Текст книги "Страна Печалия"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

Жены сибирские, восприняв от мужей стойкое неприятие домашней работы, не были сильны ни в рукоделии, ни в огородничестве и подле домов их редко встречались возделанные грядки с той же капустой или репой, которые у иных хозяев бывают предметом постоянной летней заботы и изрядной помощью в семейном пропитании. Зато с середины лета и до поздней осени все они пропадали в лесу и на болотах, собирая кто до чего охотник. И плох был тот дом, где не нашлось бы пары бочек моченых грибов и кадушки со зрелой клюквой. Тем и жили, что сибирская тайга им уготовила. А зимой слободские женщины все как одна вязали мережу для рыбацких сетей, пряли и ткали на заказ, не имея собственного льна, а тем более шерсти.

Дети у них при несуразном жизненном укладе и нестойкости семейной рождались крайне редко, и мало кто из них доживал до года. Хотя были и многодетные семьи, но, едва встав на ноги, старались они перебраться поближе к зажиточным горожанам, дабы не нести на плечах своих тягостный быт и уклад свободных нравов монастырской слободы. Кто против того мог дурное слово сказать? Каждый человек соломку там стелет, где ему ночевать приятней и чужих подсказок не послушает. А слободчанам что? Съехали одни, а на другой день на их месте уже другие по собственной воле заявятся… Так и жили по своим законам, не признавая порядков сторонних…

* * *

Часто сменявшиеся монастырские настоятели не раз пытались прибрать под свою руку жителей соседствующей с обителью слободки. При этом они понимали, что тронь их, выкажи утвержденные властью права на землю и недвижимость – и обитатели ее, неотягощенные особым скарбом, недолго думая, в день соберутся и откочуют в иные края, где их уже вряд ли достанешь и вернешь обратно. Потому пытались воздействовать на них более тонко, силой убеждения и призывами потрудиться во благо церкви, нажимая на извечную русскую доброту и склонность в помощи ближнему своему.

Мужичков для подобных бесед приглашали в келью к игумену, где он встречал их в парадном облачении и, поинтересовавшись больше для вида здоровьем и делами, на что обычно получал в ответ красноречивое «чо» или «ага», начинал вести долгие разговоры о соблюдении постов, спасении души и нуждах вверенного ему монастыря. Мужички, стоя на ногах, терпеливо его слушали, согласно кивали головами, а иногда в соответствующих местах и крестились широко, но ни единого слова в ответ не произносили. Каждый думал, как бы быстрее податься обратно, а некоторые вообще впадали в сонное состояние и, смежив веки, пытались незаметно бороться с подступающей зевотой, не забывая при том продолжать кивать в такт настоятельским словам, считая за лучшее не мешать тому выговориться до конца.

Все подобные разговоры заканчивались обычно призывом игумена по-соседски поспособствовать в разных хозяйственных делах для обители, которых у монастырской братии было ничуть не меньше, чем дел духовных. При этом речь даже о малом материальном вознаграждении почему-то не велась, но мужикам твердо обещалось, что за души их грешные будет обязательно отслужен молебен. Слободчане, выслушав игумена, клятвенно заверяли, что если не сегодня, то завтра непременно зайдут и подсобят чем могут, но, добравшись до дома, в стенах которого они чувствовали себя в большей безопасности, не спешили выполнять данное обещаненное. Если настоятель и отправлял за кем-то из них своего служителя, то чаще всего сказывались больными, донельзя занятыми, но в монастырь уже не шли, поскольку, по их разумению, псалмы, может, и поют хором, а трудится каждый своим двором.

Так и существовали, находясь в непосредственной близости друг от друга, монастырь и слобода, словно два мира, два государства, меж которыми не было ни мира, ни войны, но каждый при том считал себя свободным и от другого не зависящим. Для слободчан дорога была воля, лишиться которой они не желали ни за какие блага, а монастырской братии желалось прибрать ту слободу к рукам вместе со всем живущим там своенравным людом, но власти их на то не хватало. При том и та, и другая сторона втайне сознавали, на чьей стороне сила. Но на Руси силу признавал разве что медведь, и то, когда в бок ему всаживали острую рогатину, а остальные, подобно карасям в пруду, зарывались поглубже в ил, надеясь, что и на этот раз спускаемый сверху бредень минует их и хоть на день, но они сумеют избежать давно уготовленной им участи.

* * *

И так шла жизнь на земле, названной непонятным для русского уха словом – Сибирь. В стране горестной и печальной, необжитой людом православным, а потому заповедей Христовых в полной мере не воспринявшей.

Жалкая горстка православных христиан растворилась, как щепоть соли в артельном котле, меж болот и урманов. И не было силы, что могла бы связать их, слить воедино, словно остов храма, вершиной своей в небо упершегося. То там, то сям, словно ягоды из лукошка оброненные, ютился люд православный на просторах сибирских. Каждый сам по себе, безобщинно, порознь, не скрепленный единой молитвой и верой в силы свои. Уж чересчур широк шаг и русского мужика. С версту, а то и поболе за один мах проходит. Поди угонись за ним, ежели он никакого удержу не знает, словно пожар верховой бежит ветерком подгоняемый. До работы ли ему, когда впереди простор немыслимый, и пока не упрется в окаем берега морского, ни за что не остановится. Потому и о достатке своем не помышляет, что хочет он найти страну неведомую, где иной власти нет, окромя как от Бога. Вот когда осядет на землю, остепенится, тогда и зачнет о хозяйстве думать, скотиной обзаводиться, денежку помаленьку впрок копить. А пока он всю ширь земли, ему задарма привалившей, не узнает, не успокоится.

Нечего и думать остановить его хоть силой, хоть уговорами. Все одно утечет, как вода в половодье берегов не познавшая. Никакая власть не в силах совладать с таким народом, силенок не хватит обуздать его и привязать к стойлу. Уж таковым он уродился и помрет с верой о свободной стороне, до которой дойти не успел…

* * *

Двоим лучше, нежели одному;

потому что у них есть доброе

вознаграждение в труде их.

Екк. 4, 9

Вот именно в этой самой слободе и выпала доля обосноваться протопопу Аввакуму. В небольшом домике, в который церковные власти издавна селили своих служителей, не разрешая никому другому его занимать. Впрочем, имелись в городе в других, более пристойных, местах дома для проживания духовенства. Но коль скоро находились они непосредственно в ведении Ивана Васильевича Струны, то он, узнав, кого владыка желает обеспечить жильем, поспособствовал речистому протопопу в отведении места наихудшего, показав тем самым, на чьей стороне власть, а значит, и сила, определив его на житье в слободе монастырской.

Провожавший Аввакума келейник Спиридон не проронил за всю дорогу ни словечка, сколько протопоп ни пытался с ним заговорить, он лишь отделывался невнятным хмыканьем и кивками головой в знак согласия с изрекаемыми собеседником словами. Проведя протопопа через всю слободу, он остановился напротив стоявшего на отшибе наполовину вросшего в землю и почти до крыши занесенного снегом домишки, в очередной раз кивнул и произнес единственную фразу: «Вот, пришли, видать…» Потом чуть постоял, круто повернулся и побежал обратно, будто за ним гнался кто-то не видимый постороннему глазу. Аввакум в недоумении посмотрел ему вслед, а потом, шепча про себя молитву, стал пробираться по лежащему по колено снегу к входу в свою неказистую обитель.

Дом мог быть назван жилым лишь человеком, обладавшим очень богатым воображением, который к тому же видел его лишь издали. Вблизи же он оказался жалкой лачугой, у которой, кроме стен и полуразрушенного очага, ничего больше не оказалось. Даже имеющуюся когда-то дверь добрые люди сняли и унесли, неизвестно куда. Небольшое отверстие, служащее, судя по всему, окном, куда в лучшие времена вставлялась слюдяная рама, зияло откровенной пустотой и, совместно с дверным проемом, создавало неплохой ветрогон. На удивление, сохранились остатки колотых бревен, служащих некогда своим хозяевам в качестве половых плах. И то, внимательно глянув на них, Аввакум понял, что расхитители побрезговали ими по причине их полной трухлявости.

В углу виднелась гнилая же солома, из чего можно было заключить, что какой-то бродяга в урочный час укрывался здесь от непогоды, а затем и он покинул негостеприимное жилье, найдя себе более надежное прибежище. Сносно выглядели лишь потолочные изрядно прокопченные балки и черные от дыма, присыпанные толстым слоем земли, просыпавшейся местами вниз, толстенные потолочные плахи, до которых по какой-то причине не дотянулись жадные чужие руки. Посреди них, прямо над остатками глинобитного очага, виднелось дымовое отверстие, через которое хорошо просматривался небесный свод, покрытый слоистыми тучами, предвещавшими скорый снегопад.

Аввакуму сделалось нехорошо от уготовленного ему жилища. Он помянул недобрым словом Ивана Струну, благодаря стараниям которого он стал обладателем сих хором, дав себе слово при удобном случае отплатить ему чем-то подобным, и поискал глазами, куда можно хоть на время присесть. На глаза ему попался небольшой чурбачок, стоящий у стены, не замеченный похитителями, и он со вздохом опустился на него, пытаясь собраться с мыслями.

Любой другой на его месте тут же направился бы к владыке Симеону или на поклон к зловредному дьяку, но только не он, протопоп Аввакум. Нет, лучше он будет спать на улице или в ужасной монастырской избе, поедаемый клопами, но никогда не покажет своей слабости и не попросит о милости. Он верил, что это есть очередное испытание, посланное ему Господом, которое нужно во что бы то ни стало преодолеть, а потому, стиснув зубы, стал прикидывать, как сделать жилье хоть чуточку обитаемым к приезду своей семьи.

Но главная беда его заключалась в том, что, будучи по рождению своему поповским сыном, а потом, сделавшись служителем церкви, он сроду каким бы ни было трудом, тем паче строительством, не занимался. Правда, при случае он мог расколоть одно, другое полено, но если бы вдруг кому повезло увидеть старания его со стороны, то, не скрывая усмешки, зритель тот тут же отобрал бы у него главный мужицкий инструмент, дабы батюшка, упаси бог, по нечаянности не отсек себе чего.

Жил Аввакум с самого своего рождения исключительно в общинных домах, построенных всем миром специально для батюшек, назначаемых на приход. Те жилища мало чем отличались от домов зажиточных горожан, и внутри их постояльцев ждала какая-никакая, а домашняя утварь, под навесом во дворе лежал изрядный запас дров, а в помощь матушке обычно приходили сердобольные соседки, спешившие помочь по хозяйству и прочим хлопотным житейским делам. По мере надобности церковный староста регулярно направлял, согласно заведенному порядку, деревенских мужиков для исполнения тех или иных рабочих надобностей. Они и дрова кололи, и воду подвозили, и изредка ремонтировали в случае необходимости сам дом.

Еще не так давно он и представить себе не мог, что когда-то ему придется заниматься мужицкой работой, к которой он относился с некой брезгливостью, полагая себе пригодным лишь к церковному служению. И никто никогда в вину неумение то ему не поставил. Так уж повелось, что служители церковные сроду хозяйства не вели, за что работный народ, живший бок о бок с ними и никаким занятием не брезгающий, украдкой, а иногда и в открытую подсмеивался над батюшками неумехами. А на неоплачиваемую работу свою отвечал шутками и побасенками, описывая в них не всегда приличными словами лиц звания духовного, не видя особого различия меж собой и церковными служителями. Может, иной батюшка был не прочь взяться и самостоятельно срубить дом, но вряд ли что путное вышло бы у него из этого. А потому так и жило русское духовное сословие, не отягощенное особыми заботами по хозяйству, считая, что так оно и быть должно.

Аввакум не сомневался, что и здесь, в Тобольске, найдутся со временем люди, которые возьмут все хозяйственные заботы на себя, но, как быть на первых порах, он просто не знал. Сейчас же он не мог себе позволить даже глотка воды испить, не имея посуды под воду и не зная, где ее берут.

Вот Марковна его, та обладала редким умением сходиться с нужными людьми и всегда устраняла мужа от суетных хозяйственных Дел, беря все на себя. Так что иных забот, кроме церковного служения,

Аввакум сроду не знал, и сейчас ему оставалось лишь дождаться приезда своей спасительницы. И тогда совместная жизнь у них непременно наладится и войдет в привычное русло. А он продолжит свою личную борьбу с никонианами, как он с некоторых пор стал звать всех сторонников введения новых церковных обрядов. И будущее вновь приобрело для протопопа вполне реальные очертания и смысл, заключавшийся в вечном противостоянии против тех, кто не разделял его собственных убеждений.

…И будущее вновь приобрело для протопопа вполне реальные очертания и смысл, заключавшийся в вечном противостоянии против тех, кто не разделял его собственных убеждений. Но не мог он тогда знать, что судьба преподнесет ему в далеком сибирском городке еще немалые житейские испытания, и на сей раз не со стороны ненавистного патриарха, а от безобидных соседей по монастырской слободке, жить рядом с которыми он вынужден будет весь срок пребывания в Тобольске. А слобода та ничем от похожих на нее подобных мест не отличалась, но, находясь на Сибирской земле, несла на себе вечную печать скорби и уныния, отведать вкус которых предстояло и несгибаемому протопопу помимо его на то воли.

* * *

Посидев еще чуть на нагретом им чурбачке, он решил действовать и широкими шагами направился в монастырь, где оставил привезенные с собой вещи.

Пока он шел по улице, ему попались несколько человек, которые торопливо кивали в знак приветствия, но подойти под благословение к незнакомому, к тому же спешащему куда-то батюшке не решались. Были то главным образом тетки солидного возраста, и Аввакум решил, что большим грехом не будет, если он первым заговорит с одной из них. И, наконец, выбрав одну, вида более степенного и благообразного, неспешно поздоровался, перекрестил ее, склонившуюся в поклоне, и спросил, отойдя на несколько шагов, дабы никто, видящий их со стороны, ничего дурного не подумал:

– Скажи, матушка, где здесь народ воду берет?

– Вам для пищи или на стирку требуется? – живо отозвалась та.

– Ты, родная, скажи, где берут ее, а там видно будет, пить ли ее стану или щи варить, – ответил он, заметив, как проходящие мимо редкие люди замедляют шаг и прислушиваются к их разговору.

– Неужто батюшка сам щи готовить станет? – недоверчиво спросила та, тоже поглядывая по сторонам и кивая проходящим мимо знакомым.

– Прежде чем щи готовить, не мешало для начала хотя бы просто воды испить, а где ее берут, и не знаю.

– Так пойдемте до моего дома, напою.

– Как-то неловко, – замялся Аввакум.

– Коль неловко, то можно и от жажды умереть. А вы разве не при монастыре состоите? Тут у нас других батюшек вроде и нет, а вас вот впервые заметила, – зачастила словоохотливая женщина, которую снедало обычное бабье любопытство узнать все подробности о незнакомом человеке.

– Нет, я сам по себе. Из Москвы два дня как приехал на службу к вам…

– Из самой Москвы? – всплеснула та руками. – Чего же к нам-то вдруг? Какая нужда заставила? Неужто места поближе для вас не нашлось?

Аввакуму не хотелось разводить разговоры посреди улицы, а потому, не ответив на ее вопрос, он быстро согласился:

– Хорошо, пойдем к тебе в дом. Там и водицы изопью, и расскажешь заодно, где брать ее следует.

Баба согласно кивнула и столь же быстро, как и говорила, засеменила к дому, оказавшемуся в нескольких шагах от того места, где они встретились.

– Фома, черт сивый, вставай, гости к нам! – закричала она в глубину полутемного помещения, откуда тут же раздалось чье-то глухое ворчание, и вскоре показался неодетый мужик с всклокоченными и действительно сивыми волосами, который с недоумением уставился на Аввакума.

– А это кто? – спросил он у жены. – Ты, Устинья, зачем его к нам привела? Опять станет на работу в монастырь звать, а мне еще и за те разы не плачено. – С этими словами он развернулся и пошел обратно.

– Не боись, – отмахнулась от него, как от назойливой мухи, хозяйка, – не из этих он, не из монастырских. Приезжий батюшка. С Москвы. Да вы на него внимания не обращайте, он только с виду сердитый такой, а в самом деле душу добрую имеет. Вот, попейте, – протянула она Аввакуму деревянный ковш с водой.

– Благодарствую, – ответил тот и сделал большой глоток. – Вода-то какая студеная. С колодца или с реки?

– Колодцы рыть испокон веку в Сибири не заведено, с реки таскаем. Так что и вам, батюшка, туда же придется ходить. Только неужто вы сами за водой пойдете так вот? – Она со смехом указала на него, и Аввакум невольно смутился, представив, как он в рясе и с крестом на груди тащит на себе ведро с водой.

– Надолго к нам в Тобольск? – спросила она, и глаза ее лукаво блеснули. – Чай, одни, без семьи прибыли? Знала я одного такого, то у одной вдовы на постой станет, а как та на сносях окажется, к другой переберется. Так и жил, пока владыка его не отправил куда-то, а после него трое ребятишек в городе у разных баб осталось. Живут и родного батьку не знают.

От ее слов Аввакум смутился еще больше, подумав, что Устинья эта необычайно остра на язык, и поспешил оправдаться:

– За мной подобных грехов сроду не водилось. У меня жена законная, и детей четверо с ней следом едут, жду их со дня на день. А меня в дом определили, где ни окон, ни дверей, ни печки нет. Не знаю, как семью в такой дом принимать.

– Это не тот ли дом, где раньше покойный дьякон жил? Он, почитай, второй год без хозяина стоит в конце слободы. Неужто вас туда определили? – спросила с неизменной усмешкой Устинья и рассмеялась. – Повезло вам, батюшка, прямо скажу. Там и остяк в малице своей не всякий мороз выдержит, а вам и подавно делать нечего. Неужто другого чего не нашлось? Как же вы там жить станете?

– Сам не знаю, – вздохнул Аввакум. – Так уж вышло…

– Да уж, вышло так вышло, не утянешь и за дышло, – неопределенно высказалась та, а потом неожиданно громко крикнула, чуть повернув голову в глубь дома: – Слышь, Фомушка, батюшка нам теперь соседом будет, коль до утра в доме том дотянет. – И она громко рассеялась, шлепнув себя ладонями по широким бедрам. – Чего скажешь?

– А чего я скажу, – отвечал ее муж, – хлопотать надо, чтоб новое жилье дали, а в этом жить никак невозможно.

– Вот и я о том же, – поддержала его жена. – Просите, батюшка, другое для себя пристанище. Хлопочите перед владыкой нашим или еще перед кем, а сюда определяться, да еще с семьей, и не думайте.

– Нет, иное жилье просить не стану, – упрямо ответил Аввакум, – авось проживу и здесь, коль Богом так уготовлено.

– Ишь, какой упрямый, – одобрительно хмыкнула она. – Тогда проси у наших мужиков помощи, без них никак не обойтись. Пусть на первое время хоть дров кто даст протопить внутри.

– Кто же ему дров в самые морозы-то даст? – подал из своего угла голос Фома. – Сейчас каждое полено у людей на счету, на других запас не приготовлен, – рассудительно закончил он.

– Может, у нас заночуете? – предложила Устинья, но муж ее тут же громко закашлял и чего-то забормотал, из чего Аввакум понял, что будет здесь гостем нежеланным.

– Ладно, спасибо за добрые слова и за то, что воды испить дали, пойду в монастырь, авось там найду кого в помощники себе, – сказал он, поклонившись. – Надо как-то дом тот обживать.

– Да уж, не повезло вам, батюшка, – сочувственно развела руками хозяйка. – Ты, Фома, это… Помоги батюшке, чем можешь. До Яшки дойди, его с собой возьмите. Негоже будет, если человек рядом с нами замерзнет. Да еще и в сане. Ты, Фомушка, пойди с ним, пойди, у тебя душа добрая, я же знаю, – ласково закончила она.

Муж ее, которому явно не хотелось вылезать из своего теплого угла, непрерывно ворча что-то себе под нос и покашливая, вышел к свету, глянул из-под густых бровей на протопопа и, ничего не говоря, принялся одеваться. Был он в плечах широк и костист, но как-то неуверен в движениях, и даже застенчив, хотя и производил впечатление человека хмурого и сердитого. Аввакум дождался, пока он оденется, вновь поблагодарил Устинью, и они вместе с Фомой вышли на улицу и направились, ни слова не сказав друг другу, по направлению к монастырю. Уже когда они дошли до самых монастырских ворот, на которые до сих пор никто так и не удосужился навесить воротины, Фома вдруг встал и твердо заявил:

– Внутрь не пойду. Вы, батюшка, идите, а я здесь подожду. Так мне спокойнее будет.

– Отчего же вдруг? – удивился Аввакум, подозревая, что спутник его совершил в свое время что-то недоброе в стенах обители, отчего и не хочет теперь там показываться. – Если грех какой за тобой числится, то скажи, сам с настоятелем объяснюсь.

– Грех на всех нас один – мало братии монастырской помогаем, а живем на их земле и податей не платим. Если сейчас меня кто там увидит, то вмиг снарядят в работу какую. Так что я лучше здесь подожду.

Аввакум чуть подумал и решил, что спорить с ним бесполезно, а потому, не тратя время понапрасну, пошел в монастырь один. Там он далеко не сразу нашел вездесущего Анисима, который, увидев протопопа, вдруг смутился и даже сделал вид, будто не узнал его, но потом хитрые глазки его заблестели, и худое прыщеватое лицо расплылось в подобострастной улыбке. При этом шапка у него была надвинута по самые брови, но не могла скрыть зловещий синяк, обрамлявший левый глаз.

– А-а-а, ты батюшка, верно, за своими вещами пришел, – предвосхитил он вопрос Аввакума, – так все они в целости, в сохранности, я за ними тут присматриваю, чтоб, избави бог, не покусился кто.

– Благодарствую, – сухо поблагодарил его Аввакум и поинтересовался: – Кто это так к тебе приложился? Светит так, что ночью без фонаря ходить можно. Свои наставили, или иной кто нашелся?

– Так тот мужик, что вас привез, – с готовностью сообщил Анисим, – давеча заходил злой весь и, ни словечка не сказав, двинул мне прямо в глаз. А за что, спрашивается? Говорит, будто вор я и сбрую у него украл, а зачем мне его сбруя? У меня лошадей сроду не было, а потому и никакая сбруя мне не нужна, – зачастил он, натужно всхлипывая – Можно подумать, он меня за руку поймал, когда я у него сбрую ту крал. Эдак напраслину на каждого навести можно…

– Значит, Климентий так с тобой рассчитался, – прервал его излияния Аввакум. – И правильно сделал. Может, и не ты сбрую у него спер, того не знаю, но уж больно морда у тебя хитрая и сам весь проныра пронырой. Синяк, он что – заживет. А вот Климентий без сбруи просидел здесь трое суток зазря. Так значит, уехал он?

– Уехал, батюшка, уехал, слава тебе господи! И век бы мне его не знать, может, и не свидимся больше на этом свете.

– Ладно, хватит трындычить, веди меня к вещам моим.

– Пойдемте, батюшка, рад вам служить всей душой. Вы только помяните меня, грешного, в молитвах своих, а я уж помогу, чем смогу, – продолжал он непрестанно говорить, пока шли к покосившемуся монастырскому сараю.

* * *

Там Анисим снял с пояса большой ключ, открыл дверь и нырнул в темноту, где незнающий человек тут же или бы спотыкнулся о что– нибудь, или разбил себе лоб, потому как свет проникал в помещение лишь через узкое пространство двери. По этой причине Аввакум не решился войти внутрь и дождался, пока Анисим вытащит во двор его дорожный сундук, где у него находились самые необходимые вещи и богослужебные книги, а следом за ним и ларец с бумагами и письменными принадлежностями. Там же находились и все наличные деньги, взятые Аввакумом с собой в дорогу, но большая часть их уже была истрачена во время пути и оставалась самая малость, отложенная им на черный день.

Аввакум внимательно осмотрел замки и убедился, что они целы и невредимы, сдержанно поблагодарил Анисима за заботу о его вещах и заметил, как глаза того хищно блеснули, когда взгляд его упал на извлеченные им из сарая вещи.

– Это и все добро, что вы с собой из Москвы привезли, или еще где имеется? – с любопытством поинтересовался Анисим. – Не много же вы добра нажили…

– Сколько есть, все мое, – отмахнулся Аввакум от назойливых вопросов не в меру любопытного монаха, – помоги лучше до ворот дотащить, там меня человек поджидает. Да, а санок каких не найдется у вас? Потом верну обязательно.

– Найдутся и санки, на которых дровишки возим. Только боюсь, как бы кто не хватился их, наживу тогда очередных неприятностей за доброту свою, – намекнул он на необходимость платы за пользование монастырским имуществом.

– Погоди, на ноги встану, там и отблагодарю, – пообещал Аввакум.

– Как скажете, батюшка, – тут же покорно согласился Анисим, – у нас так говорят: коль чего не дадут, то и в грех не введут. – С этими словами он юркнул куда-то за сарай и вскоре возвратился с небольшими санками, на которые они сообща взгромоздили сундук, а сверху поставили и ларец.

Когда они дотащили сани до ворот, то Анисим еще издали заприметил стоящего снаружи Фому и радостно, будто родному человеку, закричал:

– А-а-а… вот кто в помощниках у вас, Фома-неверующий собственной персоной! Давненько тебя не видел, где прячешься? Чего не заходишь? А то наш настоятель несколько раз тебя поминал, мол, сказано было тебе еще по осени, до Покрова, воротины на столбы навесить, а тебя и днем с огнем не сыщешь. Когда обещанное-то выполнишь? Так и доложу отцу-настоятелю, что тебя видел, и ты опять от работы отказался. А уж он пусть поступает, как знает с тобой. Может, и епитимью наложит, как тогда жить станешь?

– Принесла тебя нелегкая, как знал, не хотел еще идти, – сплюнул на землю Фома. – Ты меня епитимьей своей не стращай, а то у меня тоже есть что про тебя настоятелю рассказать. Устинья моя на той неделе видела, как ты на базаре сапоги продавал, а они никак не твоего размера, стало быть, стибрил опять у кого-то. Мне твой грех этот давно известен, вот и доложу отцу-настоятелю, каков ты есть. Поглядим тогда, кого первым накажут. Я и с вашей епитимьей проживу, а вот тебя из монастыря как есть выпрут, точно говорю, мое слово верное.

– Ладно-ладно, остынь, – примирительно заявил Анисим. Глазки его при том хитро заблестели, и он, переведя взгляд с Фомы на Аввакума, торопливо стал объяснять:

– Сапоги те мне от младшего брата достались, а размер точно не мой. Что же мне с ними делать? Вот и отправился на базар продавать. Большого греха в том нет…

– Грешно, коль монашествующий человек торговлей занялся, – назидательно обронил Аввакум, которому никак не хотелось становиться свидетелем начавшейся перепалки, в которой вряд ли обнаружится, кто прав, а кто виноват. Но мнение его об Анисиме окончательно укрепилось в том, что человек он на руку нечистый и дел с ним иных больше иметь не стоит.

– Да, а отец Павлиний в монастыре или опять отъехал куда? – спросил он Анисима, который решил за лучшее укрыться за монастырскими стенами, пока Фома не обвинил его еще в чем-то, и уже направился обратно, даже не попрощавшись.

– Даже не знаю, – ответил тот на ходу, чуть полуобернувшись, – вроде бы еще не возвращался, как третьего дня уехал куда, завтра поинтересуйтесь… – И с этими словами скрылся из виду.

– Ладно, поинтересуюсь, – неопределенно проговорил Аввакум и, обратившись к Фоме, сказал:

– Ну, что, поехали?

– Ага, – однозначно согласился тот и впрягся в сани.

К новому жилищу Аввакума они шли молча, и каждый думал о своем. Фома мечтал, как бы побыстрее вернуться домой, забраться в свой теплый угол и там, как он делал каждый зимний вечер, рисовать в воображении, что когда вновь наступит долгожданное лето, то он непременно сбежит куда подальше от давно надоевшей ему жены с ватагой таких же, как он, молодцов с неуспокоенной душой.

В Тобольске он и так уже порядком подзадержался, сойдясь с Устиньей, и без малого два года маялся от безделья. Натура его не позволяла сидеть долго на одном месте, душа требовала частых перемен, а потому любил он проходить за день по многу верст, узнавать новые, ранее неизвестные места, знакомиться с людьми, ночевать где-нибудь под кустом на берегу малой речки и знать, что никто завтра не явится по его душу и не отправит на работу.

Тем и нравилась ему Сибирь, что можно было здесь жить так, как душе твоей угодно, оставаясь человеком вольным и независимым. Но год от года становилось все больше желающих закабалить его, Фому, приставить к какому-то занятию, которое ему и даром не нужно. То воеводский дьяк объявится, то игумен монастырский. И все норовят снарядить его в работу, заставить делать что-то ему, Фоме, неприятное и ненужное, да не таков он, чтоб дать накинуть себе на шею хомут работной лошади.

И раньше с других мест уходил он, как только чувствовал повышенный интерес к себе власти государственной или церковной, а иной на Руси пока, слава богу, не придумали. И пока что он силен и живет в нем вольный дух свободного человека и ноги в состоянии уносить его от кабалы господской, будет он, Фома, идти все дальше и дальше, покуда не найдет уголок, где до него никому не будет дела.

Аввакум же, наоборот, думал, как бы побыстрее обосноваться в новом для него городе и зажить спокойно, размеренно, что у него обычно плохо получалось. Каждый раз, лишь он с семьей начинал чувствовать достаток в доходах своих, и его начинали уважать прихожане, появлялись дети духовные, чем он больше всего гордился, считая главной пастырской обязанностью наличие душ, ему доверявшихся. Как на грех, открывалась ему в чем-то неправда, терпеть которую он не мог и безудержно бросался изводить ее под корень. Но попытки эти заканчивались всегда одним и тем же: зло, с которым он боролся все свои три десятка лет, оказывалось если и не сильней его, то хитрее, коварнее и знало, когда подставить ножку своему противнику и опрокинуть его на землю, подняться с которой ох как непросто. И ведь никто не заставлял его вступать в неравную ту борьбу, рисковать не только собой, но и женой, детьми, которые волей-неволей, а оказывались если и не участниками, то свидетелями его обидных проигрышей и очень редко малых побед…

«Побед… – повторил Аввакум про себя, – а были ли они, победы? И если случались, то в чем их плоды? Победителей не ссылают к черту на кулички…»

* * *

Произнеся даже не вслух, а мысленно про себя, имя врага рода человеческого, Аввакум поморщился и на ходу перекрестился, для чего ему пришлось отпустить ларец, который он осторожно поддерживал, тогда как Фома тащил сани с поклажей. В этот самый момент под полозья саней попалась небольшая кочка, от чего они накренились, и ларец полетел вниз и упал в снег на обочину дороги. Протопоп тут же подхватил его и грозно крикнул Фоме: