Текст книги "Избранные произведения в трех томах. Том 3"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 43 страниц)

Дмитрий сначала не обратил внимания на работу Виталия, полагал, наверно, что тот, как и все корреспонденты, делает записи в блокноте. Но потом встревоженно спросил:

– Вы что там?.. Никак рисуете?

– Наброски, знаете ли. Штрихи.

– Это вы оставьте. Этого не будет. – Дмитрий сказал так решительно и сурово, что Виталий закрыл альбом, спрятал карандаши. Он понял: этого человека не уговоришь и не убедишь. Чтобы все–таки написать его портрет на фоне этих огненных струй, необходим какой–то иной путь.

Он попрощался с Дмитрием и ушел. Снова говорил с Искрой о том, что надо пригласить Дмитрия к ним домой, что если она не хочет сделать так, то он сам это сделает, он уже с ним познакомился в цехе.

Искра отказывалась, и очень настойчиво.

– Странно, – сказал Виталий в шутку. – Вы мне оба подозрительны. Уж не роман ли у вас, граждане дорогие?

Однажды в воскресенье он сказал Искре:

– Искруха, мы идем в гости! Собирайся, милая, и без канители.

– В какие гости, куда? Не хочу я вовсе идти.

– В хорошие гости. Собирайся, собирайся!

– Только бы не к Гуляеву.

– Нет, не к Гуляеву. Это я тебе гарантирую. Остальное увидишь сама.

Убедившись, что Искра в таком деле ему не помощница, Виталий сам напросился к Дмитрию Ершову. Довольно храбро напросился. Сидел возле него на блюминге и долго, подробно расспрашивал Дмитрия о том, как тот живет, где, какой у него домик. И до тех пор расспрашивал, пока Дмитрий взял да и сказал: «Приходите, гостем будете, все и увидите, как живу и где. Только портретов снимать с себя все равно не дам. И не думайте». – «С женой приду», – сказал Козаков. «А с кем хотите. В любой день, когда не работаю. Можете записать адресок».

Дмитрий так и не знал еще, что Виталий Козаков не корреспондент, а художник и что он – муж Искры. Знай Дмитрий это, все было бы, конечно, по–другому. Ни о каких гостях и речи бы не пошло. Но он этого не знал, да и не очень верил, что Козаков к нему придет, и никакого значения разговору не придал.

Воскресным днем Дмитрий сидел возле окна, за которым был виден облетевший вишневый садочек, читал вслух рассказ Чехова. Леля готовила обед и, слушая, весело смеялась.

У калитки застучали скобой. Поднялся, вышел посмотреть. За калиткой стоял тот, кого он принимал за корреспондента, и с ним принаряженная Искра Васильевна.

Дмитрию показалось, что у него что–то неладно в голове и что сердце его уже остановилось, вот сейчас он упадет на землю – и конец жизни.

Но сердце у Дмитрия Ершова не остановилось, он не только не умер, а и все понял. Он сказал: «Прошу, товарищи, входите. Попали своевременно. Скоро обед». У него еще хватило сил посмотреть в лицо Искре Васильевне и заметить изменения, какие происходили на этом лице.

Искра, увидав Дмитрия и поняв, куда ее привел Виталий, на миг побледнела, потом щеки ее вспыхнули пламенем. Она сделала такое движение, будто хотела убежать. Но бежать было поздно. Вместе с Виталием, чувствуя на себе взгляд Дмитрия, она вошла в дом. В душе кипело негодование против Виталия, который устроил такую ненужную встречу.

Дмитрий познакомил гостей с Лелей, назвав ее:

– Леля.

Виталий, который по дороге уговорил Искру зайти в «Гастроном», стал вытаскивать из карманов плаща бутылки и ставить их на стол. Дмитрий будто бы и не заметил этого. Он был рад, что видит Искру, но с чувством радости вновь встала рядом та непонятная обида, которую он испытывал, когда уходил от ее дома, когда впервые увидел Виталия, которого, представляя ему, назвали: «Муж». И еще стояла рядом неловкость оттого, что в доме была сегодня Леля и что Искра встретилась с Лелей. Леля было такое его личное, такое не предназначенное ни для чьих глаз, во что никто не должен был заглядывать.

Дмитрий пытался развлекать нежданных гостей. Он показывал им свои книги. Но таких книг, чтобы удивить гостей, у него не было. Показал хорошее охотничье ружье. Но ни он сам, ни Виталий не были охотниками. Только Искра пощелкала курками. Сказал, что очень жаль, но испортился приемник, а то бы включил музыку. Пригласил в сад, показывал деревья, которые сажал еще его отец. Виталий стал расспрашивать об отце, Дмитрий рассказал всю историю его гибели. Виталий продолжал внимательно всматриваться в лицо Дмитрия, в его фигуру, в каждый жест. Он заметил, что в цехе Дмитрий держался свободней и уверенней, чем дома. «Ничего дополнительного я тут не получу, – подумал он. – Надо продолжать наблюдения в цехе и незаметно, улавливая минуты, работать».

Вскоре Леля позвала к столу. Она была очень рада, что у Дмитрия, у них гости. Она старалась сделать все получше и впервые так остро пожалела о скудости Дмитриева хозяйства, из–за чего не смогла накрыть стол, как бы хотелось. Дмитрий откупорил бутылки, принесенные Виталием, но пить отказался: нет и нет, он этого не любит, для него это тяжкая обязанность.

– Ну для знакомства, – не выдержала даже Леля. – Дима, а?

– Не могу.

Леля учуяла что–то неладное. «Может быть, эти гости для Дмитрия нежеланные?» И чтобы хоть как–то уравновесить положение, стала пить сама, почти вровень с Виталием, рюмку за рюмкой.

– Я рыбачка, – говорила она, смеясь. – Я привычная.

Искра чувствовала себя беспокойно. Она боялась, что Виталий напьется. Кроме того, ее очень и очень смущала Леля. Искра понимала, что нехорошо так рассматривать изуродованное Лелино лицо, что это бестактно. Но что же было делать, если как ни старайся не смотреть, а глаза сами смотрят. Она ерзала глазами, получалось искусственно, деланно, плохо, и ей казалось, что Леля прекрасно видит все ее фальшивые старания.

Из четверых за этим столом только Виталий чувствовал себя отлично. Он болтал, рассказывал анекдоты, не замечая того, что над ними никто в общем–то и не смеется.

Ощущение Лели, что за столом неладно, все больше обострялось. Она готова была делать что угодно, лишь бы этого не было. Она взяла гитару и стала петь. Это всех отвлекло и немножко разогнало напряжение.

Услышав новый стук в калитку, она кивнула Дмитрию и продолжала петь. Дмитрий ввел в дом Андрея и высокую беленькую девушку. Андрей представил ее:

– Капа.

Было видно, что Капе компания понравилась, она без особых церемоний принялась за еду. С удовольствием слушала Лелины песни и сказала:

– У вас очень хороший голос.

Держалась Капа свободно. Нельзя было этого сказать об Андрее. Андрей смущался. Он не ожидал, что застанет дома такое сборище. Он уступил просьбам Капы показать ей хоть одного из его родственников. Думал, приведет к Дмитрию, покрутятся немного, в сад сходят, да и назад – в кино или еще куда–нибудь. А тут народищу… И не уйдешь теперь.

– Знаете что, – сказала Капа, когда Леля отложила гитару. – А мне можно спеть? Только я на гитаре не умею.

– Пожалуйста, поаккомпанирую, – предложила Леля.

Капа тоже хорошо пела, и когда пела, то стояла возле игравшей Лели. Искра не могла на это смотреть совсем. Она даже закрыла глаза. Так было страшно видеть рядом эти лица – эту красоту и это уродство. Она не могла понять, как случилось, что Дмитрий и Леля сошлись под одной кровлей, оба с такими страшными знаками на лице. Его эти знаки, конечно, не портят. Он мужчина. Но Леля, Леля…

Вскоре Андрей и Капа ушли. Не без труда Искра заставила подняться и Виталия. Дмитрий с Лелей провожали их за калитку.

Искра вела Виталия под руку и думала, думала… Пьяненький, Виталий становился ей неприятен. «Витька, – думала она, – Витенька! Ну собрался бы ты с силами, отказался от этой гадости, если не умеешь себя ограничивать; Не могу же я стать такой женой, которая за всеми столами сидит рядом с мужем и то и дело дергает его за рукав: «Не пей». А ты не должен пить. Если ты будешь пить, может случиться, что другие мне будут нравиться больше, чем ты. А это будет плохо, очень–очень плохо».

11

На третьей печи в смену Андрея произошла авария: вырвало фурму. Фонтан раскаленного газа и пылающего кокса ударил наружу. В несколько секунд площадка возле печи была завалена огненными ворохами. Ревел газ. Свирепые языки пламени вились вокруг трубопроводов, раскаленные вихри разогнали людей. Вороха горящего кокса росли.

Андрей помнил одно: надо немедленно остановить печь. Он ринулся сквозь огонь к отсеку с аварийным штурвалом и перекрыл воздух. Фонтан кокса утих. Но выброшенные груды его кипели белым жаром. Казалось, горит сам воздух в цехе.

Прыгая через огонь, прибежал Платон Тимофеевич. Принялся командовать. Лицо защищал мокрой рукавицей.

В жару, в аду, в полной, думалось, невозможности, отмахиваясь от пламени, тоже прикрывая лица руками, разбросав кокс возле печи, молодые доменщики Андрея ставили новую фурму, заводили сопло, крепили болты…

Думали, минута прошла, а прошел почти час. А когда он прошел, в домну вновь дали воздух, и началось менее сложное, но не менее горячее дело – освобождение пространства возле печи от горящего кокса. Стали обнаруживаться потери. Выяснилось, что двое горновых работать не могут – обожгло. Остальные тоже еле двигаются – перегрелись и надышались газом. У Андрея кружилась голова, во всем теле была такая слабость, что хотелось лечь тут же, где стоишь. Но он не сдавался, бодрил товарищей, говорил, что–то, а что – и сам не очень понимал.

Вызвали медицинскую помощь. Тех, которые обгорели, повезли в городскую больницу, а тем, у кого ожоги и подпалины были терпимые, оказывали помощь на месте – смазывали, бинтовали. Кто–то сказал: «Прямо как на фронте… Сестрички вокруг да санитары».

На участок третьей печи пришел директор Чибисов, пришли из цехового и заводского партийных комитетов, из профсоюза, отовсюду. Чибисов распорядился произвести экспертизу, выяснить, в чем причина аварии. Причину найти было совсем нетрудно, специалисты ее обнаружили тут же. Каждый мог подойти и увидеть, что оборвалось крепление, которым колено сопла вжимается в фурменное отверстие. В одной из деталей крепления была старая внутренняя трещина – брак литейного производства.

– Кто же виноват? – спросил начальник цеха.

– Ну кто, кто… Надо искать, – ответил Чибисов.

Андрея отвезли на машине домой/ В больницу ехать он отказался, хотя врач настаивал. «Мелочи! – сказал врачу, бодрясь через силу. – Из–за этого валяться по больницам? Что вы, доктор!» Словом, обманул медицину и был этим очень доволен. Дома почувствовал озноб и лег под одеяло. Но одеяло своим прикосновением вызывало боль в теле. Сбросил одеяло – стало холодно. Натянул – снова больно. Стал зло и отчаянно вертеться, подходящего положения так и не находил.

Беспокойство усиливалось еще и оттого, что вечером он должен был встретиться с Капой. Собрались погулять по осенним паркам. Капа сказала, что очень любит ходить по опавшим листьям, они так приятно и успокаивающе шуршат под ногами. И вот она будет его ждать, а он не придет… Нет, этого не может быть, чтобы он не пришел, не может. Когда время приблизилось к условленному часу, встал, оделся…

Капа сразу же увидела его состояние.

– Вы с ума сошли, Андрей! – воскликнула она. – Вы же очень больны. Немедленно идите домой!

Он улыбнулся и, чувствуя, что падает, крепко ухватился за руку Капы. Капа поддержала его.

– Какой глупый человек! – сказала она. – Как можно в двадцать четыре года мальчишествовать? Что я буду с вами делать?

– Не знаю, – ответил Андрей, с трудом удерживая равновесие. Он улыбался с полузакрытыми глазами. – Совсем не знаю. Что хотите. Я вас люблю.

Руки Капы, поддерживавшие его, дрогнули.

– Постойте тут минутку, – сказала она, подводя его к садовой решетке. – Подержитесь за ограду. Я сейчас вернусь. Только не падайте.

Она вернулась в такси. Андрей сидел возле решетки на земле, уткнув голову в колени. Стала его поднимать.

Шофер всякое видывал на своем шоферском веку, его ничто и никогда не касалось. Но тут он не выдержал, помог посадить Андрея в машину. Капа знала, что он думает. Он думал, конечно: «Такая молоденькая, такая симпатичная и вот уже с алкоголиком возится». Но ее это нисколько не заботило и не смущало. Пусть.

Снова Андрей был водворен в постель и накрыт одеялом. Ему было больно, но он молчал. Капа смотрела на него изумленными глазами и волновалась. Ведь это же было, было, он же сказал, сказал, что любит ее, любит. Ведь это же не бред. Он, правда, чувствует себя очень плохо, но он не без сознания, он в полном сознании.

– Вы полежите, Андрей, я скоро приду, – сказала она, одеваясь, и побежала в аптеку. Она накупила всяческих лекарств – и болеутоляющих, и способствующих заживлению ожогов, и снотворных. Их было так много, что карманы пальто оттопырились. Выходя из аптеки, увидела телефон–автомат, задумалась, решила позвонить домой.

– Мамочка, – сказала она, – ты, пожалуйста, не беспокойся, если я приду поздно. Ну, потом, потом все расскажу. Не могу же я так… Из автомата… В общем, не беспокойся. Да, да, все понимаю.

Будущий врач, а пока что беленькая, коротко остриженная девушка впервые в жизни самостоятельно лечила больного человека. Это был ее первый, самый–самый первый пациент.

Андрей был хороший пациент, послушный, не капризный. Он глотал лекарства, которые, по мнению Капы, должен был проглотить, выполнял все распоряжения. Капе очень хотелось, чтобы он повторил те свои слова. Но он их не повторял. Он только сказал с закрытыми глазами:

– Вы мне ничего не ответили.

– А вы меня ни о чем и не спрашивали.

Пришел Дмитрий, который уже слышал об аварии на третьей печи: весь завод шумел об этом. Но что Андрею так плохо, Дмитрий не знал, сказали ведь, что на своих ногах ушел из цеха, перегрелся маленько.

– Ничего, Андрюшка, – сказал он. – До свадьбы заживет. Врач–то у тебя какой мировой!

– Дмитрий Тимофеевич, – сказала Капа. – Теперь и вам придется побыть врачом. Передаю больного в ваши руки. Ночью вы должны его разбудить и заставить принять вот эти порошки. Утром – вот эта мазь. А завтра я сама… Я непременно приду. Это ничего? Я вам не мешаю?

Перед тем как уйти, Капа незаметно для Дмитрия погладила Андрея по щеке. Он оцепенел от ее еле слышного прикосновения.

– Кто она, хотя бы приблизительно, Андрей Игнатьевич? – спросил Дмитрий, когда за Капой хлопнула калитка. – Гулять гуляешь, а родственников в известность не ставишь.

– Учится. В медицинском.

– Помощник смерти, значит, в будущем. А папаша, мамаша у нее кто?

– Партийный работник.

– Это папаша. А мамаша, мамаша?

– Не знаю. Домохозяйка, наверно.

– Ты что, у них не бывал, что ли?

– Нет.

– Что же так? Не приглашают? Может, от тебя, дружище, железом пахнет? Дурень ты, Андрюшка! Большой такой, здоровенный, а все вроде младенца. Поамурничать с ней да то да се, конечно, можешь, если есть такая охота. Но сам не давайся. Слюни не распускай.

– Дядя Дмитрий! – закричал Андрей, садясь на постели. – Не смей, дядя Дмитрий! Не смей так говорить!

– Лежи ты, лежи. – Дмитрий взял его за плечи, но Андрей оттолкнул его и; застонав, повалился на подушку.

У Капы был долгий разговор с матерью.

– Объясни мне все, – сказала Анна Николаевна, когда Капа вернулась домой. – Я давно замечаю твое возбужденное состояние. У тебя от меня секреты.

– Я тебе объясню все. Отец всегда учил меня быть прямой и бесстрашной. Мне думается, он своего достиг. Да, я объясню все. Пожалуйста. Мама, я была сейчас дома у одного очень хорошего молодого человека, которого зовут Андреем.

– Боже! – воскликнула Анна Николаевна. – Капочка!

– Не вскрикивай, мама. Он лежит больной. Его обожгло сегодня при сильной аварии на доменной печи. Он доменный мастер.

– Капочка!..

– Ну что, что – Капочка?

– А у вас?..

– Ну что – у вас? Что, по–твоему, должно быть у нас, мама, если нет никаких нас, а есть отдельно он и отдельно я?

– А он тебя…

– Не знаю, – перебила Капа. – Может быть.

– А ты?..

– Тоже не знаю. Наверно, да.

– Капочка! – горячо заговорила Анна Николаевна. – Ты же еще совсем ребенок. Не может этого быть. И отец тебя никуда из дому не отпустит. Рано тебе замуж.

– Замуж? – удивилась Капа. – А кто об этом говорит? Я?

– Ну, а как же?..

– Мама, ты знаешь мои взгляды. Если я полюблю, я не стану надевать на свою любовь эту пошлую сбрую брака. Ты это знаешь. Я тебе сколько раз говорила.

– Ну, ведь говорить–то что угодно можно. А когда до дела дойдет…

– Ах, мама, нет никакого дела. И я совсем не знаю, что со мной. И не будем, не будем… Я тебе все объяснила. Была прямой и правдивой. И пусть отец этому радуется.

– Чему это я должен радоваться? – спросил Горбачев, входя. – Устал сегодня чертовски. На заводе был. Авария там случилась. Печь простояла. Металла недодали.

– Главное, люди пострадали, папа.

– А ты откуда знаешь, коза?

– Ах, Ванечка… – только и сказала Анна Николаевна.

– Да ты никак плачешь, Нюра? Да что это у вас тут?

– Папа, я сейчас рассказывала маме о том, что провела сегодня несколько часов возле постели пострадавшего от этой аварии мастера доменного цеха Андрея Ершова, – твердо и отчетливо выговорила Капа.

– Вот видишь, уже и лечить начинаешь людей. Молодец!

– Ты не понял, Ваня. У нее с ним отношения…

– Что значит – отношения? – Улыбка сошла с лица Горбачева. – О чем вы тут говорите?

– О том… Гуляют они… Так это называется или уж нет?

– Это верно, Капитолина?

– Да, папа, верно.

Горбачев сел на стул, побарабанил пальцами по столу.

– И что же будет? – спросил.

– А я не знаю.

– Давно это?

– Месяца два.

– Ты у него бываешь?

– Сегодня второй раз.

Горбачев снова долго барабанил пальцами, нахмурив брови и смотря в пол.

– А почему к нам ни разу не привела?

– Папа, можно я не буду отвечать на этот вопрос? Позволь не отвечать. Потому что, если будешь настаивать, я, конечно, отвечу, и тебе будет неприятно.

– Если так, то тем более должна ответить. Настаиваю.

– Хорошо, – сказала Капа, подымая глаза на отца, глядя ему в лицо открыто и прямо. – Из–за милиционера.

– Что–то не понимаю.

– Из–за милиционера, говорю. Который у нашего дома стоит.

Горбачев достал портсигар.

– Ты же на ночь не куришь, Ваня, – запротестовала Анна Николаевна.

Он не слышал, вынул папиросу, медленно размял ее в пальцах, закурил.

– Ну и чего ты от меня хочешь?

– А я от тебя, папа, ничего и не хочу. Просто мне стыдно приводить к нам Андрея, потому что он живет в мазанке, у них там все по–человечески, тепло и дружественно, замечательные, милые люди. А у нас на него будет коситься милиционер.

– Что же, по–твоему, я сейчас пойду и зарежу его, этого милиционера? Что с ним делать? Не я его сюда поставил. Еще до меня так было.

– Не знаю, папа, как тут было, только Андрея у нас в доме не будет. Он даже не знает, где я живу. Он провожает меня до Морской.

– Может быть, он не знает даже, кто твой отец? – спросил Горбачев.

– Прости, папа, но действительно не совсем знает. Я сказала только, что мой отец – партийный работник.

– Положеньице! – Горбачев поднялся, стал ходить по комнате, время от времени дергая плечами и усмехаясь: «До чего же ты глупая, доченька».

– Ты сам меня учил вот с таких пор, – Капа показала рукой на полметра от пола, – учил, что большевика украшает скромность, что главное для человека – простота во всем. Разве я не такой выросла? Разве я требую от тебя шикарных одежд, как другие девчонки, заграничных нейлонов, бриллиантовых колец? На курорты, здоровая, прошусь?

– Чего нет, того нет, Капитолина. Признаю. Тут ты молодчинище.

– Ну вот, если сказано «а», то надо говорить и «б», папа. Я многое от тебя взяла, беру и буду брать. Но кое–что, наносное, – мне этого не надо. Не обижайся.

– А что это такое – наносное, интересно бы знать?

– Капитолина! – сказала Анна Николаевна. – Не волнуй отца. Это безобразие. Затеяла нелепый спор.

– Нет, нет, пусть говорит, – перебил Горбачев. – Это очень и очень интересно.

– И буду говорить. Например, ты совсем бросил заниматься физкультурой.

– Это правильно! – засмеялся Горбачев.

– Нет, не правильно. Сердце ослабнет и уже не сможет выдерживать физическую нагрузку. Ты даже пешком ходишь редко. Был ты хоть раз в городском саду? Нет! На пляже? Нет! Просто на базаре? И то нет! Обо всем ты судишь по протоколам, по сводкам…

– А вот был же сегодня на заводе.

– Случилось несчастье, и был. И то вокруг тебя, наверно, толпа сопровождающих ходила. А ты бы вот один, один… Понимаешь, один? Я так хочу пойти с тобой погулять по улицам, по берегу, там очень хорошо ходить вечером по песку. Под руку бы пошли, как бывало. И не в этом доме какого–то купца жить, а в квартире, в такой хорошей, обыкновенной квартире, где соседи по лестнице есть, которые здороваются с тобой утром, о погоде говорят: хорошая или плохая. Разве бы тебе этого не хотелось?

Горбачев поглаживал шею рукой. Девчонка во многом была права. Жил он, конечно, не совсем как бы надо. Но ведь на все своя причина. Замученный он человек, времени на себя остается у него до крайности мало. Почему везде и всюду летит в машине? Чтобы поспеть, не опоздать, сэкономить пять – десять минут. Почему не пойдет гулять на пляж? Потому что приезжает домой усталый, полежать хочется. Почему не тянет его вечером к людям? Потому что и так от них устает за день: весь день всё люди, люди, люди… Всем что–то надо, каждый чего–то требует. До войны он немножко играл на рояле, теперь бросил. Занимался фотографией, тоже бросил. Все свое домашнее позабросил.

– Ну, говори еще, – сказал он, видя, что Капа умолкла. – Лупи меня, не жалей.

– Не буду, – ответила Капа. – Больше ни слова. Ты сам все прекрасно знаешь.

Они разошлись по своим комнатам. Было поздно. Лежа в постели, Капа думала об отце и об Андрее. Когда–то и отец был ведь таким, как Андрей, именно таким он представлялся Капе по его и маминым рассказам. Только отец больше занимался общественными, революционными делами. Но и Андрей своими доменными делами занимается с таким же стремлением. Как–то он, бедный, бесстрашный, сильный, чувствует себя? Выполняет ли его дядя Дмитрий ее, Капины, распоряжения? Только бы дождаться завтрашнего дня: после занятий она немедленно побежит к Андрею…

Дмитрий распоряжения Капы выполнял хорошо. В два часа ночи он заставил Андрея принять ее порошки. Ни Андрей, ни сам Дмитрий в этот час еще не спали. Проведать Андрюшку пришел Платон Тимофеевич. Он страшно ругался.

– Ты, Дмитрий, пойми, – буйствовал он. – Я чуть не из люльки к печам пошел. Мне их не знать – как же! А тут, видишь ли, говорят: «Товарищ Ершов, обер–мастер – практик, поднатаскался, поднаторел, слава ему за это. Но дорогу людям с образованием, с дипломом. Иначе еще не одна история вроде сегодняшней будет». Вот ведь до чего, подлецы, доходят: практик! Тридцать восемь лет металл даю стране, подсчитал бы кто – сколько это будет. Гора! А они – практик!

– А почему на тебя все валят, дядя Платон? – спросил Андрей. – На моем участке, моя смена – я и в ответе. А у меня диплом есть. Я не практик.

– Тебя в расчет не берут. Ты цыпленок.

Платон Тимофеевич домой не пошел, остался ночевать в отцовской мазанке. Андрей слушал, как посапывают его уснувшие дяди. Они были не очень–то ласковые, грубоватые, но справедливые. Они его вырастили без отца, без матери, выучили, он всегда им был как сын, поставили на ноги, дали специальность, профессию, хорошую профессию, замечательную. Он снова подумал о Капе, о том, что надо ее сводить в доменный цех, ей понравится труд Андрея, она не из барышень, она настоящая, не зря отец у нее – партийный работник. Андрей потирал щеку, которой коснулась ладонь Капы. То ли ему только чудилось это, то ли он и в самом деле все еще чувствовал запах ее духов. Андрея огорчало, что Капа, кажется, не расслышала вырвавшихся у него слов о любви. Или не поняла, о чем он.

Ему хотелось, чтобы она всегда–всегда была с ним. Если бы это могло случиться, он бы жил, учился, работал и был таким, чтобы она никогда не раскаялась в своем выборе, чтобы гордилась своим Андреем. Со временем он станет обер–мастером вроде дяди Платона, и о нем тоже будут писать в газетах и журналах. А она станет лечить людей; может быть, в заводскую больницу поступит…

Чудесная жизнь виделась Андрею впереди. Ее было там очень много, этой чудесной жизни.