Текст книги "Русский транзит"

Автор книги: Вячеслав Барковский

Соавторы: Андрей Измайлов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)

– Больше никаких ключей нет?

– Ну в кабинете у директора, контрольный. Вчера Мезенцев не наведывался, кабинет заперт был. И сейчас заперт.

Похоже, тупик…

– Кому Борюсик год назад проиграл сто тонн?

– Игорьку. Бецкому. Вы же знакомы!

Мы знакомы. Бецкой – профессиональный катала, косящий под денди, под умника: «как сказано у Кафки…». Такой на мокрое дело не пойдет. И зачем, если деньги так или иначе получены? Посредством Беспредела и Глисты.

– А Глиста с Беспределом по-прежнему при нем?

– При нем, при других игровых. Ты же знаешь их…

Я знал их. Глиста отсидел двенадцать лет в две ходки. Беспредел потому и Беспредел – на зону попал в восемнадцать лет и начал срок с того, что откусил нос охраннику, получил привес в пять лет, но на том не успокоился. А вышел на волю всего два года назад, отсидев непрерывно, с добавками, двадцатку с лишним. Оба – настоящие воры в законе. И пусть, отмотав срок, они дорожили свободой, однако мозги у них настолько набекрень, что не угадаешь, какая вожжа им под хвост попадет: способны на все. И тем не менее!..

– Давно их видел?

Олег невнятно пожал плечами.

– А где их можно найти?

– Как обычно, вместе с игровыми. Ошиваются. Там ведь постоянно что-то с кого-то надо получить, а эти двое всегда готовы подзаработать.

– Конкретней. Где сегодня катают?

– На Ракова есть катран. На Зверинской. Пожалуй, сегодня – на Ракова. Там такая квартирка… – и Олег объяснил мне, какая там квартирка и как туда пройти.

После вчерашнего загула в кармане у меня было почти пусто, и не так скоро мне приведется заполучить до двух сотен в день, ох, не так скоро!

– Одолжишь?

– Сколько?

– Ну, штуку.

– У меня при себе только пятьсот. Устроит?

– Устроит.

Я – не Борюсик, упокой Господь его душу грешную. Я в денежных вопросах весьма щепетилен и долги отдаю. Олег отлично это знал, но и понимал-соображал, что в моем нынешнем положении должок в пятьсот рублей запросто не вернется – по не зависящим от должника причинам. Потому протянул деньги как-то неохотно, всячески маскируя внутреннюю бурю чувств:

– Где ты хоть живешь-то теперь? – спросил как бы между прочим и фальшиво. Пятьсот рублей пожалел! Да за два неполных дня их без труда за стойкой вернуть можно! У него и сейчас, я уверен, кроме тех, что отдал, еще столько же в кармане.

Ладно, ведь мы с ним теперь не «мы». Не судите, да не судимы будете. Чужая душа потемки.

И, вероятно, из-за его фальши я совершенно бездумно соврал:

– У Фэда в мастерской. У дяди-Федора. Он в Карелию уехал на натуру, а я пока поживу.

Дядю-Федора бармены знали, их фирменные «пальмирные» костюмы по его эскизам и делались. Они же Фэда и прозвали дядей-Федором, а я – давно – Фэдом.

«Почему Фэд?» – усмехался.

«Потому что похоже рисуешь. Как на фотографии! Конечно, Фэд! Даже Фэд-два!».

«Сложный комплимент!» – усмехался…

С Олегом распрощались с некоторой холодностью. По-моему, его это устроило.

Он явно не представлял, как себя вести, если вдруг беглый преступник начнет выражать теплые чувства, вынуждая на ответные, – а милиция уже была, расспрашивала-предупреждала… так что с моей стороны «Друг ты мой единственный!» в адрес Олега – для самого Олега при всех нынешних обстоятельствах и есть «сложный комплимент»… то ли радоваться, то ли открещиваться.

Ладно, перекинулись словечком, покурили… Пора. Олега работа ждет. А меня… хотел бы я заранее знать, что меня ждет и за каким поворотом.

Швед. Высокий, белобрысый, почти альбинос – за что и удостоен «Шведа». И за то, что в совершенстве владел финским-шведским – университетское образование, да и жизнь заставит. Жизнь – обычный таксомоторный парк, а Швед – высококлассный водила. Специализировался на туристах из Скандинавии. Среди них у Шведа была своя клиентура, он наизусть знал расписание всех паромов и круизных теплоходов. Те, кто хоть раз попадал к Шведу пассажиром, пользовались в дальнейшем только его услугами. Вплоть до того, что ему из Осло, из Хельсинки загодя отправляли телеграммы: встречай. И все довольны: и туристы – свой человек, каждый уголок знает, в нужный момент достанет все нужное, общаться есть возможность на родном языке, не на пальцах… и Швед – платили пассажиры, само собой, марками, валютой, приличной техникой.

Мне-то платить не надо. Ни валютой, ни деревянными. Швед как оскорбление воспримет. Было дело – я его практически спас. Он в машине на отстое у «Пулковской» был, и шоферюги-конкуренты решили: нечего ему тут! А мы как раз в «Пулковской» вспоминали былое – я, Карковский, Галлай и Ленька Цыплаков, птенец, присутствовал, нам в рот смотрел, каждое слово ловил: профи сидят! Ну и как раз выходим. Честно говоря, мы бы и не встряли – каратэ по-прежнему под запретом, каждый знающий и употребляющий его считается правонарушителем. И не встряли бы! Но Цыпа, мальчишка, – молодо-зелено! – кинулся в свару. Цыпа и… я. Мой ученик – мне отвечать. Так я его и не научил, так он и «гуси летят!!!» вместо «гуси летят…». Галлай с Карковским подстраховали, сами не вмешивались, ментов «секли» – если что… Да и не требовалось их вмешательства: несмотря на все монтировки, гаечные ключи и прочие железки, я один справился. И Леньку из-под шоферской монтировки в последний миг увел. Зато потом устроил ему показательный урок, чтоб зарубил на носу раз и навсегда: гуси летят… гуси летят… Но, по-моему, он так и не зарубил. На носу.

А Швед с той поры – близкий приятель. И очень нужный. Без «лохматки», на своих двоих я… как без рук. Он – удача! – отозвался на телефонный звонок, был дома. Согласился возить меня два дня:

– Больше никак, старик! «Симонов» через два дня в Питере будет. С финнами.

Два дня достаточно. Надеюсь, что так или иначе управлюсь. Выбора-то нет, должен управиться. Ха! Два дня! Я понятия не имею, что меня через два часа ждет, а тут – два дня!

Назначил я ему на Сытном рынке. Народу тьма, есть среди кого затеряться, а самому из толпы наблюдать за машинами.

Швед прибыл на своей машине точно в оговоренный срок:

– Как дела?

Дежурный вопрос, требующий дежурного ответа: нормально! хорошо! о’кей. Но я подробненько посвятил Шведа в то, «как дела». Предпочитаю не перекладывать свои проблемы на чужие плечи – просто использовать друзей втемную или подставлять их не в правилах Боярова. Да и город Питер только кажется большим, а в действительности он ма– аленький, и не сегодня-завтра Швед все равно услышит «звон», так пусть знает «где он». Лучше пусть узнает из первых уст, пока слухами не обросло. Так надежней, так верней.

И Швед оказался надежен и верен:

– Да-а, бывает же! – только и сказал, выслушав до конца. И еще сказал, не моргнув глазом: – И куда поедем?

Поехали мы сначала на Манежную, на сходняк.

Сходняк был в разгаре. С десяток машин парковались. Питерские каталы обсуждали выигрыши и попадания, договаривались на вечер: где, как и на сколько играть. Денежные разборки проходили тут же. В общем, разминались перед настоящей работой.

Игорек Бецкой был тут как тут. Глиста с Беспределом тоже мелькали. Идти к ним? Наверняка среди толпы хоть один переодетый мент, а стучит в этой компании каждый второй. Надо идти. Но только не мне.

– Серега, ты ведь когда-то катал?

– Ну не то чтобы катал, а так как-то… понемногу, – ухмыльнулся Швед.

– А этих всех знаешь?

– Да уж знаком! – и опять ухмыльнулся. Ясное дело: отнюдь не понемногу катал Швед до того, как переключиться на иной вид катания – катания иностранцев по специфическим достопримечательностям города Ленина, но совсем не по ленинским местам.

– А нет у тебя желания?..

– Понял. Пойду проветрюсь. С Игорьком побалакаю. Давненько не виделись как-никак…

Швед балакал полчаса:

– Нет, такое впечатление, Игорек о твоем Быстрове ничего не знает.

– Он не мой!

– Да знаю-знаю! Не придирайся к словам.

– А ты их выбирай получше.

– Понял… Ну так вот… Игорек веселый, довольный. Нашли на сегодня двух лохов из Харькова, сговорились с ними. Вечерком катать будут.

– Где?

– Где-то на Ракова.

Не соврал Олежек, его информация точна.

– А эти два… пристебая?

– А с ними я и не говорил. Пристебаи и есть. Как обычно, без денег, шакалье, во что угодно готовы вписаться. Чего с ними говорить!

Да нечего с ними говорить. Но мне придется. И нынче же вечером. На Ракова. Там будут люди проверенные, свои – переодетых ментов там просто не может оказаться.

– Вечером ты свободен?

– Я двое суток для тебя свободен, я же сказал.

– Спасибо, Серега. Тогда вечером – на Ракова.

– Еще не вечер… – напомнил Швед.

– Еще не вечер! – подхватил я с хрипотцой Высоцкого. – Домой!

– М-м… Домой?

– На Кораблестроителей! – уточнил я. У меня-то дома или печать на двери… или никакой печати, зато внутри засада. Мой дом перестал быть моей крепостью. И единственная крепость – квартира тезки-Сандры.

– Кто т-там?

– Я.

– К-кт-то «я»?

– Тезка! Это я, Саша! Открывай! Я с приятелем.

– С к-каким п-приятелем?

– Ну елки-палки! С хорошим приятелем! Ну?!

Что-то неладно. Вчера тезка-Сандра заикалась от холода.

А сегодня? В квартире тепло… Что-то неладно.

– Откроешь или нет? Или мы уходим! – пригрозил-то я в шутку. И ногами потопал в шутку – мол, слышишь: уходим.

И тут мне стало не до шуток.

– Уходите!!! В-вс-се ух-ходите! Я м-милицию выз-зову! Я ее уж-же выз-звала! Она сейчас с вам-м-ми р-разб-берется!

Неужели Арик, не к ночи будет помянут, наведался в мое отсутствие и накуролесил? Устроил сцену ревности, даже… избил. При этой мысли мне на секунду отказало собственное же «гуси летят…» и я легоньким гияку-цки вышиб дверь. Борюсика вчера приложили намного мощней, но отечественные двери, даже утепленные, похлипче будут, чем самый хлипкий Борюсик.

Я услышал «Ах!» и еле успел заметить, как тезка-Сандра метнулась в ванную, только край халата мелькнул. И заперлась. Я огляделся. Да-а-а, если здесь был Арик, то темпераментный он малый! В квартире все было перевернуто вверх дном, сервант разбит, книжный шкаф повален, книги россыпью, диван, кресла, вся мягкая мебель вспорота ножом… Не-е-ет, одному Арику за раз при всем желании, при всем темпераменте ТАК квартиру не разукрасить. Здесь, минимум, трое ариков постарались.

Швед остался на лестничной площадке, не переступив порог. Университетское образование!..

Ну, да мы университетов не кончали. Я прижался к двери ванной, прислушался: ни звука.

– Санечка… Сандрочка… Ну, что с тобой? Что здесь случилось? Открой, объясни. Мы сейчас вместе все решим, все уладим. Ты только не бойся. Не бойся, Санечка. Это же я. Я это. Неужели ты МЕНЯ боишься?

Открыла. И сразу бросилась, спряталась под мышку, как вчера в такси, залепетала абсолютно невнятно.

Я кинул взгляд поверх ее головы: ванна расколота, полка растоптана – и здесь потрудились!

– Арик? – грозно, уже по-настоящему грозно, не в шутку, спросил я, понимая, но не принимая еще, что – не Арик.

Она замотала головой и продолжала лепетать. Ничего не понять. Встряхнул ее за плечи:

– Объясни толком! Только толком! Все будет в порядке! Только объясни!

Она объяснила: пришла из института час назад, звонок, побежала открывать, думала – ты (я), а ворвались трое… такие черные, небритые, громадные…

Один из этой кавказской тройки схватил ее за шею, зажал рот. Двое других по квартире стали рыскать, всюду нос совали, даже в кладовку. А тот, который держал, все допытывался: «Гдэ он?! Скажишь, гдэ он?!». И нож перед глазами вертел. Очень большой и острый. «Нэ закрой глаз! Виколю, если нэ будешь гаварит!». А ей и сказать нечего. А они, никого не найдя, с досады разбомбили всю квартиру… и ножом, ножом – везде, по дивану, по креслам. Такой ужас, такой ужас! А потом сказали: «С табой так тоже будит, если знаишь, гдэ он, и проста молчишь!». И ушли. Еще сказали: «До встрэч!».

Немудрено, что тезка снова стала заикаться! Да так на всю жизнь человека можно заикой сделать. А я, хоть и обещал «все будет в порядке», но пока не понимал. Вообще отказался что-то понимать. Почему кавказцы?! «Гдэ он?!» – это я. Не Арик же! А при чем здесь я?! И при чем здесь тезка?! Кому я перешел дорогу?! И когда?!! У меня и времени-то не было! Успевай только от ментов увиливать! От ментов… от ментов…

– Санечка. Погоди! Послушай меня! Ну послушай, говорю!.. Не хлюпай, все будет в порядке! Ты меня слушаешь? Ты меня слышишь?.. Ты на самом деле вызвала милицию?

– Д-да.

– Как давно?!

– О-он-ни ушли, и я с-сразу поз-звонила. По ноль-два.

– Когда? Точней не можешь?

– Н-не знаю. Минут двадцать. Они ушли, и я сразу…

Двадцать минут. При самом удачном раскладе, учитывая все наше совдеповское разгильдяйство, времени у меня было… не было у меня времени!

Я шагнул в прихожую, на пороге которой снаружи все так же стоял Швед:

– Серега! Погляди там внизу, в машине. Если что, сразу сигналь. Как только заметишь, сразу дай знать! Я сейчас.

– Понял…

А вот я не понял! Нич-чего не понял!

– Ты останешься? Са-ашенька, ты ведь останешься? Я боюсь, Сашенька! Вдруг они придут?!

Вот именно. «Вдруг они придут» – и не дети гор, а менты.

– Зачем ты милицию вызвала! – не удержал я раздражения.

– Извини… Сашенька, а как же мне было… что же мне было… Тебя нет, никого нет… а тут…

Права. Права тезка. И мое раздражение не к месту. Но…

– Я должен уйти, Саша.

– Сейчас?!! А я?! А как же я?! А вдруг ЭТИ вернутся?!

– Санечка, тезочка, Сандрочка, так надо. Поверь мне, но так надо. И будет лучше, если милиция не узнает, что я здесь был. Ты поняла?

Не знаю, что там тезка-Сандра поняла, но отскочила от меня, как об утюг обожглась. И взгляд – соответственный.

Я – ну чем я мог помочь, что объяснить?! – достал одолженные пятьсот рублей, протянул:

– Это пока. Потом я позвоню. Все будет в порядке.

Она спрятала руки за спину.

Я положил пачечку на край расколотой ванны и еще раз повторил:

– Все будет в порядке.

Швед дал сигнал как раз тогда, когда я был на выходе из подъезда. Милицейская «мигалка» выворачивала из-за угла метрах в трехстах. Мы успели…

Единственная крепость – квартира тезки-Сандры – тоже перестала быть мне домом. И обещание позвонить тоже останется только обещанием – никакой нет гарантии, что, позвонив, я не напорюсь на ментов, если судить по последним, прощальным реакциям тезки. А мне теперь гарантии нужны были как никогда раньше. Труп-Борюсик, таран на Кировском, «Макаров» в кармане, еще и горцы-кавказцы! Эти-то откуда взялись?! «Гдэ он?! Гдэ он?!» – явно я им понадобился не для того, чтобы спросить: не продам ли им свою «шестерку», пусть подержанную, пусть побитую, но «автамабыл очин над а, цэн хароший платим». У ЭТИХ горцев ко мне были совсем другие вопросы. А ответов я не знал.

Надо взбодриться! Надо непременно принять! Или принять?! Какая разница! Дербалызнуть, треснуть, заколдырить! Чтобы просто взбодриться, но не забыться – вечером разборка на Ракова. Уж я устрою разборку! Они у меня на Ракова зазимуют! Я им обеспечу колотун до дрожи в коленях!

Серега-Швед не спрашивал меня, куда теперь. Сам сообразил. И оказались мы в «Черной лошади». Самое то место, где можно оттянуться перед э-э… намеченным мероприятием. И «Лошадь», и «Пальмира» – ветки с одного куста. Меня здесь знают. И до такой степени, что никто не побежит с криком: «Милиция-a!». И никто не будет прятать руки за спину, если я предлагаю деньги. И никто не усомнится, если я скажу: «Все будет в порядке!». Сам я, правда, готов в этом усомниться…

Встретили меня, как любимого больного: тщательно пытаясь скрыть, что им известно о болезни… А известно – настолько очевидна такая тщательность. Оно и к лучшему – обойдемся без традиционных похлопываний по плечу, рукопожатий и прочих ритуальных приветствий.

Серега от рюмки отказался – профи, за рулем. А я не мог себе в этом отказать: рюмка, еще одна, еще… и… ладно, и еще одна, последняя. И все это в тишине. Не в абсолютной, конечно, однако обычный шумовой фон был явственно ниже обычного. «Эту песню мы посвящаем нашему общему другу Александру!» – ревел вчера солист Степа в «Пальмире». Эту тишину мы посвящаем ему же, приумолкли сегодня в «Черной лошади». «К нам прие-ехал, к нам прие-ехал Альсан Евгенич дарагой!».

И тут тишина стала действительно абсолютной – и вилка не брякнет, и рюмка не чокнет. Я, не поднимая головы, исподлобья посмотрел в зал. Мезенцев. Николай Владимирович!

Он шел, видимо, из своего кабинета, из «чернолошадного» кабинета через служебные помещения и – через зал наружу. И встал, как вкопанный. Увидел. Меня. А я – его. Он был неотличим от себя обычного: не хмур, но озабочен, деловит – тот самый имидж, при котором невозможно подступиться по пустякам. Большой человек, а вы к нему со всякими пустяками! Но имидж этот корнями исходил не из номенклатурной отечественной набыченности, а из западной, американской рациональной манеры: тайм из мани, ни боже мой нахмуриться, только улыбка «чи-и-из», «а ю ол райт?» – вот и прекрасно, до встречи, в полдень теннис, в час тридцать совещание в головной фирме, в четырнадцать сорок запланированные звонки, в пятнадцать – обед, потом встреча с консулом, потом на выставку в Гавань, потом – бассейн, потом небольшое «парти», ужин, сон. И всегда в отличной форме. Форма определяет содержание. Даже лысина его украшала – редчайший случай, второй в истории. А первый – это Юл Бриннер. Она, лысина, как-то странно даже молодила директора и никогда не отражала внутренних эмоций – мол, пошла красными пятнами, покрылась бисерным потом и так далее. Ухоженная лысина, если лысина может быть ухоженной. Может. См. Мезенцева Николая Владимировича. И я на него см., а он – на меня.

На губах у него был «чи-и-из», но предназначался не мне. А вот взгляд – мне: да, Бояров, наломал ты дров, поставил меня и всех нас в положение хуже некуда, ну ничего-ничего, придумаем сообща оптимальный выход, эх, оловянный солдатик, хлопот с тобой не оберешься, ладно, придумаем, вытащим совместными усилиями, но сейчас сиди где сидишь и не вздумай шелохнуться. А я ведь уже было вздумал шелохнуться. В то мгновение, пока взгляд Мезенцева не преобразовался из остолбенело-удивленного (всего на какую-то долю секунды) в предупреждающий, остерегающий: сиди, не шелохнись!

Понял, как выражается Швед (он, кстати, сразу почуял, не обернувшись, и оперся о столик так, что своими баскетбольными плечами заслонил меня от обозрения). Понял, я понял. «Чи-и-из» предназначался не мне – с директором кто– то был, кто-то шел следом, еле поспевал. И я увидел – кто.

Не бывать бы мне вышибалой в «Пальмире», если бы не умел моментально определять, кто есть кто. Человек с кожаной папкой, плащ-ширпотреб, уставная стрижка. Что-то неуловимо общее с Карначом, хотя рожа не испитая, а, наоборот, бледно-зеленая. Да уж: сиди, Бояров, не шелохнись!

Мезенцев обернулся к «зеленому» так внезапно и естественно, что тот, налетев по инерции на директора, сконфузился:

– О, простите.

– Бывает… – снизошел Мезенцев. – Я вас подброшу, если не возражаете.

Уводит! Уводит мента! От меня уводит!

– Значит, у меня сейчас теннис. Отменить, к сожалению, не могу, встреча на корте назначена. А потом, до самого позднего вечера, я – в «Пальмире». Звоните непременно. Целиком в вашем распоряжении.

Это мне! Мне! Зачем бы Николаю Владимировичу на весь зал оповещать о своем расписании на сегодня?! И вышел на улицу, не преминув отметить швейцара, предупредительно распахнувшего дверь: «Спасибо, дружок!».

Меня поначалу коробила эта его снисходительность, он ведь и мне ронял «спасибо, дружок». И оловянным солдатиком он же меня и кликал. Но потом я понял, что это не снисходительность, а тот самый западный демократизм. Оловянный же солдатик – это не в обиду, а в награду. Не потому что оловянный, а потому что стойкий. «Каждый на своем месте…».

И Мезенцев на своем месте вытянет меня из того места, куда я чьими-то усилиями засунут! «Целиком в вашем распоряжении». Забрезжила надежда. Пока не совсем ясно, на что, но – забрезжила. Не чужие, в конце концов. Николай Владимирович по старой и доброй памяти не может не помочь сыну Евгения Викторовича. Никогда, ни за что и никак я не пользовался связями отца – у каждого своя компания. А компания отца, то бишь «группа товарищей», была мне… как бы сказать… В общем, я уже упоминал, что брезглив. Но Николай Владимирович не относился к «группе товарищей», он, скорее, относился к моему кругу, к тому кругу, который стал моим… Да и сошлись они, отец с Мезенцевым, если память не изменяет, как раз на корте.

Короче, я почувствовал подъем и кураж. И опустошенные рюмки взбодрили, и, главное, Мезенцев – не сдал менту, остерег, вытянет!

Поздний вечер, сказал он. Но пока еще ранний, очень ранний вечер. И я не хочу приходить к нему с пустыми руками! Я до обозначенного позднего вечера еще кое-что успею!

– Едем? – угадал Швед.

– А как же!

Катран на Ракова. Квартира, снятая каталами, где играют по-крупному сутки, а то и двое-трое. Не прерываясь.

Судя по количеству машин, народу на катране собралось порядочно. Ждать? Разбрестись гости могут не то что поздно вечером, а и утром. А времени у меня только до позднего вечера. Часики тикают и работают не на меня.

– Что думаешь делать?

– Не знаю.

Когда не знаешь что делать, делай шаг вперед. Иначе говоря – классики! – ввяжемся в драку, а там посмотрим.

– Помощь не нужна?

– Нет. Но из машины не выходи. И мотор не выключай. Как на Кораблестроителей.

– Понял…

Я по наводке Олежека сразу и точно нашел-определил квартиру (точная информация!). Условно постучал (снова спасибо Олегу). Ждал, распаляя себя абсолютно сознательно: крутой будет разговор.

Меня долго и бесшумно рассматривали в глазок. То есть им казалось, что – бесшумно. Я постучал еще раз, да так, чтобы проняло.

Проняло:

– Что нужно?

– Бецкой здесь?

– А кто?

– Бояров.

Еще минута-другая. Совещались, ходили в глубь квартиры, спрашивали. Отворили.

Я отодвинул плечом мордоворота, игнорируя опасливое «ну ты, потише-потише» в спину. Я вам всем сейчас сделаю потише! Сориентировался по бесконечному, извилистому коридору, гасящему звуки в комнате за счет множества поворотов. Комната. Четверо за столом. Колоды карт, листки бумаги, пачки денег. В «стуколку» сражаются? Самая простая, но и самая щедрая игра. Харьковским лохам волей-неволей придется сегодня расщедриться. А заартачатся – Глиста с Беспределом начеку. Вот они. Вроде мы тут ни при чем, сбоку припека, главное не побеждать, а участвовать – болельщики мы! Только наливай! Наливали. И уже порядком налились.

– Са-а-аша! – преувеличенно обрадовался Игорек. Мой приход был для него, конечно, полной неожиданностью. Глаза посверкивают, игра пошла. А тут ни с того ни с сего – Бояров.

– Сыгрануть захотелось?

Захотелось, захотелось! Но не с тобой, Игорек, не с тобой. Обдирай лохов с чистой совестью (в своем понимании, естественно… дело лохов согласиться на игру, дело каталы – прокатить… все по-честному).

– Попозже, если не возражаешь.

Бецкой не возражал. Еще бы! Он даже благодарно кивнул: молодец, мол, ты, Саша, все понимаешь. Не все, конечно, но кое-что понимаю. А если кто непонятливые, сам и объясню им. Им – Глисте и Беспределу.

– Привет, гвардейцы! Пошли, перебросимся парой слов.

Пошли. Почуяли: не о погодке разговор. Попереминались на выходе, пропуская меня вперед. Вот уж не-ет. Спину им показывать никак не стоит. Под конвоем ходить вам, гвардейцы, не привыкать, вот и вперед! А я сзади. Отконвоирую.

Отконвоировал по коридору. Через два поворота не выдержал Беспредел, круто повернулся:

– Чё надо?

Я предпочел говорить с Глистой. Из Беспредела двадцать с лишним лет зоны напрочь вышибли остатки разума. И, как бы не видя Беспредела, уперся взглядом в Глисту, не спросил, а утвердил:

– Борюсик – ваша работа!

– Ты чё?! Какой еще Борюсик?! – взъерепенился Беспредел.

Я, по-прежнему «не видя» Беспредела, повторил Глисте, отчасти уточнив:

– Быстров Борис. Он же Борюсик.

Глиста сверлил меня буркалами и почитал за благо отмалчиваться. Зато Беспредел вовсе разбушевался:

– Чё, охренел?! Чё надо?! Чё прилип?! – а дальше пошел густой, непролазный мат.

Я поймал его на паузе, пока он делал вдох для новой порции, и вклинился:

– Нет, не охренел. А ты выбирай слова, когда со мной разговариваешь. Да я тебе и не разрешал пока рта раскрыть. Захлопнись, пока к стенке не прилип, коз-зел вонючий, петух топтаный! – лучший способ спровоцировать.

Провоцировал сознательно – я для них фрайер, не нюхавший зоны, а потому ничто, кучка. И на спокойной ноте они мне ничего не скажут. Просто не станут говорить. Поэтому я и устроил базар. Мести метлой – в этом искусстве им равных не найти: просидевший на зоне два десятка лет мог своим лексиконом нагнать жути на кого угодно. Но я – не «кто угодно» и, смертельно оскорбив козлом-петухом, перешел к заключительной стадии. Чего-чего, а язык силы, закон кулака они хорошо понимают и уважают. Ну, кулаком меня бог не обидел, так что…

– Чё-о-о?! Кто козел?! Кто петух?! – заорал Беспредел и, только-только я успел сказать: «Сами выбирайте между собой!», кинулся на меня.

Впрочем, я успел не только сказать. Вырубать его надолго не входило в мои планы, потому я чуть, слегка, провел каге-цки, короткий боковой, по печени – так, что он, как и обещано, прилип к стенке, ополз.

Но недооценка Глисты могла дорого мне обойтись.

Реакция на козла-петуха оказалась у него молниеносной: почти в полной коридорной тьме я не столько увидел острый блеск, сколько кожей ощутил, всем наработанным опытом, – заточка целила в горло, и, не уклонись я на инстинкте, дышать бы мне с присвистом, если вообще дышать.

В узкой, заставленной шкафами и вешалками, коммунальной кишке не размахаешься, да и Беспредел в прямом смысле путался под ногами.

Я отпрянул назад и, прыгая от стенки к стенке, уворачиваясь от выпадов Глисты, достиг комнаты, впал в нее спиной, сбив с ног кого-то из игровых.

Глиста – следом, с заточкой наизготовку.

Но тут-то, на просторе, мне было где разгуляться. Боковой удар ногой в голову справа, подсечка под опорную слева, короткий прямой кулаком. Не давая Глисте упасть, поймал в воздухе за плечи и – приложил затылком о стену.

Не убий, сказано всем и каждому в Библии.

Не убий, сказано мною самому себе после Афгана.

Я и не убил.

Но внушительно наказал.

Жутковатое зрелище: Глиста валялся бездыханный, скорченный, полностью оправдывая свою кличку. Народ безмолвствовал. Секунду-другую. Окаменели. А потом, толкаясь, спотыкаясь в коридоре о тушу Беспредела, перескакивая через нее, высыпались из катрана. Логично! Если двоих лучших бойцов-хранителей положили в момент, то что с ними, с остальными, может статься?!

Последним, криво и жалко улыбаясь, по стеночке впритирку, бочком-бочком улизнул Игорек Бецкой, но не забыл прихватить свою пропитку. С выигрышем, Игорек!

Единственная обитаемая комната из уже разъехавшейся коммуналки превратилась в необитаемую. И я – этаким Робинзоном. Еще парочка полуживых (полумертвых) Пятниц. Глиста – надолго. А Беспределу пора прийти в себя.

Я волоком протащил его из коридора в комнату. Взял с подоконника початую бутылку водки и тоненькой струйкой с высоты своего роста стал поливать ему физиономию. Беспредел пожевал губами, с трудом глотнул, засипел, замычал от режущей боли – водка в глаза попала. Заелозил по полу, силясь приподняться.

– Лежать! – скомандовал я сверху вниз. Пусть знает свое место. – Кто грохнул Борюсика?!

– Не знаю! Век воли не видать! Знать не знаю! Ну, чё, ну, не знаю!

– Знаешь. Кто из ваших ему звонил, пятьдесят тонн требовал?! Для ровного счета к ста тоннам год назад! Не ты?! Не Глиста?!

– Ну, нет! Ну, нет же! Ну, чё! Хоть у Глисты спроси!

У Глисты спрашивай – не спрашивай… он молчать будет.

Еще, как минимум, часок.

– С кем вы вдвоем, ты и он, Борюсика на сто тонн распотрошили?! С вами еще кто-то из молодых был!

– Сека. И Монгол. Монгол на зоне щас. Сека тогда же на иглу сел, коньки отбросил в три месяца.

– Значит, не вы?!

– Падлой буду!

– Будешь, будешь.

Беспредел рыдал, стонал, божился, клялся страшными клятвами – с двадцатилетним-то стажем зоны еще и не такие концерты закатывают, оставаясь внутренне спокойными и стерегущими подходящий момент. Но…

Но я ему поверил.

Это не было концертом – в конце концов, ведь я довел его до искренней истерики: Беспредел наверняка раскололся бы, если бы Борюсик был на их совести. Да и в «Пальмире» вчера ни Беспредела, ни Глисты не наблюдалось, я и не подпустил бы их. А в кладовку им допуска тем более нет.

Я-то строил расчет больше на том, что упомянутые Олежеком «кто-то из молодых» могли поучаствовать под дистанционным управлением моей парочки Пятниц. (Точная информация, Олег! Браво!) И жизнь показала, что расчет был в принципе верен: и Монгол, и Сека как раз из того молодняка, из какого и Ленька Цыплаков произрос, по восемнадцать-девятнадцать лет. Они у меня не тренировались, я же говорил, что не каждого беру в группу. Техники у них никакой, дурной силы в избытке. Однако оба – далековато от Питера, от «Пальмиры». И Монгол, и тем более, прости Господи, Сека.

А больше никем Глиста с Беспределом не могли управлять – ни дистанционно, ни впрямую. Мозги не те. Вот разве темпераментные горцы-кавказцы? Тоже ни в какие ворота не лезет. Беспредел иначе как «чурками» их не называет, ненавидит люто, на зоне при разборках смертным боем бил, за что и один из довесков к сроку получил.

Сколько веревочке ни виться, а… обрывается. Здесь мне ловить больше нечего.

Оглядел в последний раз порушенный катран. На столе там-сям оставленные в панике деньги, пачки денег. Кому оставленные? Не Глисте же с Беспределом! Шакалье, соберут все до последней купюры – есть на кого свалить. Так уж лучше… Семь бед – один ответ!

Я вытряхнул подушку из наволочки (на топчане лежала), напихал, набил наволочку деньгами. Пригодятся в моем нынешнем положении.

Все. Уходя – уходи.

– Что ты им там устроил? – поинтересовался Швед, когда я хлопнул дверцей и уселся рядом с ним. – Брызнули, как тараканы из мичуринского арбуза! По машинам попрыгали – и в три секунды испарились! Что ты с ними со всеми сделал?

– Пальцем погрозил.

– Понял… Нет, серьезно! Добился чего-нибудь толкового?

– Добился… – я расправил горловину наволочки. – С паршивой овцы хоть шерсти клок. Давай-ка посчитаем.

Посчитали. Сорок шесть штук.

Чуть не хватило до тех пятидесяти, из-за которых Борюсику пришлось распрощаться с белым светом. Закон сохранения чего-то там! Если в одном месте вдруг исчезло, пропало, то в другом месте так или иначе обнаружится.

Ах да, Борюсик ведь не отдал требуемой суммы. И Глиста с Беспределом, как выяснилось, ни при чем, не требовали они у Борюсика полста штук.

Что ж, тогда другой закон, футбольный: не забиваешь ты – забивают тебе.

Я оставил себе порядка десяти тысяч, пять – вручил Шведу.