Текст книги "Страна Печалия"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

Но архиепископ с ходу отверг предложение Аввакума, посчитав неуместным вести народ без видимой на то причины в покои воеводские. И добавил:

– Еще и засмеют, коль в Москве о том прознают. И всячески ославят и перед царем, и патриархом. Ничего, есть у меня способ, как этого негодника к ответу призвать, – успокоил он не в меру горячившегося Аввакума, – а сейчас надо к Рождеству готовиться, а там и Крещение не за горами…

На том и расстались. Зима стояла снежная, и многие сибирские города, а вместе с ними и епархии оказались отрезанными друг от друга. На рождественские праздники вдруг потеплело, снег вдоль дорог мигом осел, а на Иртыше во многих местах возникли вытаявшие промоины. В одну из них, возле самого города, поздним вечером как раз накануне Рождества и угодил обоз с рыбой, шедший из низовий, как обычно, по замерзшему льду. В полынью провалились несколько лошадей, потянув за собой груженые сани. И сколько ни старались, вытащить на лед их не смогли. Ладно, что сами возчики уцелели, хотя и вымокли с головы до ног, пытаясь спасти хотя бы часть поклажи.

Горожане посчитали это плохим предзнаменованием и упросили владыку совершить крестный ход с чудотворной Абалакской иконой по всем приходским храмам. Тот долго раздумывал, но потом все же дал свое благословение. Город оживился в преддверии столь важного события, несколько доброхотов наняли молодых парней выложить из замерзшего снега напротив Софийского подворья украшенные крестом ворота, через которые и должны были пронести чудотворную икону Матери Божьей. Позже к ним присоединились сидевшие по домам без дела мальчишки. Когда работу закончили, то арки ворот увили разноцветными лентами, украсили еловым лапником, отчего ворота стали смотреться празднично и торжественно. Владыка отправил соборного диакона окропить ворота святой водой, и в сочельник икону Богородицы пронесли через них в кафедральный собор, установили в центре и начали службу.

Народу собралось столько, что все не вместились в храм и оставались до конца службы у входа. Когда на городских звонницах раздался колокольный звон, сообщивший о появлении на свет божественного Младенца, то с воеводского двора неожиданно ударили пушки, салютуя знаменательному событию. Но народ, стоявший возле храма, не привыкший к подобному, с испуга кинулся прочь, толпа налетела на ничем не укрепленные снеговые ворота, и они под напором толпы рухнули, покалечив нескольких человек. Донесли владыке, но он не позволил остановить службу и довел ее до конца. Лишь после этого вышел вместе со всем соборным причтом на крыльцо, но, увидев творящуюся сумятицу, растерялся и тут же вернулся обратно в храм, так и не совершив обязательный крестный ход вокруг собора. И это тоже было воспринято горожанами как дурное предзнаменование едва начавшегося года…

Великое водосвятие прошло без особых происшествий, разве что владыка Симеон решился, как принято по древней русской традиции окунуться в ледяную иртышскую купель и на другой день тяжко захворал, лишившись голоса. Поскольку волею судеб он остался без келейника, то выхаживала его все та же вездесущая Дарья и никогошеньки больше к нему не подпускала.

Но ей одной было не разорваться между своей поварней, которую никак нельзя было оставлять без присмотра, и болящим. Тогда она снарядила человека за Спиридоном, надеясь определить его на прежнее место при архипастыре. Но гонец вернулся с известием, что бывший келейник, польстившись на хороший заработок, ушел с тем самым рыбным обозом, что недавно пострадал, нарвавшись на речную полынью под городом.

Дарья по привычке чертыхнулась на этот счет, но при этом не забыла тут же перекреститься, прошептав: «Прости меня, Господи, грешницу старую» и продолжала одна ухаживать за мечущемся в горячке владыкой. Через неделю жар спал, и он пришел в себя, с аппетитом поел и прошествовал в свой кабинет. Потом вызвал к себе Григория Черткова, что перенял все дела и обязанности убегшего Струны, и потребовал отчета за время его болезни. Тот обстоятельно обсказал, чем был занят все эти дни, чем окончательно привел архиепископа в доброе расположение духа, и он первым делом поинтересовался:

– Много еще воровства вскрылось по делам денежным?

– Да есть по мелочи, но сразу не разберешься, куда что потрачено. Может, позже что еще вскроется, тогда и доложу.

– От патриарха или еще откуда грамоты были? – пытливо глянул на него владыка, словно подозревая в чем.

– Не было, ваше высокопреосвященство, – с готовностью ответил тот, – если бы что прислали, первым делом сообщил…

– Гляди у меня, узнаю, скрываешь что или за моей спиной затеваешь чего недоброе, семь шкур спущу и место Струны в подвале мигом займешь, – пристукнул посохом для острастки владыка и на этом отпустил Черткова.

После витиеватых речей Струны, умевшего все объяснить, обосновать, замазывать свои огрехи, а на деле выходило совсем иначе, архиепископ опасался верить кому-либо, а потому нагонял строгости, надеясь тем самым предотвратить очередной подлог. В то же время он понимал, при желании, обладая доступом ко всем финансовым делам, его помощники могут легко скрыть тайные сделки с торговыми людьми, завысить цены, а проверить их он был просто не в силах…

Раньше, когда он был игуменом Боровского Пафнутьева монастыря, то следить за всем успевал сам, а потому подозревать и перепроверять кого-то просто не было нужды. А сейчас в обширных епархиальных делах он вынужден был полагаться то на одного, то на другого. И пойди, угляди за всеми…

Он уже многократно пожалел о том, что согласился стать владыкой этого полудикого края, где каждый жил так, словно над ним не существовало никакой власти. По собственному разумению и хотению. Воевода и в грош не ставил его, духовного пастыря, и тайно строил церковным служителям всяческие козни: выживал монастырских крестьян с плодородных земель, не пускал на богатые рыбные ловли, перехватывал строителей, ехавших в Сибирь из-за Урала, отказывался отправлять со своими курьерами грамоты владыки в Москву, не унимал осаждавших церковные паперти попрошаек и сам, проезжая мимо соборного храма, бывало не удосуживался даже перекреститься на святые кресты. Что ж говорить о стрельцах и иных служителях, находящихся у него в подчинении. Если кто из них по престольным праздникам и заявлялся в храм на службу, то опускали в церковную кружку лишь мелкие монетки, а то и вообще уходили вон, чуть постояв.

От этого всего владыка Симеон все более впадал в тоску и уныние, и печаль стала вечной его спутницей. Когда ему сообщили о явлении святых мощей Василия Мангазейского, то тамошний воевода отказывался подпускать к нему местного батюшку, и владыке пришлось писать о бесчинствах воеводы патриарху, но и тот оказался не в силах чем-то помочь, пока не вмешался сам Алексей Михайлович.

«Что же здесь за народец такой подобрался, – вопрошал он, – вроде в церкви святой окрещены, а ведут себя хуже остяков и самоедов? Нас, лиц духовных, открыто называют нахлебниками и дармоедами, словно мы их последнего куска хлеба лишаем. Но стоит кому занемочь, то тут же бегут к святым образам прикладываться, слезно о помощи просят, вот тогда денег своих не жалеют, лишь бы Господь их молитвы услыхал и здоровье вернул. Нет, нескоро Сибирь станет землей православной, ой, нескоро…» – сокрушался он, но сказать вслух о мыслях своих, с кем поделиться, не смел, зная, донесут, и он же виноват останется.

«Много я городов повидал и больших и малых, но большей печали, чем здесь, на Сибирской земле, испытать мне не приходилось…» – рассуждал он, мечтая побыстрей уехать обратно в родные края, где любой обращался к нему с почетом и уважением, отчего на душе становилось радостно и спокойно.

…Вспомнив о своем беглом дьяке, владыка поморщился, словно от зубной боли, и стал думать, как ему следует поступить, не имея возможности заполучить того к себе обратно и судить по всей строгости. А сделать это надо как можно скорее, поскольку, как стало известно, он бахвалился, будто бы отправил к патриарху очередной извет, где обвинял владыку во всех смертных грехах, а еще приплел туда же свое столкновение с протопопом Аввакумом, зная, как Никон к тому относится.

Симеон долго думал, как наказать непокорного дьяка, и решил, что самое лучшее будет всенародно отлучить того от православной церкви и тогда любой и каждый должен будет отшатнуться от Струны, как от прокаженного. На этом он и остановился, после чего надолго засел за составление текста грамоты, который собирался прочесть в начале Великого поста с архиерейской кафедры.

Дарья, принесшая ему обед, не решилась отрывать его от дела и торопливо ушла обратно к себе, радуясь, что ее Семушка ожил. А значит сумеет навести порядок и у себя на Софийском дворе, и призвать к ответу всех охальников, которых с каждым днем становилось в городе все больше, словно где плотину прорвало и пестрый, не стойкий в вере народишка кинулся бежать в дальние края, спеша укрыться от властной руки московской власти, которая все жестче брала за горло весь этот гулящий люд, садила его на землю и требовала ежегодной уплаты податей, к чему русский мужик никак привыкнуть не мог…

* * *

Кто находится между живыми,

тому есть еще надежда, так как и псу

живому лучше, нежели мертвому льву.

Екк. 9, 4

Вскоре архиепископ, собрав у себя все приходское духовенство, объявил, что намерен в первую неделю Великого поста провести в кафедральном соборе обряд отлучения от Святой Церкви бывшего дьяка Ивана сына Васильева Мильзина, по прозванию Струна. Батюшки, выслушав это известие, внутренне напряглись и нахмурились. На их памяти ничего подобного ранее в городе не случалось, а тут – вот оно как… Более других погрустнел отец Григорий Никитин, что по прямому распоряжению архиерейского дьяка отпустил тяжкий грех сластолюбцу Самсонову, польстившемуся на собственную дочь. И даже епитимью на него не наложил.

А ведь известно, что, согласно правилу, принятому еще в давние времена отцами церкви, следует: «Кто кровь смесит отец со дщерию или мати с сыном, да примут епитимью на 30 лет…» Какие там тридцать лет! И трех дней не прошло, как великий грешник стоял в храме в ближнем к алтарю ряду и во всю истово молился. И к кресту подошел. И причастился… Знавший об этом владыка по какой-то причине не стал строить препятствий ни ему, ни отцу Григорию. А теперь, по словам владыки, получается, что главный грех лег на архиерейского дьяка, за что тот и должен быть примерно наказан.

…И вот в начале марта месяца кафедральный собор наполнился проведавшем о том народом, и началась служба. Она шла своим чередом, и владыка уже перечислил все грехи, за которые бывший дьяк должен понести тяжкое наказание. Как вдруг неожиданно двери храма широко распахнулись, и на порог вступил не так давно прибывший в город боярский сын и казачий сотник Петр Бекетов. Его сразу узнали и расступились, давая ему возможность пройти вперед, что он и сделал. Дойдя до самого амвона, где стоял прервавший службу архиепископ Симеон, а по бокам от него на солее располагался весь городской клир, он круто повернулся лицом к заполнившему храм народу. Дождавшись, когда всеобщий ропот чуть поутих, громко и раскатисто, голосом, каким он привык отдавать команды во время многочисленных схваток с иноверцами на далеких рубежах отчизны, отчетливо произнес:

– Народ православный, вам известно, кто я есть… Потому имени своего называть не стану. Одно скажу, шрамы мои боевые. – При этом он поднял вверх руку, на которой не хватало несколько пальцев. – Как и служба моя честная, кровь за государя нашего пролитая, дают мне право сказать вам слово. А вы уж думайте, на чьей стороне правда…

Владыка, стоявший до этого молча, переменился в лице и, направив на него свой посох, громко, раскатистым басом произнес:

– Никто и ничто не дает права любому прерывать службу церковную, а потому одумайся и выйди вон…

Бекетов через плечо лишь глянул в его сторону, но ничего ему не ответил и продолжил:

– Я такой же православный, как и вы все, а потому сказано, если пастырь говорит слова лживые, то не место ему в храме среди добрых людей, и прогнать его следует и другого призвать…

Договорить ему не дали. С разных концов храма послышались выкрики:

– Кто ты такой, чтоб нашего владыку порочить?

– Знать тебя не хотим!

– Гоните его самого!!!

И толпа тут же прихлынула к нему, прижимая его к кромке амвона, где в шаге от него стоял владыка Симеон, торжествующе глядя на происходящее. Он решил не вмешиваться и дождаться, чем закончится неприглядная сцена, понимая, что народ на его стороне и опасаться ему нечего.

Бекетов, хоть и был возраста преклонного, но все еще имел немалую силу, а потому не испугался напирающих на него прихожан и, разведя руки, отодвинул нескольких наиболее рьяных человек от себя и выкрикнул:

– Послушайте! Не виновен Иван Струна в том поклепе, что на него возвели… Патриарх во всем разберется и отменит анафему вашу… Прекратите…

Но ему не дали договорить, а, схватив за руки, поволокли к выходу и вытолкали вон, после чего закрыли двери изнутри на засов.

Владыка, оправившись далеко не сразу, наконец пришел в себя и растерянно огляделся по сторонам, покосился на диакона, а тот вдруг ни с того, ни с сего громко пропел:

– Многие ле-та-а-а…

И все остальные тут же подхватили:

– Многие лета-а-а…

Владыка воспринял это как хороший знак и продолжил исполнение обряда, закончив его словами:

– Анафеме придается раб Божий Иван и отлучается от Святой Церкви во веки веков…

Прихожане замерли от этих слов, поскольку никогда раньше никому из них слышать ничего подобного не приходилось. Неожиданно в запертую дверь кто-то громко постучал снаружи. Владыка подал знак, чтоб дверь открыли, и, когда приоткрылась тяжелая, окованная железом створка, на пороге показался нищий Никитка, что обычно сидел на паперти храма. Он выглядел испуганным и растерянно вглядывался в глубь храма, словно хотел найти там знакомое лицо.

– Чего стучал, Никитка? Или случилось чего? – спросили его.

– Там… – начал он и показал рукой в направлении ворот храма, – человек…

– Что, человек? Говори, – пытались помочь ему сердобольные прихожане. – Что за человек?

– Упал и не встает, – ответил нищий, и слезы потекли по его лицу.

Те, кто стоял ближе к выходу, рванулись наружу, а потом и вся толпа повалила вслед за ними, словно предчувствуя нехорошее известие. И действительно, сразу за соборной оградой лежал, уткнувшись лицом в талый снег, Петр Бекетов. Одна его рука, на которой не хватало нескольких пальцев, была выкинута вперед, а другую он прижал к груди, богатая соболья шапка скатилась с его головы во время падения и лежала рядом.

– Батюшки святы, – визгливо выкрикнула какая-то прихожанка, – никак помер, сердешный!

К Бекетову подбежали несколько человек, перевернули его на спину, расстегнули кафтан, и кто-то приложил ухо к его груди, послушал, бьется ли сердце, а потом, встав на колени, снял шапку и перекрестился:

– Точно, не дышит… – сказал он негромко, после чего тут же толпа отхлынула от покойника.

Один из батюшек, бывший здесь же, побежал в храм, чтоб сообщить о том владыке. Тот, выслушав его, тоже перекрестился на ближайшую к нему икону и назидательно проговорил:

– Вот ведь как свершилась кара небесная, все тому свидетели. Слышите?! – возвысил он голос. – Бог за нас, и смерть того, кто посмел святой обряд прервать, пусть всем уроком станет… – После этого он снял митру, опустился на колени и принялся горячо молиться.

Когда он поднялся и направился к алтарю, то диакон негромко спросил архиепископа:

– Что с покойником делать станем? Может, в храм занести и молитвенное чтение начать?

Но архимандрит сердито тряхнул седой головой, отчего его жиденькие волосы рассыпались по плечам, и он стал похож на пророка, предрекающего ослушникам веры тяжкое наказание за грехи их.

– Не смейте и приближаться к тому, кого Бог покарал! – визгливо выкрикнул он. – Пусть лежит так на виду, и лишь бродячие псы подходить к нему могут! И охрану рядом поставьте, чтоб приказ мой никто не смел нарушить.

После этого он степенно прошел в алтарь, и диакон поспешно прикрыл за ним дверь, не решившись войти следом.

Но народ с Софийского двора еще долго не расходился, обсуждая случившееся. Аввакум тоже чуть постоял, прислушиваясь к разговорам, а потом вдруг услышал, что кто-то негромко зовет его. Он покрутил головой по сторонам, но так и не понял, чей это был голос, решил, показалось, и, совсем уже было собрался идти, когда взгляд его упал на сидящего, как обычно, невдалеке от входа юродивого калеку Илью.

– Чего хотел, Ильюша? – спросил он, наклоняясь. – Денежку подать иль хлебца свежего прислать тебе?

Но тот отрицательно закрутил головой и проговорил негромко:

– Ой, батюшка, скоро тебе самому придется хлебушка у добрых людей Христа ради просить… Прибереги его, он тебе еще понадобится…

– Отчего же так? – опешил Аввакум.

– Неправедно живешь, батюшка, вот Господь и будет тебя уму-разуму учить. И тебя, и деток твоих, всем поровну достанется.

– За что же мне участь такая грозит? – с усмешкой спросил Аввакум, особо не поверив словам калеки.

– Как за что? – удивился тот. – Вон покойник лежит, умер без покаяния, без святого причастия. Не твой ли грех в том?

– Кто ж знал, что так оно все обернется, – попытался оправдаться неожиданно покрывшийся холодной испариной протопоп, на которого вдруг непостижимым образом подействовали слова юродивого.

– То Господь тебе сигнал подает, а ты и не понял ничего, – прошамкал тот и неожиданно заплакал. – Молись за него, молись, может, Господь и отведет от тебя кару Свою, кайся, батюшка…

Аввакум не дослушал его, резко повернулся, пробился через толпу, сгрудившуюся вокруг тела Бекетова, к которому никто не решался приблизиться, вышел к спуску в подгорную часть города и остановился.

«Ой, и впрямь что-то муторно на душе, – подумал он, – может, и прав Ильюша-юродивый, не следовало мне участвовать во всем этом? Невинный человек из-за этого пострадал…»

Но потом вспомнил, как в дом к нему ломились люди Струны, желающее ему смерти, и от этого у него потемнело в глазах, и, ни к кому не обращаясь, он произнес:

– Не по нашему хотению, а по Божьему изволению все происходит. Ему решать, кто чего заслужил. – И медленно побрел вниз туда, где его ждала родная семья и хоть недолгий покой.

А небесный ангел, летевший следом, чьих слов и помыслов ему знать было не дано, повторил слова юродивого:

– То Господь тебе сигнал подает… Почему же ты глух к нему?

* * *

…Прошел Великий пост, справили Пасху Христову. Иртыш необычайно рано очистился ото льда, и на север потянулись косяки птичьих стай, зацвели первые ранние цветочки на Софийском дворе. Петра Бекетова давно схоронили, но не в Тобольске, а по приказу воеводы увезли в закрытом гробу в Москву, где в одном из монастырских кладбищ он и был погребен. И, казалось бы, давно забылась случившаяся с ним смерть прямо рядом с кафедральным собором.

Может, кто и забыл о том, мало ли их, смертей, случается, едва ли не каждый день и молодых и престарелых, всех не упомнить. Но вот Аввакума тяготили воспоминания о том случае… И, стоило ему пройти мимо соборной ограды, как беспомощный труп боярского сына, прошедшего пешком и на стругах весь Забайкальский край, добравшегося до далекой реки Амур, основавшего там множество православных поселений, а потому человека уважаемого и чтимого всеми, раз за разом вспоминался ему. Навязчивые воспоминания не только не оставляли его, но в сопоставлении со словами юродивого Ильи заставляли непрестанно думать о случившемся. Ведь нет ничего случайного, все, что происходит вокруг, несет в себе тайный смысл, который далеко не каждый способен разгадать. А разгадка была где-то близко и не давала ему покоя…

Когда о трагической кончине Бекетова узнала Анастасия Марковна, она горячо заплакала, хотя и в глаза ни разочка не видела прославленного казачьего сотника.

– Такого человека загубили, – только и сказала она, утирая глаза краешком платка. – И за что? Только лишь за то, что он правду в глаза владыке вашему сказал? Мало того, не могли даже по-христиански с ним обойтись, в храм занести, так еще не подпускали к нему никого сколько дней-то… И как вас называть после этого?

– Кого это нас? – набычился Аввакум. – Говори, коль начала…

– И тебя, и владыку твоего, что на старости лет совсем умишка лишился…

– Это почему вдруг? Чего такое говоришь, мать, одумайся. Он владыка над нами, и не тебе судить дела его…

– И слава богу, что не мне, а то я бы точно присудила ему все, что положено, не побоялась бы в глаза сказать, кто он таков и чего заслуживает.

– Охолонись, матушка, одумайся, против кого голос свой бабий возвысила? А вдруг да услышит кто? Тогда как быть?

– Хуже все одно не будет, – распаляясь, отвечала Марковна. – Опостылел мне и Тобольск ваш и обычаи здешние. Кругом неправда одна…

– Не ты ли недавно мне говорила, что в Тобольске спокойнее жить? – напомнил ей Аввакум. – Что ж от своих слов теперь отрекаешься?

– На кладбище тоже спокойно, да не все туда стремятся по своей воле. Глянь, что вокруг творится. Ужель не видишь?

– И что ж такое творится? – не уступал ей супруг. – На всей Руси так живут и дальше жить будут. Чем тебе город этот не угодил?

– Божьей воли и святости здесь нет, вот что я тебе отвечу, – выпалила она и хотела уйти, но протопоп загородил ей дорогу, желая закончить миром вспыхнувшую вдруг, казалось бы, ни с того ни с сего ссору.

– Нет, ты скажи, какой такой святости ты не увидела? Да ее простым глазом и не различишь, она только лишь душой ощутима, и то далеко не всем. А ты туда же, расходилась! Святость ей подавай!

Марковна стояла напротив него и не мигая смотрела прямо мужу в глаза, словно увидела там что-то ранее незнакомое, и теперь удивлялась, как же не распознала это все раньше.

– Святость в каждом человеке живет, тебе ли не знать, – сдержанно ответила она и неожиданно отвернулась. – А здесь что не человек, то и пройда. Ты, словно в другом мире живешь, ничего не видишь, что вокруг творится. Не знаешь даже, куда Яшка Плотников делся, что у Спиридона, бывшего келейника, жена умирает, а владыка твой ничего слышать не желает и требует, чтоб он обратно к нему вернулся, грозится сослать в тартарары, если ослушается… И никто ведь не заступится, не поинтересуется, что да как… Только о себе народ местный печется, а до других дела нет…

Теперь уже Аввакум озадаченно посмотрел на жену, будто тоже, как и она, мгновение назад увидел в ней то, что до сих пор она от него скрывала. Он осторожно взял ее за ладонь правой руки и поднес к своей груди, спросил:

– Слышишь, как бьется? Думаешь, просто мне дается все? Порой кажется, вот не выдержу, как тот боярский сын, и рухну на землю… Ан нет! Постою чуть, отдышусь и дальше иду… Через силу! Молитву ежеминутно шепчу, часами на коленях перед образами стою, чтоб Господь сил дал… А назавтра опять все сначала…

– Вот-вот, на колу молчало, начинай сначала, – улыбнулась Марковна, – за молитвами своими и о людях забываешь, только о себе и думаешь… Совсем таким же стал, как все тутошные…

Услышав такой ответ, Аввакум хотел было достойно ответить супруге о силе молитвы, о ее важности, но… вдруг осекся, поняв, что Марковна слышала все это десятки, а то и сотни раз, а сейчас речь идет совсем не о молитве, а о нем самом. И пустыми словами тут не отделаешься, а потому лучше пойти ей навстречу и поинтересоваться тем, о чем она только что сказала.

– Ты… это… – начал он нерешительно, не зная, о чем спросить, – про Якова чего-то говорила, про Спиридона и жену его. Что там у них? Может, помощь какая требуется?

Марковна с усмешкой глянула на мужа, вернулась обратно на свое излюбленное место возле печки и не торопясь начала рассказывать про Якова, которого местные охотники видели в лесу, где он режет идолов для остяков, а те его за это кормят и почитают чуть ли не за главного своего шамана.

– Быть того не может! – воскликнул Аввакум. – Он что же, веру православную поменял, что ли? Поганым язычником стал? Совсем о спасении души не думает, паразит этакий. Отправить бы за ним приставов и к ответу призвать.

– У тебя одно на уме: призвать, на цепь посадить! – отвечала Марковна. – А он веры своей и не менял вовсе. У него никакой веры сроду и не было. Жил, и все тут. Думаешь, здесь мало таких? Да половина горожан так живут.

Аввакум не нашелся что ответить. Понимал, все его доводы не имеют смысла, если Анастасия Марковна что-то решила, то вряд ли изменит свое мнение. Да в чем-то он был с ней согласен, если судить по прихожанам, что ходили в храм, где он служил. Наверняка и другие были ничем не лучше. Сибирь, что тут еще скажешь…

– А у Спиридона, что и впрямь жена больно плоха? Чем больна, скажи хоть. Мне обо всем том откуда знать, – повернул он разговор в другую сторону.

– Кто ж скажет, чем она больна. Сохнет на глазах, и все тут. Сокрушается, что без благословения владыки обвенчались, оттого, дескать, и болезнь ее. Я к ней нет-нет, да загляну. Дите, правда, здоровеньким растет, а на Спиридоне лица нет, любит Лукерью свою и к владыке идти сызнова в келейники ни за что не желает. А тот, словно взбесился, подайте ему Спиридона, будто других людей в городе нет…

Об этом Аввакум слышал неоднократно и от Дарьи и от других людей. Зная упрямый нрав владыки, говорить с ним на эту тему было бесполезно.

– Дурень твой Спиридон, иначе и не скажешь. Где он другое место найдет? Никто его к себе не примет. Так и будет до старости лет с обозами ходить да мешки грузить. А так, послужил бы год-другой, владыку, глядишь, время придет в Москву отзовут, и он с ним туда перебрался бы… Кто он есть, Спиридон этот? А туда же, супротив самого архиепископа пошел. Плохо кончит. И весь сказ.

– Ты вон супротив самого патриарха пошел, и ни за что тебя в сторону не свернешь. А чем тот же Спиридон плох? – поддела его Марковна за больное место.

– Ну, ты и сравнила! – окончательно разозлился Аввакум и, не желая продолжать спор, выскочил на улицу.

Ярко светило солнце, по небесному небосклону шустро сновали ласточки, предвещая скорый дождь. Аввакум вышел со двора на улицу и увидел, что возле дома Устиньи стоит пара оседланных лошадей, показавшихся ему знакомыми. И точно, вскоре к ним вышел один из казаков, что зимой бросился на защиту протопопа и его семьи от подручных Ивана Струны. Он нес охапку сена и кинул ее под ноги лошадям, которые тут же склонили морды и принялись мягкими губами подбирать с земли высохшую траву, смачно при том хрумкая своей жвачкой. Увидев Аввакума, казак низко поклонился и пошел к нему навстречу.

– Так и думал, непременно с вами, батюшка, свидимся, – проговорил он на ходу и наклонил голову под благословение.

– Бог благословит. – Аввакум привычно перекрестил его и увидел, что у казака на левой щеке розовеет полоска свежего шрама. – И кто тебя так, станишник, полоснул знатно? – указал он на шрам. – Еще бы чуть – и головы лишился начисто…

– Оно, может, и проще было бы, без головы-то, – улыбнулся тот в ответ, – а то всякие печали и заботы в нее лезут, покоя не дают, – отшутился он.

– Видать, забот много, коль в поездках все. Откуда прибыли на сей раз?

– Дальше Сибири-матушки никуда не уезжали, – неопределенно ответил казак, – здесь все тропки-дорожки знаем, куда надо, всегда доберемся. Главное, чтоб конь не подвел.

– Кони, как погляжу, у вас добрые, ухоженные, – похвалил Аввакум мирно щиплющих сено коней, – чего не расседлываете? Спарились, поди, после дальней дороги, пусть отдохнут, да и седла посушить надо.

– Успеется, – отвечал его собеседник, бросив взгляд в сторону своих верных спутников, – чуть передохнем сами у знакомой нашей, оглядимся, а потом уж решим, как и что.

– Значит, не оставили своей затеи?

– О чем речь? – сделал тот вид, будто бы не понял вопроса и хитро прищурился, топорща пшеничные усы.

– Сам знаешь, о чем, – тоже улыбнулся протопоп, – наслышан о ваших похождениях, людская молва наперед вас бежит. Даже знаю, где побывали, и как стрельцы в Таре вас чуть в полон не взяли…

При этих словах казак напрягся, шрам на щеке у него порозовел, улыбка мигом слетела с лица, и он стал похож на нахохлившегося коршуна, тем более что нос с горбинкой придавал ему сходство с хищной птицей.

– Ну, коль знаете, о чем тогда речь, нечего друг дружке загадки загадывать. Но и нам про ваши потешки тоже кое-что известно. Молва людская, она что в одну, что в другую сторону летит. Кто уши имеет, тот услышит. Зря вот только почтенного человека, умершего возле самого храма, без отпевания оставили и даже подходить к нему запретили. Жаль, нас тут с братом моим названым не было, мы бы иначе дело обставили…

– Вон оно что, – удивился его осведомленности Аввакум, – а что, знакомы были с покойным, коль разговор о нем повели?

– Кто ж Петра Ивановича не знал. – При этих словах казак снял шапку и перекрестился. – Царство ему небесное. Добрый атаман был, многих наших братьев от смерти спас, и сам жизни своей не жалел. Среди царевых слуг мало таких встречать приходилось. Он в походах всем заместо отца был. Больного не бросит, из полону завсегда вызволит, если беда такая приключится, потому и любил его народ. Эх, жаль, нас тут не было…

Аввакум понял, что смерть Бекетова провела полосу отчуждения и с этими казаками, что не так давно были на его стороне и тоже по-своему боролись с новинами Никона. Это больно задело его, и он уже пожалел об этой случайной встрече.

– Я тебе так скажу, мил-человек, Господь рассудит, кто прав, а кто виновен. Коль все так, как ты говоришь, то душа его сейчас упокоение в раю нашла и до наших дел не касается. А вот людей жизни лишать, так за то с кое-кого обязательно спросится. Так говорю?

– А мы готовы ответ держать, – не задумываясь, отвечал казак. – Мы люди вольные и понапрасну кровь не проливаем, по дедовским законам живем. И с теми, кто старую веру порочить решил, поступаем так, как сердце велит. И пред Богом предстанем с чистым сердцем… Нам ли суда бояться? Хоть Божьего, хоть людского…

– Ладно, я вам не приказчик, живите, как хотите. Но здесь, в Тобольске, долго не задерживайтесь. Владыке уже доложили, что настороже надо быть, так что к переписчикам охрана приставлена, нечего вам туда и соваться.

– Эвон, батюшка, какие песни запел, – ощерился казак, – коротка же у тебя память, коль нашу выручку забыть успел. А насчет охраны, нам то и без твоих слов известно, не хуже твоего знаем обо всем. Ладно, прощевай, некогда мне. – И даже не испросив на этот раз благословения, казак резко повернулся и зашагал обратно к дому Устиньи.