Текст книги "Страна Печалия"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

Обрадованная Маринка быстро собралась и юркнула в сени. Все замерли, прислушиваясь, не раздадутся ли голоса нападающих, если они увидят сбежавшую девушку. Но те совещались меж собой, не догадываясь, что кто-то может выбраться наружу из дома.

– Надо дверь чем-то укрепить, чтоб сходу не вышибли, – предложил Тихон и притащил лавку, уперев ее одним концом в дверной проем, а другой прижал к основанию печи.

Едва он успел это сделать, как снаружи раздался сильный удар в дверь. Та подпрыгнула на петлях, но не поддалась.

– Надо еще чем-то укреплять! – закричал Тихон и стал стаскивать всяческую утварь, заваливая дверь.

Сделав несколько пробных ударов и поняв, что так им дверь не выбить, осаждающие прекратили свои попытки и отошли вглубь двора. О чем они там говорили, было неслышно, но через какое-то время снаружи раздался зычный голос:

– Если добром не откроете, избу подожжем, и всем вам карачун придет, сами как миленькие наружу полезете. А так, нам одного попа надобно, остальных не тронем. Пусть выходит, пока мы добрые.

Марковна не выдержала и истошно закричала:

– Что ж вы, изверги, делаете, дети же у нас! И чем он вам не угодил, что вы на него так взъелись?

– Об этом, тетка, ты своего батьку спроси, пусть сам все расскажет, а нам его подлые деяния и без того известны! – злобно крикнул в ответ Захарка Михайлов.

– Да как вы смеете про батюшку такое сказывать? – не унималась Марковна. – Он в Божьем храме служит, пытается вас, неразумных, уму-разуму сподобить. Управы на вас нет…

– Кричи не кричи, а будет по-нашему, – отвечал ей уже другой голос. – Мы от своего не отступимся, выкурим его, как барсука из норы. – После чего раздался дружный хохот.

– Ну, чего вы там, надумали открывать или ждете, когда мы вам огненную баню устроим? – вновь подал голос Захарка.

– Может, мне и впрямь лучше выйти, – ни к кому не обращаясь, проговорил Аввакум. Но Марковна повисла у него на шее и громко запричитала:

– Одного я тебя никуда не пущу, даже не думай. Как вместе жили, так вместе и сгинем, коль то Богу удобно.

– О детишках подумай…

Аввакум отстранил ее от себя и попытался освободить дверь, чтоб выйти наружу. Но тут уже Тихон встал у него на пути и свистящим шепотом сказал ему в самое ухо:

– Правильно тетка Анастасия говорит, негоже вам, батюшка, к ним в руки самому идти. Может, побоятся дом запалить, тогда ведь, глядишь, и соседи прибегут на выручку…

– Жди, прибегут они, – плача, отвечала ему Марковна. – Не таковский здесь народ, чтоб за других заступаться. Даже если и прибегут, то поглазеть, как мы гореть станем, а помощи от них вряд ли дождешься, да и душегубы эти близехонько их не подпустят.

– Тогда мы вместе пойдем, – вновь взялся за свой кинжал Тихон. – Одного-другого уложу, а другие сами разбегутся.

– Гляди, как бы тебя первым не уложили, – фыркнул на него Аввакум. – Им не впервой человеческие жизни губить, а ты зеленый еще, вон, материнское молоко на губах не обсохло. Многих, скажи мне, убить пытался, и что с того вышло?

Тихон смущенно потупился, пожевал губами, вздохнул и тихо ответил:

– Да нет, не было еще такого, а теперь, видать, придется.

Марковна вытерла слезы и обратилась к обоим:

– Надо время тянуть, унять их чем-то, пужнуть, мол, скоро подмога поспеет. Вы стойте здесь, а я через оконце с ними побалакаю.

Не тратя времени, она подошла к открытому оконцу и крикнула:

– Эй, вы там, вояки, с кем воевать-то собрались, с батюшкой да с матушкой его, да с детьми малыми? Или вы не из православных будете? Все, что ли, бусурмане подобрались? Поди, крест на груди каждый носит, подумайте, как перед Господом предстанете, да он спросит с вас. Чего отвечать-то станете?

В ответ ей опять раздался дружный хохот, и чей-то сиплый голос зло крикнул:

– А мы покаемся перед нашим батюшкой, он нам грехи и отпустит. Не по своей воле мы сюда заявились, а начальством нашим посланы, вот пущай они перед Господом Богом и ответ держат. А наше дело маленькое: попа взять, да свести куда следует.

– Точно креста на вас нет! А своя башка у вас на что? Неужто не понимаете, чем это ему грозит? – пыталась вразумить их Марковна. Но все ее попытки успеха не имели, и все тот же Захарка ответил:

– Если мы указания начальственные не исполним, то, глядишь, и нам не поздоровится. Ты, тетка, нам зубы не заговаривай, а лучше отправляй мужика своего долгогривого во двор, а потом спать ложись, да помолись перед этим, может, и отпустят его…

– Ага, отпустят, да еще и гостинец дадут весом в пуд, чтоб со дна не всплыл, зато будешь знать, где искать! – зло прокричал кто-то из других, невидимых ей, мужиков.

Аввакум не знал, как поступить, и бегал от двери к оконцу, пытаясь рассмотреть в темноте, чем заняты налетчики, то кидался натягивать сапоги, но Марковна не давала ему это сделать. Дети тихонько плакали на печи, напуганные всем происходящим, и лишь Тихон, не выпуская из рук кинжал, продолжал стоять возле дверей в случае, если опять начнется штурм.

Наконец, нападающие, решив, что Аввакум сам к ним не явится, притащили откуда-то солому и начали ее поджигать. Дым тут же затянуло в оконце, его вновь закрыли, понимая, что надолго это не спасет… И тогда Аввакум встал на колени перед иконами и начал громко молиться, призывая Божьих заступников прийти к ним на помощь. Меж тем пламя разгоралось, послышался треск бревен, дым пошел в избу, Марковна громко взвыла, бросилась укрывать детей овчинами, поняв, что спасение вряд ли скоро подоспеет, в то время как Аввакум продолжал, не обращая внимания на дым, громко и отчетливо произносить каждое слово, прося помощи у сил небесных.

И вдруг с улицы послышались громкие мужские голоса, а потом раздался звон стали, чьи-то крики, ругань. Потом раздались шаги возле угла горящего дома, и кто-то стал затаптывать разгоревшуюся кучу соломы. Вдруг все стихло, раздался скрип саней, лошадиный всхрап, и незнакомый голос громко закричал:

– Эй, хозяева, живы, нет ли, выходите к нам, не бойтесь ничего, разбойники те бежали без оглядки.

Тимофей быстро разобрал заваленную дверь и распахнул ее, после чего, все, громко кашляя, кинулись наружу, где, глотнув свежего воздуха, с удивлением увидели двух тех самых казаков с саблями в руках, что собирались ночевать у Устиньи.

– Благослови нас, батюшка, – подошел сперва один, а потом другой к Аввакуму. Тот их перекрестил, и к ним тут же кинулась Марковна, держащая за руки детей, опустилась на колени, принялась благодарить:

– Спасибо вам, люди добрые, что спасли от смерти неминучей. Без вас нам бы и в живых не бывать. Спаси вас Господи!

– Ничего, поживете еще, ваш век долог, – проговорил один из них. – Ваше счастье, что мы вышли коней проведать, глянули, а тут такое творится, вот и прибежали…

– Эти воры на нас с дубинами было кинулись, – стал объяснять второй. – Так мы их саблями тихонько рубанули, чтоб не махали чем не надо, они и в бега сразу ударились.

– Чем не угодили им так, что они решились вас вместе с детишками со свету свести? – спросил первый. – Или задолжали чего? Эти тати ночные совсем ничего не боятся, и на добрых людей при всем честном народе кидаться начали.

Аввакум, пришедший в себя, протер глаза, которые до сих пор щипало от едкого дыма, и со вздохом отвечал:

– То мой грех, местному начальству не угодил. Они уж вторую ночь сповадились в дом к нам ломиться. Вчера сбежал от них, а сегодня не успел чуток… – отвечал Аввакум.

– Это зачем так-то? – удивился один из казаков.

– Хотят меня в полон взять, да в прорубь на реке засунуть, отправить рыб кормить.

– Видать, батюшка, крепко вы досадили тому человечку, коль он так на вас взъелся. Теперь, как нам думается, он вас точнехонько в покое не отставит… Что делать-то станете? Как дальше оборону держать?

Аввакум не успел ответить, как послышались шаги и во двор вбежали человек пять казаков во главе с неугомонной Маринкой.

– Живы, тетушка? – со слезами бросилась она на грудь к Анастасии Марковне. Потом подхватила детей и начала целовать их по одному, приговаривая: – Ой, детушки вы мои горемычные, вам-то за что страдания этакие? Натерпелись, родненькие! Страшно, поди, было?

– Страшно, – ответил, слегка смущаясь, Иван, не отпуская Маринину руку из своей.

Прибежавшие на подмогу казаки подошли к Тихону и о чем-то тихо перешептывались с ним, поводя головами вокруг.

– Чего на улице мерзнуть? Заходите в избу, – пригласила своих освободителей Марковна. – Большого угощения не обещаю, но хоть погреетесь.

– Да мы вроде и замерзнуть не успели. Вы сами давайте заходите, а мы тут погуторим меж собой, – отозвался один из приезжих казаков.

Дети с радостью кинулись в дом, а Аввакум с Тихоном пошли проверить, нет ли где тлеющих возле стены углей, опасаясь, как бы от них посреди ночи не занялся огонь. Маринка шла чуть позади них, пытаясь не отставать от своего возлюбленного. Аввакум, заметив это, оставил молодых наедине и тоже пошел в дом.

– Доколь такие дела твориться будут? – тут же бросилась к нему Марковна. – Если раньше хоть нас не касались неурядицы твои, то сейчас в самый дом беда пришла. Еще немного, совсем чуть – и полыхнуло бы все. Тогда поминай, как звали, все бы погорели! Как дальше-то жить будем, батюшка?

– Как Бог повелит, так и будем, – спокойно отвечал ей Аввакум, хотя у самого на сердце кошки скребли от пережитого. Он понимал опасение Марковны, не имеет он права подвергать опасности ее и детей. Но иного выхода, как противостоять архиерейскому дьяку, не находил. Его обращение к воеводе закончилось ничем. Спрятаться в городе тоже не удастся, оставалось одно – продолжать жить, как ни в чем не бывало… И молиться, надеясь на милость Божью.

Он только было хотел успокоить супругу, как дверь открылась, вошли Тихон с Маринкой, а за ними осторожно протиснулись в дверь оба приезжих казака и, сняв шапки, перекрестились на икону.

– Мы тут подумали, – высказал более старший по возрасту казак, – сегодня тати ночные вряд ли обратно сунутся, двоим из них точно хорошо досталось, нескоро оклемаются, сабельки-то у нас вострые, добрую память им оставили. Не впервой раз… А вот что потом будет, сказать трудно… Могут и подкараулить вас, батюшка, тогда уж не поможем, не взыщи.

– Думается, охрана вам нужна, хотя бы на первое время, – подхватил второй, что помоложе.

– Мы тут со станичниками, что следом явились, словечком перемолвились, они обещались помочь, – продолжил старший. – Рассказали они про дьяка этого, что супротив тебя великое зло имеет. Говорят, ты его посередь храма ремешком хорошо похлестал. – И он тихо хихикнул в бороду. – Видать, за дело? То тебе видней. Но мы на твоей стороне. И еще добавлю, разговор у нас к тебе по одному делу имеется…

– Так присаживайтесь, поведем беседу, – предложил Аввакум.

– Да нет, на ночь глядя такие беседы вести негоже, мы лучше завтра заглянем. Видать, наши дорожки не зря пересеклись. Местные казачки обсказали нам, что ты тоже супротив патриарха нашего пошел, потому и здесь очутился.

Аввакум согласно кивнул головой, понимая, куда они клонят.

– Хорошо, будь по-вашему, завтра приходите в храм ко мне, там и побеседуем.

– Добре, – ответили те. Затем низко поклонились и ушли.

– Ну и мне пора, – сказал Тихон, – казаки меня ждут. А завтра, как на службу соберетесь, двое наших подойдут, проводить чтобы…

– Спасибо тебе, Тишенька, – прижавшись к нему, поблагодарила Маринка, – спаситель ты наш.

– Ты уж скажешь тоже, – смутился он и вышел вслед за остальными.

* * *

…Казаки не подвели, и утром Аввакума ожидали устланные коврами розвальни, в которых сидели два бравых молодца, и они мигом домчали протопопа прямиком до Вознесенского храма.

– Дожидаться вас, батюшка, или скажите, когда подъехать? – спросил один из них.

– Да, поди, сам доберусь, тем более есть кому меня проводить, – кивнул он в сторону вчерашних спасителей.

И точно, у входа в храм стояли двое приезжих казаков, что прошлым вечером отбили его от подручных Ивана Струны.

– Благословите, батюшка, – подошли они к нему, снимая шапки.

– Бог благословит, – перекрестил он их. – Дождетесь меня после службы или спешите куда?

– Да особо нам спешить некуда, на службе поприсутствуем, а потом и потолкуем. Тем более поговорить хотим о своих делах без посторонних ушей. Так что ведите службу и на нас внимания не обращайте.

– А как насчет того, чтобы исповедоваться? – осторожно спросил их Аввакум, надеясь хоть таким способом узнать, участвовали они или нет в недавних событиях, случившихся в Тюменском Троицком монастыре.

– Вы уж нас не невольте, но мы как-то к своему духовнику привыкли, недавно каялись…

– Что ж он вас и до причастия допустил? – со строгостью в голосе выпытывал Аввакум.

– Всяко было, – неопределенно ответил тот, что был постарше, и только сейчас Аввакум рассмотрел, что в левом ухе у него виднелось серебреное кольцо, что обычно дозволялось носить бывалым казакам, служивших не первый год, и побывавших в разных сражениях.

– Ну, не хотите говорить, то ваше право, – обиженно поджал он губы и прошествовал в храм.

…Служба уже подходила к концу, когда открылись церковные двери и внутрь ввалились трое мужиков, в которых протопоп безошибочно признал Захария Михайлова и других подручных Ивана Струны. У одного из них правая рука была обмотана пропитанной кровью тряпицей, что подтверждало его участие во вчерашнем неудавшемся налете на его дом. Они хищно огляделись вокруг, словно высматривали кого, а когда их взгляды наткнулись на стоявших чуть в стороне и усердно молившихся казаков, они явно признали их и, пошептавшись меж собой, вышли вон, осторожно прикрыв дверь.

У Аввакума стало нехорошо на душе от предчувствия, что просто так те не отступятся и, не сегодня, так завтра подкараулят его где-нибудь в неурочном месте. Поэтому оставалась одна надежда, что Тихон и его сослуживцы заступятся и не дадут разделаться с ним. Но и жить вот так в постоянном преддверии беды ему совсем не хотелось…

Дождавшись, когда прихожане покинут храм, он велел диакону Антону закрыть центральный вход и подождать его в алтаре, а сам провел казаков в трапезную, где они уселись за общий стол для предстоящего разговора. Аввакум внимательно вглядывался в лица этих людей, словно пытался узнать, с чем они к нему пожаловали. Но оба казака держались уверенно, смотрели открыто, будто бы юные отроки, у которых никаких прегрешений за душой отродясь не бывало, и ждали, когда же Аввакум, на правах хозяина, начнет беседу. Потому не оставалось ничего другого, как спросить их:

– Назовите хоть имена свои, что ли, мое-то вам известно, а вот я про вас ничегошеньки не знаю.

– А может, вам ни к чему лишнее знать? – ответил тот, что постарше. – Как в Писании сказано: «Лишнее знание лишь скорбь несет и томление душевное…»

– Ты, братец, гляжу, говорить складно умеешь. Писания чтишь. То добре… Ну, тогда без обиняков рассказывайте, зачем к нам в город пожаловали? А звать вас буду, коль имена свои скрываете, как апостолов Христовых: Петром и Павлом.

– То можно, – согласился старший, – наши крестные имена Богу известны, а уж тут, как ни назови, то для нас не в обиду. Пусть так и будет: я Петром зваться стану, а брат мой названый – Павлом. Тем более, что времена настали воистину апостольские.

– Это в чем же вы усмотрели сходство такое? – с удивлением спросил Аввакум, понимая, что разговор с казачками выйдет далеко непростой, а потому было даже интересно, как они ловко подводят основу под все происходящее. – Может, в чем с вами соглашусь, то зависит, как обрисуете эти самые новые времена.

– Так вы, батюшка, – подал голос молодой казак, которого протопоп окрестил Павлом, – то не хуже нашего знаете. Чего вокруг да около ходить, словно кони на привязи. Нам уж добрые люди обсказали, за какие такие грехи вы в Сибири очутились…

– Коль так и вам обо мне доподлинно все известно, – перебил его Аввакум. – Теперь пришла пора вам открыться, с каких краев вы сюда пожаловали.

– Про Яик реку слышали? – посмотрев по сторонам, осторожно спросил старший. – Вот оттуда мы и есть. Как в нашей Христовой церкви перемены пошли, да начали нас учить щепотью по-новому креститься, так наши казаки круг собрали. Что же это получается: с одной стороны, на нас басурмане разные наскакивают, а с другой, из Москвы, вместо того чтобы нас в вере укрепить, шлют нам указы поменять веру отцовскую и по-новому начинать в Бога верить. Где ж тут правда?

– О какой ты правде, сын мой, спрашиваешь? – улыбнулся ему Аввакум. – О Божьей, или о людской? Божьи заповеди, как они были, таковыми и остались, а вот люди горазды толковать их каждый по-своему. То всем известно. Патриарх Никон, с которым мы когда-то в друзьях были, возомнил себя едва ли не вселенским патриархом. Мол, негоже нам свою веру иметь, от греческой отличную, и повелел много чего поменять в обрядах церковных.

– А вы тому воспротивились, отец Аввакум, – хитро прищурился старший казак.

– Да и вы, как погляжу, тоже не на его стороне, – нашелся с ответом протопоп.

– А у казаков вера единая была и есть. И другой не бывать. На том и стоим, – твердо ответил тот.

– Правда ваша. Вера, она не девка блудная, чтоб каждый, попользовав ее, прочь откинул. А уж коль родился ты с этой верой, с ней и живи и в сторону не сворачивай. Иначе…

– А что иначе будет? – осторожно спросил молодой казак.

– Будто сами не знаете, геенна огненная всех отступников ждет, – пояснил Аввакум.

– И патриарха тоже? – задал непростой вопрос тот.

– Вот его-то в числе первых, когда он перед Божьим судом предстанет, – выпалил Аввакум и для верности пристукнул ладошкой по столу, – иначе и быть не может.

– Ну, о том не нам судить, – задумчиво ответил старший, – мы на круге постановили: народ нужно поднимать, супротив перемен этих. С тем и ездим по сибирским городам, грамоту читаем, в которой все мы подпись свою поставили, руку приложили и крест целовали.

– И что народ ответствует? – с интересом спросил Аввакум. – Все с вами согласны? Али есть и такие, что не желают против патриарха идти?

– Что скажешь на это, брат мой, названый Павел, – с усмешкой спросил своего младшего спутника другой казак.

Аввакум понял, что согласия между ними нет, и сейчас, скорее всего, они вызвали его на разговор, чтоб прийти к единому решению, а попросту говоря, ждут поддержки. Эта мысль укрепила его в том, что он наконец-то нашел тех, кто готов выступить с ним против никоновских новин. Причем эти побывавшие в сражениях казаки будут стоять твердо и в беде не бросят. Потому он оживился и, не дожидаясь ответа молодого казака, горячо заговорил:

– Коль желаете знать, как я о том думаю, скрывать не стану. Никону, не сегодня завтра, конец придет, погонит его царь от себя, но вряд ли то, что сделанное, менять станет, поскольку все митрополиты и архиереи под патриархом ходят. И не всем они, как то известно, довольны. А вот как вам, казакам, быть, о том думать надо, причем хорошо и не один день…

– Да мы уж думали, – в голос ответили те, – выход один видим: гнать тех батюшек, что старой веры придерживаться не желают.

– И как же вы это делать станете? – поинтересовался Аввакум.

– А по-разному, где как придется…

– То, что по-разному, то мне понятно. Но ведь так и до смертоубийства недалеко. Есть наверняка и такие, что против вас подымутся. Тогда как? Убивать их станете? Или, как меня вчерашние мужики хотели, в прорубь кинете с камнем на шее?

Казаки помолчали, что-то обдумывая, не решаясь до конца быть откровенными. Но иного выхода у них не было, и они это понимали, а потому старший, тяжело вздохнув, промолвил:

– От смерти не убежишь, за всеми нами она ходит и вольна в любой момент жизнь человеческую прервать…

– Нет, ты, братец, прямо мне скажи, не отговаривайся: убивать станете?! Вон, в Тюменском монастыре чуть ли не на моих глазах двоих безвинных монахов жизни лишили. И за что, спрашивается? За то, что они волю патриарха исполняли, книги на новый лад переписывали? Не ваших ли это рук дело? Я же вас еще тогда приметил, а тут Бог свел, свиделись…

– Богу видней, – усмехнулся младший, – не подоспей мы вчера, тогда и не беседовали бы, как сейчас. Или, получается, тем можно, как им вздумается, с человеком поступать, а другие должны стоять, руки смежив?

Аввакум растерялся, не зная, что ответить на прямой вопрос. Действительно, обвиняя их в смерти других людей, он забыл, что сам находится на волосок от гибели, и как разрешить эту заданную кем-то свыше загадку, он не знал.

– Я вам так скажу, казачки дорогие, Бог вам судья, но законы Божьи нарушать – то никому из людей не пристало. Смертоубийство ни Божьим, ни людским законам не позволяется. Ну, одного побьете, другого, а дальше что?

– Другие побоятся, присмиреют, задумаются…

– О чем задумаются?! – вскричал Аввакум, вскакивая с лавки. – Да вы не хуже моего знаете, вас воеводские люди в розыск объявили, а как узнают, где вы есть, несдобровать вам, в пыташную потащат, а там и до плахи недалеко…

– Пущай они нас поначалу изловят да взять попробуют, – столь же горячо ответил молодой казак. – У нас в каждом селе свои люди имеются, упреждают, схоронимся, коль нужда будет. А схватят нас, есть другие не хуже, чтоб дело наше продолжить…

– Плохо вы, батюшка, видать, нашего брата-казака знаете. Мы все, как братья единоутробные, единой клятвой повязаны. И супротив нас выстоять никому еще не удавалось. Если все подымутся, перевернем матушку-Русь, с ног на голову поставим, ни себя, ни других не пожалеем ради святого дела.

– Это если дело святое, супротив врага, тогда оно понятно, – спокойно отвечал Аввакум. Он вдруг успокоился, взял себя в руки, понял: что бы он ни втолковывал станичникам, твердо решившим бороться с патриаршими нововведениями любым путем, они его слушать не станут. Для них, людей военных, жизнь человеческая ничего не стоит… Эти точно на своем будут стоять, и ничем их не проймешь. Поэтому проговорил примирительно:

– Поймите меня верно, я же хочу того же самого, за что и пострадал. Теперь вот в Сибири сижу и не знаю, выберусь ли когда отсюда… Но смертоубийство есть грех наипервейший, и на Страшном суде с вас за это спросится.

Казаки переглянулись меж собой, было видно, что и они не знают, что возразить протопопу, но и отмалчиваться они не хотели.

– Вы, батюшка, как тот бирюк, что обиделся на соседа: дверь к себе в хату закрыл и здороваться с ним перестал, а соседу от того ни жарко, ни холодно, меньше хлопот. Нет, не по-нашенски это. Если бы мы со степняками, что на наши станицы налетают, так себя вели, то нас бы давно в живых не было, и ни жен, и ни детей наших. Гнили бы наши косточки в степи, и никто бы нам за это спасибо не сказал. Может, кто и помянул добрым словом, а, скорее всего, лишь посмеялись: мол, здоровые мужики, а за себя постоять не могли. Мы воинским обычаям сызмальства обучены. Вы от недругов крестом да молитвой оборону держите, а мы копьем да сабелькой. Разве мы не за веру православную стоим?

– Так то, когда вы с басурманами схватку ведете, а тут такие же, как вы, люди православные.

– Иуда тоже Христа целовал, а потом предал его, – запальчиво выпалил молодой казак, – только мы другой породы и, коль крест целовали, то веры своей менять не будем, лучше смерть примем.

Аввакум решил, что этот спор может затянуться и в результате все одно ни к чему не приведет, поэтому он решительно встал, заявив:

– Не знаю я, что ответить. Мои мысли вам известны, душой с вами, но на смерть безвинных людей благословить вас не могу. Иуду вы правильно помянули, не мой то путь, доносить не кинусь. Что дальше делать думаете?

– Вам то известно, – отвечал старший, и оба казака тоже поднялись, понимая, что пришла пора прощаться. – Благословите, батюшка, на доброе дело?

Аввакум заколебался. Эту просьбу можно было понять двояко: не благословить, будучи священником, он их не мог; но если они замыслили очередное смертоубийство, то стать их невольным покровителем он просто не имел права. Ему вспомнился Понтий Пилат, который так же находился перед дилеммой, когда народ приступил к нему с требованием распять Христа. И чтоб не возбудить людей против себя, он вынужден был отдать Спасителя на волю народа, жаждавшего крови. Сейчас он сам мало чем отличался от него, когда любое его решение может быть истолковано по-разному. Поэтому он ответил так, как пришло ему в голову:

– Благословляю все воинство русское в борьбе за праведную веру. Но помните, не судья я вам, а всего лишь посредник, а потому призываю к смирению и послушанию. Идите с Богом и решайте сами, как вам жить дальше. – После этого он перекрестил их и удалился в алтарь, где его поджидал диакон Антон, занятый своими мирными делами по наведению порядка в церковных покоях.

«Легко ему жить, когда не нужно выбирать, на чьей ты стороне: как повелят, так и делай. А мне кто подскажет, как поступать, с кем быть…»

– Вы что-то спросили, батюшка? – повернул голову в его сторону Антон.

– Спросил, спросил, – раздраженно ответил Аввакум, – почему свечи в храме не все погасил, я, что ли, за тебя гасить их стану?

– Не извольте беспокоиться, боялся вас потревожить, – ответил тот и выпорхнул из алтаря.

Оставшись один, Аввакум опустился на лавку и надолго задумался. Ему пришла в голову простая мысль, что он не волен в своих действиях и поступках, и кто-то свыше ежечасно направляет его по заранее уготовленному пути, а куда этот путь приведет, знать ему не дозволено. Но то, что добром все это не закончится, и страдания его будут продолжаться еще неизвестно сколько, об этом он знал совершенно точно…

* * *

Все идет в одно место;

все произошло из праха,

и все возвратится в прах.

Екк. 3, 20

Архиерейский двор за время отсутствия владыки Симеона незаметно утратил свой некогда бравый вид и постепенно превратился не сказать, чтоб в отхожее место, но являл собой картину печальную и далекую от совершенства: никто не вывозил накопившиеся за время снегопадов сугробы, не прочищал подходы к архиерейским покоям, подле дверей лежали сваленные как попало дрова, и никто, казалось бы, этого не замечал. Все быстро свыклись с тем, что происходило вокруг них, и жили дальше, будто так все и положено.

Лишь хозяйственная Дарья, привыкшая вникать во всяческие мелочи, уже несколько раз пыталась вразумить Ивана Струну, что по возвращении владыки, с него, архиерейского дьяка, за весь этот бедлам, обязательно взыщется, но тот лишь отмахивался или отделывался фразой: «К приезду владыки, глядишь, и снег растает, а сейчас, сколько его ни чисти, он опять сыплет да сыплет, никакого сладу с ним нет». Дарья не сдавалсь, указуя на то, что дворник, Иван Смирный вместе с истопником Пантелеем давным-давно на двор свой нос не кажут и беспробудно пьянствуют. Иван Струна, услышав это, потребовал доставить их себе для принятия мер, на что Дарья, гордо подбоченясь, ответствовала:

– Мое дело всех вас едой обеспечить, а разыскивать пьяниц убогоньких ты, батюшка, найди кого помоложе. – И с тем гордо удалялась в кухонные свои владения, где, не стесняясь в выражениях, высказывала подручным теткам, не отходящим от печей ни на шаг, дабы вдруг чего не сбежало, не пригорело, свое мнение о чубатом хохле, которому она, будь на то ее воля, она бы и свиней пасти не доверила.

– Присосался, как клещ, к Семушке нашему, а у того смелости не хватает схватить его за чуб и вон выгнать. Поручил бы мне, давно бы разобралась и с Ванькой Смирным, и с Пантелейкой-калмыком косоглазым: свела бы их на конюшню и кнутом так попотчевала, чтоб неделю сесть не могли.

Кухонные тетки громко хихикали от ее слов, а одна, не удержавшись, вставила:

– Так самого Ивана Васильевича, сказывают, давеча приезжий батюшка прямо посередь храма, где служит, хоть не кнутом, а ремешком сыромятным, по голой заднице отходил.

– Да мало ли что там сказывают, – отмахивалась Дарья, не переставая мешать угли в печи, – не нашего то ума дело: паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат, и нам соваться туда недосуг. Ты вон лучше проверь, не пригорела ли каша, а то, чую, попахивать начинает…

Тетки ненадолго смолкали, а через какое-то время вновь начинали перемывать косточки высокому начальству, не доступному им в обращении, а потому вдвойне приятно было припоминать разные их огрехи и каверзы, оставшиеся по недогляду владыки безнаказанными.

– Я бы на месте Семушки лучше батюшку Аввакума за делами и хозяйством всем глядеть оставила. Он бы спуску не дал всей этой дворне приблудной, – высказала свое мнение на этот счет Дарья, чем тут же вызвала шуточки от своих зубастых помощниц.

– Знаю я тебя, ты бы его еще подле себя посадила…

– А то и рядышком положила, – слышался чей-то голос из кухонных глубин, и тетки дружно начали хохотать, радуясь, что могут, страха не боясь, посмеяться над управителями своими.

– Хватит ржать, как кобылы на лугу, а то услышит кто, мне ж в первую голову нагорит, а от меня и вам достанется, – пыталась урезонить их Дарья, хотя сама была, если не полностью, то хотя бы отчасти согласна с ними. Но, занимая должность главной кухарки, показать того не могла и вынуждена была мнение свое держать за крепким запором, дабы оставаться поваренной начальницей и дальше.

Какое-то время кухонный народ молча суетился вокруг печей, пока кто-нибудь не менял тему их пересудов.

– А Лукерья-то наша на глазах вширь растет, – шепнула на ухо Дарье одна из ее помощниц. – Так, глядишь, к Пасхе совсем раздастся, ни к какой работе годна не будет.

– Помолчи, без тебя то мне ведомо, – отвечала ей так же негромко Дарья, давно заметившая, что скромница Лушка, словно на дрожжах, наливается живительными соками материнства, но всячески пытается это скрыть, утягивая растущий живот намотанными под одеждой платками. – Самой, поди, завидно, вот и наговариваешь на девку.

– Да уж какие там завидки… Я вон, небось, замужем, а она все еще в девках ходит. Вот как наш Семушка вернется да глянет на нее, то-то скандал будет, призовет Спиридона и запрет в дальний монастырь, а ее – в другой.

– Не имеет он на то никакого права, – заступалась за своего любимца Дарья. – Может, то вовсе не Спиридонова работа. Тебе, остроглазая, откуда сие знать?

– О том не только мне, но и всем другим известно. Сколь раз их сообща видели. Ручками друг за дружку уцепятся и стоят, лыбятся, будто блинов объелись. Срам-то какой, а им ничего. Всяческий стыд потеряли…

– Мало ли кого где видели, всех теперь слушать, что ли…

Дарью и впрямь беспокоило, как сложится судьба одинокой Лукерьи, которая, как ни крути, нагуляла дитятко, носимое ею сейчас в чреве, ни от кого другого, а именно от келейника Спиридона. При этом оба, будучи сиротами, словно дети малые, не знали, как им быть, и речи о венчании пока не заводили.