Текст книги "Страна Печалия"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

«Нет, нельзя это дело на самотек пускать, – думала про себя Дарья. – Эдак все добром не кончится, владыка наш, хоть он человек души добрейший, но сгоряча может и впрямь разослать их в разные монастыри, а дитятку, коль здоровеньким родится, отдать кому из бездетных богатеев на воспитание. Надо с кем из батюшек пошептаться, а потом привести к нему молодых, чтоб обвенчал быстрехонько, пока Семушка обратно не вернулся. Неужто он не поймет? Должен понять…»

…Иван Струна, которому в один прекрасный день не столько надоели Дарьины жалобы на дворника и истопника, сколько захотелось показать власть и призвать тех к ответу за безделье. Мало того, что дорожки в архиерейском дворе оставались нечищенными, чуть ли не со дня отъезда архиепископа, но еще и печи исправно истопник Пантелей топить перестал, а потому в покоях стало промозгло и сыро, и, чтоб не застудиться, приходилось не снимать верхнюю одежду.

Сам Иван Струна появлялся здесь редко, больше занятый делами с торговым людом, выискивал привозимые на продажу товары и скупал их по дешевке, чтоб потом переправить родственникам и знакомым в Москву или Малороссию, где те продавали их с тройной выгодой. На все это уходила масса сил и времени. Но в один прекрасный день он все же твердо решил навести порядок и вызвал к себе келейника владыки Спиридона, повелев тому во что бы то ни стало доставить под его светлые очи истопника и дворника.

Спиридон, чьи мысли, как всегда, были заняты чем-то никому неведомым, молча выслушал дьяково приказание, повернулся и отправился на поиски. Его не было час, а то и больше. Тут уже не выдержал Струна и тогда сам отправился на розыски. Он обошел весь двор, но поиски его не увенчались успехом. И лишь когда он направился в сторону конюшни, то наткнулся на Ивана Смирного и истопника Пантелея, шествующих в обнимку, слегка покачиваясь и бормочущих при этом какую-то немудреную песню.

– Где вы, мать вашу, пропадаете, что найти вас нет никакой возможности? – грозно спросил их Иван Васильевич. Но те, видно, не разобрав, кто перед ними находится, обошли его сторонкой и поплелись дальше. Струна не стал с ними связываться и бросился обратно к себе, где наткнулся на Спиридона, дремлющего возле двери. Дьяк со всей мочи отвесил ему оплеуху, хотел схватить за волосы, но у него это не вышло, а Спиридон со страху завизжал, подхватил оброненную шапку и кинулся прямиком на кухню. Там он наскочил на младшую кухарку, несущую горшок с каким-то варевом, и та со страху брякнула свою ношу об пол. Горшок разлетелся вдребезги, варево густо разлилось по полу и все застыли в страхе, ожидая от Спиридона хоть какого-то объяснения. Но тут следом влетел Струна, пытаясь догнать сбежавшего от него келейника, но поскользнулся на пролитом, и бухнулся об пол, больно ударившись головой о край печи. Кухонные тетки тут же заголосили, Лукерья, по давней своей привычке начала со страху икать, а Спиридон спрятался за Дарью, искренно надеясь, что там его никто не найдет.

На шум прибежали архиерейские приставы и ближние дьяковы помощники, подхватили его и понесли наверх, гадая меж собой, что такое могло случиться с их начальником.

Вскоре потребовали, чтоб Дарья принесла крепкого уксусу для приведения в чувство пострадавшего дьяка, что она незамедлительно и исполнила. Тем временем Спиридон, пользуясь всеобщим замешательством, успел шепнуть Лукерье, чтоб она заглянула в его кладовую для серьезного разговора, и исчез от греха подальше. Та немножко выждала и отпросилась у Дарьи ненадолго отлучиться, на что та, грозно сведя брови, великодушно дала согласие. Едва Лушка вошла в не приметную для посторонних глаз кладовочку, ожидавший ее там Спиридон, притянул девушку к себе и зашептал, словно рядом кто-то был и мог услышать все их разговоры:

– Ненаглядная ты моя, красавица, не чаял, свидимся ли с тобой сегодня. Вишь, как Струна наш расходился, потребовал Пантелея вместе с Ванькой-истопником к нему доставить. Я их кинулся искать, а они оба хмельные, меня и слушать не хотят. Вот… А вышло, что я во всем и виноват, Струна мне оплеуху закатил, до сих пор щека горит, будто ошпаренная. – И он указал на свою покрасневшую щеку, неловко при том улыбаясь.

– Поди, сильно досталось? – ласково спросила его Лукерья, прикладывая маленькую свою ладошку к больному месту. – Гляди, зашибет он тебя когда-нибудь, как же я совсем одна-одинешенька останусь?

– А я не поддамся, я же верткий, отец покойный как меня потчевал, и все ничего. Иногда так расходится, насмерть зашибить мог, а я вывернусь да убегу. Потом по три дня нос домой не казал, ждал, пока успокоится.

– Бедненький ты мой, как хоть ты жив остался… – сочувственно, смотря на него во все глаза, спросила девушка. – Скорей бы владыка вернулся, все бы наладилось, а то эти, что вместо него остались, гостей назовут и пируют до утра, а мы им только готовь да таскай наверх. А мне сейчас ничего тяжеленького поднимать нельзя. Так ведь? – И она провела ладошкой по своему выступающему под одеждой животу.

– Вот того и боюсь, владыка вернется, ему тут же все донесут, выгонит тебя со двора и меня зашлет куда-нибудь подале.

– Что ж делать-то станем, Спиридонушка? – заплакала Лукерья и прижалась к нему.

– Надо совет у кого спросить, авось добрые люди подскажут.

– У кого спрашивать, коль у нас с тобой родни ни одного самого дальнего человечка нет, как ни ищи. К кому голову прислонить не знаешь. Если б тебя не встретила, не знаю, как жила бы дальше. А так, с тобой поговорю, и все легче…

Спиридон ненадолго задумался, а потом сообщил, как ему казалось, спасительную мысль:

– Бежать надо, пока владыки нет.

– Куда бежать-то? В лес, что ли? Чего там делать станем? Пропадем, или звери задерут, – покачала головой Лукерья. – С батюшкой каким посоветоваться надо, – рассудительно предложила она. И тут же спохватилась: – Только вот на исповеди я сколько времени не была, боюсь признаваться в грехе своем.

– И я не был давненько, – тяжело вздохнул Спиридон, – тоже боюсь идти.

– Ты лучше скажи, когда в баню пойдешь? – с усмешкой спросила Лукерья. – Раньше тебя хоть владыка спроваживал, а теперь ты дорогу туда совсем забыл.

Спиридон от этих ее слов смутился, испытывая неловкость, что никак не может себя пересилить и ходить враз со всеми в парную. А с отъездом владыки и впрямь никто его не понуждал поменять заношенную одежду и омыть заскорузлое тело, к тому же он и сам начал чувствовать неприятный запах, исходящий от него, но переломить себя никак не мог.

– Схожу, милая моя, обязательно, как только Пантелей пить перестанет и баню топить начнет, а так, в холодную баню, зачем зря идти?

– На все-то у тебя причины, – с улыбкой отвечала Лукерья. – Хитрющий ты парень, погляжу, голыми руками тебя не возьмешь. – И она громко рассмеялась.

– Ага, тебе смешно, а ты сама попробуй вытерпеть, когда горячим веником охаживать начнут, хуже, чем отец вожжами меня потчевал…

Лукерья еще громче захохотала, отчего ее невзрачное личико расцвело и озарилось незримым внутренним светом, чмокнула его на прощание в щеку и уже на ходу обронила:

– Все, пора обратно возвращаться, а то Дарья схватится, достанется тогда. А ты мне и такой люб, а вот ежели помоешься да исподнее поменяешь, то вдвойне любить стану. – И с этими словами выпорхнула на улицу, оставив Спиридона в горьком раздумье.

…Дарья сдержала свое слово и как-то вечером зашла в храм Николая Чудотворца, где переговорила с батюшкой Андроником о венчании неразумных чад: Спиридона и Лукерьи. Тот ее выслушал, пряча в бороду улыбку, и степенно ответил:

– Как же я без благословения владыки могу обвенчать келейника его, да меня за это дело в такую Тмутаракань сошлют, где ночь от дня мало чем отличается. Ты мне этого, что ли, желаешь?

– Да что вы, батюшка, – подобострастно перекрестилась Дарья, – Я с владыкой сама переговорю, он меня послушает, всю вину на себя возьму. А так ведь девка родит, все одно к вам крестить принесут. И что тогда писать станете? Или ей подкинуть его кому, чтоб чужие люди растили? На такой грех направить хотите?

Отец Андроник никак не ожидал подобного поворота и слегка растерялся. Потом потеребил крест на груди, покрутил головой и спросил:

– Кого ж в дружки себе жених с невестой призовут? Найдутся ли такие, а то ведь без этого венчать никак нельзя.

– О том не думайте, – отвечала ему Дарья. – Все будет как должно: и сватов зашлем, и дружков приставим, главное, чтоб вы свое согласие дали. – С этими словами она извлекла из принесенного с собой свертка здоровущего осетра и положила на стол перед батюшкой.

Тот хмыкнул, покрутил головой, не зная, что ответить, но Дарья уже подошла к нему под благословение, и он со вздохом перекрестил ее, а вслед проговорил:

– Не знал бы тебя, Дарьюшка, столько лет, никогда бы не взял грех такой на душу. Смотри, надеюсь, владыка выслушает речи твои и меня в том винить не будет. А то ведь сама знаешь…

Но Дарья лишь махнула рукой, давая понять, что бояться ему нечего и, довольная, отправилась прямиком на поиски Спиридона, где, найдя его все в той же кладовой, долго с ним о чем-то беседовала и вышла оттуда с сияющим лицом, словно ее кто рублем одарил.

Через неделю отец Андроник, как и обещал, обвенчал молодых. Свадьбу гуляли в доме у Дарьи, после чего чуть ли не целую неделю кухонные тетки подшучивали над Лукерьей, как та нежданно-негаданно вышла замуж за остяка, который по-настоящему и заповеди христианские не соблюдает. Худо пришлось бы той, если бы не заступница ее, сладившая эту свадьбу, продолжавшая опекать теперь ее и Спиридона и никому не дававшая их в обиду. Постепенно все успокоилось, улеглось, лишь Иван Струна, узнавший о том едва ли не последним, при встрече со Спиридоном злобно сверкал глазами в его сторону, неизменно ронял одну и ту же фразу:

– Ужо поглядим, чего тебе владыка скажет, как с Москвы вернется… Тогда у тебя точно новая жизнь начнется, сам знаешь, какая…

Спиридон ничего не отвечал, а про себя думал: его бы воля, он теперь, будучи человеком женатым, а вскорости и отцом станет, может и сам начать новую жизнь, если бы знал, как это сделать…

* * *

Нет памяти о прежнем;

да и о том, что будет,

не останется памяти у тех,

которые будут после.

Екк. 1, 11

…Прошедшая свадьба Спиридона и Лукерьи не на шутку взбудоражила все архиерейское подворье, и день, а то и два местный народец обсуждал, что последует после возвращения владыки, без благословения которого молодые венчаться никак не могли. Просто права такого не имели! Но Дарья в ответ на все причитания и бабские оханья-аханья, держа голову на отлете, отвечала обещанием умилостивить архиепископа. А чем? То, мол, ее секрет.

И мало того, говорила она, не таясь, коль захочет, то сумеет праведный гнев владыки отвести от молодых, а обрушить его совсем в другую сторону. И при этом красноречиво посматривала наверх. Не на небо, само собой, а на кухонный потолок, над которым помещались тесные комнатки владыческих ярыжек, без остановки водивших перьями по разложенным на столах, покрытых зеленым сукном, бумагам.

Но сколько ни спрашивали ее, как это ей такой оборот удастся, отмалчивалась, лишь намекала о кой-каких провинностях тех ярыжек, что покаместо грозный архиепископ Симеон пребывал в столице, без стеснения заправляли всеми делами и делишками в не имевшей ни конца, ни края епархии Сибирской.

Потому за пересудами своими кухонный народ далеко не сразу хватился долгого отсутствия на своем посту истопника Пантелея. И то лишь о нем вспомнили благодаря небывалому холоду, исходящему из не обихоженных печей, с укором глядящих на мир из углов своих.

Отправили к нему домой посыльных, где заплаканная жена, раньше всех почуявшая беду, лишь руками развела, сказавши, что не видела мужа с самого дня свадьбы Спиридоновой. И пояснила, Пантелей, со свадьбы вернувшись не особо трезвый, чуть с ней посидел за столом, а потом вдруг отправился посреди ночи заниматься возложенными на него обязанностями, чего она за ним ранее сроду не замечала. И все. Домой после того он уже не возвращался.

Кинулись искать Пантелея по всем комнаткам и строениям, но нигде найти его, сколько ни заглядывали во все углы, так и не смогли. Допросили с пристрастием не успевшего еще протрезветь Ивана Смирного. И тот, громко икая, сообщил, мол, видел он Пантелея последний раз в архиерейской бане, где они ради обретения трезвости собрались омыть свои греховные тела.

Народ тут же ломанулся в ту самую баню, стоявшую на отшибе, подальше от посторонних глаз. Зашли внутрь… И там увидели сидящего на лавке с веником в руках, покрытого тонким ледком несчастного истопника. Видать, замерзшего в таком положении уже несколько дней тому назад.

Дворник Иван, о том узнавший, громко рыдал, говоря, что вины его в том никакой нет. Сам он, помывшись, ушел, друга своего не дождавшись. А что потом было, не помнит, потому как память отказала. Какая ж в том его вина, когда голова его с юных лет нездорова и сам он калека горемычный? Ему на это никто и слова дурного не сказал, пусть сам решает, виниться ему перед Богом или дальше с тем жить до самой смерти…

Посокрушались все несуразной смертью той. Вот ведь, сколько лет человек с огнем дружбу водил, всех обогревал, в тепле этакие хоромы поддерживал, а смерть принял от холода. Это ж кому скажи, так не поверят… Не должно было так выйти, а оно на тебе, случилось…

Ну, Пантелея, само собой, схоронили, погоревали, сколь положено. А кому от того легче? Печи все одно, горюй не горюй, а топить требуется. Стали вместо него искать кого, способного для исполнения важной истопнической должности. Да где ж такого зараз найдешь, чтоб этакую ношу себе на плечи взвалил? Шуточное ли дело, два десятка печей обогреть и в исправности содержать. Тут всякого на это дело не направишь, опыт нужен. А где его взять? Опять же без благословения владыки кто решится?

Кого ни звали, не хотят местные мужики этаким нешуточным делом заниматься! Нет храбрецов таких, хоть ты тресни! А пока поиски вели, пришлось кухонным теткам на себе дрова таскать и самим же печи топить. Худо-бедно, но тепла нагнали, кухонные печи зашумели, заурчали, можно было и дальше еду на всю ораву, бумажными делами занятую, готовить. А уж как при том кухонный народ добрым словом бывшего казака Пантелея поминал, слышал бы он те речи, может, и жизнь у него иначе пошла. Доброе слово, оно и греет, и лечит, и к жизни возвращает, если его вовремя говорить станут… Но и после смерти слово то, как ни крути, лишним не будет… И на том свете, глядишь, сгодится…

– Вот ведь какая она, смерть, бывает, – изрекла, обращаясь непонятно к кому, опечаленная не меньше других Дарья. – Всех нас обогревал, и сам же от холода окочурился…

– Видно, так ему на роду написано: сколь с морозом сибирским ни борись, а он все одно свое возьмет, – отвечали ей.

– Да уж, да уж, – соглашалась Дарья, – не хотела бы я такой кончины…

– Кто ж его знает, откуда она подкрадется, – подавала голос другая ее помощница. – Огонь да мороз – главные враги людские: или сгоришь, или замерзнешь, выбор невелик.

– Ладно вам, рано еще о смерти говорить, поживем, девоньки, – бодрилась Дарья, хотя у самой на душе было ох, как неспокойно, поскольку нечаянную смерть Пантелея она, никому не желая открываться в том, напрямую связывала с женитьбой Спиридона и Лукерьи, проведенной супротив воли владыки. Но теперь жалей не жалей, а надо дальше служить и угождать всем архиерейским служителям, чей аппетит от случившегося никак не убавился.

Те же самые мысли посещали и Спиридона с Лукерьей, когда они оставались один на один и могли вдоволь наговориться обо всем без посторонних ушей. Лукерья хоть и пыталась скрыть непонятно откуда бравшиеся слезы и не расставалась с платочком, непрерывно держа его возле глаз. Но Спиридон видел ее постоянную опечаленность и старался, как мог отвлечь от грустных дум, пытался шутить, гладил ее, ласкал, но проходило какое-то время, и та вновь всхлипывала и отворачивала свой покрасневший носик в сторону.

Ей не раз приходилось слышать от кухонных теток, будто бы, если сразу после свадьбы умирает гулявший на ней человек, то это самая дурная примета из всех, какие только есть на свете. Угнетало ее и то, что жилья своего у них не было, а ночевали они все в той же кладовочке, облюбованной когда-то Спиридоном. А куда-то пойти, попроситься на жилье к незнакомым людям, поскольку мало с кем были в городе знакомы, молодожены по неопытности своей решиться на такой шаг никак не могли.

Выручила их, опять же, Дарья, знавшая едва ли не всех тобольских жителей. А потому по прошествии нескольких дней она через знакомых кумушек мигом нашла для молодых жилье все в той же монастырской слободке у одинокой казачьей вдовы Варвары. Та посоветовалась со своими подружками, Устиньей и Глашкой. Те сразу согласия своего не дали, но каждая высказалась на этот счет:

– Я уж не знаю, как они тебе платить станут, доходы их велики ли, но зато втроем, что там ни говори, веселее жить станет. А ежели девка еще и ребеночка родит, без тебя им и вовсе не обойтись. Они же оба сироты, кого на помощь звать? Так что дело это благое, и нечего тебе думу думать, соглашайся сразу, – рассудила Устинья.

Но вот Глафира приняла это известие почему-то без особой радости, и, скривившись, заметила:

– Знаешь, как говорят: не было забот, да завела баба порося. По мне так никого не надо, одной оно как-то сподручней. А тут девка на сносях, и мужик непонятно какого рода, то ли остяк, то ли татарин, сразу не разберешь, на него глядючи…

– Тебе понятно, поповича подавай, да еще хорошо, чтоб на тройке ездил и с тебя пылинки сдувал. Только ты забываешь, что при поповичах иные жены живут. С твоим норовом туда и соваться нечего. Ты, словно дочь боярская, никак успокоиться не можешь, своего царевича ждешь. А наша Варенька девка совсем другого замесу. Она, как мужа своего лишилась, места себе не находит, мучится одиночеством своим. Только глянь на нее, как она сохнет на глазах. Так что молодые ей в радость будут, – горячо возражала подруге Устинья.

При этом она, особо того не стесняясь, кривила душей. Варвара, что при живом муже, что после его пропажи мало внешне изменилась, словно годы проходили мимо нее, не оставляя следов своих на ее лице и теле. А вот Глафира, та сильно сдала и, будучи моложе их обоих, стала мало чем отличима от подруг своих. Устинья, хотя и знала о Глашкином нездоровье, но не верила, будто всегда задорная и острая на язык их подруга поддастся неведомому недугу и не справится с ним.

«То все от того, что мужика настоящего найти себе не может, вот и извелась вся. Бабье счастье без любви не живет, его смешками да подковырками к себе не приманишь. Тут надо душой открыться, словно цветок весной. Тогда и придет оно само нежданно-негаданно», – думала про себя Устинья, но сказать о том Глафире не решалась, заранее зная, что та ей ответит.

И, действительно, Глафира за последнее время совсем осунулась, кожа у нее пожелтела, начала шелушиться. Девка буквально увядала на глазах. Нездоровье ее явственно читалось по запавшим щекам и день ото дня неожиданно прибавлявшимся седым волоскам, предательски пробивавшимся в некогда пышной ее косе. И вся она за последние месяцы как-то сникла, утратила свой былой задор и дерзость, редко вступала в споры, а все больше сидела молча, кутаясь в старенькую, протертую до дыр доставшуюся ей еще от матери шаль.

Устинья неоднократно пыталась выведать у Варвары, может, она знает причину недуга их общей подруги, но та лишь отмалчивалась, ссылаясь на свое незнание. А с кем еще посоветоваться, к кому обратиться за помощью, Устинья даже предположить не могла. Потому ей оставалось единственное: верить, что Глафира по теплу оклемается, повеселеет, найдет в себе силы стать прежней неуспокоенной бабенкой, грозой простоватых поповичей, до которых она когда-то была так охоча.

Варвара, опасаясь, как бы Устинья не наговорила чего лишнего, поспешила заступиться за безучастно сидевшую, втянувшую голову в плечи Глафиру, мол, ей хлопот с больным отцом предостаточно, да еще надо о пропитании думать, но о ее нездоровье не промолвила и словечка, а перевела разговор на будущих своих жильцов:

– Только я так думаю, поначалу погляжу, что они за люди такие, молодые эти, ежели по сердцу придутся, пускай живут, места хватит, а если что не так, сразу и на дверь покажу…

Хотя в душе она была рада-радёхонька, что Господь, будто бы услышав ее мечты о ребеночке после разговора с Глафирой, когда она предложила той родить, а потом передать дитятко ей на воспитание. И вот желание ее, можно сказать, сбылось: посылает Он ей молодоженов, ждущих прибавки в семье.

Она уже представляла себе, как будет помогать нянчиться и пеленать ребеночка, баюкать и всячески обихаживать. От того она неожиданно для самой себя повеселела и однажды, придя в храм, упала на колени перед образом Богородицы и долго слезно просила Ее, чтоб роды у Лукерьи прошли успешно и дите родилось здоровым и горластым. А больше всего хотелось ей, чтоб то был мальчик, который бы, как подрастет, будет носиться по двору с прутиком в руках. А когда вырастет, то непременно запишется, как и ее пропавший без вести муженек, на государеву службу, в казачье войско. Уже одним этим она будет вновь ощущать собственную нужность и причастность к делам государственным, что ее более всего и радовало…

«Казаки, – думала она, – первые царю-батюшке заступники и защитники. Потому, если стану его крестной матерью, со временем сошью ему казачью форму, заведем жеребеночка, вырастим, а как время придет, Андрюшу (она уже и имя придумала не родившемуся малышу) провожу, как некогда своего казачка, держась за стремя до городской черты…»

Вскоре Спиридон с Лукерьей без лишних хлопот и разговоров заселились в дом к Варваре, где для них уже был отгорожен цветастой занавеской свой уголок, и зажили, как это и положено среди молодых, не о каких прочих заботах и хлопотах, кроме как о своей любви, особо не помышляя.

* * *

Иван Струна, когда ему передали о том, что келейник владыки вместе с поварской девкой Лукерьей поселились в монастырской слободе, лишь хмыкнул, решив, что от него они никуда не денутся, и коль понадобятся, то он найдет на них управу. Про свое унижение после порки посреди храма опальным протопопом, он тоже не забыл, но на время затаился, узнав о заступничестве местных казаков за его главного недруга.

«Ничего не вышло с этой стороны, попробуем с другой. Вот как владыка вернется да обо всем узнает, снимет с него крест и отправит звонарем на колокольню, вот тогда-то все мои обиды я ему и припомню…»

Меж тем тоболяки по-своему восприняли расправу над архиерейским дьяком, которого все недолюбливали, и поменяли свое отношение к Аввакуму. Народ сибирский, он все иначе решает, и власть местная для него, словно ярмо на шее, особенно, если ни в чем особо от нее не зависит. А кто был Иван Струна для местных жителей? Залетная птица с чужих краев, приехавший поживиться, чем может, а потом исчезнуть, словно его здесь никогда и не было.

Только вот архиерейскому дьяку дела не было до того, что о нем говорят местные жители. Что ему до них? То воеводские люди за порядком следят, а его дело – попов да игуменов в узде держать, вот пусть они его и боятся. В отсутствие архиепископа он считал себя едва ли не вторым человеком во всех сибирских пределах. Само собой, после воеводы. Потому продолжал потихоньку скупать у заезжих купцов по бросовой цене редкие товары, что те неохотно уступали ему в ответ за обещание беспошлинной торговли во всех сибирских приходах.

Прознавший о том князь Василий Иванович Хилков собрался было прищучить зарвавшегося архиерейского дьяка, но как-то все откладывал, прикидывая, как бы самому поиметь с того собственную выгоду. Да и отвлекали князя более срочные дела: сбор налогов, ответы на разные царские грамоты, тревожные вести со стороны степей, где немирные кочующие племена неожиданно налетали на сибирских хлебопашцев, уводили их в полон, вытаптывали пашни. То была главная его забота, за которую могли спросить строго, узнай о том царь Алексей Михайлович или кто из его ближних людей. Потому делишки архиерейского дьяка хоть и вызывали брезгливые недовольства у князя, но он считал, что эту вошь он без особого труда прихлопнет, как только выдастся случай.

Зато Аввакум явственно почувствовал перемену к себе как со стороны прихожан, число которых в храме росло с каждым днем, так и прочего местного люда, что теперь шагу не давали ему сделать без того, чтоб не подойти под благословение и не поинтересоваться здоровьем.

Как-то, выходя из ворот храма, он наткнулся, все на того же слепого калеку, который в свое время отказался принять от него монетку, закричав во весь голос, что она якобы жжет ему руки. После того случая Аввакум старался обходить его стороной, дабы вновь не нарваться на скандал. А тут, забывшись, чуть не прошел мимо него, когда, задумавшись о чем-то своем, спеша быстрее добраться домой.

– Батюшка Аввакум идет, – услышал он писклявый голос откуда-то сбоку. Повернул голову и увидел юродивого, усиленно кланяющегося ему. Он было вздрогнул, хотел ускорить шаг, но тот неожиданно запричитал:

– Помолись, батюшка Аввакум, за бедного Ильюшеньку, а я уж тебя в своих молитвах не оставлю.

– Будь здрав, божий человек, спасибо за слова такие. Хорошо ли подают?

– Худо, батюшка, подают, худо, – пропищал тот. – Серебряных монеток совсем нет, одни лишь медные. А медь, она лжива, словно девка блудлива: сегодня есть, а завтра и сбежала…

– Так ты держи ее крепче, не отпущай от себя.

– Да зачем они мне, все одно хором себе не выстрою, мне и запечного угла хватит. А вот добрые люди пущай себе берут, им нужнее.

– Худо, мил-человек, когда своего угла нет, – посочувствовал ему Аввакум.

– Да я-то что, я обойдусь, а вот патриарха нашего царь-батюшка скоро покоев его лишит и вон выгонит. Вот тогда он поскачет, попрыгает, власть свою потерявши, – смело отвечал калека.

– Откуда тебе такое известно? – вздрогнул Аввакум. – Патриарх на Москве, а ты вон где.

– Ангелы мне о том весточку принесли. Обидел патриарх царя нашего, и тот скоро проучит его, чтоб не тянул свои руки к трону царскому. Пойдет он, как и я, горемычный, по Руси подаяния собирать.

– Ты особо о том речи крамольной не веди, а то патриарх наш и до тебя дотянется, пока еще в силах…

– Так недолго ждать осталось, – не сдавался Илья. – Скоро все и решится.

Аввакум достал из кошелька полтину и положил подле юродивого рядом с медными полушками. Тот услышал, как звякнула монета, и радостно засмеялся.

– Зря ты мне ее положил, серебряная, слышу, скоро она тебе самому понадобится, когда в дальнюю дорогу соберешься.

Аввакум озадаченно спросил его:

– Это куда ж я соберусь, в Москву, что ли?

– Нет, в другую сторону, батюшка, повезут тебя, навстречу солнцу, где православной веры почти что совсем нет, и нескоро будет. Но ты не переживай, Бог тебя хранит, только крепче станешь.

– И когда же это случится? – с дрожью в голосе спросил Аввакум юродивого.

– Совсем недолго ждать осталось, как наш Семушка вернется, вы с ним и попрощаетесь. Тогда и повезут тебя, любезного, по реке и по суше, веру православную устраивать в заповедных краях.

Аввакум стоял молча, слегка ошарашенный такими словами, словно его неожиданно ударили по голове чем-то тяжелым. Такого известия он никак не ожидал и не знал, верить ли словам юродивого или махнуть рукой, отшутиться. С тяжелым сердцем он благословил его и, тяжело ступая, стал спускаться под гору, вглядываясь в россыпь домов, меж которыми мелькали, едва различимые сверху фигурки людей, похожие на муравьев, спешивших каждый в свою норку. Он не знал, стоит ли сообщать об этом разговоре Марковне или лучше оставить это в себе, чтоб не расстраивать в очередной раз супругу. Однако стоило ему лишь переступить порог дома, как та, глянув на него, всплеснула руками и спросила:

– Что случилось, батюшка? Или опять недруги какие супротив тебя что замыслили.

– Да как тебе сказать, иногда не разобрать, где друзья, где недруги, а может, и еще кто нелюдского племени супротив меня войну ведет, но ничем тебя порадовать не могу. Время придет – сама все узнаешь.

– Ну и ладно, я и не спешу, вот, увидела тебя живого и здорового, и уже мне радостно. А коль беда придет, будем вместе думать, как ее пережить. Уж так нам, видать, на роду написано, до самой смерти вместе переживать и доброе и худое, куда ж оттого денешься…

* * *

Архиепископ Симеон отсутствовал в Тобольске почти год и вернулся лишь зимой накануне празднования Рождества. Выслушав доклады Григория Черткова и Ивана Струны, сразу уловил, что занимались они без него всем, чем угодно, но только не порученными им делами. Еще будучи в столице, он получал из отдаленных приходов жалостливые письма от тамошних благочинных и батюшек и даже от нескольких именитых прихожан о бесчинствах, творимых в его отсутствие.

Поначалу он было порывался уехать пораньше, но патриарх Никон был неумолим и требовал его присутствия на архиерейском соборе, где решалась не только судьба самого патриарха, но и всей Русской православной церкви. И лишь по осени ему удалось всеми правдами и неправдами убедить патриарха отпустить его обратно. Ехал он с тяжелым сердцем, в предчувствии беды и тяжелым осадком на душе, оставшимся от проявления к себе патриаршей немилости, которую он явственно ощутил и от самого преосвященного и от окружающих его владык. Впрочем, он догадывался о причине немилости. Она шла от многих недоброжелателей, что донесли Никону о дружеских отношениях архиепископа Симеона с опальным Аввакумом, что было воспринято тем не иначе как измена ему, «главному молитвеннику земли Русской».

Да и на самом соборе нескончаемой чередой шли споры между собравшимися архиереями и митрополитами о новых церковных правилах, а единого решения так и не нашли, сколько ни старались. И теперь, прибыв в Тобольск, стоило владыке осмотреть, занесенный снегом Софийский двор, тощих, давно не кормленных досыта коней, на которых встречали его при подъезде к городу, новых конюхов и подобострастно улыбающихся служителей, нехорошее предчувствие закралось к нему в душу.

В поездку с собой, вместо провинившегося Спиридона, он, неожиданно для всех, велел прислать ему расторопного монаха из местного монастыря. И игумен Павлиний не нашел ничего лучше, как отправить к нему Аниську, прозванного Гвоздем, который и впрямь был весьма расторопен, пронырлив и, когда ему было нужно, услужлив перед начальством.