Текст книги "Страна Печалия"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

– Ты, батюшка, как погляжу, бумаге больше веришь, чем человеку. Но, будь по-твоему. Составлю проповедь, только ты скажи мне, какую тему из Евангелия выбрать.

– А возьми, к примеру, притчу о блудном сыне, да и обскажи на свой лад, как ее понимаешь. Согласен? – хитро прищурился он, и Аввакум понял, что Андроник не так прост, как показался ему в начале разговора.

– Почему бы и нет, согласен. Составлю проповедь, и на бумаге изложу. Срок какой мне даешь?

– Пары дней хватит? Поди, помнишь, что там, на Москве, говорил, вот и изложи все.

– Должно хватить, – думая уже о чем-то своем, ответил протопоп и, поклонившись, направился к выходу. – Прощайте покуда. Свидимся еще.

Стоящие в проходе церковнослужители молча расступились, с интересом глядя на него. Подойдя к церковным дверям, протопоп истово перекрестился на блестевший у противоположной стены иконостас и, не оглядываясь, вышел на улицу, ощущая на себе взгляды служителей.

Аввакум, как и обещал, через два дня сам принес проповедь о блудном сыне и с нетерпением ждал, когда тот с ней ознакомится. Наконец дня через три за ним явился посыльный, сообщивший, что благочинный просит прибыть его на другой день к нему сразу после окончания заутрени. Аввакум с вечера намазал салом свои видавшие виды сапоги, надел новый подрясник и отправился к началу службы. День был будний, и прихожан собралось не более двух десятков человек, которые, впрочем, постояв некоторое время, тихонько пятились к дверям и незаметно исчезали. Вскоре в храме осталось лишь несколько древних старух, которых, судя по всему, не ждали домашние дела, и они терпеливо стояли каждая в своем углу, подпевали в нужных местах диакону и степенно крестились.

Когда после окончания службы отец Андроник проследовал, уже сняв с себя верхнее облачение, в подсобную комнатку, то вслед за ним вошел, не дожидаясь приглашения, и Аввакум. Благочинный сидел на том же месте, что и в прошлый раз, и держал в руках написанную Аввакумом проповедь. Некоторое время он молчал, а потом, словно решившись на что-то, коротко глянул на протопопа и произнес негромко:

– Не ожидал от тебя, что столь подробно изложишь все, не ожидал.

– Что, не понравились мысли мои? – осторожно осведомился Аввакум.

– Я этого не говорил. Тем более вижу, что ты зело горяч и не выдержан. Как тебе правду-то сказать? Осерчаешь, чай?

– На правду грех обижаться. Да только кто знает, где она, эта правда, то одному Господу известно.

– Ну, я не Господь Бог, но в проповедях кое-что понимаю и Евангелие могу хоть наизусть от корки до корки пересказать, а потому спрошу тебя, сын мой, откуда ты все взял, что у тебя в проповеди изложено?

– Как откуда? – поразился вопросу Аввакум. – Из Евангелия и взял. А что не так?

– Много чего не так, – неопределенно ответил отец Андроник. – Вот хотя бы… – Он отнес исписанные листы подальше от глаз на расстояние вытянутой руки и, прищурившись, прочел: – «Блажен тот будет, кто в дом свой обратно после странствий долгих вернется». В Евангелии ничего подобного нет. Или, может, отстал я, старый, от жизни? Может, иное теперь пишут, что мне неведомо?

– Таких слов точно нет в Евангелии, то мной говорено. Но что с того? Разве не обретает радость тот, кто в дом свой возвращается после странствий?

– Это так, – согласился отец Аверкий, – но ты-то о блаженстве пишешь! А заповеди блаженства, что в Нагорной проповеди Иисусом Христом были сказаны, все как есть перечислены, но твоих слов там нет и быть не может! Как же ты, грешник, посмел добавить свои слова туда?

Батюшка постепенно распалялся, и Аввакум понял, что и на этот раз разговор будет непростым, и чем все это закончится, сказать трудно. Но и он не хотел уступать, тем более, что подобную проповедь он говорил в свое время перед самим царем Алексеем Михайловичем, и тот премного остался доволен, не усмотрев в ней ничего кощунственного. Но как объяснить это твердолобому батюшке, который привык чувствовать себя хозяином не только в своем приходе, но и в городе, и не приемлет иного толкования Евангелия, к чему он привык сызмальства?

– Позвольте, позвольте. – Протопоп и не думал сдаваться. – А как же толкования святых отцов, которые слово «блажен» нередко используют в посланиях своих?

– Ну, тебе-то до них далековато будет, – решительно отрезал настоятель. – Ишь ты каков! С отцами церкви вздумал себя сравнивать! То грех-то великий! Предерзкий ты человек, однако. Как же тебя там, в столице, к службе допускали с подобными высказываниями?

– А так и допускали, – с вызовом ответил Аввакум, – вас потому как не спросили. И на проповеди мои народу собиралось по нескольку сот человек, а не то, что у вас сегодня, два с половиной калеки стояло.

– Да ты, как погляжу, не только человек предерзкий, но и старших уважать не приучен. Хорошо, оставим это место с блаженством на твоей совести, а поглядим далее. Что ты тут еще пишешь? А, вот: «Так случится с каждым, кто во блуде рожден, и проклят будет род его…»

– Истинно так, – перебил батюшку Аввакум, – ибо сказано, что ляжет грех родителей на плечи твои и нести его будут многие колена из рода, согрешившего перед Господом.

– С этим не спорю, но откуда ты, грешная твоя душа, взял, будто отрок тот, о котором сам Христос говорил, рожден во блуде? Чего-то не припомню в притче сей. Отсебятину несешь без стеснения всякого, и спорить еще со мной норовишь.

– Да как же не спорить, когда в Евангелии написано: «блудный сын»! А кого мы так зовем? Тех, которые во блуде рождены. – И Аввакум с видом победителя глянул на обескураженного его неотразимым доводом отца Андроника. Потом, оглянувшись, увидел, что, как и в первое его посещение, в каморку неслышно вошли несколько человек в церковных одеяниях, что не так давно участвовали в богослужении. Они настороженно и с нескрываемой неприязнью смотрели на него, видимо, ожидая лишь знака настоятеля, чтоб вмешаться в их спор.

– И вас нечистый принес, – недобро зыркнул Аввакум в их сторону. – Кто звал? Пошли вон!

Но служители и не думали уходить, а наоборот, придвинулись к нему ближе, и он ощутил на своем лице их жаркое дыхание.

– Ты чего это вдруг в моем храме раскомандовался? – наконец обрел дар речи отец Андроник. – Что себе позволяешь?! Сейчас тебя самого вон выгоню, не погляжу, что владыка направил. Своевольничать никому не позволю. И проповедь твою отнесу самолично архиепископу, пущай почитает, какую ересь ты написал. А не поможет, в Москву самому патриарху отправлю. Сибирь, она, знаешь ли, нашим краем не заканчивается. Имеются места пострашней нашего. Как бы тебя не отправили туда, где Макар овец не пас. Тогда узнаешь, почем фунт лиха.

– А ты меня не стращай, видали мы таких. И проповедь мою отдай, не купил покуда. Да она и не продается. Не тебе ее руками нечистыми держать. – С этими словами Аввакум вырвал из рук настоятеля исписанные листы и сунул за пазуху.

– Ах, ты так?! – вскричал настоятель и вскочил на ноги. – Хорош гусь, хорош! А я еще думал, что вразумлю тебя, исправим вместе проповедь твою и выступишь с ней перед народом. А ты уперся так, что и пяди уступать не желаешь. Если ты так себя и с патриархом вел, то понятно, как и за что здесь оказался.

– Нечего возводить на меня напраслину, чего не было! Патриарх сам по себе, а я как есть сам по себе. А за что и как я здесь очутился, то Господь рассудит, не вашего то ума дело, судьями вас никто пока что не приглашал. Да и о том не спрашиваю, как вы-то здесь оказались. В Сибирь, как мне известно, уважаемых людей не отправляют, и по своей воле мало кто сюда едет. Так что, батюшка, как у нас в селе говаривали: «Чья бы корова мычала, а ваша бы молчала». Так-то!

– Ах, ты вон как заговорил! Не ровня мы с тобой, чтоб рядиться, кто за что в Сибирь попал. Только одно тебе скажу, ты обо мне ничегошеньки не знаешь и знать не можешь, а про твои заслуги уже от многих людей наслушался.

– Бабьи сплетни! – громко закричал протопоп, понимая, что теперь ему уже обратной дороги нет и с этим упрямцем общего языка он никак не найдет, а потому терять ему уже нечего.

– Про тебя тоже любой скажет, отчего и за какой грех пострадал. Сказать или не надо? – Аввакум вытянул вперед руку и указательным пальцем почти ткнул в нос отца Аверкия. – Сизый нос сам за себя обо всем говорит. Много я таких сизых носов насмотрелся, и разве что малец не знает, по какой причине он такой цвет имеет. Что, не нравится? А вам кем право дано говорить, что и о ком думаете? Я такой же священник и духовник и исповедовал не кого-нибудь, а самого царя православного, который мне все свои грехи доверял. И отпускал ему их, как всякому смертному. И каялся, и плакал он передо мной на коленях, вот о том действительно все знают и помнят. А недруги у каждого есть, а потому пострадал я от них за правду великую, о чем вы и догадаться не смеете.

Чем дальше он говорил, тем более грозный вид принимал отец Андроник, глаза которого постепенно наливались кровью, а и без того сизый нос сделался пунцовым и набряк, словно спелая ягода. Неожиданно он схватил стоящий рядом подсвечник и запустил им в Аввакума, но тот удачно увернулся, и подсвечник пролетел мимо, ударившись о стену, и с громыханием упал на пол.

– Хватайте его! – закричал он во весь голос и кинулся на Аввакума, смешно раскинув руки, будто хотел обнять того.

Аввакум же отскочил в сторону, толкнул стоящих в проходе служителей и выскочил из церкви на улицу, отдышался и зашагал прочь, слыша, как за спиной его снова скрипнула дверь и раздался голос отца Андроника, кричавшего что-то ему вслед. Но он даже не оглянулся, понимая, что вряд ли когда-то найдет с благочинным общий язык и взаимопонимание.

– Вот и живите, как овцы в стаде. Уже приготовлены кипящие котлы со смолой для вас, и огонь адский под ними бушует, а вы антихристу собрались «Аллилую» петь! – проговорил он в сердцах, ни на мгновение не сомневаясь в своем предвидении и правоте.

* * *

Приближающееся Рождество все семейство решило отметить скромно и никого из гостей не звать. Самому Аввакуму предстояло служить литургию, а потому вернется он только ранним утром, и вряд ли дети, набегавшись за день, дождутся его. Да и самой Марковне с младенцем на руках трудно будет справиться со всеми приготовлениями, а если еще рассчитывать на гостей, то и вовсе вещь немыслимая. Одна лишь Марина желала шубного веселья и заранее предупредила, что если Тихона опустят со службы, то он встретит Рождество вместе с ними, потому рассчитывать на ее помощь особо не приходилось. Супруги долго прикидывали и так, и эдак, как можно выйти из затруднительного положения, здравую мысль, как всегда, подсказала Марковна, предложившая:

– А ты старшеньких-то возьми с собой, в алтарь заведи, пусть привыкают к отцовскому служению. А ближе к полуночи мы с Гриппочкой и Корнеешкой подойдем…

– И я с вами тогда, – подала свой голос Маринка, – что ж я тут одна, что ли, останусь? Ни друзей, ни подруг пока что не завела, а такую ночь одной встречать страшновато мне будет.

Аввакум улыбнулся, глянув на племянницу и, прибавив голосу суровости, назидательно сказал:

– Молодые девки, покуда замуж не вышли, дальше дома ходить не должны. Это мы тебе волю несказанную дали: хочешь – пойди туда, а захотела – еще куда-нибудь. Так и до греха недалеко…

– Какой же это грех, – не сдавалась Маринка, – я же с тетенькой вместе в храм пойду, с детьми помогу. Каково ей одной в гору переться, да еще грудничка с собой тащить!

– И впрямь, батюшка, вместе и придем, не одну же ее с тараканами в пустой избе оставлять, – согласилась с ней Марковна.

– Туда ладно, придете, а обратно как? Я же службу не брошу, чтоб вас до дому везти.

– И не надо, мы как устанем, так я старшеньких с собой заберу, и прямым ходом обратно в дом, здесь тебя дождемся.

Аввакум покрутил ус, подумал, не хотелось ему, чтоб женщины с малыми детьми ходили без него по ночному городу, но иного выхода и впрямь не было. Больше всего ему понравилось предложение Марковны: вести Ивана и Прокопия в алтарь, куда он их пока что ни разу не брал. Одного боялся: как они там себя поведут, не натворят ли чего. Если за старшего он был спокоен, то Прошка, не привыкший сидеть на одном месте, обязательно что-нибудь набедокурит. А ведь там святые сосуды, Дары Господни для причастия приготовлены будут. Не дай бог, перевернет или расплещет хоть капельку, и не миновать скандала.

Но Марковна стояла на своем:

– А ты им все объясни, присматривай, где надо, они у нас ребята смышленые, с первого разочка все поймут.

Иван с Прохором, сидевшие здесь же, с восторгом слушали родительские разговоры и переглядывались друг с дружкой, представляя, как они вместе с отцом окажутся на Рождество в алтаре, попасть куда ранее они и не мечтали. Аввакум с улыбкой поглядывал на них, в душе соглашаясь с доводом супруги, но соглашаться с первого раза было не в его правилах. И поэтому он, хотя и смирился, но выдвинул последний свой аргумент:

– Служки должны в алтаре в специальных одежах находиться, а где мы их возьмем?

Марковна, поняв, что муж принял ее доводы, успокоила его:

– Все, батюшка, сделаем, найдем им одежонку должную, нарядим как надо, не хуже других будут. Зато знаешь какой праздник для детишек тем самым устроишь?

Аввакум ничего не ответил, посмотрел на светящиеся от счастья лица старших детей и скомандовал:

– А ну-ка, давайте молитвы читать, а то в дороге, пока меня не было, поди, все и позабывали…

– Помним, батюшка, помним, – радостно ответили те, – с которой начинать?

Нерешенным оставался вопрос о том, что подавать на праздничный стол. Здесь, в Тобольске, угощения готовили совсем не те, что было принято у них на Родине. Марковна с Мариной уже побывали на местной ярмарке и удивились обилию всяческих яств. Товары там продавали целыми кадушками: соленые грибы, морошка, клюква, красная рыба и много еще из того, что для них, приезжих, было в новинку. Отдельно на возах лежали ободранные туши быков, баранов, поросят и множество боровой птицы. Причем цены, как отметила Марковна, были в несколько раз ниже московских. Они прошлись по рядам, присматриваясь и спрашивая цены на товар, но брать, не посоветовавшись с Аввакумом, не решились. Но когда Марковна предложила ему сходить вместе за покупками, тот отказался, ссылаясь на занятость. Хотя истинная причина его отказа была Марковне хорошо известна: он терпеть не мог торговаться и сбивать цену, как это обычно было принято между покупателями и продавцом, тем более он плохо представлял себе, сколько и чего нужно брать, и беспрекословно подчинялся супруге во всех домашних делах. Но ей хотелось просто пройтись с ним по базарной площади, поговорить не только о домашних делах, но и пообщаться с людьми, увидеть новые лица, прислушаться к новому для нее говору, обычаям местных жителей. А идти одной или даже с Маринкой стало настолько обыденным делом, что в преддверии наступающего праздника хотелось новых ощущений и, самое главное, радости, чего она давно не испытывала.

Вот и сейчас, сколько она ни старалась убедить мужа в необходимости его присутствия при сем важном деле, но он оставался непреклонен:

– Не пристало духовному лицу торговаться прилюдно, словно смерд какой. Будут потом мне в спину пальцами тыкать, говоря, а мы вчера этого батюшку видели, когда он цену у знакомого мужика сбивал, видать, подают ему мало, коль каждую копеечку сбивает…

Марковна, поняв, что ничего у нее не выйдет, все расспросила у Аввакума:

– Ты мне главное скажи, сколько потратить можно, а то ведь наших запасов, что с собой брали, до весны все одно не хватит.

– Откуда я знаю, – вспылил тот, – чего нам хватит, а чего нет. Не пристало мне голову забивать заботами вашими, решай все сама, но и ума не теряй, чего попало не бери, обойдемся как-нибудь.

Марковна всплеснула руками, хотела возразить, что при денежной скудности, в которой они пребывали, ни одна хозяйка не возьмется накрыть праздничный стол. И тут она неожиданно вспомнила:

– А в сенках у нас поросеночек освежеванный хранится, то ты приготовил? Что-то на тебя не похоже. Откуда он взялся?

– Тьфу на этого поросеночка, я с ним чуть впросак не попал, подсунул мне его помощничек один. Сказал, будто бы до утра, а утром стражники пожаловали, сказали, будто бы ворованный…

– Да как же это так, – не поверила ему Марковна, – чтоб в нашем доме и ворованный поросят, который день лежит, чего ж ты его хозяину не вернешь?

– Да спрашивал я его уже, велел забрать, он обещал, а все не идет.

– Еще раз напомни, на дух мне его не надо, грех-то какой, – сокрушалась Марковна.

– Напоминал не раз, – вдруг сникнув и отвернувшись в сторону, отвечал Аввакум, а он, пройда этакая, речи льстивые говорит, что это подношения его за мою службу. Видать, есть за ним какой-то грешок, который скрыть хочет. Вот и подмасливает, поросеночка пожертвовал, видать, надеется, что не так строг буду, когда он на исповедь заявится.

– Ты уж давай доводи дело до конца, а то выбрасывать добро такое грешно, а хранить у себя ворованное – вдвойне грешнее. Как же ты так не углядел беды?

– Да пойди их разбери, где правда, где кривда, – так ничего и не решив, ответил Аввакум и направился к детям, ждущим, когда он займется с ними повторением молитв…

Купец Самсонов, чей поросенок благополучно пребывал в закромах Аввакумова хозяйства, так и не пожелал забрать причину случившегося раздора, сославшись на то, что он не уверен, его ли он будет. Да еще прислал вместе со своим дворовым человеком пару здоровущих нельм, сказавши, что то его бескорыстный дар для батюшки его семейства. Поэтому Аввакуму ничего другого не оставалось, как смириться и заявить жене, чтоб она садила порося в печку и готовила к праздничному столу. Марковна к этой затее отнеслась с большой неохотой и, не сказавши о том мужу, попросила Устинью сбыть с рук этот нечаянный дар, а взамен найти для старших сыновей приличную одежонку, в чем бы они и могли пойти в храм. Соседка охотно согласилась, прикинув, что наверняка поимеет с этого выгоду, и уже на другой день принесла два шитых атласными нитками полукамзола, которые обоим сыновьям пришлись впору.

«Грех это или нет – то, как я поступила, – думала про себя Марковна, – но пусть этого свина другой кто к себе на стол ставит. А права я или нет – Господь рассудит…»

Жизнь научила ее быть осторожной в подобных делах, и хоть говорится, будто бы дареному коню в зубы не смотрят, но она знала, поступи она сегодня, не разобравшись во всем произошедшем, а завтра или когда там, такие дары могут большой бедой обернуться. И хоть не ее бабское это дело – мужу перечить, но случись что, припомнят ей этот грех коль не люди, то сама себе не простит и будет беспрестанно вспоминать, верно ли она поступила, а как учила ее мать: «Что Богу не угодно, то и нам непригодно».

Наконец, настали Святки, к чему все так долго готовились, деток накануне помыли в деревянном корыте, взятом все у той же сердобольной Устиньи. Сполоснулись и остальные члены семейства, надели свежее исподнее белье, сыновьям частым гребнем расчесали их пышные льняного цвета волосики и даже младшенького, Корнилия, замотали в расшитые пеленки. Ненадолго все расселись за столом, прочли общую молитву, и Аввакум вместе со старшими сыновьями отправился в свой храм, ведя их за руки. Марковна вышла на крыльцо и с умилением смотрела им в след, крестя широким крестом, и шептала тихонечко: «Помоги им, Господи, пошли судьбу нетяжкую, что нам выпала, а такую, чтоб жили достойно, без вражды и тяжких испытаний. Век за то молиться буду, лишь бы дитятки мои радость в этой жизни испытали и, как мы, по чужим углам не маялись…»

Маринка уже спешила накрывать на стол, выставляя заранее приготовленные кушанья, посередине стоял, украшенный зеленью, запеченный гусь, обложенный солеными огурчиками, рядом моченые ягоды, пышные пирожки и сочиво, с которого должно было начаться праздничное угощение, отдельно были приготовлены праздники для нищих и гостей, если кто вдруг наведается в гости.

Марковна невольно залюбовалась делом рук своих, осталась довольна и велела Маринке начать собираться.

– Да я, тетенька, уже готова, надо только Тихона дождаться, он очень просился с нами на службу пойти.

– Еще не жена, не невеста, а уже вместе гулять собрались, – ворчливо отвечала Марковна, – что люди-то скажут.

– А что хотят, пусть то и говорят, нам-то что до того, – ничуть не смутясь, отвечала та.

– Гляди, девка, как бы это все против тебя не обернулось, – пыталась образумить ее Марковна, – он казак, человек служивый, сегодня здесь, а завтра там, останешься одна, тогда уж точно никто на тебя не глянет, а станут порченой считать, вот тогда запоешь.

И словно услышав ее слова, распахнулась дверь, и в дом вошел принаряженный Тихон в новой белой папахе, припоясанный широким красным ушаком с серебряными бляшками на концах. Он, ни слова не говоря, стоял в дверях горницы и широко улыбался.

– И точно жених, – засмеялась Марковна, – легок на помине.

– Едва вырвался, – отвечал тот, – как-никак праздник, а меня хотели в караул поставить, но, как сказал, что невеста ждет, так атаман подобрел, говорит, коль такое дело, то ступай до утра.

– Пусть только попробовал бы не отпустить, – с вызовом кричала Марина, прильнув к жениху, – я бы ему все высказала, никуда бы он не делся!

– Ой, горяча ты больно, не дойдет до добра горячка твоя, – покачала головой Марковна, – молиться надо, тогда все и сладится.

Они быстро одели Агриппину, подхватили спящего Корнилия и отправились на гору, где уже ударили церковные колокола, призывая народ на праздничную службу.

На другой день, когда все выспались после бессонной ночи и краешек солнца начал опускаться за кромку густого леса, на противоположном берегу реки, Аввакум сообщил детям, что поведет их кататься с ледяной горы, где, как ему говорили, были специально вморожены в дно реки высоченные столбы, обшитые плахами и залитые водой. Дети радостно запрыгали, спеша нарядиться в праздничную одежду, но Марковна воспротивилась и велела брать что-нибудь из повседневной, старенькой одежонки, поскольку знала, чем такие катания заканчиваются. А те и не возражали, насидевшись за зиму дома, они были рады любой возможности побегать, порезвиться, а уж скатиться с горы и вовсе казалось им чем-то необычайным и заманчивым.

– Смотри там за ними, я уж с вами не пойду, чтоб шишек на лоб не набили, горы, поди, крутые, побьются все.

– Ничего, я их к себе привяжу и отпускать не стану, так что особо не переживай, вернемся целехонькими.

– Как же, знаю я вас, береги их, батюшка, далеко не отпускай.

– Да уж знаю, знаю, а коль слушаться не станут, тут же обратно и вернемся.

Вернулись они поздно, раскрасневшиеся, но донельзя счастливые и, конечно, не без синяков, но Марковна не стала выговаривать им за это, а тут же посадила к столу, сама стояла у печки и с радостью смотрела, как они подросли за короткий срок, возмужали, а скоро и совсем станут взрослыми.

«Господи, сделай так, чтоб хотя бы раз в году было у нас на душе и в доме радостно и никаких других забот, кроме этих, не было. Господи, все в твоей воле, сохрани и помилуй чад наших…»

А чада Аввакумовы тем временем уминали за обе щеки праздничные угощения и ни о чем дурном не думали, считая, что и дальше жизнь их будет состоять из сплошных праздников и веселья.

А Божий ангел, не видимый для людей, радовался вместе с ними, ему-то было известно, что радости этого семейства скоро закончатся, и будут новые тяготы, и сам он изменить что-либо не в силах, а может лишь сопровождать их, оберегать в меру сил и печалиться, прося заступничества у небесных сил за неразумных людей, ничего не подозревающих о своих дальнейших судьбах…

* * *

…На другой день он побывал у владыки Симеона, который принял его радушно, сообщил, что готовится сразу после Рождества отбыть в Москву на созванный патриархом собор и посоветовал Аввакуму в его отсутствие вести себя более осмотрительно и сдержанно.

– Мне уже доложили, что произошло у вас с отцом Андроником, – сказал он, пристально глядя на Аввакума. – Не мог сдержаться? Он как-никак благочинный и к нему уважение проявлять следует. Да и тебе в отцы годится. А ты его… частил, как свинопаса какого… Не дело это, ох, не дело…

Аввакум этому известию ничуть не удивился, понимая, утаить от владыки что-либо трудно. Донесут мигом, да еще и приукрасят на семь рядов. Однако чувствовал, пока что владыка находится на его стороне, хотя бы потому, что тоже не в восторге от нововведений патриарха и ждет, чем закончится спор в церковных верхах.

– Виноват, ваше высокопреосвященство, – покорно склонил он голову, – но и благочинный ваш хорош, даже слушать меня не захотел, а обвинил чуть ли не во всех грехах смертных. Как с ним говорить после того? Оттого наша ссора и вышла.

– Ой, гляди, не кончишь добром, если вот так со всеми лаяться начнешь, – покрутил головой владыка, мысли которого были явно заняты предстоящими сборами к отъезду. – Ты уж, голубь мой, веди себя осторожней, не зарывайся. Мне и своих бед хватает, а коль еще и ты начнешь свой норов по каждому случаю проявлять, то много мне лишних хлопот создашь. Слышал, у воеводы успел побывать? И правильно, он человек разумный, в обиду не ласт, если чего не так пойдет. Чуть чего, ищи у него заступничества, пока что я далеко отсюда буду. Ну, прощай покуда…

– Благословите, владыка. – Протопоп опустился на колени и чуть прикрыл глаза, не зная, что преподнесет ему судьба после отъезда архиепископа, понимая, что здесь без надежного покровителя выжить будет трудно, если держаться той правды, которая вела его по жизни и пока что доставляла лишь одни неприятности…