Текст книги "Страна Печалия"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)

Фома поднял на нее мутный взгляд и понял, что та не шутит, тяжело поднялся, нагнулся за уроненной шапкой.

– Ох, моя бы воля, как поддала бы тебе сейчас! – показала ему со спины кулак Устинья. – Надолго бы запомнил, нахлебник ты этакий!

Но Фома ничего не ответил на эту угрозу и, подобрав шапку, не прощаясь, вышел.

– Пойду и я, подружки, – чмокнула Варвару в щеку Устинья, – лучше одного его такого не пускать, а то накуролесит черт-те что. Прощайте пока.

Оставшись одни, Варвара с Глашкой неожиданно погрустнели и, не сговариваясь, глянули одна на другую. Варвара заметила, что изрядно захмелевшая Глафира, хоть и была более чем на десяток лет моложе, но кожа ее пошла уже тонкими морщинками возле губ, обозначилась глубокая складка и на переносице. Пропал и задорный блеск в глазах, чем совсем не так давно она всегда отличалась. Скорее всего, страдала она от какой-то внутренней болезни, а может быть, попросту отчаялась найти свое жизненное счастье, что более всего старит молодух, делая их похожими на измученных работой баб, поставивших на ноги дюжину детишек. И Варваре вдруг расхотелось затевать разговор о рождении ребенка, которого она могла бы потом взять к себе на воспитание. Нет, от кого другого, но только не от Глашки!

– Чего так смотришь? Али увидела что? Тогда скажи прямо, а то не люблю, когда так вот зырят на меня, словно на коня в базарный день, – будто прочла ее мысли Глафира.

– Да нет, так смотрю, – попыталась успокоить ее Варвара. – Думаю вот, почему одним бабам в жизни везет, а другим, вроде нас, счастье даже издалека улыбнуться не хочет. Чем же мы хуже других?

– Ишь, о чем ты, – криво усмехнулась Глашка, – счастья захотела найти. А ты его где потеряла, чтоб искать? Место знаешь?

– Какое место? – сделала вид, что не поняла, Варвара, хотя сразу сообразила, куда Глашка повернет разговор, после чего бессмысленно будет отнекиваться или возражать. Глашкина прямолинейность и крепкие словечки, вворачиваемые ею к месту и без, она хорошо знала и начала уже сожалеть, что не выпроводила ее вслед за Устиньей. Но теперь деваться было некуда, и волей-неволей разговор нужно было как-то поддерживать и попытаться не дать перерасти ему в ссору, на что Глашка опять же была большой мастерицей.

– Да то самое, где счастье свое обронила? Будто не поняла. Не хитри, подружка милая, всю-то тебя насквозь вижу до самого донышка, и как ни выворачивайся, ни юли, а у меня не вывернешься. Сыворотку от сметаны я завсегда отделять умела.

– Брось ты, – попыталась утихомирить ее Варвара, – совсем не собираюсь хитрить или выкручиваться. С чего бы это? В чем я перед тобой провинилась?

– Хитрющая ты, а я этого не люблю, – отвечала та все с той же кривой усмешкой, сверля Варвару взглядом. – Вечно хочешь умнее других казаться.

– Зря, зря ты на меня наговариваешь. – Варваре не оставалось ничего другого, как защищаться и пытаться как можно мягче осаживать подругу. – Не заслужила я слов таких. Получается, будто я змея подколодная, которая только и пытается ужалить тебя побольней. Не ожидала, что в День ангела моего ты меня же во всех грехах смертных обвинять станешь. За что ты так не любишь меня, Глашенька? – со слезой в голосе закончила она.

– Ладно, Варька, не буду больше, извини, видать, лишку выпила. Наливай, а то не знаю, отчего слезы так и подступают.

– Давай, – с готовностью откликнулась Варвара, радуясь, что ей удалось хоть как-то утихомирить подругу.

Они молча выпили. Варвара лишь чуть пригубила, а Глашка сделала несколько больших глотков, после чего вдруг закашлялась и пролила остатки вина на стол. Варвара вскочила, кинулась к ней с полотенцем в руках, отерла лицо, губы, промокнула винную лужицу на столе и осторожно спросила:

– Ты случаем не больна? Чего-то не в себе ты сегодня.

– Ой, Варька, – горько всхлипнула Глафира, – жжет нутро у меня уже который день, видать, помру скоро…

– Да ты что! – всплеснула руками Варвара. – Не наговаривай напраслину на себя! Рано тебе умирать, поживешь еще, ребеночка родишь, и не одного…

– Не трави душу! Не трави! – утробно вскрикнула та, словно ее и в самом деле ранили в самое сердце. – И ты туда же! Про ребеночка. Знала бы, что только о нем и думаю. Дура была, давно бы мне родить надо было, а все не хотела. Вот Господь и наказал за грехи мои, послал мне смерть, от которой не спрячешься, не убежишь. А ты про счастье… Потому и взъелась на тебя. Прости, Христа ради, меня, дуру…

– Забудь, забудь. Совсем не обиделась на тебя нисколечко. Расскажи лучше, что за болезнь у тебя такая. Может, к знахарке знакомой тебя свести? Она травку какую даст, глядишь, и полегчает.

– Была уже у знахарки, и не у одной, – тихо отвечала Глафира, с которой вмиг слетели и гонор и былая задиристость. – Травки разные пила, а только не помогают они. Видать, Богу не угодно, чтоб жила дальше. Ой, горе мне, Варька! Знала бы, как умирать не хочется! Ты уж не забывай обо мне, молись. Слышишь? На Устинью надежда плохая, она только и думает, как своим бегункам угодить, а ты – другое дело. Ты хоть и не шибко верующая, но все одно, коль попрошу, то хоть раз в году, а прочтешь молитву и свечку в церкви Божьей за меня поставишь. Поставишь ведь? Скажи. – И она требовательно схватила Варвару за руку и притянула к себе, пытливо заглядывая в глаза.

От услышанного у Варвары самой глаза вмиг оказались на мокром месте, и она, всхлипывая, приобняв Глашку за плечи, отвечала:

– Как не сделаю, сделаю непременно, Глашенька, только ты уж того, поживи еще чуточку…

– Чуточку, может, и поживу. До весны. А там, как земелька оттает, и проводишь меня в дальний путь. Я уже и одежонку приготовила для похорон своих, покажу, где лежит. Деньжат бы еще поднакопить на помин души, да и на похоронные дела. На отца моего надежда худая, вряд ли чем пособит…

Все это Глафира говорила совершенно серьезно, не ерничая, без обычных своих шпилек и ужимок. Чувствовалось, что она внутренне готова к окончанию своей короткой жизни, но обычная надежда, что живет в каждом человеке даже в самые тяжкие моменты, теплилась и в ней, горя неугасимым огоньком, словно лампадка перед иконой. И тут только Варвара заметила, что Глашка с перекинутой через плечо косой необычайно хороша и красива, даже величественна. Казалось совсем другой человек сидит перед ней.

«Вот ведь что смерть со всеми нами делает, – подумала она, – не приведи, Господи, когда-то эта старуха и ко мне заявится. Как-то встречу ее…

– Знаешь, о чем давеча с тобой поговорить хотела? – неожиданно для самой себя спросила она Глашку.

– О мужиках, верно… – привычно усмехнулась та, задорно сверкнув глазами. – О чем же еще две незамужние девки говорить могут.

– Не угадала, – невольно рассмеялась Варвара, – хотя без мужика в этом деле вряд ли обойдешься.

– Поди о замужестве? – встрепенулась Глашка и легко вскочила с лавки. – Неужто посватался кто? А? Варька, не скрывай, рассказывай скорее.

– Вовсе нет. Кому я нужна, Глашенька. Никто не сватался и вряд ли соблазнится вдовой одинокой. О другом хотела с тобой говорить. Но сейчас, узнав о немощи твоей, даже заикнуться о том язык не поворачивается…

– Ладно, чего там. Нечужие, рассказывай. Мне любопытно знать…

– О ребеночке хотела с тобой поговорить, – робко промолвила Варвара, опустив глаза и чуть отступив в сторону.

– О каком ребеночке? – не поняла сразу Глашка.

– Хотела просить тебя, чтоб ты ребеночка родила, а мы бы вместе и вырастили его, воспитали, в люди вывели. Вместе оно легче было бы…

– Так чего же сама не родишь? – с удивлением уставилась на нее в упор Глашка.

– Видать, неплодная я, – смущаясь, ответила Варвара. – Когда со своим казаком жили, то, может быть, и могла понести, а не хотела. А сейчас, глядишь, и срок мой бабий вышел. А ты вон, молодая, собой видная, ухажеров у тебя столько, любая позавидует…

– Вон ты о чем, – устало ответила Глафира и тяжело опустилась обратно на лавку. – Поздно, подруга, спохватились мы с тобой. Неугодно Богу, чтоб детки у нас были. Ну, я-то понятно дело, а тебя за что он покарал?

– Значит, есть за что…

– Может, и есть, но все одно тяжко.

– Тяжко, – согласилась с ней Варвара. – Одной и жизнь не в радость. Ты хоть при отце живешь, а у меня в доме ни кошка, ни собака долго не держатся.

– Неужто не можешь мужика какого к себе завлечь? – В Глашке опять проснулись прежняя удаль и дерзость, и она зачастила, быстро выговаривая слова: – Ты не хуже моего знаешь, чего мужикам от нас нужно, о том говорить не стану. Но он, мужик, на которого ты глянула, сразу понять должен, какая ты есть. Ты на них как смотришь?

– Совсем не смотрю, – отвечала в смущении Варвара.

– И дура, – без малейшего смущения заявила Глашка. – Смотри, как я – дерзко, но глаза тут же отводи, опускай в землю ненадолго, а потом снова глянь и отвернись. Чуть постой и глянь опять, но уже через плечо. Будто старого знакомца увидела и не можешь вспомнить, он ли это.

Варвара молча слушала ее наставления, хорошо понимая, что никогда не сможет не то что повторить, а просто попробовать выполнить то, что Глафира ей советовала. Нет, не ее стезя – завлекать мужиков, бросая на них многообещающие взгляды. Взглянуть-то – ладно еще, а потом ведь и говорить что-то нужно, а это и вовсе не по ней. А Глашка, меж тем все больше распаляясь, продолжала поучать подругу дальше.

– Редко какой мужик устоять может от подобного, а кто внимания не обратит, о них и думать не следует. Бревно бесчувственное, а не мужик, значит. Плюнь и забудь о таком. А тот, который приманен тобой будет, обязательно следом пойдет, коль дело на улице где или, там, на базаре. А как увидишь, что он за тобой прется, тут держи ухо востро. Одно из двух: или догонит и заговорить попытается или проследит, где живешь, чтоб потом все разузнать о тебе, выведать через кого и тогда уже подкатить чин чинарем.

Но только я тебе скажу, ждать-поджидать, покуда он сам заявится или подкараулит тебя где, хуже не придумаешь. Так что на этот случай лучше не полагайся, а сумей так себя повести, чтоб он сразу к тебе подошел.

Варваре, на удивление, сделалось интересно узнать подробности соблазнения и завлечения в свои сети незнакомых мужиков, и она осторожно спросила:

– Откуда ты все знаешь, Глафира?

– Жизнь и не тому научит, – небрежно отмахнулась та и продолжила, словно поучала малого дитятю, как тому следует вести себя. – Вот, значит, когда увидела его сзади идущим тихонечко, то самое время помочь ему заговорить первым. Тогда тебе следует обронить чего, а он непременно подберет и тебе вручит. Вот тогда разговор сам собой и завяжется…

– Чего же обронить надо? – не поняла Варвара. – Сапог с ноги или иное что?

– Ой, какая ты непонятливая, Варька, а вроде девка неглупая, – от души расхохоталась Глашка. – Зачем же тебе сапог снимать? Подумает, будто пьяная или хуже того, сапоги с чужой ноги, и вовсе не подойдет. Нет, тут лучше всего платочек вынуть и обронить, будто случайно. Правда, раз был у меня случай с платком оброненным, только не так вышло все, не по моей задумке. Парень, который увязался за мной, платок мой поднял, а вернуть не вернул. Пришлось чуть не силой его обратно отнимать.

– Зачем ему твой платок? – теперь уже рассмеялась Варвара.

– Кто его знает, зачем. Может, на память себе хотел оставить, а может, зазнобе своей подарить удумал. Он мне ни в чем не признался и больше я его не встречала. А можно еще, если ношу какую несешь, то поставить ее на землю и ждать, может, парень тот или мужик помощь предложит.

– Ага, предложит, – скривилась Варвара, – не приходилось мне таких пока встречать, которые бы помощь предлагали. Все больше спереть норовят, но помощь предложить… Нет, вряд ли…

– Может, иной и не предложит, всякое бывает, – согласилась с ней Глашка. – Но я тебе говорю о разных случаях, а там уж как выйдет. Всего наперед не угадаешь, только в нашем бабьем деле ко всякому надо быть готовой. Если башка варит, сама сообразишь, как поступить, главное, не теряйся и вида не показывай, что ты все это специально делаешь.

– А вдруг догадается?

– Ну и пущай! Что с того? В съезжую избу на воеводский двор за это не потащат, кнутом не накажут. Мало ли кому что почудиться может. Говорю же, стой на своем, будто бы и платок нечаянно обронила или, там, ноша тяжелая. И все тут…

– Спасибо за доброту твою, – полушутя поклонилась ей Варвара, – но только не в коня корм. Не для меня это, никогда не решусь повести себя так вот. Ты уж прости, но не мое это занятие.

– Откуда ты знаешь, что твое, а что не твое? Тогда и досиживай век свой соломенной вдовой. Это твое?

– Кто знает, может, мое и есть. Батюшка на службе как-то говорил, мол, грехи родителей дети их восследуют. Верно, от батюшки и матушки их грехи на меня и легли. Да и своих предостаточно.

– Нашла кому верить, батюшкам! – фыркнула Глафира. – Чужие грехи они помнят, а о своих знать не желают. Тоже мне, святоши! Уж я-то с ними не понаслышке знакома, знаю их, как свои пять пальцев, и веры моей им нет.

– Кому же ты тогда веришь? – спросила ее Варвара, хотя не ждала, что Глашка ответит на этот счет что-то вразумительное. Так и вышло.

– Себе верю, и то до обеда, – хохотнула та, – но только не батюшкам нашим. Вруны они все, как один. Врун на вруне едет и вруна погоняет.

– Ну, зачем ты так, – попыталась урезонить подругу Варвара, – они тоже люди, как мы все. Не святые…

– Вот-вот, не святые, – подхватила ее слова с радостью Глашка, – а нас, грешных, поучают. Кто им на то право дал? Нисколечко к Богу не ближе, чем мы с тобой или иной кто. А туда же… Лезут с вопросами в самую душу, поучают…

– То злоба в тебе говорит, Глашенька, – впервые ласково назвала ее Варвара. – Так жизнь устроена: одни выше, другие – ниже. Весь мир поделен на бедных и богатых, на праведников и грешников, на тех, кто Богу служит, и кто на исповедь к ним идет…

– Сама-то давно на исповеди была? – с вызовом спросила Глашка. – Я вот не помню, когда. И не жалею. Нечего мне там делать. Последний раз в соседнюю церковь ходила года два назад или три. Позабыла, когда то было… – Глафира проговорила это как-то отрешенно, словно погрузилась в свои воспоминания. – Там батюшка совсем молодой тогда служил. Потом мне сказали, отец его занемог и сына пристроил на свое место. Алексеем его звали.

– Алексей – человек божий, – тихо проговорила Варвара, на что Глафира буквально взорвалась:

– Ага, божий! Мордой пригожий, а душой негожий! Слушай, расскажу. Подошла я к нему на исповедь и глянула так, как тебя только что учила. Он и растаял, ажно затрясся весь, глаза засверкали, так на меня и глядит, словно на пряник медовый. А я дура, начала ему взаправду в грехах своих каяться. С кем жила тогда, все рассказала. Был у меня в полюбовниках тогда попович один. Тебе не скажу, как его звали. Ни к чему это. Ты, чай, не батюшка. И вот тот, Алексей, стал у меня имя его выспрашивать. Назови имя своего полюбовника, да назови. Я и бухнула сдуру. Батюшка же! Тайну хранить должен! А через срок какой узнала, что поповича того отец его родной проклял и из дома выгнал за связь со мной. Так мне и сказали: за то, что с блудной девкой связался. Это я-то – блудная! Да черт с ним, как меня назвали. Хоть горшком называй, да в печь не сажай, как говорится. А попович тот, не долго думая, пошел на реку и в прорубь нырнул. Только свой кушак на льду и оставил. Говорили, что отец его потом волосы на себе рвал и с горя помер скоро. А толку что? Раньше надо было думать, когда сынка проклинал…

Глашка ненадолго замолчала, и тонкие скулы ее, обтянутые смуглой кожей заострились, глаза сузились, а ноздри раздулись. Было в ней что-то хищное, от птицы. Не хватало только крыльев за спиной. Варвара представила ее парящей в небе и падающей камнем вниз на очередную жертву. Получилось очень правдоподобно.

– А почему вдруг ты решила, что этот самый Алексей передал все отцу твоего полюбовника? – осторожно спросила она Глашку, стараясь не вызвать в ней неудовольствие.

– Кто же еще? – искренне удивилась та. – Больше некому. Он наверняка и передал все. Я это сразу поняла.

– Мог иной кто сказать, – упрямо мотнула головой Варвара, – мало ли наушников у нас в городе. И кто тебе сказал, что у поповича того только ты одна в полюбовницах ходила? Я так думаю, могли и другое быть… И не одна…

– Точно, – неожиданно легко согласилась Глашка, – могли. И чего я себе в башку свою дурную вбила, что он только за мной одной ухлестывал? Кобель тот еще, ему с десяток таких, как я, подавай. Ой, Варька, ой, голова! Спасибо, глаза мне открыла. А то я прямо извелась вся, что по моей вине тот попович в прорубь кинулся. Нет, не все так просто на этом свете, как нам кажется. Но все одно – батюшкам не верю, и верить не желаю!

– То твоя печаль, – спокойно ответила ей Варвара. – Но и без исповеди жить тяжко, по себе знаю.

– Ты как хочешь, а я все одно не пойду к кобелям этим. Не желаю!

– Хочешь, совет добрый дам? – взяв подругу за руку, спросила ее Варвара и, не дожидаясь ответа, продолжила: – Попросись на исповедь к новому батюшке, не помню, как зовут его…

– Отец Аввакум, – тут же подсказала Глашка.

– Точно. Отец Аввакум. Мне он показался человеком иным, чем наши батюшки. Чем-то на монаха похож, хотя наши монахи тоже хороши, почти что одни пьяницы в монастыре живут. Ленивые. И спят до обеда каждый день. А этот, новый, так и горит весь, словно свет какой от него исходит.

– Где это ты свет увидела? – хихикнула Глашка. – Я вот ничего такого не заметила. А ты – свет! Но точно заметила, на наших он ничуть не похож, иной какой-то. Ничего, здесь, в Сибири, поживет и таким же станет. Такая уж у нас сторона, видать. Меняет людей…

– Вот и сходи к нему, – настойчиво повторила Варвара, – авось поможет чем. Чего теряешь? Только глазки свои не строй ему, незачем.

– Ишь ты, поглянулся, что ли?

– А хоть бы и так. Но не так, как тебе мужики все, а иначе…

– Это как же мужик может иначе поглянуться? Не пойму я тебя что-то.

– Ну и ладно, не понимай, твоя печаль. Спать, однако, пора. Давай прощаться, что ли. Засиделись допоздна. Как одна в темень такую домой пойдешь? Тут и заблудиться недолго.

– Не заблужусь, не переживай, – со вздохом отвечала Глафира, вставая. – Не от того мне помереть суждено. Прощай, подруженька, хорошо поговорили сегодня. Спасибо тебе.

– Не за что, – просто ответила Варвара.

* * *

Когда Глафира ушла, то Варваре, оставшейся одной, вдруг сделалось совсем одиноко и до того тошно, что не хотелось даже вставать из-за стола, убирать посуду, стелить постель. Она с тоской глянула вокруг себя, словно ожидала увидеть что-то новое, необыкновенное, но в доме были до боли, до одури знакомые предметы: давно небеленая печь, посудные полки в углу, ткацкий станок, доставшийся от матери, и деревянная кровать, также унаследованная от родителей. На ней десять лет с лишком умирал отец, а через небольшой срок и мать испустила последний вздох. Теперь вот ей, Варваре, предстоит ждать, когда приедет ее время, чтоб последовать вслед за ними. Только никто не будет сидеть подле, утешать простым словом, утирать ненароком скатившуюся слезу, не позовет батюшку для последнего причастия. Разве что подружки, не оставляющие ее пока своим вниманием и заботой. Но это пока она здорова, а случись что – и нужна ли будет? Навестят ли? Вряд ли. У всех свои заботы, свои тягости. Уж так человек устроен: на праздник гуртом, а грустить идет каждый в свой дом. И ничегошеньки с этим не поделаешь, не поменяешь.

А что такое печаль, знала Варвара хорошо. Жила она в каждом уголке ее вдовьего дома, и стоило лишь дать ей потачку, задуматься о чем, как выползала та и мазала все вокруг себя густой черной смолой, гасила искры былой радости, застилала глаза туманом, сковывала мысли, деревенели чувства, и даже спасительные слезы не шли на выручку, высушенные жесткой рукой коварной сожительницы одинокого человека.

И было лишь одно спасение от врага того – работа, заделье какое, лишь бы занять руки, а вслед за ними и мысли все любым трудом без перерыва, без самой краткой остановки до полного изнеможения. Но работать в одиночку умел далеко не каждый мужик, а тем более бабский труд испокон века был общий, семейный. На мужа, на детей ли, а то и по найму, но опять же во имя чего-то.

А работать на самого себя русский человек не приучен, нет в нем такого обычая и привычки. Не ставит он себя во главу угла ради обычного достатка, тем паче собственного богатства. Если и встречаются такие, то смотрят на них другие люди с подозрительностью и недоверием. Знать, лукавый попутал, коль начал мужик о достатке мечтать. А там, глядишь, коль подымется над другими, зазнается, возгордится, большим человеком себя почувствует, с соседями знаться перестанет, работников в наем брать начнет, чтоб богатство свое умножить. К такому, как известно, Господь не благоволит, поскольку не иначе, как спознался он с нечистым, и уготовлена ему прямая дорога в ад, и никакими благодеяниями уже не спасет он душу свою.

Потому и Варвара, начавши было какое дело, вскоре забрасывала его, не видя особой нужды в делании его. На кусок хлеба она худо-бедно и без того зарабатывала. Правда, случалось, сидела голодом по нескольку дней, но рано или поздно обращались к ней за помощью, и тогда опять можно было какое-то время жить безбедно, то есть быть в меру сытой и не думать о дне завтрашнем. Так и жила она одиноко среди людей, не ожидая для себя особых благ, но твердо веря, что за страдания ее рано или поздно пошлет Господь утешение, и нужно лишь дождаться того часа, гоня от себя коварную печаль, только и ждущую, как бы незаметно вползти к ней в душу и там навсегда поселиться.

* * *

Кто крал, вперёд не кради, а лучше трудись,

делая своими руками полезное, чтобы было из чего

уделять нуждающемуся.

Еф. 4, 28

Меж тем Устинья выполнила свое обещание и спровадила слегка протрезвевшего Фому на реку за водой для отца Аввакума. И тот, чертыхаясь и проклиная тот день и час, когда спознался с неугомонной бабой этой, поплелся с самодельными саночками на реку, там зачерпнул из проруби пару ведер воды в небольшой бочонок и повез по направлению к дому протопопа.

Дорога, а точнее, небольшая тропа была хорошо утоптана такими же, как он, водовозами, возившими по ней драгоценную влагу, нужную для всяческих хозяйственных нужд жителям монастырской слободки. Рядом шла наезженная дорога, по которой опять же за водой направлялись те, кто развозил воду на собственных лошадях для состоятельных хозяев, зарабатывая тем самым себе на пропитание. В большинстве же своем хозяева те имели собственных лошадей и считали наем водовозов неоправданной тратой, справляясь собственными силами с этой нехитрой обязанностью. Так или иначе, путь к реке, поддерживающей жизнь всего сибирского города, никогда не пустовал. А чуть дальше чернела пригоршнями втоптанного в снег лошадиного навоза дорога, ведущая на ту сторону реки. По ней всю зиму тянулись длиннющие обозы в татарские и остяцкие юрты, увозившие к ним в рогожных мешках намолоченное с осени зерно, муку, а обратно возвращаясь груженные доверху рыбой.

Знакомые мужики несколько раз предлагали Фоме наняться возницей в одну из таких поездок, обещая неплохой заработок и сытую жизнь. Но Фома, не признающий иной работы, кроме как ложкой за накрытым столом, упорно отказывался, не желая отвлекать себя от мечтаний о предстоящей дороге подальше из уже давно опостылевшего ему города. Подзадержался он тут, разнежившись подле хлебосольной Устиньи, рядом с которой было не только тепло, но и покойно, не приходилось думать о хлебе насущном, о крыше над головой. Но чем дальше он задерживался в Тобольске, тем крепче зрела в нем уверенность в неправедности своей жизни, проводимой подле жаркой печки и сытного харча. И хоть никто не гнал его в дорогу, но она звала его, словно прекрасная дева через открытое оконце высокого терема, призывно махавшая тонкой ручкой.

* * *

Перехвативши веревку от саней покрепче, чтоб не резала плечо, Фома с блаженством вспоминал аромат осинника или тонкий запах весеннего березового сока, добываемого им с помощью надреза по девственному телу лесной красавицы. Туесок, куда он набирал сок, он обычно мастерил сам же, отчего вдвойне испытывал удовольствие от собственной умелости и находчивости. Там же на берегу небольшой речушки он плел из ивовых прутьев рыболовный фитиль, ставил его в небольшой заливчик и через час-другой вынимал из него пойманную рыбу, которой хватало на день, а то и больше. Он запекал ее, обмазав в изобилии встречавшейся тут и там глиной, или, проткнув тонким прутом, жарил на углях. Хлебом ему служили корни папоротника, прошлогодние ягоды клюквы, брусники, собираемые на краю частых меж сибирских дорог болот.

И не было нужды заходить в села, где чужих людей неизменно встречали с угрюмой мрачностью и недоверием, редко пускали даже во двор, не говоря о ночлеге. Да он и не нуждался ни в чьей помощи. Разве что, когда наваливалась неожиданная хворь и требовалось несколько дней отлежаться, очухаться, прийти в себя. Болящих пускали, предварительно расспросив, кто таков и куда идет. На это у него всегда был заготовленный заранее ответ. Мол, ищет семью, уехавшую по какой-то причине раньше. Верили. Мало ли таких бродяг, колесивших по Сибири из конца в конец в поисках то ли родни своей, то ли лучшей доли. Особенно если больной, хворый. Таких особо не опасались. Но все одно глядели за каждым его шагом и выпроваживали со вздохом облегчения, только лишь начинал приходить в себя.

Фома на людей был не в обиде. Уж так повелось, что чужой – он чужой и есть. Всякая сосна своему бору шумит. Но никогда не приходило ему в голову обзавестись собственным домом, семьей, осесть на одном месте, жениться, нарожать детей. Такая доля была для него хуже смерти, наряду с пленом или неволей. Видать, родился таким, и стоит ли неволить себя самого, чтоб жить так, как живут другие?

Незаметно с неба посыпал мелкий снежок, и Фома, намереваясь побыстрее закончить с обременительными обязанностями водовоза, слегка прибавил шагу. При повороте на слободскую улицу он чуть не сбил с ног кого-то, тоже тащившего санки с поклажей, прикрытой сверху старой рогожей.

– Куда прешься, черт тебя побери?! Глядеть надо! – зло выругался Фома, остановившись.

Человек, на которого он наткнулся, тоже остановился и укоризненно произнес:

– Зачем на ночь глядя лукавого поминаешь? Сам виноват, по сторонам глядеть следует. Чего это ты посреди ночи везешь? Воду, что ли? Другого времени не нашел, – ворчливо добавил он и собрался было идти дальше.

Но Фоме его голос показался знакомым, и он остановил его, спросив:

– Лучше скажи, чего сам по темнотище тащишь? Кто таков будешь? Я местных мужиков всех наперечет знаю, а тебя вот не припомню. Откуда вдруг такой взялся?

– Тебе до меня, дядя, какое дело? Вези себе дальше, я тебе в том ничуть не мешаю. Прощай. – И он вновь взялся за веревку, собравшись тащить свои санки с поклажей дальше.

Тут Фома припомнил, что видел этого парня во дворе Знаменского монастыря, куда не так давно ходил по просьбе вновь прибывшего протопопа, чтоб помочь ему забрать привезенный из Москвы сундук и походный ларец.

До него дошло, что он столкнулся с проживающим в монастыре послушником Анисимом, которого все кличут Гвоздем за его длинный рост. Знал он и то, что этот Аниська слыл по всей округе наипервейшим вором, и слободчане, не раз ловившие его у себя подле двора чего-то высматривающим, нещадно награждали его тумаками, гнали подальше. Непонятно было, как его до сих пор держат в монастырских стенах. Видать, настоятель Павлиний по непонятной причине покрывал Аниську, хотя наверняка знал о его пагубном пристрастии.

Потому Фома решил выведать, что тот в полуночную пору везет на своих санках.

– А ну-ка, ответь, что везешь тайно от людей? – с угрозой в голосе спросил он и протянул руку к санкам. – Дай-ка, гляну. – С этими словами он наклонился и сорвал рогожу, которой была укрыта находящаяся на санках поклажа. Под ней оказался солидный замороженный поросенок, заботливо освежеванный и выпотрошенный. Видимо, прежние хозяева заранее приготовили его к Рождеству, чтоб в положенный срок подать к столу на праздник.

– Это что же получается, – озадаченно спросил Фома Анисима, – монах на свининку позарился? И, скорее всего, на чужую…

– То мне за труды мои награда! – злобно крикнул тот. – Пусти меня, а то…

– Что «а то»? – спросил Фома, который прикинул, что в случае потасовки легко справится с худым, как жердь, монахом. – Договаривай, коль начал.

– Давай разойдемся по-хорошему, – предложил ему Анисим. – Я тебя не видел, а ты меня не встречал. Договорились?

– И что мне за то будет? – поинтересовался Фома. – Говори, не стесняйся, слушаю тебя, Аниська-Гвоздь.

Монах, поняв, что его узнали, решил все же исхитриться и предложил Фоме неплохую сделку:

– Пошли до монастыря и там поросеночка пополам разделим. Пойдет? И мне достанется, и тебе свининка не помешает. Согласен?

– Тебе за воровство твое кнут ждет, – ответил Фома, – а может, и еще чего похуже. Сам знаешь. Так что отдавай мне порося этого целиком, а я тогда сделаю вид, будто сроду тебя не встречал, и в глаза не видел.

– Грабишь, да?! – взвизгнул уж точно по-поросячьи Анисим. – Креста на тебе нет, изверг!

– А на тебе если и есть крест, то ворованый. Точно говорю, – ответил, не задумываясь, Фома и вырвал веревку из рук слабосильного монаха. Тот даже и не думал сопротивляться, а лишь всхлипнул, пытаясь разжалобить своего обидчика.

– Бери, злодей, забирай, оставляй меня с голоду умирать, – запричитал он. – Ты же не знаешь, что коль не поем, то уснуть не могу. Я не виноват, если натура у меня такая ненасытная, всегда голодный. Да будь ты проклят! – закричал он уже вслед Фоме, который натужно пер по улочке враз двое санок и не собирался отвечать Анисиму на его выкрики.

Вскоре он добрался до дома протопопа, оглянулся назад, пытаясь определить, не следует ли Аниська следом за ним. Но в темноте трудно было разобрать даже на расстоянии вытянутой руки, есть ли кто рядом. Он прислушался, надеясь услышать скрип снега, но не смог различить никаких звуков, кроме завывания ветра. Тогда он смело въехал во двор к протопопу и постучал в дверь.

– Кто? – раздался зычный голос оттуда, и вслед за тем на пороге предстал сам Аввакум в простом подряснике.

– Воду тебе привез, – сообщил ему Анисим, – Устинья меня к тебе направила. Куда наливать?

– Так у меня посуды совсем никакой нет, – ответил растерянно Аввакум, – и где взять не знаю. Может, всю кадушку до утра оставишь, а там что и придумаю?