Текст книги "Страна Печалия"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

Климентий словно прочел его мысли и указал кнутовищем на выступавшие из-под сугроба головни:

– Говорили мне, что прошлым летом большой пожар тут бушевал, почитай, полгорода изничтожил.

– Быстро же они заново отстроились, – полуутвердительно произнес Аввакум.

– А им чего, лесу вона сколько. Бери да строй.

– Легко сказать, а сам, поди, не пробовал взяться, да и дом выстроить?

– Бог миловал, – отозвался Климентий, резко поворачивая в сторону от выскочивших с соседней улицы двух верховых. Те даже не взглянули на сани и резво проскакали в сторону реки. – Чтоб вас нечистый забрал! – выругался он. – Куда их черти на ночь глядя понесли? – неприязненно глянул вслед верховым.

– Видать, по делу какому, – предположил Аввакум, продолжая внимательно разглядывать городские улицы.

В глаза, прежде всего, бросалась какая-то недоделанность и спешка в строительстве, которая так и сквозила во всем. У большинства из вновь возведенных домов крыши до конца не были закрыты, и огромные проплешины остались в спешке прикрытыми рогожей, а кое-где и вовсе лежали куски дерна. Воротные столбы стояли как попало, будто ставили их пьяные хозяева, ненадолго вышедшие из-за праздничного стола и мечтавшие поскорее вернуться к нему обратно. К тому же и сами дома стояли не в ряд, а как попало, образуя замысловатые уступы и впадины, отчего и вся улица казалась нетрезвой и слегка подгулявшей. Прямо перед домами лежали кучи бревен, мешавшие проезду, отчего Климентию приходилось направлять сани то в одну, то в другую сторону, объезжая их, что он неизменно сопровождал недовольным ворчанием.

У Аввакума сложилось впечатление отсутствия твердой хозяйской руки и единодушия между соседями, которые жили, судя по всему, особняком, каждый сам по себе, не заботясь один о другом. Вспомнились слова Климентия о тараканах в чугунке, где ни один не желает уступать другому. Все это усугублялось наличием огромных сугробов, меж которыми хозяева проложили узкие проходы в свои жилища, отбрасывая снег прямо на проезжую часть.

Приглядевшись, Аввакум обнаружил полное отсутствие вблизи человеческого жилья каких-либо строений для содержания скотины; не слышалось привычного для русского уха мычания коров или блеяния овец, и лишь изредка, будто по команде, то здесь, то там из-за ворот раздавался злобный лай одинокой, словно чего-то опасавшейся, собаки, тогда как в любом ином селении они бы без умолка тявкали на приезжих, давая знать о своей круглосуточной «службе».

Казалось, сибирские поселенцы пришли сюда ненадолго и их заботило лишь одно: как бы прожить сегодняшний день, а там видно будет. На всем лежала печать временности и неустроенности, как это бывает у постоянно переезжающих с одного на другое место людей, которые никак не могут определиться и выбрать себе постоянное жизненное пристанище.

Удивило его и то, что им не встретился ни один прохожий, хотя темнеть еще только начало. Лишь изредка в том или другом доме открывалась со скрипом дверь, и чья-то кудлатая голова высовывалась наружу, но, увидев, что едут не к ним, вновь скрывалась внутри. Так они и ехали по безмолвному, больше похожему на призрак городу, где если и теплилась жизнь, то таилась она вдалеке от посторонних глаз и обитатели его не желали иметь ничего общего с вновь прибывшими путниками.

Когда же они подъехали к городским воротам, ведущим в верхнюю часть города, то там перед разожженным костром стояло несколько вооруженных стрельцов, которые недружелюбно глянули на них, а один шагнул к саням и схватил крайнюю к нему лошадь под уздцы.

– Кто такие? – грубо спросил он.

Остальные же подошли поближе и принялись бесцеремонно разглядывать возницу и протопопа.

– Патриарший служитель, – степенно пояснил Климентий и полез в дорожную суму, чтоб достать сопроводительную бумагу.

– Того самого, что велел кукишем креститься? – с издевкой поинтересовался один из молодых стрельцов.

– Вот-вот, правильно! – тут же поддержал его Аввакум. – Именно кукишем креститься собака Никон приказал, лучше и не скажешь.

– Эй, Мирон, ты язык-то попридержи, – зло произнес стрелец, взявший лошадь под уздцы. Он явно был главным над остальными караульными.

– А чего мне бояться?! – дерзко отозвался молодой говорливый стрелец, сверкнув крепкими белыми зубами. – Бойся, не бойся, а правду говори. Так меня отец мой учил.

– Ладно, угомонись, – оборвал его старший. – Давай бумагу. – И взял из рук Климентия свиток с привешенной к нему патриаршей печатью. – Тут сказано, что с семьей протопоп едет. Где она, семья-то? – спросил он, быстро пробежав глазами по тексту.

– Остались передохнуть, не доезжая до Тюмени, – со вздохом отвечал Климентий, полагая, что сейчас он наверняка получит от начальника караула, что называется, на орехи. Так оно и вышло.

Стрелец подошел к нему вплотную и с расстановкой произнес:

– Куда же ты, морда татарская, смотрел?! Да с тебя башку снять мало, что вверенных тебе посыльников растерял! Вот сейчас велю всыпать тебе плетей по первое число, будешь знать.

От этих слов возница съежился, втянул голову в плечи и жалобно запричитал:

– Господин стрелец, пощади! Хворые они были, и если я бы не разрешил им остаться, то померли бы по дороге. Как есть померли бы…

– То не твое дело. Все в руках Господних. Ты за головы отвечаешь, а не за то, живы они али нет. Как же пускать тебя, когда всех ссыльных не довез? Так, ребята, говорю? – обратился он к остальным караульным.

– Верно, Кондратий, говоришь, – поддержали они его, но по улыбкам, что блуждали на их лицах, Аввакум понял, дело обстоит совсем не так, как подавал его начальник караула.

Понял это и Климентий и тут же засуетился, сунул руку в дорожную суму и извлек оттуда серебряную полтину, которую с поклоном протянул старшему караульному со словами:

– Вот, прими от меня малую мзду за провинность мою. Только пропусти, Христа ради, а уж со своим начальством сам как-нибудь Договорюсь.

– То меня не касается, – отмахнулся стрелец, принимая полтину и засовывая ее за пазуху, – поезжай и помни, тут Сибирь, и порядки у нас строгие, не в пример лапотной России. В следующий раз, коль попадешься, точно прикажу выпороть.

Климентий благодарно поклонился ему и подхлестнул лошадей. Чуть отъехав, он повернул голову назад и, сплюнув на снег, грязно выругался, а потом добавил:

– Вот, батюшка, и познакомился с нынешними порядками. Каково? И это только начало, а дальше еще чище будет.

– Отчего же так? – в недоумении спросил его протопоп. – Откуда такие строгости?

– А здесь все так: кто старше по чину, тот и прав. И спорить с ним не смей. Вот сам посуди: какое их дело – кого и сколько везу? Мне за то перед своим начальством ответ держать. Так нет, дай ему только повод, чтоб деньгу с меня получить, а там хоть трава не расти.

– Травы пока особо и не видно, – рассмеялся протопоп, – моя бы воля, сказал бы я им все, что думаю.

– Избави бог, – отмахнулся от него Климентий, – только бы хуже себе сделал. Отправят на съезжую, продержат, хорошо, если ночь, а то и больше, пока разберутся. Нет, лучше уж заплатить, чтоб отвязались. Нигде таких порядков не встречал, сколько по Руси-матушке езжу. Только здесь, в Сибири, этак себя ведут. Страна дикая и народ под стать ей живет, натерпишься с ними ужо.

– Там видно будет, – отвечал протопоп, в котором, наоборот, пробудились непонятная веселость и прилив сил. – Мне на моем веку пришлось всякое повидать, авось и здесь слажу с народом.

– Твои слова да Богу в уши, – только и ответил Климентий, настроенный более мрачно…

Меж тем они начали взбираться на высокую гору по узкой, накатанной сотнями других саней дороге, которая вела в верхний город, где и располагались палаты сибирского владыки Симеона. На середине подъема уставшие лошади, тяжело дыша, встали, и Климентий тут же спрыгнул с саней и подхватил одну под уздцы.

* * *

Аввакум же, не желая покидать нагретое место, задрал голову кверху и с любопытством разглядывал видневшиеся в вечерних сумерках силуэты крепостных башен, опоясавших обрыв холма, соединенных меж собой бревенчатыми стенами. Шпили на башнях, увенчанные коваными двуглавыми орлами, казалось, подпирали небесный свод, не давая ему опуститься на грешную землю. Все это говорило о том, что люди, укрывшиеся за их толстыми стенами, постоянно находятся настороже, готовые к любым неожиданностям.

В то же время Аввакуму было совершенно непонятно, против какого грозного неприятеля воздвигнуты башни и крепостные стены, поскольку до сих пор они ехали по вполне мирной земле и ни разу не встретили даже малейшей угрозы своей жизни. Лишь недавнее столкновение с прилипчивыми стражниками у въездных ворот говорило о том, что не все спокойно в этих краях. Но именно сейчас Аввакум ощутил внезапную тревогу при виде эти мощных сооружений, способных выдержать долгую осаду в случае нападения. Он понимал, что не станут просто так возводить столь мощную крепость, не имея на то особых причин. И еще он почувствовал, что попал в не известную ему страну, где люди живут по иным законам, о которых он совсем ничего не знает, а значит, первое время придется лишь приглядываться к своим прихожанам и привыкать к новой обстановке.

Наконец Климентий, дав отдохнуть лошадям, не стал садиться в сани, а пошел рядом, держась одной рукой за оглоблю. Как только подъем закончился, они повернули направо в сторону огромного многоглавого собора, огороженного высоким забором, и вскоре оказались перед закрытыми наглухо воротами, створки которых были скреплены широкими железными полосами. Остановившись, Климентий подошел к воротам вплотную и принялся что есть силы стучать в них кулаком. Но попытка его не увенчалась успехом, и лишь эхо гулко отдавалось где-то далеко в стороне, возвращая через какое-то время звуки обратно.

– Спят они, что ли… – в раздражении проговорил Климентий, и тут же послышался скрип по снегу чьих-то шагов, и сердитый голос спросил:

– Чего ломитесь? Кто такие?

– Патриарха посланец, – постарался ответить как можно более весомо и громче Климентий. – Протопопа нового к вам на жительство привез.

– Какого еще протопопа? – с сомнением спросили с другой стороны ворот. – Никого не ждем, а потому приказа пускать не было. Завтра пожалуйте, когда его высокопреосвященство принимать будет. А сейчас шуметь не надо, а то…

Последних слов Аввакум не разобрал, но понял, что на архиерейский двор их пускать никто не собирается, и подобная перспектива его совершенно не устраивала.

– Доложи владыке, мил-человек, что протопоп Аввакум, земляк его, на поселение прибыл.

– А мне все равно, кто прибыл, пусть хоть сам патриарх пожалует, не пустим без приказа, – дерзко отвечал невидимый охранник.

– Да знаешь ли ты, что с тобой владыка сделает, когда я ему пожалуюсь?! – властно крикнул Аввакум, а в ответ услышал лишь громкий смех.

– Пужай, пужай, видали мы таких обещальщиков. Лучше подумай, что будет, если я владыке на тебя пожалуюсь. Ишь, храбрец каков выискался! Да кто тебя до владыки допустит?!

Неизвестно, сколько бы продолжалась такая перепалка через закрытые ворота, если бы с той стороны не послышался чей-то иной, властный и зычный, голос, который мигом осадил караульного, потом одна створка ворот чуть приоткрылась, и в проеме ее показался одетый в дорогую шубу невысокого роста человек с небольшой рыжеватой бородкой, который деловито поинтересовался:

– Чего надобно? Зачем шум в поздний час подняли?

Климентий тут же сорвал шапку со своей головы, низко поклонился и жалобно затараторил:

– С самой Москвы приехали, сколько ден, как в дороге, а нас пущать внутрь изверг этот не желает.

– И правильно делает, – ответил рыжебородый, переводя пытливый взгляд небольших глаз с прищуром с возницы на Аввакума. – На службу к нам? – вполне дружелюбно поинтересовался он.

– Выходит, что так, – отвечал Аввакум, не спеша сообщать об истиной причине своего появления в Сибири.

– И кто будете? – продолжал выпытывать начальственным тоном рыжебородый, который, судя по всему, занимал немалый чин при сибирском архиепископе, коль вел себя столь высокомерно.

Аввакум назвал себя и увидел, как тот слегка переменился в лице и с интересом спросил:

– Неужто, тот самый Аввакум? Слышал, что к нам направили, но не ждал, что так скоро пожалуете.

– Как же, скоро! Почитай, еще сразу после Успения выехали. Думал, не доедем уже… Но Господь сподобил, прибыли вот.

Наступила неловкая пауза, во время которой архиерейский служитель продолжал внимательно разглядывать Аввакума, как некую диковинку, а тот в свою очередь думал, как бы повести разговор, чтоб поскорее им отвели место под ночлег, и можно было хоть на какое-то время остаться одному, спокойно помолиться и отдохнуть. Только сейчас он понял, насколько устал, и держится уже из последних сил, мечтая лишь о теплой избе и куске хлеба, тем более что с утра у него и маковой росинки во рту не было.

Чтоб как-то прервать молчание, он спросил, полагая, что рано или поздно им все равно придется знакомиться:

– Сами кто будете?

– Дьяк архиерейский Иван Струна, – ответил тот со значением, и по его мягкому выговору Аввакум догадался, что он выходец с Малороссии, из черкасов, которые, как он слышал, охотно ехали на службу в Сибирь, где можно было в короткий срок обогатиться, если поставить перед собой такую цель. – На мне как раз лежит обязанность размещать вновь прибывших служителей. Так что видеться придется часто. Но сейчас ничем утешить не могу, поскольку здесь, в архиерейских покоях… – Он неопределенно махнул рукой в сторону видневшихся через проем в воротах строений. – Владыка запретил принимать кого бы то ни было. Потому придется вам отправиться в Знаменский монастырь…

– Это обратно, что ли, ехать?! – с возмущением перебил его Климентий, которому совсем не улыбалось вновь гнать лошадей под гору мимо караульных, которые могут вновь заартачиться и потребовать новой платы за проезд.

– Именно обратно и поедете, – с издевкой, как показалось Аввакуму, усмехнулся тот. – Я бы на вашем месте поспешил, а то в монастырь не попадете, ворота до утра закроют.

– Как же так, – не сдавался Климентий, – когда в последний раз приезжал, то ночевать меня здесь, на архиерейском подворье, оставили. Почему же сейчас-то нельзя вдруг стало?

– Когда же ты, мил-человек, был здесь в последний раз? – все с той же недоброй усмешкой спросил его Иван Струна.

– Три или четыре года назад тоже зимой сюда, в Тобольск, патриаршую грамоту доставлял, – не ожидая подвоха, ответил Климентий.

– Эка вспомнил! С той поры большие перемены у нас сделались, много чего поменялось. Уже третий год как сибирской епархией архиепископ Симеон управляет. Он и приказал на подворье своем никого из посторонних не принимать, чтоб порядка больше было. Так что пожалуйте в монастырь…

– Будьте вы неладны с вашими порядками, – зло бросил Климентий, разворачивая лошадей, поняв, что договориться с дьяком нет никакой возможности. – Поехали, а то и впрямь останемся как хохол в степи, – бросил он Аввакуму.

– Подожди немного, – ответил тот и шагнул к Ивану Струне, произнеся доверительно: – А не мог бы ты, человек хороший, извини, не расслышал, как тебя звать-величать, доложить владыке Симеону, что протопоп Аввакум прибыл, земляк его. Мы с владыкой давнее знакомство имеем. Неужто не примет он меня?

Дьяк, который доходил протопопу едва до плеча, смерил его с ног до головы выразительным взглядом, как бы давая понять, что он здесь главный и от его решения все зависит, а затем негромко ответил:

– Никак невозможно. Владыка у себя в покоях вечерней молитвой занят, а потому никто его тревожить не смеет. Да и мало ли кто земляком его назваться захочет. Езжайте подобру-поздорову, некогда мне с вами речи говорить… – И, повернувшись, хотел уже уйти, но протопоп удержал его за рукав и чуть развернул к себе.

– Не договорили мы еще, человек хороший, – сказал он негромко, – не дослушал ты меня и ходу дать хочешь. Нехорошо!

Дьяк вырвал свою руку и отскочил в сторону поближе к воротам, заподозрив, что Аввакум задумал что-то недоброе.

– Да как ты смеешь! – зло выкрикнул он. – Знаешь ли, что твоя судьба в моих руках?! Да я тебя на цепь посажу за своеволие такое, и никто мне в этом помешать не сможет. Ишь ты каков!

– Ты мне не грози, люди покруче тебя грозили, да толку что, – с вызовом отвечал Аввакум. – Знаешь ли ты, что меня сюда по распоряжению самого царя-батюшки направили?! Я у него в покоях запросто бывал, и он не кочевряжился, как ты, а принимал меня по первой же моей просьбе. А ты от горшка на два вершка вырос – и нос воротишь. Поглядим еще, кто кого на цепь посадит! Поглядим! Только ты мне одно скажи, если пожар случится или иное что, то и тогда владыку беспокоить не станешь? Ты мне Лазаря не пой, знаем мы таких умников, что корчат из себя шишку на ровном месте. И запомни на будущее: протопоп Аввакум не привык, чтоб с ним таким тоном говорили прыщи вот такие.

В довершение всего он плюнул прямо под ноги дьяку, опешившему от подобного обращения, и плюхнулся в сани, приказав вознице:

– Погоняй! – Словно не в ссылку привезли его, а на торжественную службу, где его поджидали толпы народа.

Иван Струна, когда сани отъехали, наконец пришел в себя и с удивлением покрутил головой, произнес ни к кому не обращаясь:

– Ладно, батюшка Аввакум, поглядим, чья возьмет. Тут тебе не Москва и до царя далече, не добежишь за один присест. Вспомнишь еще разговор этот. А уж я о нем точно не забуду. – И степенно пошел в сторону архиерейских покоев, зло зыркнув на ходу в сторону молча стоящего охранника, открывшего рот от удивления, поскольку ему еще не приходилось слышать, чтоб с всесильным дьяком кто-то смел разговаривать подобным образом.

Несмотря на опасения Климентия, они беспрепятственно проехали обратно через городские ворота, где на них никто из караульных даже не обратил внимания, и поехали по уже темным городским улочкам в сторону реки.

– Знать бы сразу, что в монастырь отправят, то не пришлось бы на посту деньги отдавать, – сетовал Климентий, нахлестывая усталых лошадей. – Только, помяни батюшка мое слово, нас и там никто не ждет. Точно говорю.

* * *

Аввакум уже без всякого интереса смотрел на стоявшие как попало дома, и мысли его были далеко отсюда. Он думал о своей семье, которая, скорее всего, уже должна была выехать в Тобольск, если только не произошло что-то непредвиденное, и через несколько дней они вновь будут вместе. Ему представилась тихая, слегка затаенная улыбка серых глаз его Марковны и успокоительные слова, которые она умела находить на все случаи их полной превратностей жизни.

«Чтоб я делал без тебя, голубица моя? – спрашивал он сам себя. – Сгинул бы уже давно, начал бы, как и отец мой, вино пить без меры. Зелье, что от всех напастей издавна русского мужика лечит. И все тогда! Тут бы мне и карачун пришел! Только позволь недругу рода человеческого малую потачку дать, а там бы и покатился под горку и сам бы не заметил, как стал послушным сельским попиком, которых на Руси тьма-тьмущая».

Нет, без нее, без Марковны, не представлял он себе, как можно пережить все эти напасти, сыпавшиеся на него все последние годы. И чем более тягостное известие приносил он в дом, тем больше спокойствия и уверенности проявляла его супруга. Взять хотя бы самую тягостную новость об отправке их в Сибирь. У него-то, у мужика, какие мысли тогда в голове родились? Хотел бежать в какой-нибудь дальний монастырь и укрыться там. Или податься в земли порубежные, где, как он слышал, много таких изгнанников русских скрывается. Ничего, как-нибудь обустроились бы, выжили, а там через какой-то срок и ненавистного Никона царь бы согнал с патриаршего престола, тогда бы вспомнил и о нем, об Аввакуме, и, глядишь, обратно пригласил.

Когда он сообщил об этом Марковне, ожидая, что она, как всегда, доверится ему и согласится со всеми доводами и резонами, которые он привел в поддержку мыслей своих, то она, к его полнейшему удивлению, что ответила? Ответила она тогда ему поговоркой, которых знала великое множество: «На небо не залезешь, в землю не уйдешь. Негоже нам прятаться да с земли Русской бежать в землю иную, где нас никто за людей-то считать не станет. Видел, поди, ляхов, свеев, что в русских городах селятся? Не хуже моего знаешь, как к ним относятся. В дом их никто не пустит, на праздник не пригласит, руки не подаст. Ты такой жизни хочешь? А здесь оно хоть и тошно, да миновать не можно. Сибирь хоть не родная матка и жить несладко, но все лучше, чем на чужой земле, где и церкви православной не найдешь и словом-то перекинуться не с кем».

И, проговорив все это с обычной своей полуулыбкой, отправилась готовиться в дальнюю дорогу.

…Он потер замерзший нос шерстяной рукавицей, пару которых Марковна успела связать ему уже во время поездки, и от этого прикосновения и нового воспоминания о заботах жены ему стало теплей и радостней.

«Скорей бы они добрались, а вместе оно всегда легче», – подумал он и услышал голос возницы:

– Вроде как прибыли, вот он, монастырь.

Аввакум поднял голову и в сумерках разглядел силуэты приземистых строений, среди которых выделялся контур одноглавого храма и почти вплотную примыкающих к нему двух бревенчатых изб. Особого впечатления монастырь на него не произвел, но он был рад и этому, мечтая о скором отдыхе. Все строения окружала небольшая ограда, перемахнуть через которую не представляло особого труда. Они въехали в распахнутые настежь ворота, не закрытые на ночь по какой-то неизвестной причине и тут же дверь ближайшей к ним избы широко распахнулась, и чей-то сиплый голос злобно закричал:

– Кого там черти принесли на ночь глядя?!

– От патриарха посланцы, – не растерявшись, ответил Климентий.

– Тогда точно от черта, – насмешливо ответил тот же голос. – Ночевать, что ли, к нам отправили?

– Угадал, любезный, на ночлег. Пустите? – просительно проговорил Климентий. – А то больше нам и податься некуда.

– Отчего же не пустить, коль крест на шее носите, то примем. Да к нам и татары, случается, заезжают, и их принимаем, хоть и нехристи они, но такие же люди, не сравнить с некоторыми, – охотно продолжал откровенничать невидимый в темноте собеседник.

– Лошадей куда поставить? – спросил уже спрыгнувший с саней Климентий. – Может быть, и клок сена для них найдется?

– А бес его знает, есть сено или нет. Наш конюшный вместе с настоятелем в Абалак подались зачем-то, а меня за главного оставили. Только насчет сенца ничего сказать не могу, поищи сам, авось и найдешь чего. А ты заходи, заходи, – обратился он к Аввакуму, – места хватит, нас тут всего шестеро, и те спят уже. Где только настоятеля черти носят, давно бы ему вернуться пора из Абалака этого. Тогда и накормили бы вас, а так, ключи от хлебни у него, не попасть.

– Ничего, не помрем до утра, – отвечал Аввакум и с опаской шагнул в полутемное помещение, освещенное лишь отсветами пламени из печи.

– Дров совсем нет, чтоб нашего настоятеля черти взяли, – продолжал костерить своего начальника впустивший его монах. – Побираемся Христа ради, где можем. А не подадут, так и красть приходится. А что делать? Не замерзать же от холода. Сегодня вот, по темну уже, сперли от соседнего дома бревно, порубили и избушку нашу слегка подогрели. А когда он здесь, то воровать запрещает и сам дров не везет, все молиться нас заставляет. А что молитвы? Молитвами сыт не будешь, не обогреешься. Не нужны нам праведники, а нужны угодники. Знают и чудотворцы, что мы не богомольцы.

Аввакум ожидал чего угодно, но только не подобного приема. Их могли не пустить внутрь по неизвестной причине, могло не найтись место для ночлега, но чтоб в стенах монастыря поминали нечистого, открыто занимались воровством, ни мало того не стыдясь, и всячески ругали своего настоятеля, нет, такого он не мог себе представить даже в самом кошмарном сне.

– Кто же у вас настоятель? – спросил Аввакум, оглядывая избу в поисках места, где можно было бы присесть. Насколько он мог разглядеть, в потемках на полу и на двух лавках вповалку спали дюжие мужики, оглашая помещение мощным храпом. Кто-то из них что-то бормотал во сне, и то один, то другой начинали по очереди чесаться, одолеваемые, судя по всему, клопами.

– Ты на них внимания, батюшка, не обращай, – рассмеялся монах, заметив его взгляд, – никак этих кусучих тварей вывести не можем, жизни никакой не дают. Вот как ляжешь, то сам поймешь, дадут они и тебе жару, несмотря на то что приезжий. Им, клопам, все равно кого жрать, лишь бы до человека добраться. – И он, красноречиво сунув руку под замызганную рясу, принялся безостановочно чесаться где-то в районе подмышки.

– Так как же настоятеля зовут? – напомнил о своем вопросе Аввакум.

– А, вот ты о чем. Как игумена нашего зовут, спрашиваешь. Имечко у него самое птичье, как и он сам. Какое раньше было, не знаю, но после пострига зваться он стал Павлиний, слышал, поди, про птицу такую? У нее вся красота в хвосте, а у нашего игумена – в обещаниях. Чего только он нам ни сулил, прямо-таки жизнь райскую, а глянь, как живем, у доброго человека работников и то лучше содержат.

В это время один из мужиков, спавший на лавке, проснулся, приподнял голову и зло выругался:

– Какого лешего разорались тут, олухи? Сейчас поднимусь да отхожу первого, что под руку попадется. Сгинь с глаз моих, Аниська– горлопан!

Посчитав, что сказал достаточно, он вновь закрыл глаза и тут же смачно захрапел, потягиваясь под овчинным тулупом всем телом.

– Это я, Анисим, – радостным шепотком сообщил монах, словно его не обругали, а достойно похвалили. – У меня еще прозвание есть – Аниська Гвоздь. За то, что длин и худ, так и прозвали. Ем, ем и денно и нощно, а толку никакого, не в коня корм, видать. – И он негромко рассмеялся, обнажив кривые зубы, больше похожие на волчьи клыки. – А это Семен. – Он показал в сторону обругавшего его мужика, что продолжал, как и раньше, безмятежно спать. – На послушании у нас, из всех самый ворчливый.

– И сколько же вас здесь всего братии?

– Это как посчитать, – почесал голову Анисим, – если постриженных, то только я да игумен наш, Павлиний, остальные на послушании. Иные приходят летом обычно из других монастырей на время, а к зиме ближе в иные места подаются. Иногда бывает десятка два братии, а чаще – поменьше, как сейчас.

– Отчего же так? – удивился Аввакум. – Гонят их, что ли, отсюда, или по своей воле уходят? Чего-то ранее не слыхал о подобном.

– Ты сам, батюшка, видишь, каковы у нас хоромы. Пожары замучили, едва не каждый год случаются. Только отстроимся, как вдруг опять заполыхает где-нибудь, и все дотла сгорит. Вот и эту избу уже при мне скатали, здесь и помещаемся все как есть. Да у игумена своя келья поблизости и все наше хозяйство. Ну, конюшня еще, хлебня, где хлеба печем, а большее возвести не успели.

– Сам давно тут?

– Третий год как. Уже и постриг принял, – с гордостью заявил Анисим, – но к житью монастырскому не привык еще, так на волю и тянет.

– Эй, хватит горлопанить! Я тебе что сказал?! – вновь послышался голос не открывшего даже глаз Семена.

– Все, все, молчу, – тихонько ответил ему Анисим и, чуть выждав, сделал страшные глаза и зашептал почти в ухо Аввакуму: – Да ты, батюшка, не обращай на него внимания, – махнул он неопределенно рукой, – скоро привыкнешь к порядкам нашим. Скажи лучше, куда едешь. Дальше в Сибирь или здесь останешься?

– Послан сюда был, а там как владыка распорядится.

– Оставайся в Тобольске, – посоветовал ему Анисим, – тут и народу поболе живет, чем в других городах, и сами горожане побогаче. Если уживешься со служителями архиерейскими, то ни о чем заботы иметь не будешь.

– О ком это ты говоришь? – насторожился Аввакум, вспомнив о недавней ссоре с архиерейским дьяком.

– Епархия наша Сибирская ох как велика будет! И представить себе невозможно, какова она вся. До самого Китая тянется. Я, правда, в тех краях не бывал, но знающие люди рассказывали, – торопливо зачастил, как по писаному, Анисим. – А владыка наш на все про все один-одинешенек. Разве за всем углядишь? Это не пару глаз, а во сто крат больше иметь требуется. Потому владыка половину дел и доверил служителям своим архиерейским: приказному Гришке Черткову да дьяку Ивану Васильевичу Струне. Я и того и другого знаю хорошо, умнейшие люди…

Тут Анисим неожиданно замолк и тихо шагнул в тень. Аввакум, который так и не нашел, где бы сесть, повернулся назад и увидел, что мужик, которого монах назвал Семеном, сбросил с себя тулуп, сел и начал что-то шарить рукой на полу. Наконец он нашел свой сапог и, ни слова не говоря, запустил им в Анисима. Тот заблаговременно пригнулся, и тяжелый сапог, просвистев подле его уха, врезался каблуком в стену.

– Чтоб тебя черти взяли и обратно не вернули, балаболка этакая! – сонно выругался Семен и опять лег на лавку. – Не доводи до греха, а то пожалеешь, – пробормотал он уже лежа и вновь захрапел.

– Ишь ты каков, – с деланым смешком выдавил из себя Анисим, однако перешел при этом на едва слышный шепот: – Этот и убить может, не поморщится даже. Все они здесь, – обвел он рукой избу, – ссыльные или беглые. Вот и живи с такими под одной крышей, а убьют ни за что… так владыка наш даже не заступится, сам их опасается.

– Сам откуда будешь? – спросил его Аввакум и, не найдя лучшего места, сел прямо на пол, поближе к печи.

– С Вятки я сюда попал, – отвечал тот, – думал, ненадолго, а вот уже второй год тут проживаю и… – Договорить ему не дал вошедший Климентий, который тащил за собой на просушку два хомута.

– Нашел-таки сена немного. Хоть и прошлогоднее, но лошадки на него накинулись, будто на свежее…

– Тише!!! – в голос зашикали на него, не сговариваясь, Анисим с Аввакумом. – Люди спят, разбудишь.

– Ладно-ладно, больше не буду, – зашептал тот и принялся стаскивать с себя тулуп. – Лечь-то где можно?

– А где место себе углядишь, там и ложись.

– Вот здесь и лягу. – Климентий бросил тулуп прямо на пол рядом с Аввакумом. – Сбрую я запрятал поглубже, чтоб не спер кто, сюда ее не попёр.

– От хомутов твоих к утру такая вонища пойдет, что не продохнешь, – посетовал Анисим.

Но Климентий не обратил на его слова никакого внимания и спокойно достал из-за пазухи что-то замотанное в тряпицу, развернул ее и извлек оттуда початую краюху хлеба, разломил ее пополам и протянул Аввакуму:

– Держи, все, что имею. Ты ведь, как и я, сегодня к еде не прикасался, угощайся, что Бог послал.

* * *

Аввакум без раздумий взял хлеб, поблагодарил и принялся про себя читать молитву, благодаря Бога за милосердие Его и прося благополучной дороги для своей семьи. Вдруг он поймал на себе взгляд Анисима, который, не скрывая чувства голода, неотрывно глядел на кусок хлеба, что он держал в руке. Кусок был мал, что называется, на два куса, а голод, пробудившийся в нем, не оставлял выбора. Аввакум несколько раз откусил от краюхи, но вдруг поперхнулся и с надрывом закашлял, пытаясь удержать во рту рвавшийся наружу пережеванный мякиш.