Текст книги "Страна Печалия"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

И хотя владетельные прихожане, которых Аввакум сумел настроить против патриарших новин во время недолгого столичного служения, не поскупились и снабдили пастыря своего в дорогу не только запасом теплой одежды, но и собрали разной провизии, но большинство ее было уничтожено еще в первые недели пути.

Аввакум чуть улыбнулся, вспомнив свои проводы в дорогу. Пришло человек десять, не более, но каждый из них принес какую-нибудь снедь, что, по их разумению, могла пригодиться путникам в дальней дороге. Были там копченые окорока, вяленая рыба, связки сушеных грибов, нанизанные на тесьму баранки. Но когда подъехала груженная доверху телега от княгини Ртищевой и с нее стали сгружать бочонки с квашеной капустой, солеными огурчиками, от аромата которых у всех собравшихся слюнки потекли, а следом показалась вместительная клетка с курами-несушками, и в довершение всего из-под рогожи обиженно заверещал молодой поросеночек, то стоящий рядом с телегой Климентий не выдержал и отпустил крепкое словечко. «Вы бы еще корову снарядили стельную, – сказал он сердито, – вам бы самим сесть место найти, а то пешком отправлю…»

Действительно, кроме самого Аввакума с женой и четырьмя детьми для помощи по хозяйству ехала с ними племянница Анастасии Марковны, Маринка, молодая девка, что по причине смерти родителей с малолетства жила в семье протопопа. Все ласково называли ее Марусей, на что она немало не обижалась. И хотя страдала она обычной для ее возраста ленью и желанием подольше поспать, не умела содержать хозяйство в чистоте и порядке, но дети привязались к ней за мягкость и незлобивость и не желали менять ни на кого-то другого.

А деток своих в Протопоповой семье почитали, чуть ли не как святых угодников, потакая и многое им прощая. Аввакум, выросший в строгости и под частыми затрещинами скорого на расправу грозного родителя, хорошо помнил детство свое и может потому лишь грозился проучить сыновей за шалости, но ни разочка руку на них не поднял. Первенец, Иван, рос парнем смышленым и рано стал учить азбуку, пробовал выводить куском угля непонятные каракули на приспособленной для того сосновой доске.

Но Аввакум относился к тому из-за вечной занятости своей без особой ревности, полагая, что все должно прийти само и в свое время, когда возникнет в том потребность. К своим девяти годам Иван дорос отцу до плеча, но был по-мальчишески худ и пока еще слабосилен. А вот нравом пошел в отцовскую породу, любил верховодить, за что часто получал синяки от своих ровесников, не терпящих подобного проявления превосходства от поповского сына. Он с малолетства проявлял необычную привязанность ко всякой животине, постоянно приносил в дом приблудных щенков, а то и новорожденных слепых котят, из глупого сострадания или по иной причине не утопленных кем-то из соседей.

Правда, отец, понимая, чтоб без кошки котята вряд ли выживут, приказывал отнести их обратно, но Иван прятал их где-то в укромном месте, пытался выхаживать, но через какое-то время становился вдруг тих и задумчив, из чего можно было заключить, что хлопоты его оказались пустыми и бедное животное без должного питания наверняка околело, не перенеся разлуки с матерью. Но проходил срок, и Иван забывал о потере и вновь где-то пропадал с утра и до позднего вечера, чаще всего, подружившись с кем-то из состоящих при хозяйских лошадях конюхов, помогал чистить в стойле, запрягать коней в телегу, чтоб потом попросить из рук своего знакомца вожжи и проехать, гордо помахивая кнутом, мимо собственного дома. Несколько раз он заводил с отцом разговор о покупке коня, но Аввакум лишь отмахивался, считая, что и без этой обузы ему забот и так вполне хватает.

Второй их сын, Прокопий, а все его звали не иначе как Проша, рос ребенком замкнутым и малообщительным. Недавно ему исполнилось пять лет, но редкого когда улыбка освещала его худенькое личико, словно был он на что-то обиженным, чем главным образом и отличался от своего старшего брата, хотя внешне они были очень схожи. Сама Анастасия Марковна объясняла это тем, что до него у них рождались еще двое детей, умершие по разным причинам в недельном возрасте, едва окрещенные, а потому она очень боялась будущих родов, что наверняка и сказалось на Проше.

У многих женщин, потерявших детей в малолетстве, страх за благополучное рождение и судьбу следующего дитяти оставался на всю жизнь, и бороться с этим было бессмысленно. Потому Марковна в случае любой, даже самой незначительной, Прошиной болезни буквально места себе не находила, звала тайно от мужа знакомых знахарок, поила его разными настоями и не давала, как говорится, ветерку дунуть в его сторону. Аввакум же, уповавший главным образом на молитвенное заступничество, читал в храме акафисты и подолгу у себя дома не вставал с колен перед образами. Когда Прохор начинал поправляться, то и отец сам светлел лицом, и жена молодела на глазах, все это время переживавшая не только за сына, но и за мужа, изнуряющего себя дольше обычного постом и молитвенным бдением, буквально валилась с ног от напряжения и усталости.

Но проходил год, за ним другой и в аккурат на день Ивана Купалы у них родилась девочка, нареченная Аграфеной, а по русскому обычаю звали ее Агриппина, или просто Гриппа, Грипушка, Грипочка, Грибочек. Была она светловолоса, но глаза имела карие и кожу более смуглую, чем у братьев. Аввакум часто подшучивал над женой, что это все благодаря ее отцу, бывшему заправским кузнецом, у дочери такой цвет глаз и кожи. «Батюшка твой дюже прокоптился в кузне своей, оно внучке его и передалось». Марковна отшучивалась как могла, радовалась своему малому счастью и ждала, когда из дочери вырастет достойная помощница, чтоб можно было хоть часть забот переложить на нее.

И уже перед самой отправкой в Сибирь Анастасия Марковна благополучно родила третьего сына, нареченного Корнилием. Аввакум в это время находился в заточении в подвалах Спасо-Андроникова монастыря, и даже крестины сына пришлось проводить без него. Верные люди тайно передали ему о том, и он, как зверь в клетке, рвался на волю, проклиная мучителей своих, лишивших его даже одной из самых радостных минут в жизни, присутствия при наречении имени очередному наследнику.

Когда же ему объявили патриаршее решение об отправки в сибирскую ссылку и на несколько дней отпустили пожить дома, то он, не сдерживая радости, летел со всех ног к семье, где первым делом расцеловал жену, дочь, прижал к себе обоих старших сыновей, смущенных столь явным проявлением ласки обычно сдержанного в чувствах отца. А потом, осторожно ступая, подошел к люльке, где спал младшенький, внимательно вгляделся в сморщенное личико и, не решаясь взять того на руки, лишь глубоко вздохнул и тихо спросил, обращаясь к Марковне:

– Как же вы тут без меня останетесь?

Хотя и знал, что она будет возражать ему, противиться, но не ожидал что та столь непреклонно заявит в ответ, твердо глядя ему в глаза:

– Не бывать тому. Одни без тебя не останемся. Коль в радости вместе, то в беде и подавно. Не возьмешь с собой, пешком следом отправимся, покуда сил хватит. Ты меня знаешь, мое слово нерушимо.

Как же, он знал ее слово. Знал и то, что ни разочка не нарушила супруга решения своего, и в таких случаях спорить с ней было бесполезно. Но попытался все же возразить, пробовал убедить, как трудно им будет с малым дитем на руках, сколь долгая дорога их ждет, какие морозы бывают в Сибири. Но Марковна даже слушать не хотела, а, усадив его за стол, уже накрытый заранее в ожидании мужниного возвращения, отправила детей на улицу, а племянницу Марину зачем-то в амбар и принялась перечислять, что нужно в первую очередь взять с собой из одежды, съестных припасов и куда что укладывать.

Аввакум было решил оставить уговоры до завтра, тем более что усталость после полуголодных дней, проведенных в заточении навалилась вдруг на него, и он чуть не заснул прямо за столом. Но когда на другой день проснулся, увидел женины приготовления, пришедших помогать знакомых женщин, то ему вдруг совсем расхотелось говорить на эту тему. Да и понимал он, что права Марковна, поодиночке им еще хуже будет, а вместе, Бог даст, переживут очередное испытание в смирении и молитвах. Так и не удалось ему переубедить жену, а потому выехали вместе, и теперь их заботы были всецело посвящены пригляду за детьми, чтоб были сыты, тепло одеты, не мерзли в пути.

…Неизвестно как, но о том, что в ссылку везут человека, выступившего против патриарших новшеств, местный народ узнавал задолго до появления в их краях самого Аввакума. И на многих постоялых дворах к нему незаметно пробирались скорбного вида мужички, безошибочно выделяя его из числа других приезжих, и, улучив момент, шептали, что ждут его вечером в местном храме, чтоб отслужить молебен по прежним, дедовским, канонам, а потом и поговорить, как им жить дальше. Никому из них протопоп не отказал и, как только ночевавший обычно рядом с ним Климентий засыпал, осторожно выбирался на улицу, где его уже ждали и отводили к местной церкви. После службы все собирались в трапезной или ином месте и иногда до утра вели долгие беседы о грядущих переменах и как можно им противостоять.

Но не везде Аввакум находил единомышленников, бывало и так, что батюшка, чаще всего из молодых и борзых, несмотря на уговоры прихожан, отказывался служить по старым обрядам и грозил донести своему благочинному или даже епархиальному архиерею. Аввакум, словно только и ждал проявления несогласия, тут же принимался спорить с настоятелем и обличать не только его, но и всех, кто перешел на сторону патриарха Никона, обещая им и отлучение от церкви, и проклятие на весь их род, и вечные муки на том свете после кончины. Встречались батюшки, что твердо стояли на своем, но иные начинали прислушиваться к его речам и доводам и в конце концов принимали Аввакумову точку зрения, обещая и впредь налагать на себя крестное знамение лишь двумя перстами и служить лишь по старым, неправленым, служебным книгам.

В таких случаях, добившись от вчерашних «никониан», как Аввакум их и называл, признания старинных правил, был он наверху блаженства, ощущая себя истинным борцом за Святую Церковь и весь светился от очередной победы, возвращаясь уже под утро на постоялый двор. Он искренне надеялся, что проповеди его рано ли, поздно ли дойдут до каждого отдаленного уголка огромного Московского государства, и видел в нынешней поездке своей промысел Божий, когда через него Господь сообщал людям православным волю свою. В результате частых ночных отлучек и ночных споров с отступниками от старой веры Аввакум за несколько недель осунулся, высох, глаза его слезились от частого недосыпания, но при том сияли неземным светом, излучая редкой силы убежденность.

Заметил это и Климентий, несколько раз случайно наблюдавший, как опекаемый им опальный протопоп время от времени куда-то исчезал иногда на целую ночь. Но, подумав, решил не обострять отношений с острым на язык батюшкой, к которому относился, несмотря на его опалу, если не с уважением, то с опасением, как любой поселянин относится к жаркому пламени в печи дома своего, служащего для обогрева, но, не приведи господь, способного вырваться вон, и тогда каждый хорошо понимает, какой бедой то грозит.

Сам Климентий происходил из монастырских крестьян, грамоте обучен не был и священнослужителей считал людьми иного сорта, которым открыты тайные знания, сокрытые от простого люда. К тому же тот достаток, что был в домах у большинства батюшек, не говоря уже о ближних к патриарху служителях, вызывал у него до защемления во внутренностях тайное чувство зависти и несказанный восторг, стоило Климентию лишь заглянуть к кому-то из них во двор. Приходилось ему бывать и в жилых покоях, где висели в тяжких серебряных окладах древние иконы, таинственно горели лампадки, сновали старушки-приживалки, до одури пахло ладаном и на обеденном столе не переводился белый хлебушек. Ему, патриаршему приставу, не вылезавшему из дальних поездок по окраинным монастырям, куда он вез то одного, то другого отступника от веры, мечтать о таком достатке даже не приходилось. Потому и власть свою он выказывал на своих ссыльных спутниках, стараясь хоть здесь быть главным, карающей рукой всевластного владыки всея Руси.

Он знал, что простому иерею прислуживали обычно от двух до десятка сердобольных прихожанок, обихаживающих и его самого и деток поповских, метущих двор, таскающих на коромыслах воду в дом и на огородные посевы без всякой за то оплаты, а лишь за одно благословение почитаемого ими батюшки. Нельзя сказать, чтоб все из прихожан отличались схожим подобострастием к духовным служителям своим. Климентий слышал не раз и украдкой прыскал от смеха, когда собравшиеся на заднем дворе конюхи громким шепотком рассказывали непристойные сценки из жизни хозяев своих, дающих им пропитание и исповедующих по праздничным дням.

Сами же они, конюшные мужики, не желая добиваться через учебу и неимоверное напряжение сил изменения собственной участи, раз и навсегда решили для себя, что такое обустройство мира зависит не от них, а установлено свыше. И коль батюшка грамотен и имеет лучший достаток, то так тому и быть. А им самим возле лошадей и возков и без того живется неплохо. Пусть и не столь сытно, но гораздо вольготнее, нежели сельским жителям, проводящим весь день то в поле, то в иных тяжелых трудах и не всегда уверенных, доживут ли до весны в случае очередного неурожая. Получая ежегодное хлебное жалованье, незаметно приворовывая, хитря и по мелочи обманывая хозяев своих, служащие при людях знатных мужики не только гордились избранностью своей, но во многих вопросах считали себя более сведущими, чем те, кто их содержал. Потому и сыпали за спинами их пошлые шутки и строили кривые рожи, выказывая друг перед дружкой собственное превосходство и ненаказуемость.

Но при всем том почти в каждом из мужиков, служащих в обслуге, жил червь зависти, растущий и заполнявший нутро их год от года.

Ежедневно соприкасаясь если не с богатством, то завидным благополучием хозяев своих, развивалась в них обычная для подобных случаев ревность, доходящая порой до исступления и черной злобы в глазах от повседневного наблюдения за безбедной жизнью тех, у кого находились в услужении. И будь их воля или представился такой случай, без долгих раздумий лишили бы они жизни из-за малой толики любого, кто имел большее, нежели они сами. И лишь страх наказания и извечная трусость, буйным цветом прораставшая со временем в каждом из завистников, не давали им решиться на дурное и завладеть чужим. Может, потому и изливали они зависть через скаредные шутки, пользуясь непристойными словечками и намеками в адрес тех, кто считал их людьми скромными, безобидными и покладистыми, готовыми всегда услужить, встречающих на крыльце дома при спине согбенной благодетелей своих и суетно спешащих поцеловать пухлую белую ручку того, кто давал им не только пропитание, но и известное положение и достоинство.

Верно, так устроен человек, что не может он весь свой век довольствоваться малым, но заслуженным и до конца дней будет мечтать и надеяться на большее, которое в один прекрасный день неизменно явится ему в виде пусть не тельца золотого, но хотя бы в качестве случайно найденной дорогой вещи или там приблудившегося ничейного коня. А если и такое счастье не привалит за все перенесенные страдания мечтателя того, то при удобной возможности стибрит он незаметно то, что плохо лежит, считая кражу свою не грехом вовсе, а достойным вознаграждением за труды свои и потуги подобострастия, ежедневно и всенародно являемые им, но своевременно неоплаченные провинившимся тем самым хозяином.

Из той самой породы служителей происходил и Климентий, мужичонка неказистый, которого, как говорится, соплей перешибешь, но за свои сорок с небольшим прожитых лет скопил он в себе злобу немалую, которую при первой возможности вымещал на вверяемых ему ссыльных.

Аввакум же, плохо знавший породу эту и не привыкший разгадывать, отчего люди впадают в грех или противление добру, приписывал то искушению их немощных главным врагом людским, а борьбу с ним видел лишь одним-единственным способом, завещанным со времен установления на земле Святой Церкви, заключавшимся в беспрестанной молитве и покаянии.

Он неоднократно призывал Климентия отправиться с ним в один из храмов, мимо которых им случилось проезжать множество раз, и там покаяться, получить прощение за грехи, одолевающие патриаршего служителя, на что редко получал вразумительный ответ. Но ни разу еще за дальнюю их дорогу тот не приостановился даже у малой церквушки и внутрь нее не вошел, ссылаясь неизменно на срочность выполнения своего служебного долга. Когда же Аввакум пообещал наложить на того епитимью, то Климентий, не скрывая обуревавшей его злобы и скопившегося раздражения на Протопоповы наставления, пригрозил пересадить его в кибитку к семье.

Взаимное их неприятие доходило порой до таких крайностей, что Климентий во всех неприятностях, случавшихся с ними в пути, стал винить протопопа, считая его чуть ли ни центром притяжения всех темных сил за нелицеприятные высказывания того в адрес патриарха Никона. Если они поздно приезжали на постоялый двор, где им отводили худшие места, то виноват был непременно Аввакум, отвлекший его своими разговорами. Порвется шлея у лошади, опять же он виноват, что в Москве не попросил у кого надо доброй сбруи. А уж если случалась непогода с ветром и снегом, то тут вина того и совсем была очевидна – зачем, спрашивается, бунтовал, добившись тем самым ссылки в Сибирь, благодаря чему и отправили его, Климентия, в дальнюю дорогу. Аввакум поначалу пытался спорить, доказывать, но потом, убедившись в бесполезности своих доводов и к тому же изрядно подустав, махнул рукой и уже не слушал обычного ворчания пристава, а думал о чем-то своем, доступном лишь ему и никому более… Несколько дней они ехали, почти не общаясь друг с другом, каждый по-своему объясняя сложившуюся ситуацию и понимая, что дружбы меж ними никогда не будет, но каждый считал себя непременно правым, не желая понимать, почему другой не разделяет его убеждений.

И эти мысли его были известны ангелу, звавшемуся древним именем Архес, только не в его силах было предостеречь раба Божьего Аввакума отговорить от ссор с коварным приставом, поскольку тот имел на все происходящее свои думки и менять их никак не желал.

* * *

Проехав Вятскую землю, они вплотную подобрались к Уралу, причем прежде широкая дорога сузилась настолько, что иной раз приходилось пропускать встречные сани, съехав на обочину. Аввакум не заметил, когда они отстали от прочих путников, следом за которыми ехали довольно долго. Возможно, более опытные возницы сумели как-то оторваться от них, а может, просто свернули где, ища более короткий и удобный путь. И теперь уже несколько дней они ехали в одиночестве: впереди два верховых казака, непрестанно клюющих носами и склоняющихся в полусне к лукам седел, за ними правил Климентий с Аввакумом в санях, а следом, временами отставая на трудных участках пути, тащилась кибитка с Аввакумовым семейством.

Казаки, ехавшие в Сибирь по первому разу, на развилках часто останавливались, поджидали Климентия и спрашивали у него дорогу. Тот не всегда правильно угадывал направление, хотя ранее частенько хвалился, что много раз бывал в Тобольске и дорогу туда знает, как баба свои горшки в печи. Но одно дело – сказать, а другое – исполнить. Уже несколько раз они заезжали в такую глушь, что приходилось затем круто поворачивать обратно под чертыханья казаков, проклинавших все и вся на свете. Молчал лишь нанятый Аввакумом татарин, управлявший кибиткой, которому, казалось, абсолютно все равно, куда ехать, лишь бы кормили и к вечеру отводили теплый угол для ночлега. Потом уже казаки, переставшие верить всезнанию патриаршего пристава, и не ждали его у очередной развилки, а один оставался на месте, другой же скорой рысью проезжал некоторое расстояние, потом возвращался, указывая, какую дорогу лучше выбрать.

…Уральские горы мало чем поразили воображение Аввакума. Они оказались именно такими, какими он их и представлял из рассказов бывалых путников на постоялых дворах: с пологими склонами и лишь далеко в стороне виднелись скалы, уходящие ввысь уступами. Правда, Марковне с грудным сыном пришлось пересесть в сани к Климентию, а сыновья с дочкой некоторое время шли пешком, потому как лошади даже на пологом подъеме не могли втащить неуклюжую кибитку. Но вскоре подъем закончился и лошадей приходилось уже сдерживать, чтоб они не разогнались на спуске.

Через день они въехали в густой хвойный лес, который обступил их со всех сторон, и сразу повеяло болотной сыростью, звуки, доносящиеся до них, несли с собой шум колышущихся крон деревьев, скрип могучих стволов, пугавший и без того насторожившихся путников. Казачьи лошади прядали ушами, ступали осторожно, непрерывно вздрагивали, не желая идти дальше. Казаки нахлестывали их плетками, понукали, а потом, поняв, что так будет быстрее, соскочили на землю и повели их в поводу, пока те не обвыклись и не успокоились окончательно.

– Вот она, Сибирь-матушка, начинается, – неожиданно довольно миролюбиво проговорил Климентий, которому тоже, судя по всему, было не совсем уютно в сумрачном лесу.

Аввакум безошибочно определил, что тот чего-то боится, но не смеет сказать, и спросил наудачу:

– Разбойников тут не бывает?

– Как не быть, полным-полно, самые воровские места, – быстро отозвался тот. – Многих моих товарищей положили, Сибирь – она, одно слово, Сибирь и есть. Весь разбойный люд тут собран…

– Поди, на нас не нападут? – Аввакуму тоже сделалось не по себе, и он принялся читать про себя молитву, моля Бога, чтоб пощадил прежде всего детей его. За себя он почему-то особо не беспокоился, считая, что уготовлен ему долгий жизненный путь и Господь не прервет его здесь, не даст умереть от разбойничьего ножа или кистеня.

Он и не расслышал ответа пристава, который объяснял, что казаки им на то и приданы, чтоб не только за ссыльными приглядывать, но и защищать от лихих людей.

Лес они миновали беспрепятственно, то ли по благополучному стечению обстоятельств, то ли потому, что хваленые разбойники оказались заняты другими, более важными, делами, и вскоре спустились к руслу неширокой извилистой речки, покрытой льдом. Судя по наезженным колеям, по ней прошел уже не один груженый обоз и опасаться за крепость льда не стоило. И далее непрерывной чередой потянулись леса, опоясывавшие речные берега, словно густым частоколом, и казалось, из них смотрит на путников кто-то невидимый, несущий в себе угрозу и смерть.

Вскоре возле устья небольшой речушки Аввакум увидел несколько непонятных сооружений из жердей, укрытых сверху шкурами, берестой и еловым лапником. Из них к нему уходили клубы дыма, из чего можно было заключить, что внутри них, должно быть, находятся люди.

– И кто же здесь живет? – спросил он у Климентия.

– Да кто их знает, – охотно отозвался тот, радуясь в душе, что спутник его более не ведет бесед о спасении души, а переключился на житейские привычные ему темы, – может, татары, а то остяки или вогулы. Живут себе… Чего им сделается…

– А русские селения будут? – Аввакум представил, что вдруг и ему с семьей придется жить в таком вот шалаше, о чем он раньше даже и не задумывался, как с детьми можно в лютые морозы зимовать в таком хрупком на вид строении.

– Куда ж они денутся, будут. Насмотримся еще.

И действительно, к вечеру они въехали в небольшое село, в глубине которого виднелся посеревший от влаги и стужи деревянный крест на церковной маковке. Большие рубленные из крепкой с красноватым оттенком сосны дома образовывали широкую улочку, которая вела к церкви, а за ней, чуть в стороне располагался постоялый двор с громадными воротами, за которыми находились коновязь и дом для ночлега. Навстречу к ним вышел, видимо, хозяин в длинной до пят одежде из звериных шкур, заканчивающейся наверху чем-то вроде колпака, накинутого на его большую лобастую голову. Он гостеприимно распахнул ворота, и они тут же въехали во двор, а следом за ними и кибитка, управляемая равнодушным ко всему Семеном и припоздавшие чуть казаки.

– Видал, какие одежды тут носят? – спросил Аввакум пристава, указывая на хозяина, уже закрывающего ворота обратно.

– У здешнего народа переняли, говорят, в них любой мороз не страшен, – ответил тот, выбираясь из саней.

– Да уж, – кивнул Аввакум, – и вид-то у него тоже звериный, как и шуба его. Не разбойник, случаем?

– Не боись, батюшка, – неожиданно хохотнул Климентий, что с ним случалось довольно редко. Но, видимо, и он, натерпевшись страха, пока ехали через угрюмый и мрачный лес, теперь отошел душой и сердцем и стал обычным русским мужиком, который всегда рад посмеяться над недавними напрасными страхами.

* * *

Пока пристав договаривался о ночлеге и плате за него, Аввакум помог выйти жене, принял Корнилия и пошел с ним в дом. И тут он услышал, как младенец тяжело и судорожно дышит и время от времени глухо, словно маленький старичок, кашляет. Он повернулся к супруге и испуганно спросил:

– Что это с ним?! Неужто заболел? Вчера вроде здоров был, а тут вдруг… Что делать-то станем?

– И старшие тоже нездоровы, продуло в дороге, – ответила она, потупившись.

– Что же молчала раньше? Нужно было остановиться, подлечить их как-то. Сейчас скажу извергу этому, что дальше не поедем, пока детки не выздоровеют, – решительно повернул он обратно, передавая Марковне сверток с малышом.

– Не горячись, – остановила та его. – Подождем до утра, может, Корнеюшке лучше станет. У меня с собой малина сушеная из дома взята, напою отваром, укрою потеплее, подождем…

Аввакум хотел было ответить ей, что непременно сейчас пойдет и все выскажет Климентию, которого как слугу патриарха считал здесь главным своим врагом и усматривал во всех его действиях угрозу не только для себя, но и для жизней их детей, супруги, за которую он был готов биться с любым, не страшась ни угроз, ни самой тяжелой кары. Но, чуть подумав, решил, что Анастасия, как всегда, права, недаром умным человеком сказано: утро вечера мудренее, и, тяжело вздохнув, вошел в дом.

В тот вечер он долго не мог уснуть, слушая, как тяжело дышит, с частыми хрипами, младшенький сынок, покашливают старшие, и во всех этих бедах вновь и вновь обвинял исключительно патриарха Никона. А ведь не так давно они уважительно относились друг к другу и не раз вели долгие беседы, а вот пришел срок, и с недавних пор все поменялось. И патриарх, учинивший церковный передел, покалечивший судьбы тысяч людей, стал для него хуже папы римского, султана турецкого или иного врага веры Христовой. И не для одного Аввакума, а для всех тех, кто отшатнулся от нововведений церковных, перечеркнувших тем самым вековые православные традиции. Именно с него, с Никона, пошла в думах людских такая круговерть, не приведи господь кому испытать такое и стать участником раздоров церковных.

Едва проснувшись, он первым делом поинтересовался у жены, что уже давно встала и хлопотала, готовя согретую у печи детскую одежду, как чувствует себя младший. Та в ответ лишь отрицательно покачала головой, дав тем самым понять, что дела у него неважные. Дети и другие постояльцы еще спали, и она не желала будить их раньше времени. Да и сам Аввакум, глянув на Корнея, понял, что лучше ему отнюдь не стало, а значит, предстоит непростой разговор с приставом, который явно воспротивится долгой остановке, невзирая на причины, вызвавшие ее.

Так оно и вышло. Когда все встали и торопливо перекусили, то Климентий с удивлением глянул на Аввакума и его семейство, которое не спешило собираться в дорогу.

– В чем дело? – хмуро спросил он. – Давно пора ехать. Собирайтесь, а то к вечеру не успеем до ночлега доехать, придется в темноте пробираться, заплутать можем.

– Остановка нужна, – глухо проговорил Аввакум, избегая смотреть приставу в глаза, но внутренне готовясь к неприятному разговору и его последствиям, – дети, все до одного, хворые, выждать надо, чтоб поправились.

– Какая еще остановка?! – аж взвизгнул пристав. – С чего это вдруг? Не бывать этому! Не позволю! Мне такого приказа никто не давал, чтоб в дороге останавливатьс, кроме как на ночлег. Вот до Тобольска доберемся, там живите как хотите, а тут я за все в ответе.

– Ну и поезжай один, – ответил ему Аввакум и, сжав кулаки, придвинулся поближе, вскинув голову и сверля пристава взглядом, полным ненависти.

Тот было растерялся, но потом зло прищурился и, повернувшись к находящимся здесь же казакам, до этого молчаливо наблюдавшим за их спором, приказал им:

– Тащи их, ребята, в сани. Дай срок, в Тобольске первым делом все обскажу владыке. Скажу, чтоб он тебя в подвал определил, там тебе самое место.

Но казаки мешкали, не решаясь применить силу к человеку, облаченному саном, тем более к женщине и малым детям. К тому же они не состояли на службе у патриарха, и пристав был им не начальник, а всего лишь такой же служивый, как и они сами.

Климентий, заметив их замешательство, не зная, как настоять на своем, принялся уже грозить и им:

– Чего стоите? – Он вскочил с лавки, круто развернулся к казакам. – Для того и приставлены, чтоб где надо силу проявить. Вернусь обратно в Москву, доложу вашему начальству, как вы тут с ним в сговор вступили. А он против самого патриарха голос свой поднял. – И ткнул пальцем в стоящего почти рядом с ним Аввакума, но дотронуться до него побоялся, опасаясь, как бы тот не саданул и его в ответ. Пристав впервые оказался в столь дурацком положении, когда сопровождаемый им ссыльный отказывался вдруг подчиниться.

Понимал это и Аввакум, победоносно взирая на Климентия, что хорохорился, словно петух на заборе, но прибегнуть к силе опасался, надеясь решить все громким криком.

Тем временем один из казаков, что был постарше, почесал рукой в голове и с расстановкой проговорил:

– Наше дело сторона. Сами меж собой решайте как быть, ехать дальше будем или тут оставаться. Нам про остановки ничего говорено не было. Велено лишь присматривать за батюшкой, чтоб не сбежал куда с дороги и в цельности его в Тобольск доставить. А как ехать и сколько ехать, то нам не ведомо. Вот так-то…

– Н-да! Сами решайте, а у нас своя служба, – поддержал его второй сопровождающий возрастом помоложе, который всю поездку пытался заговорить с Аввакумовой племянницей Мариной, но это у него по причине косноязычности плохо получалось.

– Вижу, сговорились тут! – взвился Климентий, замахав в воздухе обеими руками, будто пытался отогнать от себя налетевших вдруг комаров. – Знаю я вас, казачков, вам хоть в лоб, хоть по лбу, лишь бы не работать. Ни за что не в ответе, на все наплевать! Я тогда так поступлю: поворачиваю обратно в Москву и докладываю, что ссыльный ехать отказался, а вы мне никакой поддержки в том не оказали. Пускай там решают, как с вами со всеми поступить. – И он, накинув тулуп на плечи, шагнул к выходу.