Текст книги "Страна Печалия"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

Но Аввакума мало интересовало, сколько получит за него патриарший пристав. Гораздо интереснее было узнать, за что молодую девушку отправили в монастырь и какова ее дальнейшая судьба. Поэтому он постарался выведать у Климентия хоть какие-то детали о том случае.

– Неужели ты до сих пор не знаешь за что ту боярыню, как ты ее называешь, в монастырь направили?

– Как не знать, то мне доподлинно известно. Стрельцы проговорились как-то, а потом и в Москве, когда возвернулся, узнал все, – неожиданно легко разоткровенничался тот. – За нестойкость в вере постригли ее и в монастырь на вечное жительство отправили. Захотела она католическую веру принять, чтоб с женихом своим, который точно поляком оказался, под венец пойти и жить по ихней вере. Родители отговорить пытались, а она ни в какую. Тогда и постригли. Так-то вот… – закончил он свой нехитрый рассказ.

«Кого-то за нестойкость в вере ссылают, а меня вот как раз наоборот – за стойкость к вере отцов и дедов в Сибирь направили», – грустно подумал Аввакум, но вслух ничего не сказал, а принялся смотреть вдаль, где далеко впереди маячил верховой казак, давно их перегнавший и отмахивающий легкой рысью версту за верстой.

Изредка они проезжали мимо стоящих на речном берегу каких-то строений, больше похожих на землянки рыбаков, которые Аввакуму приходилось видеть на волжских берегах, куда добытчики наведывались в летнее время во время ловли рыбы. Зимой они пустовали, но эти, сибирские, похоже, были вполне обитаемы, поскольку из крыш там и сям поднимались клубы дыма, а возле них мелькали время от времени приземистые силуэты людей. Климентий на его недоуменный вопрос коротко бросил:

– Юрты татарские…

– И как они в них живут? – недоверчиво спросил протопоп, не веря, что в этих ветхих строениях можно спастись от холода.

– Так и живут, – пожал плечами возница. – Насмотришься еще и не такого. Ближе к Тобольску остяцкие чумы увидишь. Живут, и ничего им не делается.

– А крещены ли они, или все, как один, идолопоклонники?

– По-разному. Мне то неведомо. Говорят, что и крещеные встречаются. Видел в городе, как они в храм ходят. Но немногие. Ты об этом лучше у местных кого поинтересуйся, они и обскажут.

Аввакум внимательно вглядывался в синеватую кромку леса, медленно проплывавшую слева от них, и таким необозримым, неизмеримо огромным казались ему сибирские просторы, что сердце заходилось от величины их. А еще тяжелей давила на душу неизвестность, в которую он погружался все глубже и глубже с каждой верстой, отделявшей его от некогда родной и уютной Москвы, оставшейся ныне в ином, не доступном ему, мире.

* * *

Ехали без остановок весь день. Ближе к вечеру мороз стал более ощутим и изрядно донимал, пробираясь и в теплые сапоги и козловые рукавицы. Аввакум несколько раз хлопнул в ладоши, пытаясь разогнать стылую кровь, но не помогло. Тогда он стянул с рук рукавицы и принялся жарко дышать на ладони, поднеся их вплотную ко рту. Пальцы чуть согрелись, и он тут же засунул руки за пазуху, чтоб не дать им остыть в промерзших рукавицах.

«Как же тут люди живут в такую стужу? – опять подумалось ему. – Страшно и на улицу выйти. Но ведь живут же…»

А мороз донимал все больше. И если руки удалось слегка отогреть, то ноги онемели до такой степени, что пальцев на них он совсем не чувствовал. Глянул на Климентия, которого мороз, казалось бы, совсем не брал, и тот, стоя на коленях, уверенно правил лошадьми. Но, чуть принюхавшись, Аввакум уловил исходящий от него крепкий сивушный запах и догадался, что тот незаметно успел хлебнуть винца, чем и объяснялась его стойкость к морозу.

Впереди них ехал верхом казак, имя которого почему-то не держалось в памяти Аввакума, хотя и переспрашивал того несколько раз, но мозг его отторгал казачье прозвание, и он про себя называл его просто – «казак», вкладывая в это слово извечное призрение русского крестьянства к вольным станичникам. Спина всадника сплошь покрылась инеем, словно кто вывалял его в ближайшем сугробе, прежде чем посадить на лошадь. В легкой изморози была и сама лошадь, испускавшая с каждым шагом из ноздрей клубы пара, который, чуть отлетев, оседал на лошадиной гриве, боках, застывал сосульками на удилах. Казак, видимо, дремал, а то и спал на ходу, поскольку широко раскачивался в такт лошадиному шагу и все ниже клонился к луке седла, норовя удариться об нее головой. Но в нужный момент, когда казалось – еще чуть, и всадник рухнет на землю, он вдруг выпрямлялся, встряхивал головой, оглядывался назад, стрельнув зрачками через щель башлыка, успокаивался, что все на месте и он едет правильно, и снова погружался в дрему, начиная клониться к седлу, одолеваемый зимней стужей и дорожной усталостью.

Чтоб хоть как-то согреться, Аввакум на ходу выпрыгнул из саней и сделал по снегу несколько неуверенных шагов. Климентий с обычной подозрительностью оглянулся в его сторону, что-то проворчал себе под нос, поминая недобрым словом непоседливого спутника, и назло ему подстегнул лошадей, чтоб тому тяжелее было нагонять сани. Пробежав несколько шагов, Аввакум уже не рад был, что решился на это, поскольку одеревеневшие ноги отозвались тысячами игл, которые, словно назойливые насекомые, впились в тело и не давали сделать и шага, парализуя конечности. Аввакум от боли прикусил нижнюю губу, пытаясь сдержать крик, и перешел с бега на шаг, ожидания, когда тело вновь станет послушным, обретя былую форму.

Где-то рядом звонко треснуло разломленное морозной стужей воглое дерево, играючи разорванное морозом напополам. Но этот звук лишь подхлестнул его, боль ушла куда-то, и, вдыхая полной грудью стылый воздух, он вскоре перешел на бег и, сделав рывок, вскоре нагнал сани и тяжело плюхнулся в них, блаженно завалился на спину и уставился в начинающее темнеть безоблачное небо.

– Ого! – услышал он над собой голос Климентия. – Нос-то побелел совсем! И щеки белехоньки. Отморозил на бегу, оттирай скорее снегом, а то потом хуже будет, коль так оставить.

Аввакум торопливо скинул рукавицу и провел пальцами по лицу, убедившись, что возница не шутит, поскольку ни щеки, ни нос не ощущали прикосновения, а сделались твердыми.

«Вот и погрелся, неладная погнала, – обругал он себя, – и так нехорошо и этак плохо! Надо было топленым жиром лицо натереть, как здесь, в Сибири, местные жители делают… Впредь наука мне будет».

Он знал этот старый способ предохранения лица от холода, но во время поста решил не прибегать к помощи жира, надеясь, что обойдется и без него. Сейчас же он захватил рукой горсть снега и принялся растирать нос и щеки, которые тут же дали о себе знать неприятным пощипыванием, а через какое-то время сделались невыносимо горячими и влажными от растаявшего снега. Настроение его окончательно испортилось, стало вновь одиноко и тоскливо. Он привычно нащупал четки, и лишь прочтя положенный круг дневных молитв, почувствовал в душе некую успокоенность и прилив сил. Сказалась и кратковременная пробежка, после которой он согрелся и уже не так ощущал злобное пощипывание морозного воздуха.

Уже в темноте въехали в небольшую русскую деревеньку, состоящую всего из двух изб, где и заночевали. Аввакум даже не запомнил лиц хозяев, которые при свете лучины провели его в темный угол и уложили на прелую, дурно пахнущую овчину. Начав читать молитву, он тут же, словно в пропасть, провалился в глубокий сон. В себя он пришел уже в санях, не особо представляя, как добрался до них. Вытащил из походной сумы припасенный на такой случай сухарик и принялся жевать его, прислушиваясь к скрипу полозьев и настойчивому понуканию Климентием лошадей.

– К вечеру должны в Тобольске быть, коль ничего по дороге не приключится, – подал тот наконец голос. Видимо, и его тяготило окружающее безмолвие и тишина.

– Господь милостив, глядишь, и доедем. Молиться буду непрестанно, а ты уж за дорогой смотри, не сверни куда ни следует.

– Тут и поворачивать некуда, – весело махнул тот рукой, – по руслу Тобола едем, и он нас до самого города и доставит прямехонько.

* * *

– Каков он, Тобольск? – негромко спросил Аввакум, хотя и без того уже представлял себе, что это за таинственный город.

Еще в детстве ему приходилось слышать множество рассказов от разных людей о Сибири и главном ее городе – Тобольске. Знал он, что проживают в нем наряду со служивыми людьми ссыльные, попавшие туда за буйный нрав и дурное поведение. На родине Аввакума о Сибири шла недобрая слава, пугали ей малых детей и молодых варнаков, любителей поживиться чужим добром. Трое или четверо мужиков из его прихода угодили в эти края за грабеж на большой дороге и словно сгинули. Не было больше о них ни слуху ни духу. Аввакум зябко повел плечами не столько от холода, а представив себе, что и он с семьей окажется среди первейших воров и убийц, осевших в этих краях.

– Во многих городах мне приходилось бывать, но другого такого не видел, – отозвался Климентий, тем самым прервав его тягостные размышления. – Он и обличьем на другие не похож, и люди в нем непростые живут. Помяни, батюшка, мое слово, натерпишься еще от них.

– Что же это за народ такой? Сам же говорил, вроде как крещеные там живут по большей части, не звери какие…

– Э-э-э, не скажи. Он, может, крест-то с шеи и не снимает, да только и черные думы из головы не гонит. Сам, поди слышал, что добрые люди туда по своей воле не едут, а все больше такие, которым терять нечего. Воры, убивцы, смутьяны. Видел когда-нибудь, как два таракана, в чугунок попавши, себя ведут? – с усмешкой обернулся он к Аввакуму, смахивая с бороды наросшую на ней от жаркого дыхания сосульку. – Знаю, видел, можешь и не отвечать. Мы мальчишками, бывало, наловим их поболе, в чугунок побросаем, а потом смеемся, глядючи, как они друг с дружкой воюют. Вот потеха-то! Один на другого набрасывается и норовит ущипнуть побольнее. И никакого мира меж ними никогда не наступит, поскольку каждый привык жить сам по себе. А знаешь, отчего это идет? Да потому что главного среди них нет, кто бы к порядку их призвать мог. Другое дело – муравьи или пчелы. У муравьев царица правит, а у пчел – матка за всем следит. Вот и заняты все своим делом, ни до драк, ни до раздоров. А в Сибири каждый человек сам по себе и меж собой их совет никак не берет…

– А как же царь? – не дал договорить ему до конца Аввакум. – Он наместник Бога на земле, а Сибирь вся от края до края ему подвластна. Почему же порядка должного в ней нет, как в других русских городах?

– В том-то и оно, что Сибирь – это тебе не Россия! – самодовольно усмехнулся Климентий, словно открыл спутнику некую запретную тайну. – И вряд ли когда ею станет. Точно тебе говорю. Ничего, сам поймешь со временем, когда хлебнешь лиха, сколько тебе Господь отпустит.

– Да вроде как уже хлебнул, – ответил, не задумываясь, Аввакум. – Только все одно не пойму, почему ты Сибирь от иных российских мест отличаешь?

На этот раз возница ответил не сразу, а долго и сосредоточенно счищал с бороды и усов целую гроздь мелких сосулек. Потом он чуть подхлестнул лошадей, которые и без того шли ходко, словно чувствовали приближающийся конец пути, где они наконец-то смогут передохнуть, и лишь потом, указав кнутовищем на запряженную пару, спросил:

– Видишь, как они меня уважают и слушаются? А все почему? Знают, что иначе кнут по их бокам погуляет изрядно. А брось я вожжи да завались спать, что будет? Вот-вот, ничего и не будет. Встанут сразу же. А если распрячь их, то и разойдутся в разные стороны. И человек так же устроен, мало чем от скотины отличается: дай ему волю – и сразу забудет и про власть, и про долг свой перед Богом. Вы вот, попы, зачем над людьми поставлены? За тем же самым – направлять народ на путь праведный. А в Сибири вашего брата раз, два и обчелся. Ни в каждом селе найдешь…

Он еще долго разъяснял Аввакуму, как, по его разумению, устроен мир, и кто над кем поставлен. Но тому вдруг сделалось скучно слушать назидательные речи возницы, из которых выходило, что лучше него никто и не знает, как навести порядок на Русской земле.

«Вот так у нас всегда, – горько подумал Аввакум, не переставая перебирать четки, и при этом в мозгу его ярко вспыхивали слова молитв, но это не мешало ему думать о чем-то постороннем, – каждый конюх или там казак, все знают, как жить правильно. А на деле как раз наоборот. Советовать любой горазд, но выполнять эти советы не он, а кто-то иной должен. И все-то у нас кругом не правы и виноваты, но только не ты сам».

«А разве ты сам не таков? – услышал он чей-то немой вопрос внутри себя. – Винишь того же Никона, а себя правым считаешь?»

«Нет, тут совсем иное дело, – ответил он сам себе. – В вопросах веры все равны перед Богом. Или Бог живет в твоей душе, или Его совсем нет, в какие бы одежды ты ни обряжался и какой бы важный пост ни занял. А Никон, морда мордовская, лис двуликий, прохиндей этакий, – по привычке в который раз ругнул он патриарха, – не о вере думает, а о своей корысти и как бы ему еще повыше взобраться. Ишь, размечтался о престоле константинопольском! Думает вселенским патриархом заделаться! Царя подбивает, чтоб тот войну туркам объявил, народы православные освободил, а он, Никон, через то потом в Константинополь и въедет. Превыше всех во всем мире норовит сделаться. И царь ему в том потачку сделал, разрешил все дела церковные без его догляда вершить. Только ты пойди разведи, где дело церковное, а где государственное. Не получится! Мигом спутаешься, как такой правеж устроишь. Нет, добром это рано или поздно не кончится. Не мной сказано: тот, кто другим роет яму, сам в нее непременно и угодит…»

* * *

Размышления его были прерваны поджидавшим их на обочине казаком, который сокрушенно заявил:

– Конь мой подкову потерял, хромает, дальше идти не может.

– Эх ты, образина этакая, – в сердцах выругался Климентий, сплюнув на снег. – Кто же тебе мешал накануне подковы проверить? Или впервой в дороге? Где я тебе теперь кузнеца возьму? Без ножа зарезал!

– Да вроде не так давно перековывал его, перед самым выездом с Москвы, – оправдывался тот, – все как надо было…

– Было, да сплыло, и тебя сверху накрыло, – зло передразнил его Климентий. – Чего теперь с конем твоим делать, ума не приложу. В сани тебя посадить, а его следом на поводу вести?

– Как же он хромой пойдет? – возразил казак. – И ему тяжело, скоро из сил выбьется и вам в тягость.

– И что с вами обоими делать? – зло спросил Климентий. – Ждать тебя, когда кузню найдешь? Это сколько времени уйдет. Нет, ты уж сам выкручивайся как можешь, а я без тебя дальше поеду, тут совсем чуть осталось.

– Пешим пойду, а его за собой вести буду, – предложил удрученно казак. – Авось в какой деревне и найдем кузнеца.

– Тебе дай волю, то и сам сгинешь и коня потеряешь. Ладно, полезай в сани да коня держи за повод крепко. До первой деревни подвезу и оставлю. Эх, судьба моя несчастная! С вами этак и к Рождеству до Тобольска не доберемся. Садись уж…

– Хорошо, хорошо, будь по-твоему, – покорно согласился казак и мигом плюхнулся в сани, держа одной рукой повод своего коня.

Ехать пришлось в два раза медленнее, чем до этого, потому как хромающий казачий конь едва поспевал за санями. На самого казака было жалко смотреть: он сидел понурившись и лишь иногда словами подбадривал бедное животное, что тащилось следом, испуганно тараща огромные карие глаза, понимая, что оставаться одному в этом снежном безмолвии смерти подобно.

«Вот и в нашем государстве все точно так же, – вернулся Аввакум в мыслях к давно мучащему его вопросу, – кто-то впереди всех бежит, а кто-то вот так же следом, прихрамывая, едва тащится. Никон разогнался изо всей мочи на константинопольский престол, бежит глаза вытараща. Решил в три прыжка до него допрыгнуть, а все другие пусть хоть сдохнут или за ним следом бегут. Разве так можно? Этак и полстраны растеряешь, пока бежишь, иначе не получится».

«А ты разве не бросил свою семью, чтоб самому беспрепятственно ехать дальше?» – вновь услышал он вопрос, заданный невидимым собеседником.

«Нет, не так, – спокойно стал оправдывать свой поступок Аввакум, – им нужно отдохнуть, в себя прийти, отдышаться. А меня вынудили ехать в этот проклятущий Тобольск, будь он трижды неладен. Моя бы воля, то был бы сейчас рядом с женой, с детьми, а потом уже двинулись дальше».

И в том винил он себя, что не оставил жену с детьми в Москве, где добрые люди не дали бы им помереть с голода. Но и жить отдельно от них, родных и самых близких, без назидательных и сочувственных высказываний Анастасии Марковны, без вечерних бесед-размышлений, когда он с жаром рассказывал ей о том, что приключилось с ним прошедшим днем.

Не мог он обойтись и без детской суеты возле него, вопросительных взглядов сыновей, мечтающих летом отправиться с отцом на речку, а зимой с визгом и криками прокатиться с ледяной горы, соорудить на Масленую неделю крепость, поставить у крыльца снежную бабу с носом-морковкой и угольками вместо глаз, с воткнутой рядом метлой и проломанной корчагой на макушке. Когда-то и у него в детстве были подобные радости в жизни, которые, словно огонек неугасимой лампадки, грели и поддерживали уже в зрелые годы, так почему же он должен лишать себя общения с собственными детьми, которым, как он подозревал, придется пережить еще много чего недоброго и тяжкого.

«Говори, говори, – иронично отозвался тот же голос, – без семьи легче и проще свои дела вершить. И Никон не только о себе помнит, но наверняка и обо всем народе. Кто-то и вперед должен смотреть, думать о дне завтрашнем».

«А что о нем думать? Завтрашний день и без нашей воли рано ли поздно ли, а наступит. Веру надо блюсти и не отдавать ее другим на поругание, иначе и до следующего дня не дожить нам…»

– Вон деревенька какая-то виднеется, – услышал он сиплый голос Климентия, указывающего кнутовищем вправо. – Тут мы тебя и оставим, – обратился он к казаку.

– А вдруг у них кузнеца не окажется, тогда как? – спросил он, выказывая тем полную свою беспомощность.

– Пусть в другую деревню за кузнецом пошлют. Быть такого не может, чтоб во всей округе да кузнеца не сыскалось. Башкой думать надо, а не… – И он вставил словечко, от которого Аввакум невольно поморщился, но в душе согласился с возницей, полагая, что казак действительно ведет себя, как ребенок, который во всем привык полагаться на взрослых.

Климентий попридержал коней, дав возможность казаку спрыгнуть, и тут же, едва тот сошел, подстегнул их и громко присвистнул, давая им понять, что неспешная езда закончилась. Казак так и остался стоять у края санного следа, смотря им вслед, словно надеялся, что сейчас сани остановятся, подберут его, и они вместе отправятся на поиски кузнеца, а потом опять же вместе поедут дальше. Но Климентий даже не оглянулся в его сторону, а что-то сердито бормоча себе в бороду, крутил кнутом над головой, гоня коней все дальше и дальше.

– Думаешь, догонит нас? – поинтересовался Аввакум.

– А кто его знает. Захочет – догонит, а нет, то его дело. Казак – птица вольная, летает, где пожелает, пока с коня не сшибут, – беспечно ответил он. – Ты лучше, батюшка, скажи, день нынче какой, а то со счета уже сбился. Знаю, что Рождество скоро, а какие дни до него, и не припомню.

– Нынче день преподобного Нила Столпника, а еще Никона Сухого Печерского, мучеников Миракса, Акепсия и Аифаила, – без запинки ответил Аввакум. – Да, кажется, еще и Луки Столпника, – чуть подумав, добавил он.

У Климентия аж рот от удивления открылся, и облачко пара, выдохнутое им, поднялось кверху, словно душа отлетела от человека. Через мгновение он пришел в себя и с нескрываемым почтением спросил:

– Что же ты, батюшка, всех святых помнишь, кои до нас на свете жили? Как тебе такое дается? Теперь только и понял, что непростого человека везу. Помилуй меня, Господи, что несправедлив прежде был, не понимал, с кем дело имею.

– Ладно тебе, – снисходительно отмахнулся Аввакум, но по разлившейся на лице улыбке было понятно, похвала пришлась ему явно по душе. – Каждому свое на роду написано. Ты вот с конями ладно управляешься, вон сколько дорог изъездил, все повидал, а другому кому дано святых угодников в молитвах поминать и служить Господу каждодневно. А когда тебе твое дело по душе, то все легко получается. У меня вот с детства интерес к священнодействию был, святыми людьми интересовался. А потому имена их и дни памяти как бы сами запоминаются, в чем я тоже промысел Божий усматриваю.

Пока он говорил, Климентий не сводил с него почтительного взора и, казалось бы, совсем забыл о лошадях, которые тут же воспользовались этим и перешли с рыси на шаг. Но возница тотчас встрепенулся и слегка подхлестнул их, а потом вновь повернулся к своему седоку и осторожно задал вопрос, который, вероятно, давно мучил его:

– Скажи мне, батюшка, только не подумай, будто спрашиваю ради праздного любопытства. Святые эти, которых ты назвал, они сами свой подвиг избрали? Или им глас какой свыше был?

– Своя воля – это одно. Но все они были призваны к тому Господом нашим Иисусом Христом.

– И что же, Господь завещал? Кому в леса уйти для молитвы, а кому на столбе до конца дней своих стоять?

– Подвиги бывают разные, – пустился Аввакум в туманные рассуждения, поскольку ему не очень-то хотелось заниматься объяснр нием прописных истин человеку, весьма далекому от христианской учености. Но деваться было некуда, а потому он продолжил: – Все ими свершенное делалось не запросто так, а во имя Господа. А стояние на столбе, то подвиг потяжелее многих будет. Или ты в том сомневаешься? – И Аввакум грозно, словно древний пророк с икон, свел брови на переносье.

– Упаси господь! – Климентий для верности даже несколько раз истово перекрестился. – У кого же мне еще спросить, как не у тебя, батюшка, коль случай такой выпал? Но ты мне вот что скажи, если я завтра на столб какой заберусь и буду там неустанно молиться и спускаться откажусь, то что мне на это другие люди скажут?

Аввакум от души рассмеялся и даже слегка хлопнул пристава по плечу.

– И правильно скажут, что не своим делом занялся, – сдерживая рвущийся наружу смех, ответил он, стараясь говорить как можно серьезнее. – Так каждый захочет на столбе жить, а кто же тогда работать станет?

– И вправду, – согласно закивал головой Климентий, – не годится всем такими делами заниматься. Вот и я об этом же, как узнать, кому то позволено, а кому, как мне, к примеру, по всей Руси из края в край мотаться. На роду это мне написано, что ли?

– На роду али как, того не скажу, но коль Господь сподобил тебя этим делом заниматься, то так тому и быть.

– А почему именно это дело выпало? – не унимался любопытный пристав, которого, похоже, все больше занимал разговор.

– Потому как другого не знаешь. Кому-то тоже надобно людей в Сибирь отвозить, – теряя терпение, отвечал Аввакум. – Так что неси крест свой…

Климентий некоторое время молчал, собираясь с мыслями, а потом тяжело вздохнул и с сожалением произнес:

– Жаль, не обучен я грамоте, а то бы тоже книги священные читать начал, глядишь, в приказ бы какой на службу взяли, на царево жалованье. А то вот, в жару ли, в стужу ли, гони куда прикажут. Где только мне бывать ни приходилось за время службы своей. – И он с жаром принялся перечислять города, куда ездил по разным поручениям.

Но Аввакуму показался скучным его рассказ, и он, запахнув поплотнее тулуп, стал разглядывать места, мимо которых они проезжали, пытаясь увидеть что-то необычное, запоминающееся.

* * *

Леса, возвышавшиеся по берегам реки, становились все более густыми и мрачными. Сплошной стеной стоял ельник, который иногда сменялся желто-коричневым сосняком с прямыми, как стрела, стволами и вздернутыми ввысь шапками ветвей. Ближе к берегу чернели непролазные заросли тальника, словно спешили перебраться на другую сторону реки, да так и застыли, испугавшись водной преграды. Русло реки не было прямым, а произвольно извивалось меж берегов, избегая пустой борьбы с толщами песчаных обрывистых напластований, которые издалека казались причудливыми сказочными фигурами зверей.

– Далеко еще до Тобольска будет? – в который раз поинтересовался Аввакум, истомившись долгим ожиданием.

– К вечеру должны доехать, – не оглядываясь, сухо бросил через плечо Климентий, и Аввакум по его тону уловил, что тот обиделся на него за прерванный разговор.

«Ишь ты, курицын сын, – с раздражением подумал он, – больно обидчив. Все-то ему разъясни да расскажи, а мне это к чему?»

Но чтоб как-то расположить пристава к себе, задал малозначительный вопрос:

– Где остановимся?

– Куда определят, там и встанем. На архиерейский двор, куда же еще. Завсегда там останавливался. – Климентий обрадовался возможности возобновить беседу и стал подробно пояснять:

– Если мест на архиерейском подворье не найдется, то могут в монастырь подгорный направить. Ничего, не пропадем, Бог даст, найдем, где голову приклонить. Главное, чтоб она, голова, цела была. – И он тихонько хихикнул. – Нам бы до закрытия городских ворот успеть в город попасть, а то пойдут расспросы разные. Тут, в Сибири, с этим делом строгости большие, могут и совсем не пустить.

– А что так?

– Чего? – переспросил Климентий.

– Строгости, говорю, отчего такие?

– Как-никак, а почти что окраина государства нашего. Понятно, что и дальше земли российские тянутся, только степные народы совсем рядом. Так что хошь не хошь, а ухо востро держать надо.

– Чего-то пока мы ехали, никакой степи не видел, – недоверчиво отозвался Аввакум, – одни леса вокруг…

– Твое счастье, что не видал. Не приведи господь в степь ту попасть! И чихнуть не успеешь, как басурманы наскочат и в полон уведут. Сколько дружков моих, что через степь ехали, сгинули навечно.

– Поубивали их, что ли?

– Кто знает, может и жизни лишили, а скорее всего, ясырями сделали. Несколько лет назад встретил одного, что бежал от басурманов, порассказывал ужасов всяческих и клеймо на плече показал, что ему каленым железом выжгли. Так-то… – И он надолго замолчал.

На этот раз уже Аввакума стало тяготить молчание, и теперь уже он стал задавать вознице вопросы, чтоб как-то скоротать время.

– Расскажи еще про Тобольск. Каков он будет, – попросил Аввакум, которого все больше и больше начинал занимать город, в котором ему предстояло провести неизвестно сколько времени.

– С иными городами не спутаешь, – неопределенно ответил Климентий. – С виду город как город, а есть в нем нечто этакое… – И он замолчал, не найдя нужного слова.

– Чего же в нем такого необыкновенного? – не унимался Аввакум. – Сам же говоришь, что город как город, а чем он от прочих отличается?

– Говорю же, сам узнаешь, как в нем чуток поживешь. Одно могу сказать: непростой этот город – Тобольск. – Он чуть помолчал, а потом радостно вздохнул. – Вроде совсем чуть осталось, за тем вон поворотом должны башни городские показаться, гляди зорче.

Аввакум привстал на колени и напряженно стал вглядываться вдаль, надеясь первым увидеть таинственный Тобольск, о котором столько думал за время дороги. И ощутил, как сердце его гулко забилось, словно перед долгожданным свиданием с давно знакомым человеком, который поможет ему найти ту единственную в жизни дорогу, что он ищет уже столько лет и никак не может выйти на нее, постоянно сворачивая не там, где требуется. Что-то подсказывало ему, что именно отсюда, с Тобольска, начнется его настоящий путь и обретет он нечто такое, о чем ранее не догадывался, и познает истину, ради которой он и явлен на свет. И представился ему сей неведомый город сказочным Граалем, где сокрыта тайна, открываемая лишь таким, как он, Аввакум, избранный Богом для дел великих и неугасаемых в людской памяти.

* * *

И убоялся, и сказал: как страшно сие место!

Быт. 28, 17

Как и говорил Климентий, едва лишь они миновали последний речной уступ, перед ними открылась безбрежная снежная даль, опоясанная с северной стороны цепью холмов, тянущихся сплошной грядой, лишь изредка перерезаемой глубокими оврагами. На самом краю ближнего к реке холма виднелись, словно парящие в небе, верхушки крепостных башен, а позади них высились купола церквей с крестами на маковках. Аввакум догадался, то была верхняя часть города, а внизу, у самой реки, что огромной петлей охватывала городские постройки, теснились прочие жилые строения, жались к самому речному берегу и неповторимой россыпью произвольно разбегались вширь, образуя извилистые улочки, переулки и тупики.

Аввакум невольно залюбовался увиденным, хотя после разговора с возницей уже загодя готовился к худшему, ожидая увидеть город-тюрьму, где ему предстояло томиться и ожидать патриаршего прощения. А увидел город-птицу, распростершую свои крылья в излучине реки и готовую взлететь, взмыть ввысь, подняться над грешной многострадальной землей и улететь в неведомые страны, где круглый год цветут дивные сады и поют райские птицы. Ощущение полета создавали и многочисленные дымки, поднимающиеся к небу из печных труб, устремленные в поднебесье и сливающиеся в небесной сини в белесое облачко, осеняющее, словно нимб на иконе лик святого.

«Обличьем как есть райский город, – усмехнулся в бороду Аввакум, смешно топорща белесые от инея усы, – поглядим, каков он изнутри будет».

– Вот он Тобольск, – махнул рукой в сторону холмов Климентий. – Каков?

– Красив, собака, ничего не скажешь, – щурясь, ответил протопоп, пытаясь найти сравнение с открывшейся перед ним картиной. Но не один из городов, где ему приходилось прежде бывать, не шел в сравнение с выросшим, словно из сказки, главным сибирским городом.

И словно по заказу, ударили колокола, зовущие прихожан к вечерне. Тягучий звон наполнил морозный воздух переливчатым многоголосьем, и Аввакум сорвал с головы шапку и, привстав на колени, несколько раз перекрестился, прошептав:

– Слава богу, прибыли…

Подъехав ближе к крайним городскими строениям, они поднялись на пологий берег и медленно двинулись по узкой улочке меж покосившихся домов, большинство из которых не были даже обнесены забором.

– А где же стражники, о которых говорил? – спросил Аввакум возницу. – Никого и не видно.

– То слобода татарская, пока что еще не город даже. Вот как до крепостных ворот доберемся, там они и должны быть.

Действительно, вскоре улица стала шире, и неказистые строения сменились добротными домами под тесовыми крышами с бревенчатыми оградами и огромными въездными воротами, напоминавшими крепостные.

Протопоп обратил внимание на толщину налитых живительным смоляным соком бревен, из которых были срублены жилые дома, некоторые из них очень походили на крепость, а небольшие узкие оконца и вовсе довершали это впечатление. Но меж новыми свежесрубленными домами там и сям красовались остовы обугленных срубов, что говорило о недавнем пожаре, после которого и были поставлены новые дома.