался с сыновьями, прижал к себе Аграфену, перекрестил всех, прочел молитву Николаю Угоднику и, не надев на голову шапку, пошел к саням, где его уже ждал разбиравший вожжи Климентий. И лишь сев в сани, оглянулся на стоявшую на крыльце чужого дома жену, сдерживающую подступавшие слезы, детей, жавшихся к ней и смотрящих исподлобья на уезжающего отца, махнул им рукой и отвернулся, чтоб самому не расплакаться.

«Неужто у нас так никогда своего угла и не будет? – с горечью подумал он. – Сколько вот так маяться? За что это мне все, Господи?»

И словно услышал чьи-то слова, прозвучавшие ответом: «До самой смерти страдания тебе те даны. Пока что малую толику испытал, а дальше похуже будет. Готовься к тому…»

Аввакум вздрогнул, глянул по сторонам, словно надеясь увидеть того, кто произнес эти слова, и даже несколько раз перекрестился, в то время как ангел его, довольный, что предостерегающие слова наконец-то были услышаны, взмыл высоко в зимнее, подернутое сизой дымкой небо, и лишь струи вырвавшегося из-под его крыл слабого ветерка взъершили рыжеватую бороду протопопа, на что тот не обратил ни малейшего внимания.

Климентий же громко свистнул, из-под конских копыт вылетели первые комья грязного снега, и сани, чуть дернувшись, потащились вслед за пошедшими ходкой рысью лошадьми, все дальше и дальше от родных Аввакуму людей, в край, называемый Сибирью, куда мало кто едет по собственному желанию и охоте, а потому зовут ту землю землей печальной и скорбной. И тут Аввакум почувствовал, как что-то изменилось в нем, словно отобрал невидимый им лихой человек самое ценное, что было у него, и он уже никогда не сможет вернуть эту драгоценность обратно и будет так жить с ощущением потери до конца дней своих.

Почувствовал это и Климентий, зябко передернув плечами, будто бы наваливается на него ком холодного, удушливого снега, отчего в груди стало вдруг необычайно пустынно и зябко, и захотелось ему повернуть обратно, но долг, стоявший для него выше всего на свете, гнал вперед, в страну, где долго жить не может ни один человек, если он хочет сохранить данную от Господа душу, поскольку и та начинает печалиться среди бескрайних, не заселенных человеком просторов.

* * *

После сих происшествий было слово Господа к Аврааму

в видении, и сказано: не бойся

слово Господа к Аврааму

Авраам; Я твой щит; награда

твоя весьма велика.

Быт. 15, 1

Первую половину дня они ехали молча, думая каждый о своем. Аввакум без всякого интереса разглядывал казавшуюся ему однообразной нескончаемую стену леса, оставаясь мыслями с Марковной, с детьми, но все больше утверждаясь, что не зря послано ему испытание Сибирью. Он должен его вынести, преодолеть, чтоб потом, когда кончится ссылка, с новыми силами вернуться в Москву и доказать недругам своим, что нет такой силы, способной изменить его веру в правильность своих поступков. Ибо дано ему предназначение свыше, и выполнит его он, во что бы то ни стало…

Климентий же думал, что так даже лучше – ехать вдвоем со ссыльным протопопом и не дожидаться по утрам, когда соберется в дорогу все его многочисленное семейство. Он, постоянно имея дело то с одним, то с другим ссыльным, сопровождая кого в дальний монастырь или в Сибирь, давно отвык от чувства, называемого жалостью. К путникам, которых вез, относился, как иной возчик относится к поклаже, и даже никогда не стремился понять, о чем те думают, отчего страдают, в чем их вина. Не помнил он и не единого имени тех, кого сопровождал, и лишь иногда всплывало в памяти его то или иное скорбное лицо. Но он давно научился отгонять эти воспоминания от себя и думал лишь, как вернется обратно, получит положенное вознаграждение и станет жить дальше в ожидании следующей поездки.

И к нынешнему седоку, нестарому еще протопопу, он относился как к человеку, преступившему закон, а потому заслуженно наказанному. Но когда он украдкой глянул при выезде с постоялого двора на жену его, едва сдерживающую слезы, в лица детей, не совсем понимающих, почему отец их вдруг едет один, а они остаются здесь без него, в незнакомом месте, то в душе у пристава что-то вдруг словно надломилось. Он и сам не понимал, что с ним произошло, и поначалу решил, верно, захворал, чего с ним давно не случалось. Но прошло примерно полдня, а женщина с детьми все не покидала память его, и тут он испугался: может, это сглаз какой, наваждение? А потому решил за лучшее выпить кружку-другую вина, припасенного им на всякий случай еще с Москвы, посчитав это средство за лучшее из всех ему известных и от печали, и от сглаза, и от простуды, коль вдруг она появилась.

Потому, когда они остановились на очередном постоялом дворе, то так и поступил, не особо обращая внимания на сидевшего рядом Аввакума и других постояльцев, не сводивших с него глаз. Вино в тех краях было дорого, поскольку редко сюда кем завозилось, а местные жители его не производили, и потому купить хмельной напиток было почти что невозможно. После второй кружки его вдруг взял озноб, и захотелось остаться хоть ненадолго, но одному. Он вышел во двор, заглянул зачем-то под навес, где ставили на ночь коней, постоял так чуть, слушая, как те пофыркивают, позвякивая удилами, почуяв приближение чужого человека.

«Хорошо вам тут, когда все вместе и уход за собой имеете… А я вот один, совсем один и никто меня спать не уложит, сапоги с натруженных ног не сымет», – пронеслись несуразные мысли в его слегка захмелевшей голове. Он вышел со двора на заснеженную улочку затерявшейся среди вековых лесов деревеньки и поднял глаза к темному небу, на котором почти не было туч, и лишь месяц одиноко висел на самом его краю.

«И зачем я здесь? – озадаченно спросил он вдруг себя. – Для чего? Почему так живу?» Но ответить на этот непростой вопрос он сам не мог и не знал, к кому обратиться за помощью или советом. А потому решительно пошел обратно в дом, где завалился спать, и проспал бы наверняка до полудня, если бы не казак, едва растолкавший его. Климентий сел на соломенной подстилке, что служила постояльцам вместо перины, и почесал искусанную кровожадными клопами грудь, в недоумении посмотрел по сторонам, потом встал и пошел запрягать коней, начисто забыв о вчерашних неразрешимых вопросах. Но веселей оттого ему не стало, и пропало вдруг руководившее им до того чувство долга, словно он потерял его где-то в дороге…

Неспешная езда окончательно развеяла дурное настроение, возникшее у патриаршего пристава накануне. Не заметил он и той пустоты, что вчера обнаружил в себе, и пропали глупые вопросы, мучившие его. Он даже попытался завязать разговор с Аввакумом, но тот, погруженный в какие-то свои мысли, лишь что-то буркнул в ответ, и дальше они ехали молча, и лишь временами Климентий понукал лошадей да кричал что-то казаку, который то обгонял сани, то пропускал их вперед, давая своему коню передохнуть, хватануть губами мягкий снег, а сам меж тем ловко соскакивал с седла, чтоб подтянуть ослабевшую подпругу.

Аввакум же потерял счет дням и лишь иногда интересовался у пристава, сколько еще осталось ехать и какой город будет впереди. Тот охотно пояснял, но разговор меж ними так и не завязывался, словно разделяла их какая-то невидимая стена, через которую человеческие слова не проникают, и так они свыклись со своим положением не замечать один другого, что порой, встретившись взглядами, долго не могли понять, что за человек сидит рядом.

Но постепенно отчуждение, разрушаемое извечным людским любопытством, сменилось поначалу безразличием, а потом и взявшейся откуда-то потребностью в общении. Первым разговорился Климентий, принявшийся рассказывать, какие, бывало, случаи приключались с ним в дороге. Аввакум без особого интереса, больше по инерции, о чем-то переспросил, тот ответил, и вскоре они, склонивши один к другому головы, чтоб не кричать на холодном ветру, увлеченно говорили, порой даже спорили, и незаметно стали если не друзьями, то увлеченными собеседниками, и почти забылась прежняя неприязнь, так что со стороны было не различить, кто за кем надзирает и кто из них по положению своему главный.

* * *

…Однажды утром после очередного мало чем отличавшегося от прочих ночлега Климентий сообщил, что к вечеру они должны прибыть в Тюмень и там остановятся, как он обычно делал, в Троицком монастыре, где всегда принимали служителей патриаршего двора. Аввакум подумал, что в монастыре к нему, противнику патриарха, наверняка отнесутся без особой приязни, определят для ночевки какую-нибудь самую захудалую келью, а то и чулан. Но особого выбора у него не было, а потому приготовился к самому худшему, когда увидел с реки высокие монастырские стены с несколькими невзрачными башенками по углам и тянувшимися к небу над стоящим в глубине братским корпусом дымками от топившихся печей.

Поднялись по крутому берегу и подъехали к воротам, где на их стук открылось окошечко, и в нем обозначилась часть грубого лица мужика, чей жесткий взгляд не предвещал ничего хорошего.

– Чего стучишься? Поздно уже. Игумен, поди, еще на службе или почивает уже. Завтра приходи, – грубо ответил он на подобострастную улыбку Климентия и захлопнул окошко прямо у того перед носом.

Аввакум опешил от такого обращения, а Климентию, видать, подобные отказы встречать было не в первой, и он терпеливо, снявши рукавицу, тихонько стукнул несколько раз в ворота костяшками пальцев. Охранник будто ждал повторения и тут же открыл свое оконце.

– Если не уберешься отсюда, то выйду и так накостыляю, родные не узнают. Проваливай, пока не разозлил. – И, как бы между прочим, отпустил такое ругательство, что редко можно услышать даже среди простого работного люда, а не то что от монаха.

Аввакум весь вспыхнул от услышанного и кинулся было к окну, чтоб пристыдить караульного, но Климентий вовремя уцепил его за полу и, отодвинув в сторону, заговорил торопливо:

– Любезный, ты меня послушай! Мы не просители какие, а из самой Москвы от патриарха нашего, Никона, прибыли. Изволь доложить настоятелю вашему. Как его звать-то? Запамятовал я что-то…

Но и этот довод не подействовал на караульного, и он, хохотнув, развязно ответил:

– Вот как вспомнишь, тогда, дядя, и приходи, расскажешь, чего там у вас на Москве творится-делается, а то мы разные разности о том слышали. Гуляй покудова до утра! – И он попытался вновь прикрыть окошко.

Но тут уже Аввакум не выдержал подобной дерзости и выхватил торчавший у Климентия за поясом кнут и сунул его в створ окошка, закрыть которое теперь не было никакой возможности.

– Это кто там такой шалунишка взялся? Захотел силой со мной помериться? Да? – без всякой злобы спросил охранник, но в каждом его слове чувствовались сила и уверенность бывалого бойца, что раззадоривает себя перед началом большой драки, чтоб потом уже так разойтись, что никто его остановить будет не в силах.

– Ты с кем так разговариваешь, чернец слюнявый! – взвизгнул протопоп, которого особо раззадоривать и не требовалось и вступить в спор, а коль нужно, то и в драку он был всегда готов. – Перед тобой не кто-нибудь, а сам протопоп из московского Казанского собора, куда батюшка-царь на службу ходит поклоны класть! И ты, тупая твоя башка, бревно неотесанное, смеешь при мне срамные слова говорить?! Да я на тебя епитимью на двенадцать годков наложу, чтоб ты до самой смерти и близко к церкви святой подходить не смел! Прокляну и тебя и всех родственников твоих, отлучу от церкви православной!!! – одно за другим выкрикивал угрозы Аввакум.

На караульного подействовали, скорее всего, не сами угрозы, а упоминания царя-батюшки, и он нехотя вытолкнул из оконца кнутовище обратно к крепко держащемуся за него протопопу и примирительно заговорил:

– Надо же, напугал голого баней! Сразу бы сказал, что с царем нашим знаком, другой бы разговор был. А патриарха вашего, честно скажу, не люблю и в грош не ставлю. Так вы из самой Москвы, значит? Поди, на ночлег к нам?

– Из Москвы и есть, – торопливо закивал головой Климентий, – а к вам на ночлег. Я уж не первый раз здесь останавливаюсь, как кого из ссыльных везу.

– А кто тут ссыльный-то будет? – поинтересовался караульный, не спеша открывать ворота.

– Он и есть, – указал Климентий на протопопа, – а я, пристав патриаший, везу его до Тобольска.

– Понятно, – степенно ответил караульный и распахнул калитку ворот, – проходи, – обратился он к Аввакуму. Но когда и Климентий попытался войти следом и потянул за уздцы лошадей, то заслонил ему путь. – А ты, человек хороший, здесь погодь. О тебе никаких распоряжений не было. Так что жди, когда пригласят.

– А он как же?!! – завопил пристав тонким голосом. – Ты, может, не понял чего? Он ссыльный, а я его сопровождаю…

– Все я понял, – словно от назойливой мухи отмахнулся тот и плотно прикрыл калитку, – ссыльных нам приказано принимать, как всякие души заблудшие. А о приставах и разных там посыльных – ничего не знаю.

Аввакум внимательно оглядел караульного и поразился ширине его плеч, могучим, словно корневища огромного дерева, рукам и многочисленным шрамам на лице.

– Чего? Любуешься? – с усмешкой спросил тот. – То басурманы и разный лихой народ меня сабельками разукрасили, когда службу ратную нес. Но ты не сомневайся, больше они никого уже не порубают. После меня такие долго не живут. Вжик и все тут! – И он красноречиво провел ребром ладони по горлу.

– Так ты из ратников, что ли? – уважительно спросил Аввакум.

– Из них. В разных краях бывать приходилось: с поляками рубился, с Литвой бился, с крымчаками, а на старости лет вона где осесть пришлось. Кто же знал, что здесь окажусь? – вздохнул он и широко зевнул.

– И постриг принял? – решил вызнать все до конца о караульном Аввакум.

– Зачем? – небрежно ответил тот. – Мне оно ни к чему, числюсь тут в послушниках. Коль не понравится, то уйду в иное место. Ты вот чего, мил-человек, на меня не серчай, служба такая, чтоб всех проверять, кто к нам вхож, а сейчас иди к ключарю нашему, он тебя и определит куда на ночлег.

– А с ним как быть? – спросил его Аввакум. – Замерзнет, поди, в такой мороз. Пустил бы. Он же тоже при службе.

– Да пущу… – махнул здоровенной пятерней караульный. – Куда же его девать. Только как есть сказываю, не люблю приказных и разных там прихвостней. Особенно с патриаршего двора. Кусачие, будто клопы после заморозка. Ты эконому-то скажи про него, а он распорядится, пущать али как. Тогда все по закону и выйдет.

Аввакум не стал вступать с ним в спор, тем более что и сам считал, не повредит Климентию охолодиться чуток, а то корчит из себя бог весть что. Да и не его это дело – в чужом монастыре свои порядки наводить, и с тем отправился на поиски монастырского эконома.

* * *

Им оказался невзрачный и тщедушного вида человечек преклонного возраста с юркими, хитроватыми глазами, которые он постоянно отводил от взгляда собеседника и говорил тихо, словно боялся кого разбудить. На поясе у него болталась связка здоровенных ключей от всех монастырских погребов и покоев, придающих ему вид солидный и важный. Аввакуму был знаком такой тип людей, и он тут же решил: эконом, или по-простому ключарь монастырский, явно на руку нечист и при случае берет мзду с каждого встречного. Но тут он повел себя почтительно и даже любезно. Проводил протопопа в отдельную келью и обещал позаботиться о Климентии.

– Только вот припозднились вы, а потому попотчевать вас особо нечем. Все уже убрано, и теперь до утра придется потерпеть.

– Да не впервой, – успокоил его протопоп. – К тому же Рождественский пост идет. Но вот от куска черствого хлеба и кружки кваса или даже воды не отказался бы. Наши припасы все вышли еще недельку назад, питаемся лишь на дворах постоялых. Со вчерашнего дня во рту ни крошки не было.

– Не знаю, не знаю, – потупив очи, отвечал тот, – может, и найдется что, поглядеть надо.

– Ты уж, мил-человек, глянь, а то намерзлись за день, спать хочется, а перед тем пожевать хоть кусочек малый не помешало бы…

Пока эконом провожал протопопа до свободной кельи, то объяснил со значением, что совсем недавно занимал ее брат Никанор, скончавшийся на днях от какой-то непонятной болезни. Аввакум подумал с едва заметной усмешкой: предложи он ключарю мзду пусть и самую малую – и тот, покряхтев для вида, определил бы ему иное, более подходящее, место. Но не в его правилах было вести торг в святой обители, а потому без долгих раздумий смело вошел в определенную ему келью, читая про себя оградительную молитву и держа на отлете свечной огарок, врученный успевшим исчезнуть ключарем. Рядом с дверью он различил деревянную кровать, покрытую дерюжным одеялом, и осторожно сел на краешек ее, огляделся.

…Во многих монастырях пришлось побывать ему за время частых своих поездок по Руси и всегда поражался он их неповторимости и непохожести при первоначальном внешнем сходстве. В каждом из них присутствовал свой неповторимый дух, в зависимости от того, кто их строил, а затем жил там, обустраивал, оставляя после себя заботливый хозяйский подход к строениям и всему, с ними связанному, или же наоборот, отсутствие такового. Иные монастыри были сварганены, что называется, на живую нитку, на скору руку, неумело и как попало. В них обычно стоял гнилостный запах, и по всем углам цвела плесень, отчего уже через какое-то время начинала болеть и кружиться голова, и к горлу подступала тошнота. Пол там в большинстве своем черновой, подогнанный абы как, неровный, с огромными щелями, а то и с дырами по углам, прикрытыми чем попало, куда ленивая братия умудрялась сливать помои, дополняя тем самым смрадность и невыносимый дух отхожего места.

Кельи в таких монастырях обычно вместо дверей прикрывались рогожей или еще чем-то мало потребным и неопределенным. Мыши там обитали на общих правах с насельниками, которым наплевать было на их присутствие, как и на полчища тараканов и иных столь же мерзких насекомых, на что никто не обращал ни малейшего внимания, занятые лишь тем, чтоб как-то прожить день, а дальше хоть потоп, хоть суд вселенский.

Хлеб к трапезе иноки получали полусырой, с шелухой и сорной травой, плохо помолотый; еда бывала скудной, сготовленная из старых, залежалых запасов, как правило, недосоленной, и принимать ее мог лишь очень голодный или человек, которому наплевать было на все на свете и в том числе на себя самого. Потому половина братии постоянно пребывала в состоянии болезненном и нездоровом. Большинство монахов из такого монастыря под началом горе-игумена под любым предлогом старались если не убежать, то перейти на жительство в другой монастырь, где настоятелем был, по слухам, человек опытный, расторопный, с хозяйским приглядом, пекущийся не только о службе церковной, но и о делах житейских, без которых земное существование становилось невыносимым.

Похоже, что тюменский Троицкий монастырь во многом выгодно отличался от увиденного Аввакумом ранее. Келья, куда его поместили, была сухой, побеленная изнутри известью, и не ощущался мерзостный запах плесени или иного чего. За всеми этими житейскими мелочами ощущалась хозяйская рука и забота.

«Интересно, – подумал он, – каков здесь настоятель? Строг или, наоборот, мягок и приветлив с братией? Строгость, она в иноческой жизни, конечно, хороша, но тут и пережать недолго, до жестокости один шажок малый, – рассуждал он в ожидании обещанной ключарем краюхи хлеба, приводя мысли свои в порядок. – Строг человек должен быть прежде всего к самому себе, тогда и ближнее окружение воспримет все как должно, без ропота и оглядок. Христос, к примеру, знал про участь свою, что страшнее могло быть, чем муки, ему уготовленные, но с людьми добр был, относился к ним с любовью… Только что из этого вышло? Не поверили они Господу, пока не убедились, что есть Он Сын Божий, и все слова, Им сказанные, от Бога исходили. И мучили Его и распнули, а лишь потом немногие каяться начали. Неужто каждый, кто пришел в этот мир с добром, должен сперва дать себя изувечить, распять и лишь потом получит он веру от людей к делам и словам своим?»