Текст книги "Страна Печалия"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

Пока они шли к ней, он постепенно приходил в себя и наконец, уже вставив ключ в замок, повернул к Аввакуму голову и осторожно спросил:

– А вы кто будете, батюшка? Раньше я вас не замечал здесь.

– Протоиерей ваш, – со значением ответил тот и поторопил звонаря: – Открывай, открывай, чего копаешься.

– Замок, видать, замерз, – ответил он и вдруг удивленно вновь глянул на Аввакума, произнеся тихо: – А как же батюшка наш Аверкий? Его куда?

– То не твоего ума дело. Как владыка Симеон решит, так и будет. Ты лучше поторопись с замком.

– Нет, – решительно заявил тот, – без отца Аверкия и его благословления открывать не стану. Мало чего вы тут мне наговорите. Пока что он настоятель и пусть мне скажет, что звонить нужно, а так… – И он выразительно затряс головой, давая понять, что выполнять указания Аввакума отказывается.

– Где живет настоятель ваш? – тоном, не допускающим возражений, спросил Аввакум, поняв, что спорить со звонарем бесполезно.

– Недалече живет.

– Вот и дуй за ним, скажи, что протопоп Аввакум из Москвы прибывший ждет его. Пусть поторопится, а то так и всю службу проспать недолго.

Служитель спрятал ключ от звонницы у себя на поясе и нехотя пошел к церковным воротам, постоянно оглядываясь, словно опасался, как бы незнакомый человек не совершил без него что-то предосудительное. Аввакум же, уже изрядно замерзший, направился в сторожку, сердясь на себя, что служба его начинается совсем не так, как ему хотелось бы.

* * *

Иерей Вознесенского храма отец Аверкий прибыл в Тобольск вместе со всем своим семейством еще во время управления Сибирской епархией владыкой Герасимом, и надолго в этом городе задержался. Архиепископ благоволил и покровительствовал ему, несмотря на различные прегрешения того по части сбора пожертвований с прихожан, великая толика от которых оседала в иерейском загашнике. «Кто безгрешен, тот пусть первым в меня камень кинет», – любил он повторять на жалобы, долетавшие до него то от одного, то от другого страждущего справедливости сибирского жильца.

Ходили разговоры, что владыка, сам обремененный хлынувшими за ним на сытые епархиальные хлеба многочисленными родственниками, с участием относился к отцу Аверкию, произведшему на свет четырех дочерей, попечительство о которых и была его главной заботой. Уже перед самым своим отъездом архиепископ поставил отца Аверкия городским благочинным, сделав его тем самым недосягаемым для жалобщиков и недоброжелателей, мигом ставших частыми гостями в просторном его доме. Хаживали они туда не только угоститься малосольной рыбкой и попить клюквенного морсика с сочными расстегайчиками, сколько полюбоваться на пышнотелых дочек его, прислуживающих гостям. Батюшка Аверкий при том радостно потирал руки в преддверии скорого появления сватов и вдруг… Все неожиданно поменялось в один день после скоропостижной смерти владыки Герасима.

С прибытием почти через год архиепископа Симеона произошли многие перемены. Коснулись они и отца Аверкия, отстраненного от благочиния. Нашелся на его должность иной претендент из числа прибывших с новым пастырем людей. Едва лишь владыка Симеон обосновался на Тобольской кафедре, как вскоре вслед за ним потянулись в Сибирь на церковное служение его земляки и знакомцы в надежде занять особо хлебные приходы. Так и вышло. Старых батюшек потеснили, кого на покой отправили, а иных перевели в захолустные приходы, где в окрестных деревеньках проживало не более полутора десятка крестьян, которые сами едва перебивались с хлеба на воду.

Зато вновь прибывшие в короткий срок обзавелись прочными связями с состоятельными сибирскими жильцами и повели жизнь сытую, славя пригревшего их владыку Симеона. А вскоре грянули перемены в службе и разные нововведения. Старые служители глухо роптали из дальних уголков преогромной Сибирской епархии, но кто их слышал, а тем более прислушивался. Зато земляки Симеоновы восприняли новшества без особых возражений и слова не сказавши против. Будто давно их ждали, и с готовностью стали вести службы по новым правилам и учить прихожан, как креститься тремя перстами.

Старые батюшки ждали: взбунтуется своенравная Сибирь, даст отворот новинам тем, но обошлось. Иные заботы были на уме у сибирского православного люда, а потому пошептались меж собой и до поры до времени затаили обиду на духовников своих, надеясь, авось да само рассосется, поменяется в обратную сторону.

Вот тогда-то и стал отец Аверкий подумывать о возвращении обратно в родную Тверь, откуда и был взят на сибирскую службу. Но прошел один год, за ним другой, а он все никак не мог решиться подать прошение о своем переводе.

Поначалу матушка-попадья худо себя чувствовала и боялась, что не пережить ей трудной обратной дороги на родину. Но это еще полбеды, а главное, подошел срок выдавать замуж дочерей, которых у них было четверо, и возвратись они на Русь обратно, где отца Аверкия наверняка в самой Твери не оставят, а непременно направят в какой-нибудь сельский храм, тогда о подыскании поповнам добрых женихов можно и не мечтать. Может, и сыщется кто желающий для одной, но всем четверым где там в деревне женихов сыскать? Ладно бы, одной или двум замуж пора приспела, а то ведь вышло так, словно по заказу чьему, что все они погодки! Одна другую ровно на годик старше, выбирай любую, все девки давно уже в соку и полной девичьей красе: бери, не ошибешься! Только вся беда в том, девичья краса быстро сходит. На такой товар спрос короток: год-другой – и никто не глянет, еще и пристыдят, коль предлагать станешь. Потом матушка-попадья на все разговоры мужа своего о переезде отвечала коротко: «Как дочек замуж отдадим, то, коль живы будем, тогда о том и поговорим».

И отец Аверкий хорошо понимал, права она. Здесь, в Тобольске, молодых парней хоть пруд пруди, а вот добрых девок или баб на выданье днем с огнем не сыщешь. Не каждая мать согласится с дитем в Сибирь студеную ехать и растить его здесь. Одни мужики и живут, да парни молодые. На десятерых из них, коль посчитать, едва ли одна невеста найдется.

Есть, конечно, бабы гулящие, которых служилый народ по необходимости в дом приводит, но живут с ними тайком, без церковного венчания, а случится ехать в иное место, то с собой не берут, передают со смехом, словно вещь ненужную, дружкам за разовую добрую выпивку. Но, надо сказать, парни, что на сибирской службе состоят, хоть бабским вниманием и не балованы особо, но обжениться не спешат, полагая резонно недолгое время пребывания в этих краях. Почти у всех там, на родной стороне, зазнобы остались, может, и дождутся женихов своих. Это, опять же, надо родительское благословение получить, а то привезешь с собой молодую жену, а там ее в мужнину семью и не примут. Тоже закавыка непростая, которую сходу не решишь.

Уже пару раз заявлялись сваты, от таких, намекали, мол, хорошо бы сговориться… О приданом выведывали, думая, что батюшка наверняка скопил тут немало, будет, чем жениха порадовать. Но отец Аверкий знал цену таким женихам, поскольку сам обвенчал не одну сотню молодых, а потом невольно узнавал на исповеди о житье их совместном. Надо сказать, счастливых браков он для себя не отметил, хотя кто его знает, где оно, женское счастье, запрятано. А дочек своих любил, жалел и лихой доли им, само собой, не желал. Потому сватам не говорил ни да, ни нет, решивши повременить в надежде на более достойных женихов, желательно из своего же духовного сословия.

Хотя и знал наперечет всех городских и служителей, и диаконов, и пономарей, среди которых тоже особо достойных женихов назвать не мог: такие, как он, иереи, само собой, все женаты, да и другие церковные служители тоже. Поповичей же в возрасте достойном было всего двое, но, судя по всему, отцы их желали видеть невестками своими отнюдь не дочек отца Аверкия, поскольку все знали о его несложившихся отношениях с владыкой. Не то чтоб шарахались от него, но и дружбу особо не заводили. Потому вряд ли когда решатся породниться с ним, надеясь на более выгодные партии для сынов своих.

А время шло, и поповны день ото дня все более и более наливались спелыми соками, глаза у них становились какими-то масляными, речи томными и, не ровен час, недалеко и до греха. Тут глаз да догляд нужен. Потому и решил отец Аверкий вместе с матушкой, что сразу после Святок, если только вновь пожалуют прежние сваты или иной кто, не мешкая соглашаться на свадьбу, а там как Бог даст…

К тому же преклонный возраст отца Аверкия не давал возможности надеяться на хорошее место в родных краях. И сам он в глубине души понимал, что служит уже не так, как ранее, без былого огонька и благочестия, больше надеясь на помощь диакона Антона, который в нужные моменты подсказывал ему, что за чем следует. Память-то стала далеко не та, что ранее и порой он вдруг во время акафиста с удивлением останавливался и долго соображал, какой канон сейчас требуется ему читать. Благо, что Антон службу знал хорошо и, однажды заметив сбой, стал сам без смущения помогать настоятелю, ничуть не сетуя на него. Был он к тому же парнем малообщительным и вряд ли выносил сор из избы, то есть не трезвонил направо и налево о немощах престарелого иерея.

Так или иначе, но пока что отец Аверкий продолжал служить в одном из самых почитаемых в городе приходов при Вознесенском храме, куда хаживал на службу сам сибирский воевода князь Василий Иванович Хилков и все его близкие. И не просто хаживал, но не раз удостаивал отца Аверкия чести великой, подходя к нему исповедоваться, а затем и причаститься. Поначалу батюшка смущался от того, что волей-неволей, а узнавал о таких делах, о которых простому смертному знать и вовсе не положено. Воевода временами пускался в перечисление грехов, совершенных им не только в бытность свою в Сибири, но вспоминал многое из юности и каялся при том истово, со слезой, ненамеренно хватая батюшку за рукав и притягивая к себе. Нет, и на Страшном суде не признался бы отец Аверкий в откровениях тех, но носил их в себе ежечасно, и если исповедные слова иных людей быстро выветривались из памяти, то грехи воеводы никак не желали оставлять его, и мучили донельзя, лишая сна и покоя.

Несколько раз князь приглашал его в свои покои, оставлял отобедать, интересовался семейством, выспрашивал об отношениях с владыкой, на что отец Аверкий и не знал, что ответить, терялся, нес какую-то чушь, мол, любое начальство – от Бога и грех великий – думать о нем, а тем более говорить что-то худое.

Но князь Василий хитро смотрел на батюшку и, словно по открытой книге, читал все, что тот пытался скрыть, повторяя: «Ладно, напускать туману-то, знаю, все знаю, что у вас там, на архиерейском дворе, делается. Все мне о том известно. Владыка чихнет, а мне впору «будьте здравы» кричать. Не хочет он со мной дружбу водить, сторонится, а я не в обиде. Пусть живет как знает, меня его дела не касаются. А вот тебя, батюшка, он не жалует, точно говорю. Потому как то мне неведомо. Сам думай, ты его человек. Рано ли, поздно ли, спровадит он тебя из города, помянешь тогда мое слово…»

Отец Аверкий и верил и не верил словам воеводы, и оттого еще больше брал его страх не столько за свое, сколько за будущее своих домашних, и молил Господа лишь об одном – чтоб побыстрее сыскались женихи для дочек.

Меж тем о приглашениях его на двор к воеводе стало быстро известно архиерейским приказным, о чем те немедля донесли владыке. После того отец Аверкий заметил, что архиепископ еще более переменился к нему, стал сух, холоден, и хоть худых слов при нем не говорил, но чувствовалось по всему, прав князь Василий, недолго оставаться ему в Тобольске.

Совсем приуныл отец Аверкий и боялся сказать о том матушке, опасаясь ее слез, причитаний, рева дочерей. И во всем виноват не кто-нибудь, а он один, смиренный иерей, который всю жизнь исправно служил, нес свой крест, не помышляя о дурном, а теперь вот и не знал, как на старости лет повернется его жизнь. И он терпеливо ждал, надеясь на исконно русское: авось и на этот раз пронесет. Может, и грянет гром, но стрела огненная непременно пролетит мимо, не опалив седин его. Так и жил, веря и не веря в благополучный исход из непростой ситуации, в которой он неожиданно не по своей вине оказался.

А совсем недавно прослышал он, что прибыл с Москвы новый протоиерей и ставят его на службу не куда-нибудь, а в его собор, который он не без оснований считал своим, прослужив там без малого добрый десяток лет. Он не представлял, как сложатся у него отношения с этим приезжим, но понимал, добра ждать нечего. Два медведя в берлоге никак не уживутся, а потому последнюю ночь провел без сна, думая о несправедливости жизненной, когда у одних все идет как по маслу, а другие тянут лямку из последних сил, даже не надеясь на лучшее.

* * *

…Когда ранним утром отец Аверкий услышал осторожный стук в окно, то решил, что прибыл посланник от владыки, и живо соскочил с постели, босым побежал к двери, не замечая, как бешено бьется в груди сердце, готовое выскочить вон и упасть на холодный пол. Проснулась и матушка, почуяв недоброе, приподнялась на подушках, напрягла слух, пытаясь услышать разговор раннего посланца с мужем. Но по первым словам узнала голос Федьки, церковного звонаря, и успокоилась, тяжко вздохнула, перекрестилась, но тут до нее долетели слова о том, что отца Аверкия немедленно требует в храм кто-то из приезжих. Батюшку часто вызывали то к новорожденным, то к болящим, но чтоб кто-то требовал… такого ранее не бывало. «Заступись за нас, Царица Небесная», – прошептала она и спросила у вернувшегося к постели мужа:

– Кто там зовет тебя? Чего случилось?

– Сейчас пойду и узнаю, – с неприязнью ответил он, покосившись на не желающую вылезать из-под теплого одеяла попадью, не решаясь сказать вслух, насколько она обленилась, проводя в постели большую часть дня, и давно забыла, как следует жене провожать мужа из дома.

«Эх, дать бы ей в ухо, хотя бы в полсилы», – с тоской подумал он, но тут же представил, что начнется, как прибегут дочери, и тогда весь день пойдет насмарку. А так, уйдя в храм, он только вечером вернется в дом и тут же ляжет спать, не вступая в разговоры со своим бабьим семейством, и принялся торопливо одеваться.

Пока они шли к храму, Федька успел второпях рассказать, как ни свет, ни заря заявился незнакомый ему человек то ли с архиерейским, то ли с иным посохом в руках, отчего он поначалу принял его за архиерея, и велел звонить к заутрени.

– Едва отбился, – с придыханием выговаривал он, – думал, сейчас так и звезданет посохом промеж глаз! Глаза у него горят, словно в каждом по свечке вставлено, бороденка рыжеватая вздымается, топорщится страшно так, и говорит громко, ажно в ушах звенит. Да еще говорит, с самой Москвы приехал! Неужто и взаправду из Москвы? И почему в наш храм? – Федька на ходу непрестанно размахивал руками, словно отгонял кого невидимого от себя, отчего и без того нелепая его фигура выглядела и совсем забавно. – Испужался я его донельзя, но на колокольню не полез и его не пустил. Правильно сделал, батюшка?

– Правильно, правильно, – торопливо отмахнулся от него отец Аверкий, стараясь не потерять в темноте проложенную в снегу тропинку и не оступиться. От быстрого шага он тяжело дышал, сердце колотилось в груди, словно заячий хвост, будто предчувствуя что-то нехорошее, ждущее его в скором времени.

Но при том он не мог позволить себе показать это свое предчувствие и неосознанный страх дышащему ему в затылок Федьке, а потому старался шагать степенно, выпятив грудь, и время от времени сводил брови к переносью, хотя звонарь вряд ли смотрел в его сторону, а глядел больше под ноги, чтоб не угодить в какую колдобину. Отец Аверкий ненадолго остановился, стараясь отдышаться и надеясь унять сердечное биение. Встал и Федька, подобострастно глядя на батюшку. И тот, понимая важность момента и стараясь подбодрить звонаря и самого себя, отчеканивая слова, произнес, выпуская клубы пара в морозный воздух:

– Погоди чуть, узнаем, кто таков к нам в такую рань без приглашения, меня не известив, заявился. Я ему покажу, как самовольство у меня в храме проявлять. Ишь, удумал… Звонить без моего на то согласия… И не на таких управу находили, – прочищая голос, звучно кашлянул он. – И с этим управимся… Не впервой…

Но в душе он понимал: нет, не справиться ему с тем человеком, ничего не выйдет. Новые времена наступают и против этого он, заурядный иерей, бессилен что-то предпринять, а начнет противиться, то не поздоровится, управятся с ним, как с цыпленком, и перышка единого не оставят.

Меж тем Аввакум, посидев какое-то время в церковной сторожке, не утерпел и выскочил наружу, не обращая внимания на пронизывающий, достающий до самого нутра дувший с реки ветерок. Через какое-то время он услышал доносящиеся издалека обрывки слов, будто обрезал их кто и нес отдельные слоги ветром к нему, но самих говорящих в кромешной темноте различить было пока невозможно. Потом голоса смолкли, зато стал слышан скрип снега под их шагами, и наконец, чуть не наскочив на него, стоящего неподвижно, появились два покрытых инеем человека, первым из которых был дородный батюшка, тяжело дышащий, а из-за него выглядывал давешный звонарь, не пустивший Аввакума на колокольню.

– Мир вам, – степенно проговорил еще не отдышавшийся от быстрой ходьбы отец Аверкий и слегка поклонился.

– Спаси, Господи, – негромко откликнулся Аввакум, ожидая, как поведет себя пришедший. Меж тем звонарь Федька молча прошмыгнул к себе в сторожку, оставив их одних, дав тем самым понять, что его дело – сторона и он готов подчиниться тому, кто первым отдаст ему приказание.

– Не ведаю, как и дошли, темень этакая… – не спешил начать неизбежный разговор, ради которого его и пригласил отец Аверкий. – Поди, озябли тут, – добавил он, уже понимая, что новоявленный протопоп с посохом в руках, в точности похожий на архиерейский, имеет над ним явное превосходство и молодостью своей и связями с сильными мира сего и какой-то непонятной, исходящей от его облика силой, смирился, тяжело вздохнул и неожиданно спросил с не свойственным ему подобострастием:

– Звонить прикажете?

– Давно пора, – кивнул Аввакум, даже не удивившись, а лишь мельком отметил про себя, что приходской батюшка ни в чем ему перечить не смеет, показал рукой на дверь храма, – скажи, чтоб открыл и свечи зажег. Потом пусть на колокольню лезет, а я пока облачаться стану.

– Федька! Собачий сын! – сипло закричал отец Аверкий в сторону сторожки. – Отворяй двери в храм! Свечи зажги! Совсем разбаловался! Выгоню вон в другой раз, коль опять хорониться от меня начнешь…

– Другого раза не будет, – мягко, но с нажимом перебил его Аввакум. – Я тут такой порядок наведу, какого сроду у вас, морд квасных, не бывало.

– Истинно так, – перекрестился бывший настоятель и неожиданно почувствовал пробравшуюся сквозь седину усов в рот к нему солоноватую слезу, произвольно выбравшуюся помимо его воли из уголка левой глазницы и тяжело упавшую вниз. – На все твоя воля, Господи, – прошептал он и, не глядя по сторонам без былой величавости, вжав в плечи подрагивающую от беззвучных рыданий голову, несказанно радуясь темноте, скрывающей немощь его, подошел к дверям, дождался, когда Федька откроет их, и пропустил вперед Аввакума. Сам же с трудом наложил на себя крестное знамение и, уже не осознавая, что и как делает, привычно вошел в храм, а там, прислоняясь к стене, сполз вдоль нее на холодный пол и, потеряв сознание, замер, неловко раскинув далеко от себя руки.

Аввакум же, не заметив того, прошел к Царским вратам, опустился на колени и начал горячо читать молитву, не воспринимая ни единого звука, даже если бы за стеной выстрелил кто из пушки. Потому он не сразу понял, чего от него хотят, когда звонарь Федька несколько раз дернул его за рукав, растерянно глянул по сторонам и увидел при свете слабо горевших свечей искаженное в немом крике лицо звонаря, и лишь потом до него начали доходить бессвязные слова, а чуть позже и их смысл:

– Батюшка Аверкий преставился!!! – то ли кричал, то ли, наоборот, шептал Федька.

И только тут Аввакум увидел подошвы сапог отца Аверкия, лежащего под иконой Николая Чудотворца неподалеку от входа в храм. Он не сразу понял, что случилось, и почему вдруг тот оказался лежащим на полу. Он поднялся с колен, подошел к нему и склонился, стараясь понять, дышит ли тот. Федька поднес к лицу старого иерея свечу, и веки того дрогнули, из груди послышался слабый хрип.

– Живой! – обрадовался звонарь. – Слава те, Господи! Пойду подмогу звать, до дома его доставить, а вы уж, батюшка, один тут управляйтесь, пока диакон наш Антон не подойдет, он все вам и покажет…

С этими словами он кинулся наружу, вторично оставив Аввакума наедине с прежним настоятелем. Тот чуть приоткрыл глаза, постарался что-то сказать, но из горла вырвался лишь надсадный хрип. Аввакум оказался в полном замешательстве. Он просто не знал, как поступить: то ли оставаться рядом с отцом Аверкием, то ли готовиться к началу службы. Так он какое-то время постоял в нерешительности, а потом, решив, что ничем помочь не сможет, перекрестил старого иерея и ровным шагом отправился к двери, ведущий в алтарь.

…А в это самое время в доме у отца Аверкия неожиданно проснулась младшая из его четырех дочерей, которой во сне приснилось, будто бы кто-то душит ее, и громко заверещала:

– Маменька, убивают, убивают! Всех нас сейчас убьют! Помоги!

Другая сестра, спавшая рядом с ней и старше ее ровно на год, стремительно села на постели и, не открывая глаз, безошибочно залепила ей тяжелую сестринскую затрещину. Младшая успокоилась и тут же уснула, не слыша, как злой ветер, прилетевший в Сибирь из-за Уральских гор, пытается оторвать неплотно прикрытий ставень на их окне, а был бы более силен, то сорвал бы и крышу с поповского дома и разметал строение по бревнышку, да и унес бы их самих далеко на восток, где только-только начинал сереть край неба под громоздкими тучами, надолго облепившими небесную твердь и не пускавшими солнечный свет к людям и всем, кто обитал на этой печальной земле.

* * *

Смотри на действование Божие:

ибо кто может выпрямить то,

что он сделал кривым?

Екк. 4, 17

Через какое-то время батюшка Аверкий окончательно пришел в себя, но подняться без посторонней помощи не мог и лишь громко стонал, желая привлечь к себе внимание. Но протопоп Аввакум не стал отвлекаться на его стоны, а продолжал все так же громко, истово и нараспев читать по памяти одну за другой молитвы. Затем он принялся за свое облачение, делая это неторопливо и сноровисто.

Время от времени он бросал взгляды в стороны отца Аверкия, но ни разу не прервал свое занятие, утешаясь мыслью, что пути Господни воистину неисповедимы и никто на всем свете не может знать, что случится с ним самим завтра. Потом он услышал, как открылась входная дверь, но решил, что это вернулся посланный за подмогой звонарь Федька, и отвлекаться не стал.

– Помилуй, Господи, – вдруг услышал он чей-то негромкий голос, но опять промолчал.

– Есть тут кто еще? – довольно громко спросил незнакомец.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа… – ответил Аввакум из алтаря, давая понять о своем присутствии.

– Аминь! – подхватил тот. – Ты, что ли, Федор? – спросил он. – Или иной кто? Что с батюшкой Аверкием случилось?

– То лишь Богу известно, – продолжая повязывать поручи, отвечал Аввакум. – А я буду ваш настоятель новый. Сам-то кто? Прохожий или на службу пожаловал?

Некоторое время слышались лишь громкое сопение и шуршание одежды, и только потом последовал ответ:

– Диакон Антон…

– Коль пришел, то проходи, готовь к службе все, что положено. Давно служишь? Чего робкий такой?

– Третий год уже пошел. А с батюшкой как быть? – спросил диакон.

– Как быть, как быть, – передразнил его начинавший терять терпение Аввакум, – сказал же тебе, все в руках Господа нашего. Читай молитву и входи в алтарь, ждать надоело.

– Прости, Господи, – со вздохом произнес тот и принялся торопливо, скороговоркой, читать молитву, не смея перечить новому настоятелю.

Протопоп, услышав бормотание, больше похожее на разговор подвыпившего человека с таким же, как он, нетрезвым горемыкой, не на шутку взъярился, поскольку никогда не допускал чтение молитвы абы как, и выскочил из боковой алтарной двери, вскричав зычно:

– Не смей осквернять храм Божий тарабарщиной своей!!! Замолкни, нехристь крови татарской! Еще раз услышу, выгоню взашей! Читай сызнова!

Дьякон, чьего лица он не мог разглядеть, тяжело засопел, словно его заставили тащить непомерную поклажу, бухнулся на колени и принялся читать заново ту же самую молитву, пытаясь теперь уже как можно четче произносить каждое слово.

Аввакум чуть послушал и, удостоверившись в правильности чтения, что-то снисходительно буркнул себе под нос и вновь вернулся в алтарь.

Диакон Антон читал долго, при каждой остановке вбирая в грудь как можно больше воздуха, стараясь не вызвать очередных нареканий со стороны нового настоятеля. А рядом с ним продолжал лежать с открытыми глазами отец Аверкий, который, судя по всему, вполне понимал смысл происходящего, но не мог ни вмешаться, ни хотя бы согласиться с происходящим, а лишь жалобно глядел на диакона, словно сочувствовал непростому его положению.

Едва лишь Антон закончил чтение и поднялся с колен, готовясь пройти в алтарь, чтоб приступить непосредственно к выполнению своих обязанностей, в храм шумно вошли несколько человек, которых вел сторож Федор. Они слаженно подхватили отца Аверкия и вынесли его вон, не проронив ни слова.

Антон, не посмевший принять участие в выносе болящего, покорно направился в алтарь и принялся разжигать кадило и готовиться к предстоящему богослужению. А дальше все пошло по заведенному порядку: подтянулись немногочисленные прихожане храма, протопоп провел службу по старым канонам, что вызвало радостное роптание среди собравшихся, и в конце сообщил о своем к ним назначении, не посчитав нужным что-то сказать о случившемся с отцом Аверкием.

Но прихожане неведомыми путями и без того уже знали обо всем и разошлись, сдержанно шушукаясь, обсуждая чрезвычайное для них событие. К вечеру эта новость стала достоянием всех и каждого, и пошли долгие разговоры, суть которых сводилась к тому, что старого батюшку довели чуть ли не до смерти, а новый, хоть и красив собой и голос зычный имеет, но все одно новый и кто знает, чего от него следует ожидать. К тому же, рассуждая здраво, с Москвы в Тобольск запросто так человека не выпроводят, не иначе как за грехи какие сплавили подальше. Потому ухо с ним следует держать востро, а то и до греха недалече. А уж как он на человека глянет, судачили меж собой всесведующие и падкие до подобных новостей молодухи, мурашки по коже ползут. Так простой смертный смотреть не может, не иначе как с волхвами или иными чародеями дружен был, за что и пострадал, добавляли замужние кумушки.

* * *

Подобные пересуды были для тоболяков делом обычным и не миновали еще ни одного из приезжих. Особенно, если тот находился при высокой должности и от него зависели судьбы многих. Всякое новое есть не привычное для любого и каждого. К старому долго ли коротко, но со временем обвыкали, знали, чего ждать от него. Через что подход наладить: то ли словом лестным или малым подношением. Нет такого человека, который бы рано или поздно слабость ту свою не выказал. А как он себя покажет, тогда, глядишь, со временем таким же, как все прочие, станет. В Сибири всякое семя свою земельку находило и приживалось на новом месте, коль жить ему дальше в стране той желалось…

Не все, ой не все порядок здешний признавали. Бывало, шли наперекор, встреч ветру и людскому пониманию. Только быстро их укорачивали, норов обламывали, под свое течение подстраивали. Конь на четырех ногах и то не всегда ровно идет. Что ж о человеке говорить, который торной дороги не видит, а все целиной по бездорожью прется, ни себя, ни других не жалея. Рано ли, поздно ли оступится. Хорошо, если башку себе не свернет, но впредь умнее станет, начнет жить так, как местные законы велят.

Потому и праведников в Сибирской стороне вряд ли кто когда видел или слышал про таких. Правда, ходили разговоры о святых подвижниках близ Мангазеи и Верхотурья, но разговор тот к делу не пришьешь, на полку не поставишь, лоб на него не перекрестишь. Вот когда объявят о причислении тех Божьих угодников к сонму святых, тогда и верить тому весь народ начнет, называть имена их в молитвах своих. А пока… покамест лучше жить, как раньше жили, и не мучить себя догадками, отгадку коим не знаешь.

И хоть сказано в Писании, что не стоит город без праведников, но не объяснено, как их от остальных отличить, кто в грехе живет, да и, глядишь, в грехе и помрет. Как ни крути, все одно грешников на белом свете во сто, а то и в тысячу крат больше, нежели добродетельных праведников. Потому и встречали каждого приезжего с осторожностью, пока что не узнавали повадок его доподлинно и не становилось всем ясно, кто он таков.

…Вот и батюшку Аввакума встретили тоболяки с привычной для них осторожностью. Но и без вражды, с ожиданием, когда и в чем он сам себя проявит и выкажет обычай свой не только речами, но и поступками. А когда разнеслось по городу, что отец Аверкий при встрече с ним замертво в храме у порога рухнул, встрепенулись все… Разное подумали. Как-никак то знак свыше был, посчитали. Запросто так батюшка чувств не лишится, по всему видать, непростой человек этот новый протопоп, есть за ним какая-то сила… Но какая, того навскидку не скажешь, а опять же ждать нужно, что русскому человеку завсегда привычно было.

Что-что, а ждать на Руси умели. От отца к сыну свойство то передавалось вместе с прочими житейскими заповедями. Ждали хорошей погоды, чтоб год урожайный вышел. Ждали доброго царя, который бы жизнь простому люду облегчил. И от сварливой жены ждали перемен и нрава иного. С тем и умирали, но верили, авось да детям их легче жить будет.

А кому ждать невтерпеж становилось, те бросали и хозяйство, и жену сварливую, и деток сопливых и уходили, куда глаза глядят в поисках затаенного уголка, где так долго ждать доли счастливой им не придется. И, как назло, в ином месте оказывалось чаще всего если не хуже, то так же, как раньше жили. И стекался народ нетерпеливый все в ту же Сибирскую землю, протаптывая тропинки в местах необжитых, диких и назад уже не возвращался, плюнув на былое житье и новое не начав по-настоящему. И текла в Сибири своя жизнь, чем-то на прежнюю похожая, но все одно иная…

Может, со временем новый поселенец понимал глупость своего решительного поступка, но обратно возвращаться не спешил, живя опять же надеждой и верой в лучшее.