Текст книги "Страна Печалия"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

– Выходит, что моя персона здесь и вовсе не нужна? – ехидно поинтересовался владыка. – Может, ты без моего ведома додумался какие ни есть непристойные грамоты отправлять? Скажи, пока не поздно.

– Упаси господь! – Струна, поняв, что именно сейчас может наступить перелом в настроении архиепископа, бухнулся перед ним в ноги и принялся быстро и суетливо креститься и низко кланяться. – Крестом святым клянусь, не было такого в мыслях даже. Как можно?! Как можно такое на верного слугу вашего подумать? Да я ради вас и жизни своей не пожалею, поверьте слову моему…

* * *

Архиепископ вдруг успокоился и твердо решил, что отставлять от дел дьяка он не станет и не предаст дело это огласке, а наоборот, приобрел благодаря открывшемуся вопиющему нарушению действительно верного слугу, который будет служить ему не за страх, а за совесть. Лучшего и не придумаешь. Покарать его он всегда успеет.

А вот если отдать дьяка под суд воеводе, поскольку Струна был человеком мирским, служившим ему по найму, то того, может быть, и накажут примерно, а может, и, найдя какую-то закавыку в деле, определят к себе же на воеводскую службу. В Сибири люди знающие ценятся на вес золота, да и то, пойди сыщи такого. К тому же, отстрани он Струну от должности, действительно, встанут все дела и переписка с монастырями и епархиями, каждую грамоту хоть саморучно пиши и следи за отправкой.

Владыка встал и подошел к стоявшему на коленях дьяку, протянул ему свой висящий поверх архиерейского одеяния крест:

– Целуй, – требовательно сказал он, – и клянись, что все сказанное тобой есть истинная правда.

Струна ухватился двумя руками за крест и смачно поцеловал его, вкладывая в поцелуй для большей верности всю страсть и желание доказать свою правоту. Даже несколько слезинок выкатились из его глаз.

– Ладно, вставай, иди делами заниматься, – примирительно проговорил владыка. – А грамоты эти пущай у меня лежат на видном месте и чтоб ни одну больше без моего ведома не подписывал, а то сдержу слово и отправлю куда следует, а там сам знаешь…

– Слушаюсь, – торопливо ответил Струна. – Даже в мыслях держать ничего такого не буду. Буду вам служить пуще прежнего.

– Пуще не надо, – примирительно махнул рукой архиепископ, – иди уж…

Но когда дьяк попятился к дверям, вспомнил вдруг еще что-то и остановил того.

– Да, и вот еще что, – быстро проговорил он, – ты иконку-то повесь у себя, а то непонятно, какой ты веры, православной или басурманин что ни на есть настоящий. Да и на службе церковной что-то давненько тебя не видел. Чтоб на Рождество был среди первых. Все понял?

– Как не понять, все ясно, как день. Выполню. Благословите, ваше высокопреосвященство.

Владыка со вздохом перекрестил его, чувствуя, что на душе у него словно кошки скребут, думая при этом, что еще немало хлопот и тревог доставит ему этот дьяк, но иного выхода, как простить его, пока что он не находил.

– Что у нас на сегодня? – спросил он, когда Струна уже подходил к двери, а с той стороны послышалась возня зазевавшегося в рвении своем услышать все до последнего словечка Пантелея.

– Совсем забыл, третий день ждут дозволения вашего высокопреосвященства о встрече с ними приезжие из Москвы. Прикажете пустить?

– Кто такие? – Владыка пожевал сухие губы и поморщился, ожидая для себя очередных неприятностей с привезенными из столицы вестями.

– Один протопоп, на службу сюда направленный, а другой – сопровождающий его пристав с патриаршего подворья. Говорит, что грамота у него к вам.

– Чего же молчал раньше? – Владыка вновь свел брови к переносью, что не предвещало для Струны ничего хорошего, и тот поспешил тут же оправдаться:

– Заняты были, писали что-то, когда к вам заглядывал, не посмел тревожить. Так звать их?

– Отправляй, конечно. Как протопопа звать, случаем не помнишь?

– Вроде как Аввакум Петров. – Струна, наморща лоб, сделал вид, что вспоминает.

– Да что ты говоришь! – воскликнул владыка. – Так то ж земляк мой и встречались сколько раз. Выходит, как и думал, не ужился с новым патриархом. Говорил ему о том, а он все не верил. – Владыка произнес последние слова уже наедине с самим собой, поскольку Струна тем временем выскользнул за дверь, спеша убраться подальше от покоев владыки, пока тот не вспомнил еще что-нибудь и не вернул его обратно.

По давней привычке он ненадолго заглянул в поварню, спеша убедиться, что там все идет как надо, и ничуть не удивился, увидев широко раскрытые и направленные на него глаза кухонного народа, застывших в немом удивлении кухарок, как только он появился на пороге. Возле печи стоял раскрасневшийся от долгого напряжения под дверью владыки и не успевший пока что сообщить народу переполнявшие его тайные сведения истопник Пантелей, который тут же заулыбался и низко поклонился сурово глянувшему на него дьяку.

«Ничего от них не утаишь, не скроешь. А-а-а… Плевать… Рано ли, поздно ли все одно обо всем узнают», – подумал устало дьяк и велел Дарье принести к нему в комнату чего-нибудь перекусить.

– Умаялся я сегодня что-то, с утра в делах весь, – пояснил он свое желание утолить голод раньше отведенного для того времени.

– Вы уж, Иван Васильевич, берегите себя, – хитро улыбаясь, проговорила в ответ не лезшая в карман за словом Дарья, – а то на вас вон лица прямо-таки нет. Как мы без вас останемся, случись, не дай бог, что.

– Куда оно денется, лицо-то, – засмеялся Струна, оправляя чуб, – главное, чтоб голова на месте была.

Как только он ушел, Дарья ткнула Пантелея в бок скалкой и живо сказала:

– Ну а дальше-то что было?

– А, дальше-то, – не сразу вспомнил тот, на чем остановился, – вот Семушка наш и говорит черкасцу этому, мол, башку твою на плаху положу и отсеку напрочь совсем… И ведь точно, он такой, может, коль пообещает…

– Страсти-то какие! – всплеснула руками девка Лукерья и вновь заплакала, отбежав при этом подальше от уже занесшей руку для оплеухи Дарьи.

А пришедший в свою комнату Иван Струна потер ладонью вспотевший лоб и твердо решил, что пора бы искать себе иного покровителя, и желательно подальше от этих печальных мест, поскольку владыка Симеон больно горяч на руку, и случись еще что-то подобное, то в беспамятстве может если и не убить, то покалечить.

«Только где же того покровителя взять?» – с тоской подумал он, тяжело опускаясь на лавку у окна и поглядывая через оттаявшую проплешину оконца на купола громоздкого собора, напоминавшего могучей своей статью стоящего на перепутье витязя, прикрывая мощью своей земли русские от многочисленных недругов.

А дальше, куда ни глянь, на Софийском подворье лежал изумительной белизны снежный покров, который сколько ни топчи, ни разгребай хоть сотней лопат, а через день-другой после первой вьюжной ночи вновь оденется белой фатой, словно невеста на выданье. И эта вызывающая белизна, непорочность Сибирской земли вызывала в душе у архиерейского дьяка непонятную злость и тоску. Тоску по родной украинской стороне, откуда он бежал в поисках лучшей доли, но хоть завтра готов был возвернуться обратно, если бы кто его позвал туда. Но, видать, не нужен он родной стороне, что столь легко распрощалась с ним, не заметив этой потери…

* * *

Не торопись языком твоим, и сердце твое да 

не спешит произнести слово перед Богом; 

потому что Бог на небе, а ты на земле;

потому слова твои да будут немноги.

Екк. 5, 1

Аввакум и Климентий, который только и мечтал, как бы побыстрее уехать из распроклятого Тобольска, третий день не могли попасть на прием к сибирскому владыке. Конечно же, виной всему была стычка протопопа с архиерейском дьяком, который теперь и выдерживал их, как снопы в скирде, в сторожке при входе на Софийское подворье, где два караульных литвина резались с утра до вечера в завезенную с родины и запрещенную на Руси зернь.

Протопоп несколько раз пробовал их вразумлять, пугая Страшным судом, но те, плохо понимая по-русски, лишь улыбались в ответ и с увлечением бросали избитые до оспин кубики, каждый раз радуясь выигрышу. Правда, игра у них шла не на деньги, а на шалобаны, которые каждый из них получал за день сполна.

Оставшемуся без конской упряжи Климентию жалко было тратить личные деньги на ее покупку с рук у кого-нибудь из местных барыг. Он, наивно надеясь, что владыка, узнав о краже кем-то из монастырской братии у патриаршего человека казенного имущества, прикажет или сыскать старую, или выдать ему новую.

Сам же Климентий, обнаружив пропажу, незамедлительно подумал не на кого-нибудь, а именно на Анисима, который хоть и отпирался в содеянном, но как-то робко и неуверенно. Раздосадованный пристав несколько раз для острастки саданул того в ухо, но оказавшиеся при том монастырские послушники заступились за товарища, и неизвестно, как бы все обернулось, если бы не появление настоятеля Павлиния, пообещавшего решить дело миром. Но вскоре настоятель опять куда-то отъехал, а вслед за ним пропал и сам Анисим, после чего пристав окончательно загрустил и впал в полное уныние. Но, будучи человеком действия, решил, что исправить положение дел может лишь владыка Симеон, который вряд ли откажет ему в столь малой просьбе, и отправился вслед за протопопом на архиерейский двор.

Аввакум же, которого по приказу дьяка не пустили дальше сторожки, в свою очередь мучился от неизвестности, поджидая со дня на день приезда в город семьи, которую негде будет разместить. В монастырь их, понятно, не допустят, да и лечь там лишнему человеку просто негде. А попросить дом под жилье, как то было положено ему по чину, было не у кого. На протопопа жалко было смотреть. Его и без того худощавая фигура стала походить на мощи ветхозаветного праведника, а кожа на лице, обмороженная в дороге, покрылась какими-то струпьями и язвами, с которыми он не знал что и делать. В довершение ко всем остальным бедам он постоянно испытывал зуд во всех частях тела после многочисленных ночных укусов кровожадных монастырских клопов, а почесать зудящие места прелюдно он стеснялся, считая ниже своего достоинства показывать собственную слабость и немощь находящимся рядом с ним азартным литвинам.

Больше всего повезло казаку, имя которого Аввакум так и не узнал. Найдя кузнеца, он заночевал в той же деревне и явился в Тобольск лишь на другой день, но в монастыре останавливаться не стал, а нашел в городе то ли родственников, то ли сослуживцев и встал у них на постой. Впрочем, Аввакуму до него никакого дела не было, и вскоре он вообще забыл о его существовании.

Если Климентий, заручившись благословлением своего московского духовника, разумно считал, что дорожному человеку держать пост в пути нет нужды, и время от времени позволял себе раздобыть где-нибудь кусок свинины или говядины, то Аввакум держал пост неукоснительно, отчего в последнее время постоянно испытывал противное головокружение и тошноту. Но, несмотря ни на что, уже на другой день по приезду в Тобольск пошел на службу в ближайший храм, поскольку монастырский из-за частых отлучек настоятеля был закрыт, где и хотел сразу же исповедаться, а если будет позволено, то и причаститься, но выскочил оттуда через несколько минут, увидев как местный батюшка сложил пальцы в трехперстие.

«Вражья сила и сюда дошла! У-у-у… Никон проклятый!» – в который раз помянул он недобрым словом патриарха. Но постоял, подумал чуть и решил, что этак он может и совсем остаться без приобщения к Святым Дарам, и наперекор себе вновь вошел в храм. На исповедь к седому батюшке стояло несколько прихожан, однако те, увидев незнакомца в священнической рясе и с наперсным крестом на груди, посторонились и пропустили его вперед себя. Исповедник спросил, откуда он будет, но именем не поинтересовался, а спокойно принял покаяние, наложил епитрахиль и осенил крестом.

– Могу ли принять причастие в день завтрашний? – спросил его Аввакум, которому почему-то очень хотелось, чтоб ему именно сейчас было в просьбе его отказано, тогда не нужно будет снова идти на службу, которая велась по новым правилам.

– Причастись, сын мой, – спокойно разрешил тот, – правила знаешь. И молитву, молитву перед причастием не забудь прочесть.

Причастившись на другой день, Аввакум почувствовал себя значительно уверенней и решил поискать приход, где может быть, служба ведется по старым обрядам, намереваясь посетить для того все городские храмы. Но сейчас главным для него стало обзавестись как можно быстрее жильем и своим собственным приходом, где он непременно будет служить по старому канону. В монастыре он узнал, что в городе имеется лишь один протоиерей, а попросту говоря, такой же, как и он, протопоп, служащий в кафедральном Софийско-Успенском соборе. Значит, он будет вторым человеком, имеющим чин выше иерейского, а это что-нибудь, да значит. Оставалось лишь встретиться с сибирским владыкой Симеоном, чтоб заручиться его благословением и поддержкой, в чем Аввакум нимало не сомневался.

…Когда архиерейский келейник заглянул в сторожку и сообщил, что архиепископ ждет их, то Климентий от радости аж подпрыгнул, Аввакум же встал с лавки, поискал глазами икону и, не найдя, перекрестился на восток и, обратясь к прекратившим на время игру литвинам, сказал:

– Благодарствую, что приютили на время, мужики вы, видать, люди добрые и души у вас не до конца испорчены, но скорбеть буду, что в Царствие Божье они не попадут. Я к вам еще на днях загляну, поговорим о душах ваших бессмертных и о том, какую неправедную жизнь ведете.

Литвины, скорее всего, мало что поняли из слов его, переглянулись меж собой, а потом громко засмеялись, и один из них проговорил фразу, которую они употребляли в подобных случаях:

– Иди, батька, иди… – И махнул вслед ему рукой, красноречиво давая понять, что разговор на этом окончен.

* * *

…Архиепископ, успевший прийти в себя после долгой и пристрастной беседы с дьяком Струной, принял приехавших вполне радушно и со вниманием, благословил обоих и предложил присесть на стоявшую возле стены вместительную лавку.

– Как добрались? – поинтересовался он больше для вида, давая понять тем самым, что особо временем для разговоров не располагает.

– Спасибо, благодарствуем, – ответил за всех Климентий, хотя Аввакума так и подмывало рассказать и о порядках в тюменском монастыре, и о краже упряжи, и о том, что под носом у сибирского владыки караульные режутся в запрещенную царским указом зернь, но патриарший пристав успел уже достать из подорожной сумы свернутую в трубку грамоту и через стол подал ее архиепископу.

Тот глянул на печать и нахмурился.

– Давно в городе?

– Третий день уже, – отвечал опять же Климентий, ощущавший

себя главным, – никак до вашего высокопреосвященства попасть не могли и…

– Порядков не знаешь, – сухо перебил его владыка, – ко мне далеко не каждого допускают. Или не мог передать грамоту приказным людям? Твое дело – доставить, и на том спасибо.

– У меня к вам, ваше высокопреосвященство, еще и другое дело есть, – замямлил Климентий, которому далеко не каждый день приходилось встречаться со столь высокими персонами, и если бы не кража сбруи, то его бы и калачом не заманить в приемную владыки. Сейчас же он растерялся, нервничал и не знал, с чего начать, опасаясь, как бы архиепископ не велел ему прямо сейчас покинуть покои.

Симеон заметил его растерянность и, понимая, что хотя перед ним находится всего лишь пристав, но все же прибывший из Москвы, с патриаршего подворья, и уж чего он там наговорит, возвратившись обратно, своему начальству, а там, глядишь, и до патриарха слова его долетят, то одному Богу известно. А потому пересилил себя и мягко спросил:

– Какое такое дело? Выкладывай. – Сам же перевел взгляд на Аввакума и чуть заметно улыбнулся ему, давая понять, что с ним у них разговор будет отдельный. Улыбнулся в ответ и Аввакум, полагая, что теперь-то все непременно у него сладится и сумеет он обосноваться в Тобольске должным образом и семью примет, а там, глядишь, заживут не хуже прежнего.

Климентий же сбивчиво рассказал, как он спрятал конскую сбрую в монастырской конюшне, а утром не мог ее найти и теперь не знает, как быть, а время идет, нужно ехать, а он вот никак не может…

Владыка, взгляд которого становился все более ироничным, слушал его, не перебивая, думая при том, что даже такую мелочь не могут решить без его участия, а сам размышлял, правильно ли поступил, согласившись в свое время с назначением на сибирскую кафедру, и даже непомерно тому возрадовался. Как же все не соответствовало его представлениям о собственном предназначении в роли сибирского владыки! Думал стать вершителем судеб всего православного люда, заниматься делами великими, а выпало вот – искать украденную кем-то из монахов сбрую! Да разве стал бы иной владыка там, в России, заниматься подобным? Выставил бы просителя да еще напоследок велел плетей ему всыпать для прибавки ума, а тут…

– И что же ты от меня хочешь, сын мой? – насмешливо спросил он раскрасневшегося от долгой речи возницу. – Неужели думаешь, что сейчас вот кинусь искать твою сбрую? Она кому была выдана? Скажи…

– Мне была выдана, – покорно кивнул головой Климентий, который уже и не рад был, что затеял все это разбирательство, из чего, как он теперь понял, вряд ли что выйдет. Лучше бы купил у кого злополучную сбрую по дешевке и давно бы уже ехал обратно. А так, на покупку одной еды только сколько денег ушло…

– А раз она тебе была выдана, то и спрос с тебя. Может, ты ее продал кому, пропил или чего другое, а теперь на добрых людей напраслину возводишь.

– Да никогда, – попытался вставить слово Климентий, но тут же умолк, понимая, что слушать его оправдания владыка вовсе не намерен.

– Недосуг мне пустяками разными заниматься, только и скажу тебе.

– Владыка, ваше высокопреосвященство, помилосердствуйте! – запричитал Климентий, прижав к груди обе руки. – Как же мне обратно ехать?

– А зачем тебе обратно? Оставайся здесь, Рождество святое с нами встретишь. На службу к себе приму, а там, глядишь, и на новую сбрую заработаешь, тогда и вернешься обратно. Я же патриарху отпишу, что при себе тебя оставляю. Так, думается, всем лучше будет. И овцы целы и волки сыты. Как? – спросил он, с улыбкой глядя на протопопа, который с интересом наблюдал за происходящим. – Вон, батюшка Аввакум специально в Сибирь на службу приехал, и ты оставайся.

Из глаз Климентия брызнули слезы, и он, не помня себя, попятился к выходу и пулей вылетел из покоев владыки. Тот же поманил к себе Спиридона, чья голова просунулась в дверь в ожидании распоряжений.

– Скажи конюху Максиму, чтоб выдал этому бедолаге из запасов своих сбрую какую, только не новую. Запомнил? – погрозил он пальцем келейнику. – А то опять все перепутаешь, тогда с тебя взыщу. Иди. И скажи Дарье, чтоб покормила этого… как его… – он вопросительно глянул на Аввакума.

– Климентий, – подсказал тот.

– Да, Климентия. А дьяку передай, чтоб бумаги ему на обратную дорогу сегодня же выправил, а то знаю я его – будет тянуть не только до Рождества, но и до Пасхи самой.

Когда Спиридон, не промолвивший ни слова, исчез, то, обратившись к Аввакуму, владыка проговорил почти что ласково:

– Садись, батюшка, в ногах, как говорится, правды нет. Да у нас, как погляжу, и от долгого сидения правды той не прибавляется. Рад тебе, нескончаемо рад. Честно скажу, когда просил патриарха прислать ко мне в епархию протоиерея, то никак не ожидал, что именно тебя направят.

– Честно сказать, и сам не ожидал, что в Сибирь попаду, – отвечал Аввакум, присаживаясь на стоящую у стены лавку.

– Значит, так тебе на роду написано. Выглядишь ты больно уставшим. По себе знаю, дорога сюда нелегко дается, еще и дни постные… С семьей приехал или один пока что? Разместили тебя где или в монастыре подгорном на постой определили?

– Там, – односложно ответил Аввакум, и от радушного приема владыки ему вдруг расхотелось жаловаться на мытарства, которые он претерпел за это время. Разве его это дело – заниматься, по сути дела, доносительством? Есть у сибирского владыки специальные на то люди, пусть они за порядком и смотрят. А у него и своих забот полон рот. Потому он заговорил совсем о другом, нежели собирался сказать до этого, вынашивая разные наиболее хлесткие и обличающие сибирский быт архиерейских служителей фразы:

– Мне бы сейчас, главное, с жильем определиться. Семья моя должна со дня на день прибыть, а их в монастырь не поведешь. Младшенький мой разболелся, пришлось оставить их, хворых, на лечение, а сам вот наперед поехал.

– Как же, как же, – согласно закивал владыка, – найдем и жилье. Зайдешь к дьяку моему, будь он неладен, только что его за чуб тузил, – слегка преувеличил он свои заслуги в неравном поединке с Иваном Струной, – скажешь, чтоб подыскал тебе дом для жительства. А как отдохнешь, на службу в храм городской определю, поставлю над приходом, в котором люди достойные проживают. Сам местный воевода с семейством своим туда ходит.

Про жилье Аввакуму было как-то неудобно интересоваться, надеялся, что ему, протопопу, отведут что-то вполне благопристойное, соответствующее чину и званию. Зато тотчас спросил о приходе, где предстояло служить:

– И что это за приход? При каком храме? – полюбопытствовал Аввакум, который уже неплохо знал местоположение городских церквей и где находится воеводский двор.

– Храм Вознесения Господня. Поди, видел его, в двух шагах от главного нашего Софийского собора. Там и будешь. Еще спасибо мне за то скажешь, хороший приход, люди достойные там, – зачем-то еще раз повторил уже сказанное владыка.

– Как вам угодно будет, – ответил Аввакум. – А как же прежний настоятель? Его куда? Не хочу живого человека с места сгонять.

– Пока вместе служить будете, а там поглядим. У меня давно просьба прихожан из Березова лежит о присылке к ним иного пастыря, а тот, прежний, пьет безбожно и никакой управы на него они найти не могут. Верно, туда отца Аверкия и направлю, как только престольные праздники закончатся.

– Его, значит, Аверкием зовут?

– Да, – рассеянно ответил архиепископ и задумался о чем-то своем.

Аввакум решил было, что прием на этом закончился, но владыка, увидев, что он встал со скамьи, остановил его движением руки:

– Погоди, успеешь еще и разместиться, и семью встретить. Поговорим чуть, не каждый день встречаюсь с человеком из Москвы, тем более земляком своим. Как тебе город, отец Аввакум? Поглянулся?

– Непростой город, – вспомнил тот слова Климентия, – и люди тут непростые живут. Лучше я вас, владыка, послушаю. Вы тут уже который год служите?

– Третий годок пошел. А кажется, что вот только вчера приехал. Многое тут было и до меня сделано, особенно первым владыкой Киприаном, достойный муж был, – еще раз повторил архиепископ, как видно, понравившееся ему слово, – но дел еще столько, что, как подумаешь, жуть берет.

– Помощников бы вам достойных, – согласно кивнул Аввакум и поймал себя на том, что вслед за владыкой повторил привязавшееся словечко.

– Э-э-э, вот с этим как раз и худо, – живо откликнулся тот. – Мало того, что верных людей нет совсем, так половина в Бога, прости меня, Господи, не верят. Может, конечно, и верят, без Бога в душе никто на свете не живет, но уж больно по-своему. О спасении души совсем не думают!

– Как же так? – озадаченно спросил Аввакум и тут же вспомнил литвинов-караульщиков, что встретили смехом его речи о Страшном суде.

– А вот так! – Владыка рад был высказать то, что у него, видать, давно накипело. – Все поголовно только торговлей и заняты, мошну набивают, о собственной выгоде пекутся, а как обратишься к ним, чтоб жертвовали на строительство церквей и храмов, то начинают об убытках толковать, мол, мало пока что скопили. Будто бы они достаток свой на тот свет с собой заберут. Тьфу, и говорить о том не хочется!

Владыка ненадолго замолчал, словно вспоминал что, а потом заговорил вновь, но уже не столь запальчиво:

– Летом случай был, один торговый человек занемог, понял, недолго жить ему осталось, решил деньги свои, что за жизнь скопил, пожертвовать на строительство часовни, а если хватит, то и храм на них возвести. Я же как раз давно замыслил в одном памятном для всех месте новый храм соорудить. Недалеко от Тобольска, съезди обязательно, когда потеплее будет, выбери время, погляди. Ивановской горой называется. Там когда-то чудесное исцеление слепой случилось, когда в Абалак чудотворную икону Матушки нашей Заступницы Богородицы несли. Да ты ведь, поди, и не знаешь о том, – спохватился он, – тут в нескольких верстах имеется чудотворная икона, образ которой уже почти два десятка лет назад явлен был жительнице одной. А местный иконописец икону и написал. Вот. Так о чем же я? – Он потер лоб, и только сейчас Аввакум заметил, что и владыка выглядел не совсем здоровым, по крайней мере, усталость сказывалась во всех его движениях.

«Да, нелегко ему, как видно, – подумал он. – Но ведь каков, вида не показывает, молодцом держится!»

Владыка же, преодолев усталость, вызванную, скорее всего, вчерашним недосыпанием и долгим изнурительным постом, продолжил:

– Решил я под той Ивановской горой храм заложить, а потом, коль Бог даст, и монастырь небольшой поставить. Места там благостные: гора высокая, река рядом. Тишина! Покой для души! Услада несказанная! Когда мне доложили, что больной тот решил на храм все скопленные деньги оставить после смерти своей, то, ясно дело, велел лес присмотреть для строительства, рабочих нанять. Все и сделали. А он в аккурат на Успение и преставился. Отпели его, погребли в приличном месте, ни копейки с детей его и других родственников за то не взяли. Через девять дней через положенный срок отправляю к ним человека своего, мол, так и так, батюшка ваш завещал деньги, что после него остались, на божий храм передать. А те и слышать ничего не хотят! Какой такой храм? Ничего не знаем и ведать не ведаем, а деньги нам самим позарез нужны! Ну, что тут делать станешь, когда у людей совесть в сундуке с барышами запрятанной лежит? Точно говорят, речи слышим, а сердца не видим, – сокрушенно вздохнув, закончил владыка. – А знаешь, что еще тебе скажу, – вдруг встрепенулся он, – этим дело-то не кончилось. Через какой-то срок наш воевода-князь Василий Иванович Хилков ко мне собственной персоной пожаловал. Да не один, а с ближними людьми своими, человек с двадцать будет. Спиридон, келейник мой, бежит ко мне, глазища ажно из глазниц выскакивают, и кричит на весь двор: «Воевода!!! Сам воевода, владыко, к вам пожаловали!»

– Эка невидаль! Воевода! – не сдержавшись, хмыкнул архиепископ, чем вызвал улыбку и у Аввакума. – Прежде он как-то не хаживал, а тут нате-здрасьте, прибыл! А ты сам видишь, каковы мои покои, не знаешь, где и приять такого человека, да еще и со свитой. Ладно, что лето стояло без дождей, велел его в сад провести, а сам сказал келейнику, чтоб помог мне облачиться как должно, словно на главнейший престольный праздник, и лишь после сам к ним в сад вышел в полном архиерейском облачении, с посохом в руках, и встал шагах в нескольких…

Владыка, словно представляя, как все происходило, поднялся с кресла, взял в руки посох и сделал несколько шагов по направлению к Аввакуму и принял должную позу. Аввакум же, хоть и в глаза не видел воеводу Хилкова, но тут же нарисовал в своем воображении происходящее: увидел и воеводу со свитой и вышедшего к ним архиепископа в полном архиерейском облачении. Картина получалась довольно-таки живописная, но в чем-то и комичная, особенно в пересказе владыки Симеона, который время от времени строил гримасы и подмигивал Аввакуму, мол, знай наших, и мы разумеем не хуже некоторых, что почем на этом свете, впросак не попадем, хоть и далеки от мирских дел грешных.

– Вышел, значит, я к ним, остановился, не подхожу ближе, жду, когда они сами ко мне направятся под благословение. Те поняли, подошли, благословил их всех до единого. Тут лавки принесли, стол накрыли служители мои, но все скромно, без особого возвеличивания. Чай, не праздник какой, не торжество великое.

Изобразив прием высоких гостей, владыка прошел обратно к своему креслу и сел, отставив посох на расстоянии вытянутой руки, и опять доверительно улыбнулся Аввакуму.

Вот князь для начала поинтересовавшись моим здоровьем, пустяками разными и говорит мне: «Знаю, владыка, задумали вы под Ивановской горой храм заложить, а денег у вас на то нет…»

Я же молчу, а что скажешь, когда так оно и есть? Но признаваться в том кому хочется? Неловко говорить как-то про деньги с высоким гостем, жду, что он дальше сказать изволит. Он опять же: «У меня, – говорит, – на епархиальные нужды тоже денег нет, но зато могу пожертвовать лес и железо, что после разбора сгоревших домов городских осталось. Отправьте людей своих, чтоб дома разбирали и брали все, что для дела сгодится». – И замолчал после слов этих, Ждет, что отвечу ему.

Выслушал я это его великодушное предложение и говорю в ответ: «Спасибо, князь, что о нуждах наших радение проявляете, Бог вас за то не забудет, и мы в молитвах своих помянем. Строиться действительно хотел близ Ивановской горы и отписал о том и царю и патриарху, и даже разрешение от них получил. Должно быть, и вам прислали из Москвы грамоту на этот счет. Но только время не пришло строительством заниматься после пожара большого, что случился недавно. Нам бы с прежними строениями разделаться и храмы старые заново отстроить, а потом непременно и новым строительством займемся. Так тому и быть».

Он слова мои выслушал, но все ли понял, не знаю. Переспросил: «И как с домами быть, что мы разбирать собрались? Будете их брать? Если будете, то направляйте людей, им покажут на месте, пусть выбирают, какие сгодятся для нужд ваших».

Что ему скажешь на это, а отвечать надобно, поскольку столько людей рядом, и все они каждое мое слово ловят, а потом молва о том по всему городу, да что там городу – по всей епархии и дальше разнесется. Откажешь князю, будут говорить, что владыка Симеон не хочет принимать от власти то, что даром дают. Примешь, опять же вывернут все наизнанку, будто бы дошли мы до жизни такой, что и горелый лес на церковь готовы взять от нищеты нашей.

– Да, непростой вопрос, – подал голос Аввакум, которому стало и в самом деле интересно, какой выход нашел архиепископ в столь каверзном предложении. – И как же вы, владыка, князю ответили? Приняли дар? Или отказали?

– А ни того, ни другого не сделал, – рассмеялся тот неожиданно звонким серебряным смехом, говорившим, что и он человек живой души и ничто мирское ему не чуждо. – Сам понял, что хотел князь меня прищучить и ославить потом, да не вышло у него. Он мне не начальник, хоть и роду княжеского. Да не более того.

Отвечаю я ему так, чтоб и он все понял и до людей его дошло: «За кем нет погони, тот не бежит. И нам спешить некуда. Только известно мне воевода-князь, что после последнего пожара много людей без крова осталось и живут они где ни попадя. Не по-божески это. Нужно на город хоть одну богадельню построить, чтоб приют несчастным тем дать. Как было бы хорошо, если бы вы все, что от разобранных строений останется, на богадельню ту и пустили. Недаром говорят, что сила Господня в немощи свершается. Кто добро творит, тому Бог втрое добром отплатит».