Текст книги "Страна Печалия"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

Удержали Варвару в родном городе спокойный нрав ее и привычка к своему углу, где каждый сверчок знал свой шесток, и она надеялась найти такого же тихого мужа при должности на какой-никакой, но службе. Слушая в детстве рассказы отца о порядках на архиерейском дворе, она утвердилась в мысли, будто бы это и есть настоящая мужская работа – служить сильным мира сего. Будь то воеводский двор или приказ о ссыльных, все они правят от царского имени, и, значит, вряд ли кто посмеет словом или действием обидеть самого малого служку из них. Потому и казака своего приветила совсем даже не за красу или иные качества, а опять же за службу государеву. И даже сейчас, ставши вдовой, хранила ее от многих бед память о нем, как человеке служилом, военном, а значит, выше многих, кто пытается жить исключительно своим умом.

Жизнь ее теперь складывалась не из дней прожитых, а из ночей, проведенных в горьком одиночестве, когда даже писк мыши считала она добрым знаком, скрашивающим пустоту вдовьей доли. Но и мыши, словно чувствовали зияющий скорбью провал бесприютности, были редкими гостями в ее доме. Не приживались и собаки, которых она пыталась прикармливать остатками скудного обеда. Те, покормившись на ее харчах вволю, вдруг вскоре начинали обходить ее дом стороной и уходили в иные семьи, где царило если не веселье, то обычные для жизни суета и гомон. Брала она к себе и котят, выкармливала, но приходил срок, исчезали и они, оставив лишь клочки полинялой шерстки на дерюжном покрывале.

Другой бы на ее месте давно ожесточился, стал человеком злым и желчным, ненавидящим все и вся вокруг. Но Варвара смирилась со своей долей и жила так без любви, без ненависти, не старясь и не молодея, словно застылая под первым морозцем спелая ягода, налитая соком собственной неприкаянности и отчужденности от всего мира. Как и многие вдовы ее лет, она исправно посещала приходскую церковь, каялась в грехах, сводившихся, главным образом, к тайным помыслам о бабьем блаженстве, наличие которых можно сыскать у каждого жившего на земле человека, тем более у оставшегося без жизненной опоры и веры в собственные силы. И не было случая, чтоб сердобольный батюшка не допустил ее к святому причастию, сочтя вдовьи откровения за великий грех.

Этим она ничем не отличалась от слободских соседок, живших кто при муже, кто подле милого дружка, а иные, как Варвара, при пустом доме. Только в отличие от иных одиноких баб, носила она в самой глубинке души своей тайну, и открыть ее не согласилась бы даже самому близкому человеку или даже под угрозой неминучей смерти. А тайна та состояла в мечте Варвары взять на воспитание чужого ребенка, который бы осветил улыбкой своей самые темные уголки ее жилища. Мысль эта поселилась в ней не так давно, а всего лишь три-четыре года, как стала она думать о приемном дитяти, осознав в одну из бессонных ночей собственную неспособность произвести его на свет.

И нельзя сказать, что не встречались за это время ей сироты, в изобилии стоящие у каждого городского храма не только в праздничные, но и в будние дни. Но она боялась, как бы приведенный ею в избу оборвыш, прожив какой-то срок, набравшись сил, не сбежал, как делали это прежде четвероногие жильцы Варвариного дома. Потому, думалось ей, брать нужно дите не старше двух годиков, а лучше – и совсем в пеленках. Может, тогда удастся обмануть судьбу, уготовившую ей безрадостную жизнь и совсем печальную старость.

Но как найти такого сироту, оставшегося без родителей, она даже не представляла. Обычно таких детей брали к себе на воспитание сердобольные родственники, неся это тяжкое бремя отнюдь не по зову души или крови, а исключительно не желая слышать укоры всезнающих соседей, умеющих безошибочно при каждом удобном случае вставить в разговор шпильку о бессердечности их. Тем более, вглядевшись в быт этих опекунов-воспитателей, можно было узреть там такие язвы и страдания с той и другой стороны, что диву дашься, отчего людское сердоболие наяву оборачивается каиновой неприязнью к родственному чаду, живущему с ними под одной крышей. Но предложи им отдать сироту одинокой вдове – и поднимут они такой шум, что хоть святых из дома выноси. Нет, на этом пути, давно решила для себя Варвара, удача ей не светит, и даже думать на этот счет себе запретила.

Другое дело, что время от времени слышала она от кумушек, будто бы на крыльце у тех или иных городских богатеев обнаруживался сверток с пищащим в нем малышом. Так испокон века освобождали себя мамаши, прозванные в народе «кукушками», от своих «кукушат», снимая с себя всяческую заботу о родной кровинушке, питая при том надежду на собственную дальнейшую беззаботную жизнь. Но ждать такой удачи Варвара могла и год и два, и сто лет, хорошо понимая, что вряд ли кому придет в голову положить возле вдовьего дома новорожденного малыша, зная наперед достаток ее.

Может, кто другой давно обратился к Богу с молитвой о подобном случае, и был в один из прекрасных дней вознагражден за терпеливое ожидание. Но только не Варвара Конюхова. Ей казалось, что, услышав ее молитву, Господь тем самым вполне заслуженно накажет ее за желание обладать чужим, тем более ни каким-то затрапезным имуществом, а человечком, по праву ей не принадлежащим. Мысли такие сравнивала она не иначе как с воровством и старалась гнать их от себя, как подвижник веры исторгает из себя всяческие блудные помыслы. А потому, ограничив себя со всех сторон от исполнения мечты своей, она не просто мучилась, а жестоко страдала от сознания собственной беспомощности и неразрешимости своих мечтаний.

Но не так давно, зайдя, как обычно, вечерком к Устинье и застав там все ту же Глашку, победоносно рассказывающую об очередных победах над мужским племенем, ее словно осенило: вот кто должен родить для нее ребеночка и с рук на руки отдать ей его на воспитание!

«Почему раньше не подумалось мне о том? – спросила она тут же сама себя, вглядываясь в красивые Глашкины черты. – И ребенок, особенно если это будет девочка, должен быть красив собой, – незаметно улыбнулась она собственному предположению. – Только, чтоб не повела себя, как ее мать, – тут же испугалась она, – а то хвачу с ней лиха по самую макушку».

Она уже и имя девочке придумала: Арина, и не заметила, как унеслась с грешной земли далеко-далеко, на много лет вперед, видя себя идущей рука об руку со взрослой дочерью, а как же, ее дочерью, ощущая завистливые взгляды иных бездетных баб.

Оставалась самая малость – сообщить о своих планах Глафире и получить ее согласие. Но, зная крутой нрав и независимость Глашки, она боялась даже подступиться к ней, не то что попросить о чем-то малом. А уж сказать ей открыто, чтоб та родила для нее ребенка, и вовсе вещь немыслимая.

И тем не менее выбора у Варвары не было. Глашка, может, и высмеет ее, но, как говорится, за спрос денег не платят и по морде не бьют, а там видно будет. Потому и замыслила она не просто собрать подруг на именины, но, выбрав удачный момент, заговорить сперва с Устиньей, предварительно подготовив ее к тому, а потом и с Глашкой о рождении ребенка. И свернуть ее с этого пути не могла ни одна сила на свете, поскольку как нет на свете более терпеливых баб, чем русские, точно так же нет им равных в упрямстве и упертости.

* * *

Любая татарка или там калмычка каждое мужнино слово с открытым ртом ловят и, оставшись хоть ненадолго без него, с места не тронутся, дождутся возвращения и поинтересуются, что им дальше делать. Когда муж у нее умирает, то берет ее младший брат мужнин себе в жены и становится полновластным властелином всей семьи. Ни одна из народностей, кроме русской, не допустит того, чтоб осталась женщина в одиночестве, зная, какими бедами может это обернуться. Но широта русской души, а еще более беспредельность земли Российской все перевернули с ног на голову. Особенно обретя страну Сибирию, русский мужик ринулся в нее, как в омут, забыв о семье и своих мужниных обязанностях.

Те же татары, отправляясь в поход, тащили за собой огромные обозы с детьми и женами. Если в трудный час оставляли они их одних, то под присмотром стариков, а то и приспособленных оскоплением людей, называемых евнухами. Русский же мужик, отправляясь в поход или на заработки, взваливал на плечи баб все свои обязанности, считая, что так вернее и правильнее. Но пришел срок, и бабы русские, почуяв силы и обретя уверенность в собственной непогрешимости, уже сами могли не только решения принимать, но и мужу своему указать, как тому жить дальше. Понятно, добром это редко кончалось, но разве можно приручить познавшую волю дикую птицу? Недаром говорят, что и прикормленный волк все на лес поглядывает. Так и человек, проживший какой-то срок по собственному разумению, уже не побежит за советом по первой нужде, а сам рано ли, поздно ли, но выход сыщет. И бабы русские, пожив одни хотя бы полгода, потешив себя мыслью о собственной состоятельности, начинали смотреть на мир взглядом правительницы, и уже невозможно было отучить их от привычки решать все на свой лад, поскольку Бог создал их лишь в помощь мужу своему, но никак не в замен.

Так и Варвара, утвердившись в правильности своих поступков, не собиралась отступать от задуманного и с нетерпением стала готовиться к приходу подружек, заранее извещенных и приглашенных в дом к ней.

С вечера Варвара, как обычно, поставила тесто для пирога, занесла в дом из кладовой оттаивать заранее припасенную для этих целей здоровенную нельму, выменянную у знакомого рыбака на остатки добычи, привозимой некогда ее казаком. Утром пораньше раздула жар в печной загнетке, подкинула несколько поленьев дров и стала месить тесто для пирога. Когда дрова прогорели, то, выждав положенный срок, Варвара посадила в печь пирог и принялась выставлять на стол нехитрые закуски из домашних припасов. Для более веселого разговора имелся у нее и начатый бочонок с вином, хранимый ею с незапамятных времен опять же через мену то ли чьих-то сапог, то ли кафтана на редко употребляемое ею зелье. Единственное, чего она опасалась, как бы вино не закисло, став не пригодным для употребления. Потому она нацедила из него в кружку малую порцию винца, глотнула, поморщилась и решила, что вино вполне доброе и подруги за него вряд ли ее осудят.

Когда пирог уже был выставлен на стол, то первой явилась Глашка, словно она до этого за дверью стояла и ждала, когда хозяйка закончит свои хлопоты к приходу гостей. Она сочно чмокнула Варвару в щеку и загадочно проговорила:

– А мы с Дашкой на именины твои подарочек небольшой припасли… Ни за что не догадаешься, что это!

– От всей души благодарна вам за то, – чуть поклонилась ей Варвара. – Давай сюда, гляну, что за подарочек такой. А не глядя гадать, сама знаешь, не обучена.

– Так Устя с собой принести должна. А я вот сразу к тебе зашла, не стала ее дожидаться.

– Тогда вместе ждать будем. Негоже без нее за стол садиться.

– Верно, подождем, – как-то покорно согласилась Глафира, что было на нее совсем даже не похоже. – Хороший ты, однако, стол накрыла, – одобрительно проговорила она, указывая глазами на любовно расставленные хозяйкой угощения.

– А что, не нравится? При моем достатке шибко не попируешь. Да и пост стоит, сама знаешь, – словно оправдываясь, ответила Варвара.

– А чего нам, холостым, незамужним, поста бояться? – хохотнула Глашка. – Нас с тобой и так Бог наказал, а за такую малость чего нам будет…

– Знать бы только, чего впереди уготовлено, – со вздохом поддержала разговор Варвара, думая, что надо было пирог из нельмы оставить пока что в печи, чтоб не стыл на столе. Устинья, непонятно когда явится, и пирог к тому времени окончательно потеряет свой вкус.

Она хотела уже было подхватить его и спровадить обратно на горячие ещё печные уголья, но тут за окном послышались шаги, потом недолгая возня в сенцах, дверь распахнулась, и в избу ввалилась Устинья с румянцем во всю щеку и лучащимися внутренним светом глазами.

– Здорово, подруженьки! – зычно гаркнула она басом и тут же непонятно чему засмеялась, ударила рукавицами о подол шубейки и так же громко, словно находилась не в доме, а где-то в лесу или на полной народа площади, продолжила: – С именинами тебя, Варенька! Желаем тебе, чтоб каждый годок прибавлял росток, чтоб цвела и хорошела… – Она сделала небольшую паузу и добавила со смехом: – Для бабьего дела!

Тут Устинья или забыла заранее приготовленные слова или просто споткнулась, закашляв от напряжения, но дальше у нее пошло не так складно.

– Мы с Глашкой тебе желаем найти мужика хорошего, пригожего, чтобы лишнего не пил, к другим не ходил, тебя не тузил, а лишь крепко любил… – Она опять споткнулась и подмигнула Глафире: – Помогай, подруга, чего-то у меня сегодня худо выходит, сама не знаю, почему.

– Да все у тебя ладно идет, – отмахнулась та, – сейчас по чарочке примем – и еще лучше скажешь.

– Это ты правильно говоришь, – согласно кивнула Устинья, – по чарочке нам не помешает. Да, – спохватилась вдруг она, – про подарок совсем забыла, прости, Варенька, меня, дуру старую. – И с этими словами она вытряхнула из шерстяной вязаной варежки небольшой сверточек, крепко завязанный сверху узелком. – Держи, – протянула она его Варваре.

– Так ты хоть покажи, что в нем, – кинулась к ней Глафира, – пусть Варька поглядит, что мы ей в дар принесли. – Она выхватила узелок из рук слегка растерявшейся Варвары, умело развязала и вынула тонкий серебряный браслет, покрытый многочисленными узорами. – Вот что мы тебе сготовили, – протянула она его имениннице. И тут же поинтересовалась: – Нравится?

– Ой, еще бы, – выдохнула Варвара, – никто сроду мне красоты этакой не дарил, спасибо, девоньки, – признательно прижала она обе руки к груди и почувствовала, как малая слезинка покатилась на щеку. – От всей души благодарна вам. Спасибо, дайте хоть поцелую вас, подруженьки мои милые. – И она звучно чмокнула каждую из них.

– Да ты примерь, примерь, мы хоть поглядим, – не отставала Глафира.

– Сейчас, – согласилась хозяйка дома и надела браслетик на левую руку, повела ею в воздухе, спросила: – Ну, как?

– Да хоть сейчас под венец! – подхватили подруги. – Ты и так красавица у нас, жаль, мужики того не видят.

– Вы уж скажете, – отмахнулась Варвара, – спасибо вам на добром слове, к столу проходите, а то остыло уже все.

– Главное, чтоб мы сами не остыли, – засмеялась Устинья, первой усаживаясь на лавку, – а кушанье, оно в желудке согреется, ничего с ним не станется.

Немного выпили, закусили и занялись привычным бабьим делом, ради чего обычно и собираются все молодые ли, старые ли женщины – перемывать косточки соседям и передавать, кто кого недавно видел, о чем тот рассказал, кто умер, кто замуж собрался…

В деле этом обычно главенствовала Устинья, потому как была не только старшей, но при том весьма подвижной бабой и за день успевала побывать чуть ли не в десятке мест, повидать старых знакомых, перекинуться словом, узнать последние новости. Она водила дружбу со всеми городскими торговками, которые раньше всех знали, где что случилось, кто умер, кто уезжать из города собрался и задешево продает свое имущество, чем охотно делились с Устиньей. Так повелось, что если кто из слободских баб желал что узнать, то обязательно шел к словоохотливой и всезнающей Устинье и через час выходил от нее, нагруженный десятком самых разных историй и слухов.

Зато слободские мужики побаивались ее и спор с ней обычно старались не затевать, подозревая ее, и не без оснований, в доносительстве собственным женам сведений об их мужицких похождениях, скрыть которые они не могли как ни старались. Зато все бабы, что называется, души в ней не чаяли и приглашали к себе на всяческие большие и малые праздники, звали кумой, за счет чего она породнилась чуть ли не с половиной слободских семейств.

Но дальше того не шло. По-настоящему дружить с Устиньей местные бабы не решались по причине излишней доброты ее к мужеской половине человечества. Все знали, как по сердобольности своей пускала она дальних и ближних ходоков, задерживающихся в доме ее кто на сколько. И не то чтоб считали ее большой распутницей, и сами не без греха, но, видать, опасались, как бы через сердобольность ту и их собственный мужик в один прекрасный день не подался вдруг к ней на жительство.

«Гусь свинье не товарищ, – судачили они меж собой, – девка она как есть икряная, в самом соку, видела, как Васька мой на нее поглядывает, тут и до греха недалеко, а потом ищи-свищи его…» И все были с тем согласны. Одно дело – сплетни обсудить и совсем другое – собственного мужика на грех подвести. Ушлые бабы, зная главную мужицкую слабость насчет молодых вдовушек, не раз в том убедившиеся, дули заранее на воду, чтоб не обжечься потом на молоке. Понимала то и сама Устинья и не особо обижалась на соседок, крепилась, как могла, когда те в разговорах своих доходили рано ли, поздно ли до откровенных и, как она считала, срамных дел, желая поделиться своими тайнами. А потому свела она дружбу с такими же горемычными незамужними девками – Глафирой и Варварой, которым не приходилось опасаться за мужей и относились они к ней, как к равной, не тая камня за пазухой.

Перво-наперво обсудили, кто кого сватал, чтоб пожениться сразу после Рождества. Потом заговорили о морозах, что стояли уже несколько дней, и приходилось топить в избе по два, а иногда и по три раза на день. Невольно вспомнили и о новом протопопе, у которого не было на дворе ни полена. Посочувствовали ему.

– Не заходил к тебе в другой раз после того? – поинтересовалась Глафира у Устиньи.

– Да зачем я ему нужна, – отмахнулась та, – дров у меня тоже самая малость осталась, Фома, черт полосатый, и в ус не дует в лес съездить, нарубить хоть сколько. Все на мне, а он, словно таракан запечный, день-деньской лежит и только пожрать встает. Ни дна ему, ни покрышки!

– Я бы его такого давно погнала, – высказала свое мнение Глашка. – Зачем они нужны такие мужики? Вон их сколько, только позови…

– Ты своим обзаведись сперва, а потом уж и выгоняй, – беззлобно огрызнулась Устинья. – Все они одинаковы, сколько я их повидала.

– Сбежит он по весне, – то ли спросила, то ли высказала предположение Варвара, подливая подружкам в давно опустевшие чарки.

– Туда ему и дорога, – без раздумий отвечала Устинья, – надоел до чертиков, глаза бы мои его не видели.

– А ты их закрывай, глаза-то, чтоб не видеть, – засмеялась Глашка – Я так всегда глаза закрываю, когда до этого самого доходит…

– До какого самого? – не поняла было Устинья, а потом, сообразив, вскинулась на нее. – Ну и бесстыдница ты, Глашка, креста на тебе нет. Одно у тебя на уме…

– Можно подумать, у тебя другое, – огрызнулась та, – зачем тогда их в дом пущаешь, если они ни за постой не платят, ни работой не заняты? Добрая, да?!

– Хватит вам, девоньки, – поспешила остановить спорщиц Варвара, – ну их, мужиков этих. Я вот и без них живу который год и забот не знаю.

– Мне бы такую жизнь беззаботную, – привычно хмыкнула Глашка, – давно бы на воротах повесилась. Ты, Варька, девка хорошая, но как чего скажешь, хоть стой, хоть падай. Вот как может человек так жить? Как? Мужик он и защитит и поможет, если добрый, конечно. Ты девка справная, в теле, на тебя многие заглядываются, сама видела, а живешь, словно монашка в келье, впору постриг принимать. Чего не пустишь кого, все веселей бы было.

А потом, подумав чуть, добавила:

– И теплее, ночью особенно.

На этот раз Варвара не выдержала и вспылила:

– Жду, когда ты хахалем обзаведешься и к себе приведешь. Тогда и моя очередь наступит, а то смелая ты больно другим советы давать. Сама чего живешь при отце и не идешь никуда?

– Потому и живу, коль нужно, – сухо ответила Глафира, и стало понятно, что затронули больную для нее тему.

– Все, все, все, – замахала руками Устинья, – нашли, о чем спорить – о мужиках! Не стоят они того, чтоб мы из-за них ссорились. Давай, именинница, режь пирог, а то так пахнет, что слюнки текут, не остановишь.

Варвара обрадовалась смене разговора и аккуратно принялась резать пирог, и впрямь источавший чудные ароматы. Ненадолго замолкли, выпили еще и сидели, задумавшись каждая о своем, пока Устинья вспомнила вдруг последнюю городскую новость.

– Слышали ли вы, что батюшка Аверкий из верхнего храма, что при воеводском дворе, расслабленный лежит, едва живой?

– Нет, – первой отозвалась Варвара, – а что с ним случилось?

– Старый уже, вот и сподобился, – предположила с едва заметной ухмылкой Глафира. – У него еще дочек то ли трое, то ли четверо, и все незамужние. Вот и довели батюшку поповны, знаю я их повадки…

– Не в поповнах дело, – отчаянно замотала головой Устинья, – а в протопопе приезжем, к которому мы давеча ходили.

– Это как же? – удивилась Варвара. – Мне он тихим показался.

– Тихий, нет ли, не знаю. Но владыка поставил его на место отца Аверкия, а тот как узнал, то прямо в храме и свалился без чувств. Так его домой и унесли на руках. Теперь лежит бедненький ни жив, ни мертв.

– Значит, протопоп наш не виноват в этом? – попыталась уточнить Варвара, которая хоть и видела Аввакума только спящим, но то, что он приехал из Москвы, уже выделяло его из числа остальных батюшек и делало, по ее разумению, не досягаемым для сплетен или каких-то грязных домыслов.

– Да кто их там знает, – пожала плечами Устинья, – может, виноват, а может, и нет. Но тетка одна из прихожан этого самого храма рассказала мне, будто протопоп наш, когда отец Аверкий в храм пришел по его зову, так зыркнул на него, что тот, бедненький, на пол сразу и грохнулся без чувств. Я же еще в прошлый раз говорила вам: глаз у него этакий, не каждый и выдержит.

– Это чего же, один поп другого сглазил, что ли? – напрямик спросила Глафира.

– Поди разбери, что у них там случилось, – вновь выразительно пожала плечами Устинья. – Всякое может быть.

– Ой, враки это все, – попыталась заступиться за незнакомого ей протопопа Варвара, – никто ничего не знает, а наговорят всякое… Семь верст до небес и все лесом. Не верю и все тут.

– Много ты понимаешь, – презрительно сморщилась Глафир? – эти попы все могут, уж мне-то не знать, – в который раз намекнула она на свои частые знакомства с городским причтом.

– Конечно, ты там рядом была, – ехидно ответила Варвара, – знаем мы твой интерес.

– А чего… – попыталась вступить в обычную для нее перепалку Глашка, у которой от выпитого раскраснелось лицо и напрочь развязался язык, но Устинья на правах старшей строго перебила ее:

– Хватит, я вам говорю. Так мы всей правды никогда не узнаем и будем сто лет спорить да воду в ступе толочь. Знаю я мужика, что совсем рядышком с отцом Аверкием проживает, вот у него и надо поинтересоваться. Завтра загляну к нему, будто по делу, и заодно порасспрошу, как да чего вышло с батюшкой. Он-то наверняка знает обо всем.

– Тоже дело, – мотнула головой Глашка, – только, что бы ты ни узнала, нам от того ни жарко, ни холодно не сделается. Наливай, Варька, а то совсем замерзла, – подставила она свою чарку, зябко поеживаясь.

* * *

Выпив, поговорили еще о городских делах, условились собраться на Рождество в доме Устиньи и устроить гадание на женихов. Посмеялись.

– Надо будет мне на это время Фомку куда-то спровадить, а то испортит все. Да вот куда, не знаю.

– Ко мне его отправь, – со смехом предложила Глафира, – я найду ему работу, нескоро воротится.

– Ой, Глашка, и охальница же ты, – беззлобно ругнулась Устинья. – Когда-нибудь под горячую руку так взгрею тебя, что долго не забудешь.

– Ладно тебе, нашла, за кого беспокоиться, за Фому, которому до тебя и дела нет, – возразила ей Глафира, и тут все трое дружно вскрикнули, потому что за их спинами прозвучал голос самого Фомы:

– Это до кого мне дела нет?! Ну-ка, признавайтесь, я все слышал.

– Напугал, дурень, – запустила в незаметно вошедшего в дом мужика горстью рыбных костей Устинья, – как это ты подкрался, что мы тебя не слышали. Чего нелегкая тебя принесла вдруг? Соскучился, что ли?

– Больно надо, – скривился Фома, топчась у порога, – никогда бы не пошел, если бы попик этот на голову мою не навязался опять. Тебя, Устя, кличет. Нужна ты ему зачем-то. Выйди…

– А где он? – спросила Устинья, привстав с лавки.

– Да на улице стоит, ждет. Я же говорю, выйди…

– Так пусть сюда заходит, – на правах хозяйки предложила Варвара, – мороз же на улице. Зови его.

– Звал уже, не идет, – ответил Фома, с нескрываемым интересом поглядывая на накрытый стол и смачно сглатывая слюну. – Я вот зашел, а ты меня даже присесть не зовешь, словно чужой вам, – напрямую заявил он.

– Садись уже, – указала ему на свободное место Варвара, – куда тебя денешь, коль пришел.

Фома тут же снял с головы шапку и, как был в теплой одежде, уселся напротив Глашки, лукаво подмигнув ей. Устинья же меж тем уже пошла к двери, оделась, но потом, чуть подумав, позвала Варвару:

– Пошли вместе, а то одной мне что-то не по себе с ним говорить.

– Чего убоялась? – засмеялась Глашка. – Думаешь, сглазит? Тогда меня зови, я против них верное средство знаю, помогает…

– Сиди уж со своим средством да смотри, чтоб Фомка лишнего не выпил, пока нас не будет, а то знаю я его.

– Погляжу, погляжу, – отмахнулась та. – Точно, Фомушка? Поиграем в гляделки?

– Это как? – спросил тот, откусывая изрядный кусок от пирога.

– Я научу, пока их не будет, – захохотала Глашка и, легко вскочив, уселась к нему на колени и что-то жарко зашептала в самое ухо.

– Тьфу на тебя, охальницу, – махнула рукой на подругу Устинья, дожидаясь пока оденется Варвара, – вернусь, отхожу обоих первым, что под руку попадется, того и спробуете, – пообещала она напоследок.

Протопоп Аввакум стоял на улице, зябко поеживаясь, и жалел уже, что решился отправиться в дом к Устинье, которая в первый раз говорила с ним довольно любезно. Сейчас же, чуть обжившись на новом месте, он понял, что у него в хозяйстве не хватает многих предметов, наличия которых он ранее совсем не замечал. Так, он не знал, в чем принести воду с реки, не было посуды и для приготовления пищи, не говоря уж о других житейских мелочах, из чего, собственно, и складывалось любое хозяйство. Он знал, что-то везла с собой Анастасия Марковна, но пока дождешься ее приезда, можно и с голода помереть. Ему пока еще не приходилось самому готовить даже ту же кашу, не говоря о том, чтоб хлеб в печь посадить.

Вот потому волей-неволей пришлось идти на поклон в дом к едва знакомой женщине, которая к тому же оказалась в гостях. Когда Фома довольно недружелюбно сообщил о том протопопу, тот собрался было уходить, но, узнав, что та находится в гостях здесь же поблизости, решил не откладывать разговор и попросил Фому проводить его до дома Варвары. А вот теперь он испытывал неловкость собственного положения, но что-то менять было поздно, потому что в вечерних сумерках уже различил фигуры двух женщин, шедших к нему.

– Благословите, ваше преподобие, – поклонилась ему первая из женщин, а за ней подошла под благословение и вторая.

– Бог благословит, – по очереди перекрестил их склоненные головы Аввакум и подставил руку для поцелуя.

– Что в дом не зайдете, батюшка? – спросила его Устинья. – Мы вот у подружки моей, Варвары, собрались именины ее отметить.

– Пост идет, а вы праздник устроили, – ворчливо ответил Аввакум, – но все одно поздравляю с именинами рабу Божью Варвару и желаю здравия.

– Спасибо, батюшка, – скромно ответила та, поклонившись. – Просим простить нас, что в пост встречаемся, но кто же виноват, коль день небесной заступницы моей как раз на пост приходится? Тут уж выбора нет…

– На исповеди о том покаяться не забудь, – не преминул напомнить ей о христианских добродетелях протопоп. – Ты извини, но в дом заходить не стану. А уж коль вас двое здесь, то обоих и спрошу по-соседски. Скажите мне, где помощницу найти? Пока супруга моя не приехала, хотелось бы в избе порядок навести, а то на ином скотном дворе чище бывает, нежели у меня. Подскажите, где добрую хозяйку сыскать, или может, кто из вас двоих согласится?

Устинья глянула искоса на Варвару, ожидая, что она ответит. Но та молчала, видимо, дожидаясь того же самого от подруги.

– А как платить будешь, батюшка? – набравшись смелости спросила наконец Устинья. – Да и много ли работы? А то зазря чего ноги бить, спокойней будет дома посидеть до лета. А там грибы, ягоды – главный наш заработок. Да и свой дом не бросишь, за ним тоже пригляд нужен.

– Не обижу, – без раздумья ответил протопоп, – сговоримся и о работе и об оплате. Золотых гор не обещаю, но с голоду не пропадете.

– Да мы вроде не из голодных, – вставила и свое слово Варвара, – можно помочь, но только не каждый день чтобы.

– И я о том же хотела сказать, – согласно кивнула ей Устинья, – если полдня в день, то я согласна.

– Может, вы вдвоем поочередно и возьметесь? – предложил Аввакум. – И вам проще, и успеете больше.

– А денег хватит у батюшки? – лукаво поинтересовалась Устинья. – Руки наши, а денежки ваши.

– Уж сыщу денег для вас, – улыбнулся протопоп, принимая их несерьезный тон, – спать не буду, а денег найду.

– Это как же без сна можно? – Устинье захотелось пошутить с человеком, о котором в городе ходили разные слухи, а по возможности узнать от него самого о беде, приключившейся с отцом Аверкием.

Но Аввакум в затеянную ими шуточную перепалку вступать не пожелал и, сославшись на занятость, простился. Но, отойдя на несколько шагов, вспомнил, что в доме нет ни капли воды, и вернулся, чтоб спросить, как ему быть.

– И это не беда, – успокоила его Устинья, – как домой вернемся, сразу и попрошу Фому за водицей сходить и к вам в дом ведерко занести. Хватит до завтрашнего дня?

– Должно хватить, – ответил Аввакум и с этим отправился к себе домой.

Вернувшись к праздничному столу, Варвара с Устиньей застали его почти пустым. Оказывается, Фома времени даром не терял и подмел все, что на него смотрело. Не побрезговал он и вином из бочонка, обнаружить который за печкой ему не составило особого труда. Видать, и Глашка приголубила с ним чарку другую, потому что сейчас пыталась запеть заунывную песню, но никак не могла вспомнить слова, а потому все повторяла одну и ту же строчку: «Летела лебедь белая, охотник вышел к ней навстречу…», сбивалась и начинала сначала.

– Слышь, лебедь белая, – насмешливо обратилась к ней Устинья, – домой не пора? Давай-ка собираться будем, поздно уже.

– А я еще не ухожу, – ответила Глашка, протягивая руку за очередной чаркой, – выпить хочу…

– И я не откажусь, – поддержал ее Фома, – доброе вино у тебя, Варька, давно такого не пробовал.

– А вот тебе точно хватит, – тут же перекрыла его попытку продолжить праздник Устинья, – собирайся домой живо. А то закроюсь, и ночуй, где хочешь. Не пущу!