Текст книги "Страна Печалия"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)

Так каждый стремится непременно в рай попасть. И на смертном одре, смежая очи, верит, быть ему там! Но вот только никто из страждущих тех пока что назад не вернулся, не поведал, как там, на другом свете, нашему брату, по всем статьям грешному, живется…

Так и протопоп Аввакум, сомнений в делах своих не ведавший, пусть не сразу, но понял, прав был везший его Климентий, когда говорил, мол, Тобольск от всех иных городов отличен, ни на один не похож. А вот чем, того сразу не разберешь, пока не свыкнешься с местными порядками и обычаями… Именно об этом думал он, направляясь неспешным шагом после службы в свой необжитой дом, спускаясь по тропинке с верхней части в подгорную.

Нижняя часть города расстилалась перед ним переплетением нескольких десятков улиц, сотнями заметенных снегом строений, из которых вились к небу тонкие струйки сизых дымков, прочертившие себе путь к небесному куполу Наверное, так же вот и Христос смотрел на лежавший перед ним Иерусалим, когда готовился войти в него, чтоб страданиями своими спасти весь людской род.

Так и Аввакуму думалось, что он попал в Сибирь далеко не случайно, а по воле свыше. А потому должен стойко пережить все напасти, выпавшие на его долю, подав тем самым пример всем, кто отшатнулся от Бога и живет не ради спасения души, как то подобает истинно православному человеку, а больше для пропитания своего, а то и вовсе для наживы и стяжания богатств земных, не думая о часе смертном.

«Нет пророков в отечестве своем, – вздохнул он тягостно, – но тогда, может, лучше совсем не иметь отечества, если не готово оно признать правоты твоей и услышать предупреждение, для него уготовленное?»

Чем дальше уносился он в своих рассуждениях от реального мира, тем более тягостные мысли одолевали его: «Неужели каждый, кто видит не дальше собственного носа, будет осмеян, а то и казнен за правду, за веру, за любовь к тем, кто сам не может узреть будущность свою? Почему-то никто не поведет на бойню дойную корову, не плюнет в родник с чистой водой, не срубит плодоносную яблоню? Потому как будет это неразумно и глупо. Но отчего тогда не чтут люди тех, кто указывает им на язвы и пороки душевные? Или они надеются на иное врачевание и пытаются скрыть, утаить их не только от постороннего глаза, но и от самих себя? Неужели всегда будут думать они лишь о сытности телесной и не обращать внимания на душу свою, полагая, будто бы она способна прожить в теле, как медведь в берлоге, без очищения и покаяния? Затем и нужны духовные отцы, чтоб будить спящих и указывать на греховность их помыслов, а кто им не внемлет, не обретет жизнь вечную…»

* * *

…Наконец он отвлекся от грустных размышлений и начал замечать проходивших мимо людей, что с интересом поглядывали в его сторону. В самом начале спуска навстречу ему попалось несколько древних старух, шедших одна за другой, закутанных в темные шали так, что видны были лишь узкие щелки глаз и большие мясистые носы, делавшие их похожими одна на другую. Аввакум чуть посторонился, давая им пройти, и при этом машинально поправил серебряный наперсный крест, говорящий о его сане, но, к его удивлению, ни одна из женщин не замедлила шаг и не подошла под благословение, а последняя из них еще и недружелюбно зыркнула на протопопа и сердито что-то прошептала.

Несколько обескураженный, он двинулся дальше и тут же наткнулся на группу нищих и калек, расположившихся на склоне взвоза вблизи от пешеходной тропинки. Двое из них на месте рук имели культи и с непокрытыми головами держали меж жалких обрубков рваные шапки. Один из них, с лицом, закутанным в грязное тряпье, чтоб скрыть следы поразившей его дурной болезни, низко кланялся каждому проходящему мимо путнику и тонюсенько повторял одну и ту же фразу: «Подайте, добрые люди, Христа ради, ратнику, за отчизну нашу пострадавшему». Сбоку от него стояла девочка лет десяти и исподлобья без всякого выражения на веснушчатом личике смотрела на протопопа, придерживая левой рукой нищенскую полупустую суму.

Но тут краем глаза Аввакум заметил, что рядом с нищими стояли трое молодых людей с суковатыми палками в руках. Увидев его, они отделились от общей группы и стали заходить ему за спину, хищно поглядывая на его крест.

«Никак грабители, – быстро смекнул он, – калеки тут для отвода глаз, а эти, здоровехонькие, сейчас снимут с меня все, что можно, ладно, коль не убьют!»

Недолго думая, он прыгнул с утоптанной дорожки в глубокий снег, зацепился ногой на скрытый снегом поваленный ствол старого дерева, упал и покатился вниз по склону, распластав руки. Вслед ему донеслись злобные крики и улюлюканье, но он уже не обращал на них внимания, а думал лишь, как бы не зацепиться за торчавшие из-под снега там и сям древесные пни. Наконец, удачно достигнув нижней Дороги, он поднялся и принялся отряхивать налипший на одежду снег, ощупал крест, зашептал благодарственную молитву и глянул верх, откуда неудачливые грабители взирали на него.

– Уж я вас, – погрозил он им кулаком, – попомните еще меня!

В ответ же услышал лишь залихватский свист и несколько непристойных слов, плюнул в их сторону и покрутил головой по сторонам, пытаясь угадать, по какой дороге ему идти, и зашагал наугад, надеясь, что дорога сама выведет его куда нужно. Обращаться к кому-то за советом он не хотел, опасаясь вновь нарваться на очередную неприятность или презрительный отказ. Немного успокоившись, он выбрал, на его взгляд, наиболее кроткий путь и торопливо зашагал в сторону реки, чтоб ее берегом добраться до монастырской слободы.

…Он продолжал размышлять на ходу, что в той же Москве, где он имел немалое число врагов, было у него и почитателей предостаточно. Каждое сказанное им слово ловили! Готовы были пойти за ним в огонь и в воду. И он отвечал им тем же, опекая всех и каждого, часами стоял на молитве, прося у Господа прощения пасомых своих. Богомольные москвичи буквально друг дружку с ног сбивали, издалека спеша под длань духовного лица, частенько зазывали в гости, норовили сунуть в руки какой-нибудь сверточек с куском капустного или рыбного пирога, не то что угрюмые и неприветливые тобольские насельники. Эти не только дороги ему не уступали, но, наоборот, перли напролом, едва не сбивали с ног, огрызались на ходу на замечания привыкшего во всем и везде верховодить протопопа.

Потому не только дерзкие и самостоятельные сибиряки начали раздражать его, но и сам город представился ему если не библейским Содомом, то уж наверняка азиатским Вавилоном, которому рано ли, поздно ли суждено быть развеянным в прах по воле Господней за прегрешения жителей его.

«Не зря, ой не зря посылаются городу сему пожарища так часто», – думал он, злорадно поглядывая на останки сгоревших домов, в изобилии черневших обугленными стенами с выглядывающими через верх тонкими шеями печных труб, что по какой-то причине были покамест не разобраны. Мелькнула и тут же затерялась мысль о том, что огонь Божий не только карает, но и очищает скверну человеческую, давая ей возможность начать иную, новую жизнь.

«Не суть ли человеческого естества зловонное тело наше, которое во грехи нас и толкает?» – продолжал он рассуждать, все далее уходя от последней, так же свежесрубленной православной церкви и не замечая, что идет уже по незнакомой, тянувшейся вдоль речного берега слободе.

Через какое-то время он поднял вверх глаза, огляделся и удивился, увидев стоящие вокруг него низенькие, обмазанные глиной домишки в одно оконце, затянутое, похоже, бычьим пузырем, а то и вовсе наглухо закрытое тонкой дощечкой. Почти возле каждого невзрачного строения, которое и домом-то назвать язык не поворачивался, лежало приваленное к глухой стене сено, которое прямо под открытым небом мирно щипали расседланные лошади.

Приглядевшись, Аввакум увидел неподалеку от себя невысокий минарет с полумесяцем наверху, истово перекрестился и только тут понял, что, желая сократить путь, попал ненароком в татарскую слободу. Он сознательно старался не смотреть на поблескивающий на фоне скатывающегося за реку солнца чеканный профиль бронзового полумесяца и стал пробираться по узкой улочке, перепрыгивая через многочисленные кучи навоза и сваленных где попало березовых и осиновых бревен. Вдруг, оглянувшись, он заметил, что за ним увязалась ватага татарских ребятишек, что-то лопоча на своем наречии, взвизгивая и тыча в него коротенькими ручонками, то ли дразня, то ли домогаясь подаяния.

«Пшли, пшли, нехристи, вон отсюда», – тихонько шикнул на них Аввакум, но ничего не помогало. Неожиданно к нему бросилась кудлатая черная собака и ухватила за полу подрясника. И тут он не выдержал, подхватил с земли кривую березовую палку и замахал, заорал зычно и на татарчат и на мигом юркнувшую за дом собаку. Вслед за ней умчались, смешно тараща глаза, и напуганные мальчишки, убоявшись его грозного оружия. Аввакум остался один посреди не знакомого и не привычного ему мира и вновь невольно поднял глаза к полумесяцу, который, сколько ему ни грози палкой, не сдвинется со своего предназначенного людьми места. Не отрывая глаз, он внимательно глядел на него, и чем больше вглядывался в бронзовый серп, тем тоскливее становилось у него на душе, и только тогда осознал, что оказался в чужом, негостеприимном городе, где его никто не знает и знать не желает. Его не принял священник, к которому его направили, потом его едва не ограбили, а могли и убить. И в довершение всего он попал к мусульманам, что само по себе по представлению Аввакума было если не наваждением, то, очевидно, происками врага рода человеческого.

Он не сразу сообразил, что остался один посреди не знакомого и не привычного ему мира и вновь невольно поднял глаза к полумесяцу, который, казалось, тоже уменьшился в размерах и благодаря скрывшемуся за гребенчатой кромкой дальнего леса солнцу уже не искрился в его золотистых лучах. Но теперь бронзовый серп полумесяца представился Аввакуму хищным клювом могучего степного орла, раскинувшего над землей крылья, застившие дневной свет и готового заклевать каждого, не склонившегося перед ним в почтительном поклоне. Грудью остроту бронзового клюва ощутил протопоп и невольно торопливо заслонился от него, прижав руку к православному кресту, охватив его всей пятерней. Лишь тогда обрел он прежнюю уверенность и, напоследок окинув торжествующим взглядом незримое поле битвы своей с басурманским племенем, медленно зашагал дальше.

Но, как ни странно, не испытал он радости и удовлетворения от свершенного, а наоборот, коварная печаль, витавшая в сыром сибирском воздухе, окутала его душу тонкой удушающей паутиной, мешая дышать полной грудью. Вспомнилась утренняя сцена в храме, где рухнул без чувств отец Аверкий, а вслед за тем и изготовившиеся к нападению на взвозе грабители. И, само собой, ватага татарских мальчишек, без видимой причины погнавшихся за ним. В довершение всего он очутился подле мусульманского минарета, куда кто-то незримый подвел его, православного протоиерея. Не иначе как враг рода человеческого затеял с ним хитрые игры свои, вводя в искушение, испытывая на прочность, терпеливо дожидаясь, когда же он оступится, потеряет контроль и явит уныние и покорность.

– Нет, – почти ласково произнес протопоп, ни к кому не обращаясь, – не дождешься от меня потачки. Не таков раб Божий Аввакум! Не станет он плясать под дудку твою. Лучше сам первый отступись и ищи кого попроще. Мне наперед известны козни твои и замыслы подлые. Не впервой сталкиваемся нос к носу. Не выйдет!

* * *

С этими мыслями, взмокший от долгой ходьбы, он добрался до своего невзрачного домика и был немало удивлен, увидев в зиявшем еще утром пустом дверном проеме висевшие новенькие двери. Он даже ненадолго замер перед ними и сделал несколько шагов назад, глянув на свой дом как бы со стороны, думая, что перепутал его с другим. Но и короткого взгляда хватило убедиться в том, что был то именно тот самый дом, где он провел предыдущую ночь. Та же самая тропинка в глубоком снегу, неубранный двор, небольшое крылечко из тесаных бревен, брошенная кем-то рассохшаяся кадушка без обручей, колючки засохшего репейника, торчащие немым укором сквозь снежные напластования вдоль сгнившего заборчика. Но он тут же заметил заделанное бычьим пузырем оконце, через которое струился тихий желтоватый свет от горящей внутри дома лучины.

«Анастасьюшка моя приехала! – обожгла его радостная мысль. – Но как же она дом нашла? Почему меня не известила, не сообщила о приезде? А может, и не она совсем?»

Обуреваемый сомнениями, он взбежал на крыльцо и распахнул новенькую дверь, открывшуюся легко и без обычного скрипа, шагнул через порог и застыл в удивлении. На новенькой скамье сидел невысокого роста мужичок с рыжей шевелюрой и что-то подстрагивал на ней острым топориком. Увидев вошедшего Аввакума, он хмыкнул, и как ни в чем не бывало, буднично произнес:

– Вечер добрый, батюшка…

– Добрый… – отозвался Аввакум. – А ты кто таков будешь? Новый жилец, что ли? – Он тут же решил, что после всех случившихся за день злоключений в довершение всего объявился тот, кто сейчас выгонит его из дома и приготовился постоять за себя, крепко сжав в руке посох.

– Да нет, мил-человек, зачем мне дом твой, когда свой имеется. Живи себе. Я подсобить зашел. Вот дверь навесил, а то худо без двери в этакую морозину. Лавку изладил, чтоб было куда сесть. Да ты проходи, не стесняйся, – по-хозяйски кивнул он протопопу. – Я уже и домой собрался, думал, не дождусь.

– А как имя твое, добрый человек? – наконец догадался поинтересоваться протопоп.

– Яшкой меня кличут. Или Яков Плотников. Кому как нравится. По плотницкому делу и прозвание свое получил.

– Понятно, – промолвил Аввакум, хотя ему как раз было ничего непонятно. – Тебя из монастыря или с архиерейского двора ко мне снарядили?

– Как же, они снарядят! – снова хмыкнул тот. – Сам пришел, по-соседски. Живу я тут неподалеку в слободе. Все одно заказов нет, вот и решил помочь немножко.

– Спасибо тебе, Яков, за то. Семью жду на днях, а как их в такой дом без дверей ввести, и ума не приложу. Теперь другое дело. Сколько за работу свою возьмешь? Говори, не стесняйся. Пусть не сразу, но расплачусь, если дорого вдруг для меня окажется.

– Да разве в деньгах дело? – сморщился Яшка. – Деньги меж людьми, что блохи на собаке. И без них никак и с ними худо. Сочтемся. Не о том разговор.

– О чем же тогда? – спросил Аввакум, усаживаясь на все тот же деревянный обрубок, уже ранее служивший ему подставкой. – Ты вот скажи мне лучше, почему дом, где раньше тоже люди жили, пустехонек стоит?

– Точно, пустехонько, как у голодного в пузе, – согласился Яков. – Куда все и подевалось.

– А много всего было? – поинтересовался Аввакум.

– Да все было, как у всех: и стол, и лавки, и кровати. Чай, люди здесь не один год прожили.

– И куда все подевалось?

– Ну, как сам хозяин помер, то жена его с детками уехали к родне своей куда-то там. Говорят, с собой, кроме одежи да посуды, ничего и не взяли, все целехонько оставили. Знали, поди, что других людей заместо них поселят.

– И что потом? На двор к владыке свезли или покрали все?

– Зачем покрали. Крадут, чтоб никто не знал, не видел. Наши мужики поглядели, поглядели, дом пустой стоит, никто не живет. Вот у кого надобность в чем случилась, тот каждый себе и взял помаленьку.

– Знаешь имена воров тех? – спросил у него Аввакум, сухо кашлянув. – Назови, а уж я о них владыке сообщу, мигом сыщут и к ответу призовут за воровство ихнее.

– Какие же они воры? – искренне удивился Яков. – Взяли на время… Пришли гуртом и меж собой поделили.

– Как имена тех подельщиков? – настойчиво переспросил Аввакум.

– Да, почитай, все мужики с нашей слободки и побывали здесь, разве всех упомнишь.

– Ты мне хоть одного назови, а там поглядим.

– Нет, батюшка, не тот я человек, чтоб своих выдавать. Мы все тут одна семья, а тебя к нам прислали на какой срок, не известно. Поживешь, поживешь и обратно подашься, а нам-то дальше сообща жить, ты уж сам ищи, куда что делось, и меня в это дело не втравливай.

– Ясно, значит, и ты с ними заодно…

– Супротив всех не пойду. А вам, батюшка, чем смогу – пособлю. Золотых гор не обещаю, а там поглядим. А сейчас меня хозяйка заждалась. Пойду я…

С этими словами Яшка встал с лавки, слегка поклонился протопопу, запахнул свою шубейку, которую не снимал по причине холода и направился к двери.

– Да, – словно что вспомнил он, обернувшись уже у порога, – я там, в сенцах, дровишек принес немного, протопи, а то зябко тут у тебя. – И с этими словами вышел.

Аввакум остался один, не зная, радоваться ли ему или, наоборот, печалиться после всего произошедшего с ним за столь короткий срок. И, надо признать, больше всех поразил его Яков Плотников, пришедший без приглашения и сделав жилище вполне обитаемым. Теперь можно было лечь спать не на пол, а на ту же лавку. Окно затянул пусть не слюдой, что, скорее всего, для Сибири было непозволительной роскошью, но сойдет и бычий пузырь. Зато не сквозит, не дует. И новая дверь не даст теплу выйти наружу. Если бы еще печь добрую изладить да пол настелить, можно зажить вполне беззаботно.

В мыслях протопоп вернулся все к тому же Якову, поскольку, надо признаться, редко ему приходилось встречать бескорыстных людей, которые бы вот так, ни на страх, а на совесть, помогли работой своей ближнему, не ожидая за то положенного в таких случаях вознаграждения.

Но что-то беспокоило Аввакума, когда он вспоминал о Якове. Голубые с зеленым отливом глаза умельца выдавали в нем потаенную хитринку, присущую, впрочем, любому русскому мужику. Только у одних хитрость их бывает направлена на отлынивание от любой работы, будь она по собственному хозяйству или в наем, а тем более в помощь родственнику, свояку или соседу. Про таких говорят: он не перетрудится, но и своего не упустит. Богато люди эти не живут, но и в нужде не маются. Не пропускают они ни крестин, ни свадеб, являясь без зова или особого приглашения. И споют и спляшут после поднесенного хозяйкой ковша крепкого пива. Но случись у кого беда – и не дозваться плясунов тех, скажутся или немощными, или занятыми делом важным. Так и живут они до самой старости своим двором, посмеиваясь с крылечка над соседом, что корячится с утра до вечера за тяжкой работой, надрывая пупок, а потом сляжет в хворобе тяжкой от трудов непосильных.

Именно такой чуть насмешливый взгляд и имел Яшка Плотников. Но не походил он хитринкой своей внутренней на любителя гулянок, которым хоть пень колотить, лишь бы день проводить. Что-то другое крылось внутри него, чего понять протопоп Аввакум никак не мог, сколько ни представлял Якова в разных жизненных случаях, уготовленных повседневной жизнью русскому мужику. И чем дальше думал он о покинувшем его жилище слободском умельце, тем больше хотелось ему узнать, что он за человек, что его подтолкнуло на бескорыстную помощь соседу, которого он до того и в глаза не видывал. И решил в ближайшие же дни расспросить о том слободских баб, которые если знают чего этакое о нем, то вряд ли будут долго скрывать. С этими мыслями он и улегся на новую лавку, с удовольствием вдыхая исходивший от нее свежий запах смолистого дерева.

* * *

Тебе дано видеть это, чтобы ты знал,

что только Господь есть Бог,

и нет еще кроме Его.

Втор. 4, 35

Яшка Плотников был едва ли не единственный человек во всей монастырской слободе, кто никогда не отказывал в бесплатной и бескорыстной помощи братьям своим во Христе. Уж так повелось, что испытывал он к людям звания духовного редкое для русского мужика уважение. А повелось все с детства, от матери, которая не пропускала ни единой церковной службы и, пока была молода, бесплатно обстирывала и обшивала служителей их сельского храма, любезно за то пускавших ее на клирос наряду с другими певчими.

Когда же она за работой той незаметно состарилась, а дети подросли и не требовали уже прежнего ухода и присмотра, то взяли ее послушницей в один из небольших монастырей, находящийся поблизости от их родного села, где она тихо скончалась, завещав Якову навещать скромную могилку ее во всякие праздники, а по возможности заказывать сорокоуст на помин ее мирно отлетевшей в положенный срок души.

Яков и рад был бы выполнять неукоснительно тот материнский завет, но, ведя жизнь простую и безденежную, при всем своем желании не мог делать это, поскольку редких его заработков хватало лишь на худое пропитание. Потому и шел на монастырские работы, чтоб по окончании их робко попросить архимандрита помянуть в молитвах матушку свою, которая обычно после этого приходила к Якову во сне и благодарила за содеянное. И от того он со счастливой улыбкой просыпался по утрам и с нежностью думал о наверняка пребывающей в раю душе своей родительницы, надеясь, что и она рано ли, поздно ли отмолит и его у Господа, упросит допустить сыновью душу в райскую обитель, где они когда-нибудь навечно воссоединятся.

В Сибирь Яшка попал и вовсе случайно, вызвавшись еще, будучи молодым парнем, поехать на заработки с мужиками из плотницкой артели, которых пригласили для возведения храма в одном из только встающих на ноги сибирских сел. Когда же они добрались, преодолев множество мытарств и лишений, до нужного места, то выяснилось – староста, собиравший деньги на храм, неожиданно куда-то исчез, прихватив и всю общинную казну. Артельщики от души отматерили того хваткого старосту и разбрелись кто куда мог, сговорившись, что, найдя работу, известят об этом остальных.

Некоторые из опытных и поднаторевших в скитаниях артельщиков подались обратно в родные края, на что у Яшки просто не хватило бы ни сил, ни денег. И он, добравшись до Тобольска, следуя материнским заветам, пришел к настоятелю подгорного монастыря, где тот определил его на житье с остальными иноками и послушниками, а после того как однажды застал новичка после очередной выпивки в состоянии, близком к свинскому, то хотел поначалу навсегда выгнать его. Но, зная Яшкино умение и безотказность к любой работе, решил не лишать монастырь бесплатных рабочих рук и поселил его в слободе, разрешив какое-то время столоваться при монастырской кухне.

…Одной из самых страшных напастей для горожан были случающиеся раз за разом все вокруг испепеляющие пожары. Начавшись где-нибудь на окраине, огонь в короткий срок достигал центра города, пламя, словно лютый зверь, перескакивало с одной крыши на другую и не щадило ни ветхих лачуг, ни богатых, с конюшнями, завознями и лабазами. Жар случался такой, что плавились колокола на городских колокольнях. Многие жители на такой случай держали на берегу челноки и баркасы, на которых угребались на другую сторону Иртыша и там ждали, когда огненная стихия успокоится и отступит. Потом осторожно возвращались на пепелища, копали землянки, строили шалаши, балаганы и строились заново.

Постепенно жизнь в городе начинала налаживаться и наибольшим спросом тогда стали пользоваться столяры и плотники, отстраивающие город заново. Уже с раннего утра к ним тянулись соседи с просьбами соорудить кому лавку, кому обеденный стол, а то и дверь или раму для окна во вновь отстроенную избу. И хотя среди тоболяков почти что каждый умел держать в руках плотницкий инструмент, но после случившегося пожара мало у кого он уцелел, когда из горящего дома в первую очередь выносили различные пожитки, забывая об инструментах, хранящихся обычно в самом дальнем уголке. И сами плотники в большинстве своем брали топоры у тех, кого пожар миловал. Всем хотелось побыстрее вселиться в новое жилье и чтоб было оно краше старого и на лицах хозяев новехоньких срубов зачастую играла счастливая улыбка, что случается с каждым, когда он забывает о недавней беде и радуется вновь обретенному.

Вот тогда-то Яков Плотников был нарасхват и не выпускал топор из рук своих по многу дней, спал там же, где его застала ночь, а с первыми солнечными лучами продолжал кромить бревна, распускать их на плахи, мастерил двери, оконные косяки и все, что для нового жилья потребно. Но, как и большинство мастеровых, от заработков своих он почему-то не особо благоденствовал. Хотя и нельзя сказать, чтоб бедствовал, особенно когда работа так и шла к нему в руки, и многим приходилось отказывать за нехваткой времени.

Как-то он познакомился с одной разбитной бабенкой, которая ему поглянулась, и он привел ее в свой неказистый домик все в той же монастырской слободе. Избенка его особой роскошью не отличалась и вечерами светилась всего одним небольшим оконцем, затянутым бычьим пузырем. Но для житья вполне годилась. Уже через короткий срок Яков познал известную поговорку, что сварливую бабу и сам черт не переспорит. Да и не до споров ему было, день-деньской в работе, а домой вернется – ни печь не топлена, ни на стол ставить нечего. А однажды вернулся – и вовсе дом пустой. Съехала его невенчанная женушка с каким-то лихим казачком и больше весточки о себе не подавала.

Яшка первое время помаялся, но и с этой докукой свыкся, продолжал жить, словно ничего и не случилось. Пока работа была. Случались и радости в его серых буднях, когда хозяева вновь отстроенного дома звали всех на новоселье, затягивающееся иногда до утра, с песнями и плясками. Пить Яков не умел, не научился с молодости, а потому уже со второй кружки хмельной браги ронял голову на стол и засыпал. В себя после того приходил долго, ни за какую работу не брался, сидел на крылечке собственного домика и задумчиво смотрел на неспокойные волны сибирской реки, бегущей неподалеку. Баб в дом он больше не приводил и даже начал сторониться их, резонно считая, что в них, и только в них, заключено главное зло рода человеческого.

Так Яшка обитался несколько лет и дошел до великой крайности в жизни и здоровье, но ему посчастливилось встретить ту, которая прониклась к нему если не любовью, то материнским состраданием и привязанностью.

* * *

…Вышло так, что однажды его попросили изладить гроб для умершего мужика, а коль времени хватит и материал найдется, то и нехитрый крест соорудить. Яшка, по обыкновению своему, пребывал в то время в размышлении, где бы ему найти хотя бы полкружки хмельного пития, и обрадовался негаданному приглашению. Но, войдя в дом для снятия мерки с покойника, сразу понял, что вряд ли ему сегодня удастся исполнить свой тайный замысел. Дом, стоящий на самом краю слободы, оказался в столь же плачевном состоянии, как и Яшкин собственный.

Сама же хозяйка со скорбным видом сидела тут же в головах покойного. В избе стоял лютый холод, будто ее сроду не топили, и причину этого Яков определил сразу, едва, снявши с усопшего мерку, вышел обратно и окинул взором пустой двор, где не увидел ни единого полена. Вечером вдова заглянула к нему поинтересоваться, успеет ли он закончить работу к завтрашнему утру, и, словно в оправдание, сообщила, что муж ее долго болел, а потому пришли они в великое обнищание, и просила Якова подождать с расчетом. Яшка, давно привыкший к тому, что в девяти случаях из десяти слободчане поступают именно таким образом, безропотно согласился, пообещав выполнить заказ к утру. А женщина та все не уходила, словно почувствовала единство душ их и ту же самую жизненную неустроенность, теребя в пальцах концы своего платка. Потом она вдруг, не сказав ни слова, взяла в руки старый веник-голик и начала подметать стружки и щепу, летевшую из-под топора, не прекращавшего работу Яшки, у которого и дом и мастерская находились под одной крышей. Сам хозяин был тому несказанно удивлен, но вида не подал и лишь быстрее заработал топором.

– Как кличут-то тебя? – через какое-то время поинтересовался он зачем-то, хотя знал, что вряд ли через неделю вспомнит ее имя, занятый новыми делами и заказами.

– Капитолиной окрестили, – грудным голосом ответила она и неожиданно улыбнулась. – А можно просто Капа. А тебя?

Яшку удивило, что кто-то в слободе мог не знать его. Ответил. Она же объяснила, что приехали с мужем в Сибирь недавно, тот в дороге занемог, и она все это время сидела подле него, не успев перезнакомиться с местными жителями. Была она лет на десять старше Якова, о чем говорили морщинки вокруг глаз и дряблость кожи на шее и руках, но в поясе была тонка, а взгляд имела добрый, даже сердечный, и это предавало ее чертам молодость, а мягкие и даже нежные губы выдавали доброту души и сердца.

– Чем дальше жить будешь? – вновь задал Яков вопрос, ответ на который знать ему было совсем ни к чему.

– Сама не знаю, – без раздумий ответила Капитолина и вдруг, закусив нижнюю губу, поднесла руку к глазам и попыталась остановить неожиданно хлынувший безудержный поток вдовьих слез.

У Якова даже топор выпал от неожиданности, потому как стала вдруг гостья его похожа движениями, обликом, а главное, женской горестью своей, с которой русские бабы встречают бесчисленные, выпадающие на их долю тягости, на его покойную мать.

О покойной матери он думал почти непрерывно и в работе и при редком безделье. Была она, словно икона в углу, всегда рядом с ним и смотрела откуда-то издалека со своей обычной полуулыбкой. Но образ ее неизменно пропадал, стоило лишь ему подумать о чем-то греховном, нехорошем и плотском, чего мать его знать и видеть не должна была. И именно сейчас материнский облик встал позади Капитолины, и он услышал, как она издалека своего промолвила слова, предназначенные лишь ему одному: «Подойди к ней, обними, пожалей женщину эту…»

Он так и сделал. И та легко прильнула к нему, положив голову на плечо и так стояла, пока не выплакалась, не высушила все долгий срок копившиеся в ней слезы, а потом резко отпрянула и, сверкнув глазами, бросила, отпрянув к стене:

– Ты не подумай чего… Я не такая, что с первым встречным обниматься лезет. Тем более…

Он понял, что значит это «тем более». Тем более с таким, как он, неухоженным и неумытым, в рваных штанах и засаленной рубахе с неумело пришитыми заплатами. Но и она смутилась от собственных неосторожно сказанных слов и густо покраснела, торопливо заговорила:

– Нет, не о том я. Ты хороший, я же вижу. Работящий, а что один живешь, то даже лучше. Бабы у вас тут все, как на подбор, дурно себя ведут, гуляют, с кем захотят. Бежать мне надо отсюда. Только куда, не знаю.

– А родители живы? – уже с интересом спросил Яков.

– Нет, второй год как померли. Остались брат да две сестры, но у них свои семьи, не до меня им. Не хочу никому обузой быть.

– Лет-то тебе сколько?

– Много, – сверкнув глазами, ответила она и вновь смутилась. – А что? Сильно стара? – И тут же улыбнулась, расцвела… И опять материнские черты увидел в ней Яков – тот же поворот головы, знакомый изгиб руки, когда она поправляла выбившиеся из-под платка волосы.