Текст книги "Избранные произведения в трех томах. Том 3"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 43 страниц)

Действительно же, все проходит. Даже самые неприятнейшие из неприятностей – и те не вечны. Но, к сожалению, вместе с ними проходит и жизнь. И безвозвратно.

24

Бусырин на «пикапе», который ему для этой цели дал Чибисов, через заснеженные равнины ехал в старинный степной городок, отстоявший от моря километрах в ста пятидесяти. Вчера он услышал по радио, что туда по приглашению студентов педагогического института самолетом прилетел из Москвы известный советский писатель – автор многих книг из народной жизни, и во что бы то ни стало хотел встретиться с писателем; поговорить с ним, получить от него ответы на некоторые трудные вопросы последнего времени.

Еще до Нового года, в те дни, когда Бусырин опубликовал свою статью, в которой разбирал и оценивал спектакль о рабочей семье Окуневых, он понял, что вступил на весьма нелегкий путь. Во–первых, он получил десятка полтора анонимных ругательных писем. Их безыменные авторы называли Бусырина догматиком, невеждой, посвящали ему издевательские стишки. Были ругательные письма и с подписями, с тщательно выписанными на конвертах обратными адресами. Но когда Бусырин попытался встретиться с теми, кто писал эти письма, то каждый раз выяснялось, что «таковой по данному адресу не проживает». Во–вторых, на его статью обрушился один ведомственный журнал; в заметке «Из последней почты» высмеивались и пьеса Алексахина, и спектакль, и статья Бусырина, и сам Бусырин.

Но бывалого журналиста, своим пером помогавшего строить Магнитку и Кузнецк, в редакционной полуторке проехавшего от Воронежа до Варшавы и Праги, трудно было сбить с его твердых партийных позиций. В своей газете он стал яростно воевать за искусство, которое бы активно вмешивалось в жизнь, помогало бы людям жить и строить, за литературу, воспитывающую большие чувства, зовущую к революционным идеалам. Прежде городская газета занималась главным образом промышленными предприятиями, расположенными в городе., портом, учреждениями коммунального и бытового обслуживания населения; вопросы литературы и искусства освещались на ее страницах скупо и редко, что называется – от случая к случаю. Бусырин понял, что это была его ошибка, попросил заслушать доклад редактора на бюро горкома партии, сам же себя раскритиковал и внес предложение, чтобы бюро решило усилить и укрепить редакционный отдел искусства и литературы.

Именно в те дни Бусырин и встретился с молодым корреспондентом областной газеты, который выступал со статьей в защиту Крутилича и помогал сочинять статью Томашуку. От разговора с Бусыриным молодой человек очень расстроился. «Нас всему учили в университете, всему, – говорил он горячо, – но только не тому, что в жизни мы еще можем встретить очень хитрых, очень ловко маскирующихся карьеристов. И вот как их различать среди честных людей, скажите, товарищ Бусырин?» – «Дорогой друг, – объяснял ему Бусырин. – В наше время, лет тридцать назад, дело обстояло проще. Классовая расстановка была в обществе яснее и отчетливей. Мы знали бандитствующего кулака, знали вредителя, знали, что есть до поры до времени скрывающиеся белогвардейские офицеры. Помните Половцева из шолоховской «Поднятой целины»? А сейчас их нет – ни кулака–бандита, ни белогвардейца, закопавшего где–то за овином пулемет и ящик с гранатами… Народ смел их с лица нашей земли. А вот кое–что и осталось от прошлого: карьерист, стяжатель, не очень разборчивый в средствах и методах. С ним труднее, он речи научился закатывать какие революционные. Так что, дорогой друг, я вас не очень и виню. Вы попались на удочку хитрецов. Но это вам уже опыт. Не правда ли? Вот только так, на опыте, вы научитесь разбираться в людях. Через год–другой вас уже не обманешь».

Усилил Бусырин свое внимание и к литературной группе, существовавшей при его газете. Состояла группа из людей до крайности разных и по возрасту, и по способностям, и по взглядам на жизнь. Были среди них изрядные путаники. Двоих или троих тянуло на какой–то неодекаданс, они западничествовали, слагали заумные стихи без сколько–нибудь понятного содержания. Всех их надо было поставить на верный, правильный путь. Бусырин на свои силы не надеялся. Он вел с ними беседы, но видел, что для них его слова не очень много значат; для них мог быть авторитетом только писатель с именем. Но как такого залучишь на занятия кружка при маленькой периферийной газетке?

И вот это вчерашнее сообщение по радио… Бусырин торопил шофера, боялся, что приедут поздно, когда писатель уже улетит.

Но писатель не улетел. За ним надо было ехать еще дальше. После вечера, проведенного накануне в клубе у студентов, он с утра отправился в степь, в колхозы. Догнали его уже в сумерках. Пришлось вместе с ним заночевать в хате для приезжих. Хата была чистая, теплая. В большой комнате стояли четыре железные кровати. Начальница этой сельской гостиницы, узнав, кто к ней приехал, распорядилась две из этих кроватей куда–то вынести, к уже имевшимся трем огромным, как баобабы, фикусам добавила четвертый – еще больший, принесла клетку с хромым скворцом, сказала, что, если скучно будет, пусть дорогие гости покалякают с птицей: умная, дескать, и разговорчивая.

Писатель угощал Бусырина китайским зеленым чаем, заваривая чай кипятком из термоса, и расспрашивал про редакционные дела.

– Мой интерес к этим делам не случаен, – говорил он. – Литературная жизнь моя начиналась тоже вот примерно в такой же, как ваша, маленькой редакции. Еще меньше, пожалуй. Это было в тысяча девятьсот восемнадцатом году, в захолустном городишке. Печатали газету каждый день на разной бумаге. Бывало, и на оберточной, знаете, синяя такая, от сахара. И на обоях. А работалось чудесно, горячо работалось.

Был писатель невысок ростом, не молодой, но крепкий. Седые усы коротко подстрижены. Глаза проницательные, пытливые. Они напоминали глаза Платона Тимофеевича Ершова. С ним хотелось говорить и говорить: он тебя понимал.

– Я непременно приеду к вам, непременно, – ответил он на просьбу Бусырина. – С молодыми, с начинающими люблю встречаться. И поспоришь с ними – ершистые, и поссоришься иной раз. А в итоге какие–то семена упадут на эту почву. Не без пользы говоришь.

Бусырин рассказал ему о делах в театре, о том, какому поношению подвергся за свою статью со стороны анонимщиков.

– Злее будете, – сказал писатель с усмешкой. – А то все писали поди о всяческих процентах, о выполнении и перевыполнении, так сказать, о делах чрева человеческого, а про душу его и позабывали. А тут всегда опасность таится. Вопросы души запускать нельзя. Их всегда оттачивать надо. Главный оселок для этих вопросов – искусство и литература. Ни через что так до души человеческой не доберешься, как через книгу, через спектакль, через полотно живописи. С помощью этих могучих рычагов душу можно поворачивать и к добру и к злу… Наша с вами задача заключается в том, чтобы поворачивать ее к добру и противостоять поворотам к злу. Следовательно, вот какими эти рычаги должны быть.

Знал Бусырин, что слова писателя – не просто слова, С первых дней советской власти всем своим творчеством, даже самыми первыми, несовершенными рассказами и повестями, писатель боролся за новую душу человека – за душу, свободную от черных и злых пороков капитализма.

– Скажите, – поинтересовался Бусырин. – Неужели вы приехали сюда только потому, что вас пригласили студенты?

– Откровенно говоря – нет, не только поэтому. Меня приглашают в десятки городов, в сотни мест – учреждений, институтов, библиотек, на заводы, в колхозы. При всем желании объехать их никак не могу. Чтобы хоть на десятую часть приглашений откликнуться, писать надо бросить совсем и только ездить и ездить. В данном случае я решил совместить два дела: и у студентов побывать и у колхозников. Когда у меня какая–нибудь остановка в творчестве, когда возникают затруднения, неясности, сомнения, я должен идти, ехать к людям, к тем, среди которых живут мои герои. Общение с людьми, с народом – вопрос моего творческого здоровья. Вы понимаете меня?

Бусырин стал расспрашивать про нашумевшие сборники, в которых некоторые писатели опубликовали произведения с дурным душком, про некоторые повести и рассказы.

– О, – сказал писатель, – это в литературе не останется, Это низкопробно. Когда художнику изменяет идея, ему, как правило, изменяют и средства изображения. Не волнуйтесь, мы в этом разберемся. Рано или поздно, а разберемся. Тем, кто писал эти рассказы и повести, будет когда–нибудь стыдно. Очень стыдно! За что? А за то, что, в то время когда народ, удваивая, утраивая усилия, строит коммунистическое общество, вдет неудержимо вперед, они стоят в сторонке, и не только стоят в сторонке – это еще полбеды, – а даже и путаются под ногами, мешают шагать. Скажу вам честно, удел их жалок. Никогда не быть признанным народом – страшновато, а? А кто же тебя признает, если ты идешь не на помощь, а на помеху!

Два дня ездил Бусырин по степи вместе с писателем, на третий привез его в город, привел в редакцию, к своим кружковцам. Состоялась большая беседа по душам. Писатель легко сокрушил теоретические устои юных неодекадентов, разобрал по косточкам заумные результаты их практического следования этим теоретическим устоям, одобрил рассказ одного молодого врача, ответил на множество вопросов. Всем стало как–то легче после этой беседы, многое прояснилось. Кружковцы благодарили Бусырина за такую встречу.

А писатель гостил в городе еще несколько дней. Посмотрел спектакль об Окуневых. Отозвался о нем хорошо, хотя и сделал несколько серьезных критических замечаний. Захотел встретиться с кем–либо из Ершовых, поскольку, как ему объяснил Гуляев, Окуневы – это ершовский псевдоним. Его водили на завод, по цехам, разговаривал он с Дмитрием, с Андреем, побывал дома у Платона Тимофеевича. Поразила писателя домашняя библиотека Дмитрия. Он долго перебирал его книги. «Неужели вы и это читали?» – спрашивал, листая страницы толстого труда по истории русского искусства. «Читал», – отвечал односложно Дмитрий. «И это читали?» – в руках писателя были песни Беранже. «Читал», – ответил Дмитрий. «И это?» – писатель взвешивал на руке объемистые «Русские былины». «Читал и это».

Потом, когда сидели за чаем, писатель сказал:

– Жалко, что современного рабочего не могут увидеть те, кто вел рабочий класс на штурм самодержавия. Ильич, например, жаль, что не дожил до наших дней. Как все изменилось, как выросли люди!.. Да вы же, друзья мои, уже не просто рабочие, а рабочие–интеллигенты!

Дмитрий при этих словах подумал о Леле. Вот ведь Леля так же говорила о нем: «Разобраться если, ты ведь тоже, Дима, интеллигенция». По сердцу прошла грусть: писатель говорил что–то еще, но Дмитрий уже его слов не слышал.

25

– Я и пробовать не буду, и не показывайте мне, пожалуйста, – категорически отказывался Горбачев. – Нет, нет, не буду.

Сестра уговаривала его попробовать вышивать по канве. Она принесла пяльцы, нитки, альбом рисунков. Уверяла, что это очень интересно и, главное, совершенно отвлекает от мыслей, очень успокаивает нервную систему.

– Один министр в Москве… Заболел, так сейчас. же пяльцы потребовал.

– Вот стану министром, тогда и посмотрим, – отшучивался Горбачев.

Никакие горкомовские дела до него в больницу не доходили. Ни о чем серьезном посетители с ним не говорили – не разрешалось. Зато Горбачев очень много читал, и это ему запретить не могли, как ни старались. Читал книгу за книгой и с каждым днем убеждался в том, что в труде, в непрерывной работе слишком односторонне пополнял свои знания, слишком много интереснейших книг прошло мимо него. Он подписывался на все подписные издания, на все собрания сочинений, на трехтомники и двухтомники; продавщица из книжного киоска при горкоме оставляла ему все новинки; дом загромождался сотнями книг. Получив новую книгу, он листал ее, просматривал оглавление, говорил себе, что она очень интересная, непременно надо прочесть, и книга отправлялась на полку… И так год за годом накапливалась невосполнимая задолженность.

Лежа неподвижно на больничной койке, Горбачев пытался эту задолженность погасить. Анне Николаевне и Капе разрешали приходить и читать ему вслух, чтобы он не слишком перетруждал глаза.

Он увлекся сочинениями Ленина. Он не просто читал, он вдумывался в каждую строку, в каждое слово. Многое открывалось для него заново, когда он ленинские страстные выводы сопоставлял с фактами современности. Он понял, что то, о чем говорят сегодня, – ревизионизм, не что иное, как давно разоблаченный Лениным оппортунизм. Оппортунизм всегда страшен и опасен для революционного движения. Оппортунизм служит буржуазии, потому что, сохраняя революционную фразеологию, прикрываясь ею, стремится выхолостить революционную сущность марксизма, стараясь сделать так, чтобы народы, трудящиеся классы и в первую очередь рабочий класс утратили веру в социализм, в великие цели революционной борьбы, вообще бы отказались от дела революции и борьбы за социализм.

Горбачев за последние месяцы перед болезнью прочел немало выступлений зарубежных ревизионистов о том, что Октябрьская революция не была исторической необходимостью, а явилась насилием над историей, о том, что коммунистические партии не способны, в частности, осуществлять руководство литературой и искусством, что литературой и искусством вообще руководить нельзя, – они поле проявления творческих порывов, они требуют абсолютной свободы для художника и тому подобное. Даже диктатура пролетариата – и она ставилась под сомнение в таких писаниях.

Читать об этом было дико, ведь прошло тридцать девять лет советской власти, огромные успехи страны социализма сами по себе свидетельствовали о правильности руководства коммунистической партии. Он начинал теперь отчетливо сознавать, что совершал ошибку, недостаточно зорко различая буржуазное влияние, которое под всевозможными одеждами проникало через рубежи и находило почву для существования у каких–то людей из среды интеллигенции: эти люди вторили зарубежным писаниям.

Только бы поскорее встать, только бы подняться, – он соберет городской партийный актив, он тряхнет стариной. Ведь когда–то как горячо, пламенно выступал он в красноармейских частях и на заводских митингах… Революция продолжается. Надо быть революционером, действовать революционно, то есть до предела принципиально, соизмерять все свои действия с их полезностью и необходимостью для дела рабочих и крестьян.

Горбачев считал дни до своего выздоровления. Но их еще было очень и очень много.

Анна Николаевна и Капа, приходившие к нему читать в будние дни, ни в какие разговоры не вступали: «Врачи не разрешают». Он подшучивал над ними, интересовался, отчего это они стали вдруг такие дисциплинированные. Но родные на шутки не отвечали. Для разговоров был отведен один час в воскресенье – с пяти и до шести вечера. Горбачев тогда спрашивал о том, как дела дома, – ему очень хотелось домой, – о том, что делается у Капы и у Андрея. Он говорил Капе: «Скоро?» Она понимала, о чем он. «Скоро, папочка, уже скоро». – «Боишься?» – «Кажется, нет». Он ждал этого потомка с нетерпением. Ему очень хотелось, чтобы это был мальчишка, непременно мальчишка – внук. Когда–нибудь Горбачев выйдет в отставку, на пенсию, и тогда они вдвоем с этим карапузом будут гулять в садах – старый и малый, дедушка и внучек. Но, пожалуй, внучек успеет уже своих детей завести к тому времени, когда дедушка уйдет в отставку. Любой из них, партийных сотоварищей Горбачева, тянет до тех пор, пока не упадет.

Побывали в больнице почти все Ершовы. С Дмитрием был интересный разговор. Оказывается, Дмитрий тоже усиленно читает Ленина.

– Дело в том, Иван Яковлевич, что некоторые Ильича вкривь и вкось стали толковать. Даже в журналах и газетах кое–что такое появилось, из чего можно бы вывод сделать, что Ленин уж до того добряк – мухи не обидит, такой непротивленец злу и попуститель анархии, что дальше некуда. А ведь железный человек был Ильич, когда дело касалось революции. Верно?

– Верно, Дмитрий Тимофеевич, совершенно верно.

– У него не пошалишь, не поозоруешь с таким делом. Он так тебя пригвоздит к стенке, что ни «а», ни «б» не выговоришь. А иначе и нельзя. Что нам заигрывать с тем, кто все равно на тебя ножик точит? Заигрываешь с противником – только своих друзей с толку сбиваешь. Уж все должно быть ясно, четко и определенно.

– Правильно, – согласился Горбачев. – Но и дуги гнуть умение надо, как сказал наш великий баснописец Иван Андреевич Крылов.

– Знаю, еще в школе учили, – ответил Дмитрий и прочитал басню почти без ошибок.

– У вас отличная память, Дмитрий Тимофеевич,

– Не жалуюсь. Что надо, все помню.

Зима шла плохая, морозов почти не было, с моря плыли туманы, хлюпало, капало, люди хворали гриппом, сморкались и кашляли и с нетерпением ждали весны. Одним из пасмурных февральских воскресений Горбачев долго не отпускал от себя Анну Николаевну с Капой. Ныло в суставах, ныло в сердце, было тоскливо и зябко.

– Посидите еще, – упрашивал он. – Ну десяток минут. Или пять хотя бы. Успеете домой. – Он принялся рассказывать им про детство, про то, как лазал через забор за яблоками и хозяин сада поймал его и отстегал крапивой. – С тех пор я прекрасно помню, что чужие яблоки трогать не следует. Крапива очень хорошее средство для воспитания здоровой морали.

И Анна Николаевна и Капа, конечно, не раз уже слышали об этих похождениях отцова детства, но они с готовностью и искренне посмеялись над историей с крапивой и все–таки ушли, как он ни просил их побыть с ним еще.

Нет, думал он, болеть – это самое последнее дело. Только бы встать на ноги, он заведет себе совсем другой режим жизни. Он будет закалять здоровье и укреплять сердце, чтобы ничто подобное не повторилось. Будет делать зарядку по утрам, непременно ходить пешком хотя бы пять–шесть километров в день, купаться, ездить на рыбную ловлю и на охоту. Столько интересного есть в жизни; надо пользоваться этим интересным, нельзя откладывать все на потом, на потом, ведь может случиться, что этого «потом» никогда и не будет. Только бы встать, всю жизнь перекрою по–другому.

К нему в палату, приоткрыв дверь и спросив: «Не спите, Иван Яковлевич? К вам можно?» – зашел сосед, директор научно–исследовательского института, доктор наук, толстый веселый человек, только что перенесший второй инфаркт. Ходить он начал несколько дней назад и ходил непрерывно.

– Ноги начинают становиться ногами, – сказал он, – боль уменьшилась. А то, поверите ли, прямо как ножами резало их, ступить не было возможности. Атрофия мышц, не мышцы были, а мешочки кожи. Горький сказал: «Человек – это звучит гордо». Я бы добавил: здоровый человек звучит гордо. А больной!.. – Он махнул рукою, присаживаясь на стул возле постели Горбачева. – Больной – существо жалкое. Особенно вот такой, на манер нас с вами, инфарктник. От нянек зависим, что грудные младенцы. Я, знаете, Иван Яковлевич, когда еще с первым инфарктом лежал, клятвы себе давал самые страшные, что только бы мне встать, всю жизнь по–другому перестрою. Закаляться буду, гимнастику делать, пешком ходить. Рыбалка, охота… Наполеоновские намерения. А вернулся на работу – и опять завертелась мельница повседневной текучки. Мы что – ненормальные, что ли, все–то дела хотим переделать на свете? И ведь никто тебя не подгоняет, не подхлестывает. Сам узду закусишь и летишь.

Горбачев удивился, насколько то, что говорил сосед, точно совпадало с тем, о чем минуту назад думал он сам. А сосед поговорил, поговорил и пошел дальше, ему не сиделось, он спешил развивать мышцы.

За темными окнами завывал ветер, сотрясал стекла и с грохотом прохаживался по крышам; с крыш, звеня, летели на тротуар сосульки. Шумело море. Горбачев представлял себе, что там творится сейчас во мраке. Прибрежные льды изломаны, искрошены, лезут на берег, подхлестываемые студеными валами.

– Барометр скачет, – сказала сестра, принесшая лекарство на ночь. – В такую ночь гипертоникам тяжело. Выпейте, Иван Яковлевич, да на сегодня ваши процедуры и закончатся. Спите спокойно, может быть, завтра солнышко будет, все повеселей. После шторма всегда солнышко бывает. Спокойной ночи.

Не спалось в эту трудную штормовую ночь. Все, что только было в жизни неприятного, вспоминалось вновь и вновь. Вспомнилось и злобное, отвратительное заявление Крутилича. Горбачев так и не дочитал его до конца. Там оставались, кажется, еще пять или шесть страниц. Даже трудно себе представить, что еще мог напихать в них этот страшный человек. Для таких радость – доставить другому горе. И ничего с ними не сделаешь…

Горбачев стал перебирать в памяти все, что он прочел тогда в письме Крутилича, и вдруг ощутил в сердце такое же холодное сжатие, как тогда; в голову ударила кровь, зашумело в ушах. Протянул руку, чтобы прижать кнопку звонка и вызвать сестру или врача, но удержался: может быть, ничего и нет, может, простое волнение. Затем неожиданно пришла мысль, что вот так, в какую–то ночную минуту, он может и умереть, не увидев больше никогда ни верную свою, всего натерпевшуюся в жизни подругу Аннушку, ни Капитолину, ни сыновей и вообще никого, никого… Придут утром, а его уже нет.

Мысль была невыносимой. Нет, он должен, он немедленно должен увидеть родных, пусть это не по правилам, наплевать на все правила, он хочет их видеть, он хочет, чтобы они были рядом, он хочет взять их за руки, Ощущать их тепло.

Он надавил на кнопку звонка.

Пришла няня, за ней прибежала сестра, потом появился врач. Началось нащупывание пульса, выслушивание сердца. Стали совещаться, не сделать ли укол. Решили, что укол надо сделать немедленно.

– Вы мне моих родных позовите! – волнуясь, настаивал Горбачев. – Мне нужны они, а не ваши уколы.

– Не волнуйтесь, Иван Яковлевич, не волнуйтесь, – уговаривал врач. – Но, может быть, не спешить? Сейчас ночь, их это встревожит. Давайте подумаем еще, взвесим все. Может быть, и до утра недалеко, а, Иван Яковлевич?..

В мозг вступил горячий туман, застлавший все перед глазами – и людей и стены комнаты; только бело–огненным глазом в самое сердце смотрела электрическая лампочка под потолком.

– Потушите свет! – сказал, задыхаясь, чувствуя, что эта горячая белая игла прокалывает сердце. – Аннушка, Капитолина, ребятки мои!.. Ребятки!..

Ревел ветер в городских улицах, шторм бил из тяжелых орудий над морем. Иван Горбачев, член партии большевиков с тысяча девятьсот восемнадцатого года, ничего уже не слышал.

Одним человеком на земле в эту ночь стало меньше.

Но к концу этой страшной ночи на земле родился новый человек. Горе сделало свое дело. Капа родила раньше времени на две недели. Родила, как очень хотелось Горбачеву, мальчика, ему внука.