Текст книги "Страна Печалия"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)

* * *

Вспомнились Аввакуму разные случаи из жизни его, а среди них как однажды останавливался он лет пять или шесть назад так же вот на ночлег в одном из монастырей, во множестве стоящих на волжском берегу неподалеку от родных его мест. И там тогда поразила его чистота в братском корпусе. И еду подавали, по монастырским меркам, вполне пристойную из свежих продуктов. Монахи ходили в чистых рясах и в свободное время благоговейно читали Псалтырь каждый в своей келье.

Ему так же вот отвели небольшую келейку, отстоящую отдельно от общих покоев, и он уже было собирался прочесть последнюю молитву перед отходом ко сну, когда к нему осторожно постучался благообразный старик, который, как сам он признался, прожил в монастыре уже около десятка лет. При слабом свете догоравшей свечи Аввакум не сразу разглядел, что глаза у престарелого монаха непрерывно слезились, а руки дрожали, словно совсем недавно он пережил немалый испуг. Старец без обиняков, постоянно оглядываясь на дверь, попросил у Аввакума помощи в переводе в другую обитель, чем немало удивил протопопа, довольного приемом со стороны умного и начитанного настоятеля монастыря – игумена Вадима.

– Чем же тебе, мил-человек, здешние порядки не по душе? – осторожно поинтересовался он у старика.

– Мочи моей больше нет терпеть порядки эти, – ответил тот и поднес обтянутые пергаментной кожей руки к лицу, – не поможешь, батюшка, а ты человек добрый, как погляжу, то сбегу при первой возможности.

– Да отчего же, старче, убежать хочешь вдруг? – удивился Аввакум. – У вас тут во всем порядок, чистота, пища здоровая. В иных местах, где бывал, далеко не в каждой обители подобное встретишь.

– Оно понятно, чисто все с виду, но игумен наш, Вадим, будь он неладен, лют больно. Кто во время службы ошибку какую допустит – запоет не в такт или в неположенном месте, а то опоздает вдруг к трапезе, то, почитай, пропал человек. Ни на возраст, ни на болезни не посмотрит, сразу кого в колодки и на задний двор в черную работу, а иных в темный сырой подвал на неделю, а то и поболе запереть может.

– Быть того не может! – не поверил было ему Аввакум. Но по чистоте выцветших глаз старца понял, что не врет тот, не таков человек, чтоб грех да неправду на себя брать.

– Я те, отче, вот чего покажу, – прошамкал беззубым ртом монах и задрал высоко вверх свой подрясник, – глядика-ся.

Аввакум глянул – и обомлел: все ноги старика были покрыты мелкими, местами гноящимися шрамами. Он сразу догадался, отчего они могли взяться, но все же решил убедиться в этом и спросил негромко:

– Что это?

– Крысы в подвале покусали. Всего два разочка там побывал, не спал несколько ночей кряду, на топчане стоял, а все одно эти твари добрались до ног, едва не сгрызли. Со мной-то – ладно, а вот Прошка-звонарь так тот и вовсе носа лишился, когда заснул. Иных из подвала мертвыми выносили. Мученики мы! Иначе и не скажешь…

На другой день Аввакум осторожно завел с игуменом разговор о провинностях братии, о том, где и как в разных монастырях наказывают за то: кому двести поклонов отбить, кому воду вне очереди в лютые морозы с реки возить, а некоторым и вовсе страшную епитимью наложит игумен – отлучит от причастия на полгода, а то и поболе, вот тогда совсем тяжко придется провинившемуся. Игумен же, словно почуяв неладное, разговор не поддержал и стал жаловаться на местных крестьян, которые в тот год не поставили возложенную на них ругу, что чуть было не оставили монастырь без хлебных припасов.

Уже будучи в Москве, Аввакум встретил епископа, в ведении которого находился тот волжский монастырь. Спросил о настоятеле Вадиме, осторожно пытаясь перевести разговор в нужное ему русло, чтоб не оказаться, с одной стороны, доносчиком, а с другой – не подвести доверившегося ему монаха.

– Неделю назад по игумену Вадиму заупокойную молитву читали, – охотно отозвался епископ. – Надо же было такому случиться, чтоб человека в подвале крысы насмерть загрызли. Прискорбная смерть ему вышла, мученическая.

– Как же он в том подвале очутился? – поинтересовался Аввакум, которому тут же вспомнился смиренный старец со шрамами и язвами на обеих ногах. Вряд ли он мог один справиться с игуменом и закрыть его в подвале.

– Да никто ничего толком и не знает. Должен был ехать куда-то там, потому не сразу и хватились. А через несколько дней в подвале нашли, видать, дверь заклинило, выбраться не мог, а там полчища крыс оказались, год-то нынче неурожайный, вот они в жилье и перебрались. Изглодали игумена до самых костей. Только по кресту наперсному и определили, что он это.

– Спаси, Господи, душу его, – вздохнул тогда Аввакум, не зная как отнестись к подобному известию. Не верилось, что игумен мог допустить такую промашку и закрыть сам себя в подвале. С другой стороны – не хотелось верить, что смиренная монастырская братия пошла на подобное и, заведомо зная, чем это закончится, силой заставила своего настоятеля спуститься вниз, а потом наверняка многие слышали доносящиеся оттуда призывы о помощи. Так и не решил тогда Аввакум, чью сторону принять хотя бы в душе для самого себя: настоятеля ли, принявшего мученическую смерть, или братии, которая страдала от несправедливых наказаний его. И хотя не раз возвращался он в мыслях к случаю тому, но к твердому решению так и не пришел.

* * *

Сейчас же, находясь за несколько тысяч верст от того волжского монастыря, он вновь вспомнил и умершего страшной смертью настоятеля, и старца со слезящимися глазами и пергаментной кожей на руках, но никак не мог соотнести то, ранешнее, к увиденному здесь, в Сибири. И караульный в монастырских воротах и хитрый ключарь мало походили на смиренных старцев, населявших православные обители, где ему не раз приходилось бывать. Иным все было в здешних местах, отнюдь не смиренным и не покорным, скорее буйным, своенравным и мало схожим со строгими отеческими монастырскими уставами. Но он решил не особо доверять первым впечатлениям своим и завтра окончательно понять, верны ли они.

Тем временем он услышал осторожные шаги и затем раздался голос ключаря, который, просунув голову в келью, вкрадчиво спросил:

– Не спите еще, батюшка?

– Да нет пока, – ответил Аввакум, к которому и вправду сон пока что не шел то ли благодаря голоду, который он испытывал, то ли из-за многочисленных впечатлений, воспринятых им за этот вечер.

– Нашел вот среди запасов своих малую корочку хлеба, – жалобно проговорил ключарь, – прошу прощения, что другого ничего не отыскал. Пост ведь идет, – со значением сообщил он, будто открыл некую тайну, о чем Аввакум мог не знать.

– Да уж, поди, знаю и блюду строго пост, – усмехнулся тот. – Но в дороге, как тебе известно, не всегда постную пищу сыщешь, потому приходится хлебушком ситным питаться. Дай тебе здоровья и прощения всех грехов, добрый человек, – сказал он, принимая из рук ключаря черствую горбушку, разжевать которую мог далеко не каждый даже очень голодный человек.

– Водицы бы где еще испить, – добавил он, надеясь, что хоть воды скаредный мужичонка не пожалеет и она не окажется в столь малом количестве.

– Так сейчас принесу, – охотно отозвался ключарь и быстро исчез, вернувшись через какое-то время с ковшом холодной воды. – Пей на здоровье. А завтра настоятель наш Анастасий просил тебя на заутреннюю службу прибыть, чтоб вместе с ним совершить ее. Что передать ему?

– Скажи, что буду. Только боюсь, как бы мой сопроводитель не заспешил с утра. Его хоть устроили куда? – поинтересовался он на всякий случай, хотя здесь, находясь в тепле, не хотелось и думать о завтрашней дороге, а тем более об угрюмом Климентии.

– А то как же! – с важностью заявил ключарь, узнать имя которого Аввакум не посчитал нужным. – У нас все по уставу: кого положено – принимаем, а коль не нашего звания человек, провожаем с миром. Обустроили и пристава и казака, что с ним. И лошадок ихних поставили в конюшню монастырскую, и овса своего им насыпали. Все, как по уставу, – повторил в очередной раз тот, словно пытался оградить себя от каких-то расспросов или сам себя успокаивал объяснением этим.

«Да уж, – подумал Аввакум, – о лошадях ты больше заботы проявляешь, нежели о людях. Впрочем, и это уже хорошо. Человек способен о себе сам позаботиться, а скотина бессловесная на такое не способна. Только что-то больно словоохотлив ключарь этот, расписывая порядки и услужливость свои. Хитер, ох, хитер», – слегка усмехнулся он, вглядываясь в узкие щелки глаз своего благодетеля.

Но тот, решив, что долг свой выполнил полностью, поспешил податься восвояси, не вступая в долгие разговоры. И Аввакум, занятый борьбой с черствым ломтем, выданным ему скупым ключарем, решил, что вряд ли они с ним увидятся на другой день, отправившись как обычно, затемно, но вышло все не так, как ему думалось.

* * *

Проснувшись рано утром от колокольного звона, извещавшего о начале заутрени, Аввакум прочел молитву и в потемках, не зная, как можно зажечь погашенную вечером свечу, на ощупь нашел выход из братского корпуса и отправился к свежесрубленному храму, на ступенях которого его поджидал настоятель Анастасий. Тот оказался далеко нестарым человеком с голубыми, слегка даже водянистыми глазами и рыжеватой растительностью на щеках, что никак нельзя было назвать бородой. Его небольшой рост и некоторая степенность в движениях дополняли впечатление о нем как о человеке, который не стремился достичь в жизни больших должностей и в монахи пошел, скорее всего, из желания как-то отличаться от прочих, коль природа обидела его чем-то выдающимся и свойственным лишь ему одному. Но Аввакума более всего поразил его низкий грудной голос, плохо сочетавшийся с его невзрачной комплекцией. Чувствовалось, что даром своим Анастасий умел пользоваться и при случае мог если не оглушить собеседника, то настоять на своем, вкладывая властные нотки в свой раскатистый бас.

– Наслышан о вас, батюшка, – уважительно обратился он к Аввакуму, слегка нажимая на последние слоги, – рад буду служить, коль вы на то согласны.

Протопопу, само собой, польстило подобное обращение. Он низко поклонился и столь же уважительно ответил:

– И мне будет не менее приятно сослужить вам… Только скажи мне, преподобный отец, службу по старому уставу ведешь или уже под Никона подстроился? Поди, слышал, за что меня в эти края спровадили? Как раз за несогласие с новинами церковными.

Игумен, не отводя глаз, ответил сдержанно:

– Как не слышать, молва – она впереди человека бежит, знаю, батюшка, по какой причине к нам попали. Но то нас не касается. Владыка Симеон никаких особых распоряжений на ваш счет не давал. А служить служим, как и ранее, по старому уставу. Но, скрывать не стану, коль прикажут иначе службу вести, то подчинюсь, перечить не стану. Мы люди подневольные, над нами начальники имеются повыше нас самих, которым перечить не посмею. Ты уж, батюшка, извини меня за откровенность. Сказал, как думаю.

– Добре… – откликнулся Аввакум, слегка подумав. – Так-то оно лучше, чем скрытничать друг перед дружкой. Твое право – как поступить, тут я тебе не указчик.

С этими словами он двинулся вслед за настоятелем в храм, где, к удивлению своему, обнаружил всего троих престарелых монахов, стоящих у клироса. Это неприятно удивило его, а потому по окончании службы, когда они вместе с Анастасием направились в трапезную, он осторожно поинтересовался причиной отсутствия остальных членов обители.

– И не говорите, батюшка, – со вздохом ответил тот, – никак не могу добиться от них исполнения долга первейшего. У всех причины: кто больным скажется, кто не готовым, а иные и вовсе молчат, когда отчет с них требую. Ладно, хоть послушание свое выполняют спустя рукава, а большего добиться никак не могу. Меня сюда менее полугода как перевели из-под Казани. И все никак привыкнуть не могу к порядкам здешним, – сокрушенно качал головой Анастасий, – Сибирь, одно слово.

Когда после скромной трапезы они вышли на монастырский двор, то подошел, видимо, давно поджидавший их Климентий и, низко поклонившись в ноги Анастасию, принял от того благословение. Аввакума это слегка задело, поскольку патриарший пристав за всю дорогу ни разочка не обратился к нему как к лицу священнодействующему за благословением. А тот, словно со старым знакомым, заговорил с настоятелем:

– Собрались было ехать, а подпруга конская лопнула в который раз. Вот ведь как мне подкузьмили конюшные-то, подсунули старую, и ваших нет. – Он хотел, верно, добавить крепкое словцо, но спохватился и проглотил начатую было фразу. – У вас, отец настоятель, может, сыщется лишняя?

– Что сыщется? – не сразу понял тот.

– Да подпруга, тудыть ее в колено, – все же не удержался пристав и тут же воровато глянул по сторонам, словно их кто подслушивал.

– Ах, подпруга, – понял наконец Анастасий. – Вряд ли, любезный. Впрочем, спросил бы у ключаря нашего. На нем все монастырское хозяйство, а мне и своих дел хватает, не до подпруги знаешь ли…

В ответ на это Климентий лишь безнадежно махнул рукой, из чего можно было заключить, что и у него с ключарем дело не сладилось.

– Только что от него, – подтвердил тот свое красноречивое движение, – у вашего ключаря не то что подпругу, а и снега в зиму вьюжную не выпросишь. Ладно, хоть дал инструмент кой-какой, да и то на время, пойду чинить. А потом сразу едем, – наконец удостоил он взглядом Аввакума, – а то и так подзадержались, – добавил он уже на ходу, не оборачиваясь.

– У каждого своя беда… – проговорил ему вслед Анастасий.

– А у некоторых и по две, – подхватил протопоп, представив себе, что опять весь день ему предстоит провести в санях вдвоем с неразговорчивым приставом.

– Тогда пойдемте пока ко мне в келью, – предложил игумен, – там никто беседе не помешает.

Они направились к виднеющемуся в глубине монастырского двора небольшому домику, искрившемуся в лучах неяркого зимнего солнца смолистыми свежесрубленными стенами. Аввакум еще вечером обратил внимание, что практически все строения в монастыре были срубленными заново, о чем он и спросил настоятеля:

– Слышал, будто монастырь ваш не меньше как пять десятков лет заложен, а все заново в нем отстроено. Никак пожар был большой?

Анастасий, которого занимали свои собственные думы, не сразу расслышал вопрос, и Аввакуму пришлось задать его заново. Игумен в ответ согласно кивнул головой и с готовностью пояснил:

– Когда прибыл сюда, то одни головешки застал. Все начисто сгорело, причем посреди ночи по недогляду прежнего игумена. Вот мне и пришлось все заново отстраивать…

И действительно, Аввакум отметил, что на стенах небольшого храма и прочих монастырских сооружений еще не успела засохнуть смола на мощных бревнах, из которых они были сложены. А рядом лежали кучи строительного мусора, припорошенные снегом. Где-то за стеной доносился перестук топоров, что говорило о продолжавшихся работах, но интересоваться этим Аввакум не стал. Его больше занимали монахи, двое из которых попались им по дороге. Но не один из них не подошел к Анастасию под благословение, а лишь хмуро что-то буркнули на ходу. Оба мужика были широки в плечах, и у одного, как успел заметить Аввакум, на правой руке не хватало нескольких пальцев. Были они уже лет преклонных, по причине чего явно и попали в монастырские стены.

Ему вспомнился вчерашний охранник, который и обличьем и другими манерами походил на только что встреченных им монахов. Они как раз проходили мимо полуоткрытых в дневное время ворот, Аввакум застыл от удивления, увидев стоящих там монахов, которые неспешно вели беседу с закутанными до самых глаз в теплые вязаные платки женщинами. Рядом с ними стояли два крепко скроенных мужичка с черными окладистыми бородами, в мохнатых шапках, низко надвинутых до самых бровей, из-за чего лиц их разглядеть было невозможно. На боку у каждого висела сабля в ножнах, из чего Аввакум решил, что они наверняка из местных казаков. Но что их привело в монастырь?

Он глянул в сторону Анастасия, но тот или не заметил появление близ монастыря посторонних, или сделал вид, что не заметил, но прошел мимо, не сделав караульному на то никакого замечания. Еще больше поразился протопоп, когда услышал бранное слово, долетевшее от ворот.

«Ну и порядочки тут», – в растерянности отметил он, но говорить о том с игуменом не стал, полагая, что тому и без его указаний приходится несладко.

Но через несколько шагов, когда в спину им раздался дружный хохот, долетевший со стороны все тех же ворот, он не вытерпел и заявил, не поворачивая головы к настоятелю:

– Строгости монастырской не видно… Так и до греха недалеко… Распоясалась братия вконец. Не ведают, что творят.

– И не говори, батюшка, – басовито поддакнул ему игумен, когда они уже вошли в его покои. – Порядки эти до меня еще были заведены, и сейчас ничего с братией поделать не могу. Тут, в Сибири, в монастырь лишь безродные или ратники престарелые идут, которым деваться некуда. Что с них возьмешь? Ладно, что хоть пьянствовать в открытую перестали…

– Неужто и такое было?

– А то! И сейчас иной раз, коль не угляжу, то бабы с города им вино пронесут. А где других монахов взять? Какие есть, с теми и уживаться нужно.

– Моя бы власть, разогнал всех, – крутнул головой Аввакум. – Лучше совсем монастырь закрыть, чем Божью обитель в вертеп превращать.

– Не моего ума дело, – ответил игумен, – о том пусть владыка думает, докладывал ему о том не раз. Пущай решает, как быть.

– Все ему обскажу, как в Тобольск прибуду, – пообещал Аввакум.

– Обскажи, батюшка, все как есть обрисуй. Пусть он направит кого из чернецов мне в помощь. Одному мне, ох как тяжко, и опереться не на кого. Все они заодно. Боюсь им и слово поперек сказать.

– Чего же бояться? Ты сюда самим владыкой назначен, тебе монастырь поручен, а потому сам волен любое решение принять согласно уставу монастырскому и законам божеским. Кто тебя осудит, коль самых отъявленных лентяев или блудодеев за ворота выгонишь? Другим наука будет.

– Да как же я их выгоню, – горько усмехнулся настоятель, – скорее они меня взашей вытолкают вон и обратно не пустят.

– Как такое быть может? – Аввакум искренне поразился услышанному. – Тебя – самого игумена, законного настоятеля, и вдруг взашей?! Лишнее ты, однако, на людей наговариваешь.

– Мне только и осталось, лишнее наговаривать, – с горькой усмешкой ответил Анастасий. – Пожили бы здесь с неделю – и все своими глазами увидели. А мне какой резон лишнего наговаривать? Не такой я человек…

– Я бы пожил да вот ехать дальше надо. А порядок здесь я бы навел…

Анастасий в ответ лишь тяжко вздохнул и принялся перебирать лежащие у него на столе сложенные стопкой рукописные листы. Аввакум поинтересовался, что это за письмена, на что Анастасий охотно пояснил:

– Согласно патриаршему приказу двое иноков, из Москвы к нам присланные, занимаются правкой старых богослужебных книг, а чистовики мне на поверку несут. Вот, нужно будет прочесть, выверить все, но все время не найду этим самым делом заняться. А боле и поручить некому, все самому делать приходится…

Аввакума это известие, словно громом, поразило:

– Так значит, книги, писанные отцами церковными, на свой манер править вздумали? А как все переиначите, начнете по ним службу вести? – спросил он, сверля настоятеля злобным взглядом.

Тот почувствовал, что зря сообщил протопопу о ведущейся под его началом правке, и попытался сослаться на патриаршее распоряжение, но на Аввакума это мало подействовало.

– И что это за иноки такие, что им дозволено святые письмена править? Может, то слуги дьяволовы в обличье человечьем? Ты их проверял, что за люди? – все более распаляясь, выкрикивал он в лицо Анастасию одну за другой, словно пышущие огнем, фразы.

Настоятель же чуть отодвинулся от него, словно и впрямь почувствовал жар, исходящий от протопопа, и довольно миролюбиво, не желая ссоры с ним, ответил:

– Зачем мне их проверять, коль они с грамотами от патриаршего двора прибыли, где все расписано… Трудятся в отдельной келье с утра до позднего вечера, там и ночуют, туда же им и еду приносят. Так и владыке Симеону о том ведомо…

– И что это за келья такая? Ответь мне, господин – с нажимом спросил Аввакум, грозя пальцем настоятелю. – Чего ж они от остальной братии отдельно живут и даже в храм на службу не показываются? Ой, чует мое сердце, нечистое дело ты затеял, и Господь покарает тебя за это, дай срок, придет и твой час…

Тут не выдержал пытавшийся до этого оставаться невозмутимым настоятель и зычно гаркнул:

– Неча меня пужать, видали мы таких. Намедни приходили два старичка-странника, уж не знаю, откуда они о тех переписчиках узнали, но тоже грозились муками адовыми, которые ждут меня за то, что волю патриарха исполняю. А тут еще и ты, батюшка, вслед за ними вторишь. Сам видишь, каково мне, хоть глаза завязывай да беги отсюда на все четыре стороны…

– Я бы, будь на твоем месте, так и сделал. Не простит Господь тебе богохульства этакого, как есть говорю, еще до смерти ждет тебя геенна огненная. Как в Псалтыри о том сказано: «Пред Ним идет огонь и вокруг попаляет врагов Его», – по памяти произнес Аввакум выдержку из девяносто шестого псалма.

От этих слов Анастасий неожиданно весь сжался и закрыл лицо руками.

– Так и странники, что являлись, те же самые слова сказывали. Сговорились вы все, что ли? Погибели моей желаете? Я Божьих заветов не нарушаю, служу по совести, обо всех грехах своих духовнику исповедуюсь. А тут такое…

– То, что каешься, то тебе зачтется, а вот писцов тех хотелось бы мне послушать, потолковать с ними по душам, а все их писульки жаркому огню предать…

– И думать не смей, а то сейчас кликну пару иноков, что у ворот охрану несут, и велю тебя вон отсюда выпроводить. Ишь, каков, все бы сжигал, всех бы стращал, откуда только такие берутся. Говорили мне за тебя…

Но закончить фразу ему не дал молодой служка, что влетел в покои настоятеля без стука, и срывающимся голосом заголосил:

– Беда, ваше преподобие!

– Что такое случилось? – приподнялся со своего места Анастасий, который словно ждал нечто подобное и потому держался спокойно, не проявив ни малейшего беспокойства в ответ на крик служителя.

– Убивают ключаря нашего! – смешно тараща глаза, отвечал тот, показывая двумя руками в сторону двери, которую он впопыхах забыл закрыть, и теперь помещение быстро наполнялось холодным воздухом.

Игумен спокойно подошел к двери, прикрыл ее, а потом, вернувшись на место, переспросил, не повышая голоса:

– Отвечай спокойно: кто его убивает и за что?

– Двое новых послушников ключаря нашего грозятся жизни лишить.

– Как зовут?

– Меня? – в недоумении переспросил не на шутку напуганный служитель. – Так вам то ведомо… А как тех двоих – не запомнил пока.

Недавно в монастырь пришли, вы, ваше преподобие, сами велели принять их. А оно вон что вышло. Беда! Беда! Сроду у нас такого не случалось, – затараторил тот.

– Понятно, – столь же спокойно ответил настоятель и набросил на плечи теплую накидку, подбитую бобровым мехом. – Пошли, по дороге расскажешь, что меж ними вышло.

Аввакум тоже двинулся следом, не желая оставаться в одиночестве, хотя его так и подмывало схватить листы, лежащие на столе настоятеля, и засунуть их в печь, а то и вовсе разодрать в клочки. Но он не привык совершать что-то за спиной пусть даже у своих недругов, не поставив их в известность. А с настоятелем он думал еще продолжить свой разговор.

* * *

Настоятель, сопровождаемый поднявшим тревогу молодым послушником, спешно шагал в сторону монастырских амбаров, откуда слышались зычные крики и куда уже по одному стекалась вся местная братия, прослышав о случившемся.

– За что они его? – уже на ходу поинтересовался Анастасий у служки.

– За вино его лупят.

– Это за какую такую вину? – не понял тот.

– Да не за вину, а за вино, что он им не дал, – отвечал едва поспевающий за ним служка. – Никакого удержа против них нет, а я ввязываться в драку побоялся. Они ведь оба могучие мужики, кого хочешь укатают, как-никак ратную службу много лет несли.

– Знаю я их повадки, давно ждал, чего они еще вытворят. Вот и дождался…

Следом за ними шагал и Аввакум, не зная еще, из-за чего разгорелась ссора, но, как обычно, готовый вступить в спор, а если нужно, то и применить против своих противников силу. По молодости ему не раз приходилось в праздники участвовать в кулачных боях, когда их улица шла стенкой на парней с другой улицы, и, сойдясь, они нещадно тузили друг дружку сколько было сил. Аввакум в таких стычках рассчитывал не столько на силу, которая мало помогала против троих или пятерых дюжих парней, сколько на смекалку и выдержку, чем и пользовался в полной мере.

Его как поповского сына, человека иного склада, редко кто принимал всерьез, отмахиваясь, словно от назойливой мухи, мол, куда тебе, поповичу, с нами, мужиками, силой меряться, отойди в сторонку. И это больше всего злило и заводило Аввакума. Потому, оказавшись в гуще схватки, где на него мало кто обращал внимание, он старался побольнее поддать, садануть ближайшего к нему парня. И когда удар его достигал цели и тот, кому удар доставался, болезненно морщился, поводил глазами вокруг, ища своего обидчика, Аввакум успевал нырнуть меж дерущимися и оказаться вдалеке от здоровущего кулака разъяренного парня. За это его бивали, и не раз, но уже после самой схватки, а при случайной встрече.

Но обычно оказавшиеся поблизости дюжие мужики, а то и случайные бабы отгоняли затаившего обиду парня, и Аввакум поспешно исчезал с места расправы. Но случалось, что перепадало ему по первое число, что называется, досыта, и потом долго он ходил по деревне, светясь синяками и ссадинами, вызывая усмешки среди односельчан, считавших, что не грех и поповских детей слегка поучить уму-разуму, дабы знали и помнили место свое и не особо возносились перед простыми мужиками, чьими трудами и горбом все они покуда живут.

Однако и после этого тщедушному поповичу не жилось спокойно, и как только случался очередной праздник, заканчивавшийся по давней традиции всеобщей потасовкой, то Аввакум, сколько ни крепился, а не мог удержать себя в стороне от разгоревшейся потехи и нырял в толпу, где его черная, доставшаяся от отца овечьей шерсти шапка мелькала то в одном, то другом конце гомонящей толпы. Степенные же мужики, стоящие в сторонке и со смехом глядевшие на праздничную потеху, видя это, лишь покручивали головами со словами: «Ну, попович-то наш не иначе как своей смертью не помрет. И в кого он такой неугомонный уродился?»

Тем временем Анастасий вместе с молодым послушником, а вслед за ними и Аввакум обогнули угол церкви, прошли мимо длинной поленницы колотых дров и вышли к монастырской ограде, где и находились хозяйственные амбары и погреба, в которых хранились съестные припасы и вино для причастия. Там их глазам предстала живописная картина, совершенно не свойственная быту тихих монастырских затворников.

Прижатый к стене ключарь отбивался невесть как подвернувшейся ему под руку метлой от двух дюжих мужиков, в которых лишь по длинным подрясникам можно было признать людей духовного звания. Один из них был тот самый охранник, что накануне вечером стоял на монастырских воротах, сейчас же он ловко уворачивался от тычков метлы, подступая все ближе к проявлявшему чудеса ловкости ключарю.

Второй из нападавших особо не спешил, ожидая, когда товарищ его лишит их противника единственного оружия защиты. Был он более приземист и необычайно широк в плечах, имел длинные висячие усы при чисто выбритом подбородке и узкие с прищуром глаза, что выдавали в нем уроженца бескрайних степей, человека, привыкшего большую часть жизни проводить в седле, и совсем непонятно, каким ветром занесло его сюда, в глухой сибирский монастырь. Оба они чем-то неуловимо походили один на другого неспешностью движений, мягкой, кошачьей походкой и внутренней уверенностью в собственные силы и умение добиваться своего. Увидев приближающегося настоятеля и Аввакума, широкоплечий послушник недобро оскалился и ни с того ни с сего подмигнул Аввакуму.

– Эй, брат, – негромко крикнул он, чуть коверкая слова, – помощь к ярыжке этому подоспела! Что делать будем?

Вчерашний охранник повернулся назад, и в этот момент ключарь умудрился ткнуть прутьями метлы ему в лицо. Тот бешено взревел и коротким, резким движением вырвал метлу из рук ключаря, а потом без замаха с такой силой врезал ему черенком по макушке, отчего тот беззвучно рухнул в снег, словно подкошенный. Сам же он развернулся к игумену и раскатистым голосом спросил:

– Ну что, пришла пора и с тобой поквитаться?

– За что поквитаться? Чего тебя не устраивало? Живете на всем готовом, в храм вас на вороной кобыле не затащишь, а все одно неладно! – попытался он урезонить несговорчивых драчунов, а сам меж тем тихонько пятился назад.

Аввакум и прибежавший за ними прислужник тоже невольно сделали несколько шагов подальше от разбушевавшихся буянов. И неизвестно как бы обернулось дело, если бы не широкоплечий послушник, что, судя по всему, не имел ни малейшего желания вступать в драку, преспокойно направился к открытой двери погреба, нырнул туда и вскоре вышел наружу, неся под мышкой небольшой, но вместительный бочонок, скорее всего, с вином для причастия.

– Да плюнь ты на них, Андрюха, – крикнул он своему другу, – айда лучше вино пить! Вон его сколько, нам с тобой хватит, – выразительно хлопнул он широкой пятерней по дубовой стенке бочонка.

– И впрямь, чего о них руки марать, нам они не помеха, – отвечал тот, кого он назвал Андрюхой, и они дружно без оглядки зашагали в сторону братского корпуса.

– Остановитесь, братья, – крикнул им вслед Анастасий, – не берите греха на душу, Бог вам того не простит!

– А ты помолись за души наши многогрешные, – ехидно ответил широкоплечий, – чем тебе еще тут заниматься, как не молитвы читать.

– Помолюсь, братья, помолюсь, только верните вино монастырское обратно.

– Ага, дождешься, – ответил, не поворачивая головы, один из них, и они скрылись за углом монастырского храма.

Анастасий постоял в растерянности некоторое время, подошел к пришедшему в себя эконому-ключнику и, ни к кому не обращаясь, негромко произнес:

– Такие вот дела, брат… Нет моих сил больше терпеть этакое, а куда деваться? Такой мне, видать, крест выпал… Ой, Господи, спаси и защити!!!

Ключник, охая, поднялся, держась за голову, снял с пояса связку ключей и швырнул ее прямо в снег, а потом заверещал срывающимся голосом:

– Снимайте меня с этой проклятой должности, ваше преподобие! Не ведаю, как жив остался, а в другой раз так и вовсе башку оторвут. Не хочу! Не буду! – И он, всхлипывая, кинулся в сторону братского корпуса.

Игумен вздохнул, наклонился, поднял ключную связку и растерянно глянул по сторонам. Вокруг уже никого не осталось, лишь в стороне стоял внимательно наблюдающий за всем Аввакум да молодой послушник, не зная, как ему быть, переминался с ноги на ногу.