Текст книги "Избранные произведения в трех томах. Том 3"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 43 страниц)
1
Шел март, но зима не уступала. Где припекало солнце, там капало с крыш, а в тени держался мороз. В другие годы в такую пору уже летели на север через море гуси и журавли, на ветлах распускались барашки, возле скворечников скворцы и воробьи дрались из–за жилищ, над степью слышался первый жавороночий звон; колхозные рыболовецкие баркасы шли по свежей мартовской волне на пробный лов; заводили моторы отремонтированных траулеров и сейнеров на МРС.
Но в этот год не было слышно в небе ни журавлиных труб, ни гусиных кликов; баркасы еще были на берегу под навесами; пахло смолой, стучали молотки, – ремонт застрял из–за морозов.
Море лежало студено–зеленое, неспокойное. Двухдневный шторм изломал, искрошил лед, частью угнал его в открытое море, частью повыбрасывал на берег. Торосы громоздились местами такие – высотой с трехэтажный дом.
В ватнике, о котором рыбаки говорили «куфайка», в стеганых брюках, в резиновых сапогах, обернув ноги несколькими парами теплых портянок, Леля выходила солнечными утрами к торосам, смотрела в пенившуюся морскую даль; ветер хлестал по щекам, – надо было прикрывать лицо меховыми, обшитыми брезентом рукавицами.
Леля тосковала. Все радостное из ее жизни ушло окончательно. И директор МРС, и секретарь партийной организации, и разные другие люди уже сколько лет подряд предлагали ей помощь – какую она захочет, говорили, что ей, наверно, трудно год за годом жить в общежитии, что ведь можно в конце–то концов и отдельную комнату выделить: как–никак старый постоянный кадр. А может быть, она учиться хочет пойти, на курсы? И на моториста можно выучиться, и даже на тралового мастера, если есть желание.
Нет, учиться она не пойдет, пойти учиться – это значит попасть к новым людям, в новую обстановку, опять тебя будут разглядывать, опять надо заново свыкаться и приучать других к себе. А отдельная комната? Тоже – зачем? Наедине–то с собой оставшись, еще и в петлю полезешь. Наедине–то разное в голову идет. Уж лучше на людях… Нет, помощь ей не нужна. Она очень благодарна за внимание. Но ей, кажется, уже никто не поможет.
Пока Леля ездила к Дмитрию, она не замечала, насколько быстро бежало время от воскресного вечера, когда она покидала Овражную, и до вечера субботы, когда она вновь приходила туда. Сейчас оно, это время, мало сказать, что тянулось медленно и тоскливо, – нет, оно просто стояло на месте. Оно не шло, ему некуда было идти: впереди ничего не было.
Всегда готовилась Леля к тому, что Дмитрий женится на другой и скажет: прости–прощай, не поминай лихом, случайная и ненужная подруга. Ждала этого, ждала, но вот пришло оно – будто бы по сердцу чем–то холодным и тяжким ударили. Откуда только пришло несчастье такое – от инженера Козаковой, жены художника, или от Дмитриева брата, Степана? И на что судьбе понадобилось возвращать этого Степана из давно ушедшего, отболевшего, пережитого? Не все же возвращается, есть ведь и безвозвратное. Пусть бы лучше он стал безвозвратным. А если подумать теперь, то сколько любви берегла Леля для этого человека, через какие только страдания не пронесла свои чувства к нему, пока не встретила Дмитрия… И хорошо, что встретила Дмитрия, – разве понадобилась бы она Степану такая? Отшатнулся, смотрел на нее со страхом, как смотрят иные на улице. Хранит, видите ли, в кармане ее карточку. Но он хранит совсем другую Лелю, и не Лелю вовсе, а Олю, Оленьку Величкину. А ее нет, Оленьки Величкиной, растоптана немецкими сапогами. Как бы все изменилось в жизни, если бы у нее был ребенок! Дочка ли, сын – все равно, но ребенок, ребенок; для него она, мама, была бы, конечно, прежней, красивой. Все отняли палачи, все – и прошлое, и настоящее, и будущее. Дмитрий говорит: судьба – это то, во что веришь, а во что веришь, того добиваешься, а чего добиваешься, того и добьешься. Нет, Дима, не так. Судьба от тебя не зависит. Судьба – это что–то очень страшное. Оно над тобой, вокруг тебя, но не в тебе, нет!
Мысленно Леля всегда видела домик на Овражной, видела Дмитрия; закрыв глаза, чувствовала его руки, его тепло и не знала, куда девать себя. Шла в лавочку, покупала бутылку водки, незаметно для своих соседок по комнате выпивала ее почти всю, валилась на постель; постель под ней качалась, как баркас, Леля плыла, плыла по волнам, и ей казалось, что плыла она к Дмитрию. Но, не доплыв, засыпала. Утром с больной головой выходила к торосам, навстречу ледяному ветру, который сек лицо, и смотрела в зеленую даль…
В одну из суббот Леля отправилась в город. Она пошла на Овражную. Она знала, как бесшумно, не гремя щеколдой, отворить калитку; она отворила ее бесшумно, подошла к окну, стараясь увидеть сквозь тюлевую занавеску. В мазанке слышалась музыка – был включен приемник, ярко горел свет, и в этом свете среди комнаты танцевали Андрей и Капа.
Дмитрия не было. Да и не должно было быть, если он, по словам Степана, снова ушел жить к старшему брату. Но, может быть, он сейчас и не у Платона?..
Леля пошла дальше – искать дом, в котором жил художник Козаков. Ей было известно, что живет он на Пароходной, но в каком доме, она не знала, шла серединой улицы, благо движения тут никакого не было; осматривала дом за домом, стараясь заглянуть в окна вторых и третьих этажей – выше чем в три этажа на этой улице домов не было, – стараясь увидеть картины: ведь у художника непременно все стены должны быть в картинах. И ничего не увидела, дома этого так и не нашла. Тогда отправилась к Платону Тимофеевичу. Платон Тимофеевич был на заводе. Устиновна стала угощать чаем, объяснила, что Платон теперь безработный, на пенсии, но с партийными делами на заводе не покончил и вот сидит в цехе на собрании – обсуждают, как решения партийного съезда получше выполнить. Уж который раз обсуждают. Платон только изводится от этих обсуждений, потому что обсуждать–то он обсуждает, а дела делать будут другие, без него. Злой стал – страсть; матерщинничает, прямо будто урядник какой.
Кивая тому, что говорила Устиновна, Леля осматривалась в комнате, стараясь понять, живет тут Дмитрий или нет. Устиновна словно подслушала ее мысль; она сказала: «Беда вот еще какая – Дмитрий–то пожил–пожил у нас, да и обратно на Овражную перебрался. Все бы Платону легче было – родной брат рядом. Вон посмотри, какой с него, с Дмитрия, портрет сделали». Она указала на портретную галерею над этажеркой. Галерея пополнилась цветным изображением Дмитрия во время работы на стане. «Думаешь, сфотографировано? – сказала Устиновна. – Это с портрета перепечатано. А сам портрет – большущий. На выставке его выставляли. Народ возле толпился». – «Выставка еще открыта?» – спросила Леля. «Так ведь кто ее знает, не знаю». Леля долго рассматривала фотокопию, стояла перед ней, то отдаляясь, то приближаясь чуть ли не вплотную. Да, это был Дмитрий, он был такой, каким она его всегда видела, какого любила, какой приходит к ней во сне, когда плывет она к нему по зыбкому, хмельному морю.
Леля попрощалась с Устиновной, еще походила по холодному городу, узнала, что выставка художников давно закрылась, и вышла на окраину – ловить попутную машину.
Назавтра, воскресным днем, сидя на койке, Леля штопала что–то из своих одежд, когда в комнату неожиданно вошел Дмитрий. Все, что было в руках, вместе с иголкой и с ножницами, она сунула под подушку, хотела подняться, но не смогла, ноги отказали.
– Здравствуй, – сказал Дмитрий, подавая руку.
– Здравствуй. – Она подала свою. – Садись. Сюда, рядом.
Дмитрий оглянулся вокруг – Лелины соседки, тоже занимавшиеся какими–то починками, его, видимо, смущали.
– Пойдем, – сказал, – к морю, что ли. Походим.
На счастье, ветер улегся, даже слегка пригревало, из–под ледяных глыб плыли мокрые пятна. Ступая на хрустящий песок, Дмитрий расспрашивал, как живет она, не надо ли ей чего; может, деньжат одолжить. Был безразличный, непонятно – зачем и приехал. Пожалел, что ли? Ну, а если и пожалел – что в том удивительного? Он всегда ее только жалел. И раньше жалел, и теперь вот жалеет – ничего не изменилось. Но почему же все–таки обидно так? Надо бы расспросить его об одном очень важном для нее деле. Уж если приехал, непременно надо расспросить. Но решимости на такие расспросы у Лели не хватало.
– Обожди, Дим, я сейчас, – сказала она. – Погуляй тут, я мигом. – И побежала к баракам. А когда вернулась, Дмитрий почувствовал, что от нее пахнет водкой, увидел, как побагровели рубцы на ее лице, как заблестел живой карий глаз.
– Зачем ты это, Леля? – спросил ой с укором.
– А что мне, Дима, осталось? – ответила она. – Вот ведь и все, что осталось. – Зябко дернув плечами, она спросила: – Любишь ее?
– Кого это? – Дмитрий остановился.
– Инженершу. Художникову жену.
Дмитрий был ошеломлен. Впервые возник перед ним этот вопрос. Даже сам не задавал его себе еще ни разу.
– Что? – сказал испуганно. – Кого? Да что ты говоришь, Леля?
И тут ему стало ясно, что да, да, любит он ее – инженершу, художникову жену, маленькую Искру Васильевну.
Он ослабил шарф на шее, чтобы не было так туго. Он не мог вымолвить больше ни слова в замешательстве. Одно было непонятно: зачем же он ехал к Леле, если ему нужна Искра Васильевна, зачем? «Лелька! – хотелось крикнуть. – Разберись хоть ты в том, что со мной происходит. Помоги советом, умным словом». Все сокровенное, тайное он много лет доверял только ей, Леле, и привычка вновь привела его к ней, чтобы пожаловаться на ту, которая мучает его, которая очень нужна ему, но которой он–то, видимо, совсем не нужен.
– Молчишь? – сказала Леля. – Можешь уже и не отвечать. Прощай, Дима, прощай! – Она побежала вдоль моря, вдоль торосов, по мерзлому песку, оступаясь, поскальзываясь.
Дмитрий догнал ее, остановил за плечо. Она тяжело дышала, задыхалась. Стояли так, не зная, что делать дальше.
– Иди домой, – сказал Дмитрий. – Озябнешь.
Она отстранилась, все еще не могла перевести дыхания.
– Как жалко, Лель, что ты не сестра мне, – добавил он.
Леля стояла перед ним с опущенной головой, с опущенными руками. Не ответила.
Он обнял ее за спину, повел к поселку. Проводив до дверей барака, сказал:
– Может, еще наведаюсь. А хочешь, ты приезжай. Чего ездить бросила? Степан в общежитие ушел. Одни молодые остались. Приедешь?
Она кивнула головой: приеду.
Попутных машин не было, Дмитрий шагал по дороге, по обтаявшему асфальту. Неладно складывалась жизнь. Строитель коммунизма, а своей жизни построить не может… Увидел перед глазами Искру Васильевну, вновь услышал ее слова на общезаводском митинге, когда закончился съезд партии. Горячо, просто говорила инженер Козакова. Слушал ее, и получалось так, будто бы не она, а он говорит все это. Точь–в–точь бы так сказал, если бы взял слово, если бы сумел найти такие слова.
Говорила Искра Васильевна о программе движения к коммунизму, какую наметил съезд, о народной инициативе, которую пробуждают решения съезда, о том, что хочется работать и работать, о том, как радостна жизнь, когда ты участвуешь в строительстве, о котором люди после нас песни будут петь и писать поэмы. Ей долго аплодировали. Куда дольше, чем новому заместителю главного инженера Орлеанцеву. Хотя, если быть справедливым, речь Орлеанцева была серьезней, основательней, чем речь Искры Васильевны.
На заводе об этом заместителе главного инженера много толков в последнее время. Не дает покоя руководству, множество разных улучшений предложил, с директором цапается. Те, кому приходится сталкиваться с Орлеанцевым, хвалят его: в каждом деле разбирается досконально, умеет помочь быстро, оперативно, инициативу поддерживает. Но Платон его только ругает. Оттого, может быть, ругает, что в одном приказе все это было: и новое назначение Орлеанцева, и уход на пенсию Платона. Зря, между прочим, Платон смирился. Раз хочет работать, никто ему в этом помешать не может. Должен за себя драться, а не сидеть и не хныкать дома. При каждой встрече затевали перебранку. Платон кричит: ты молод, поживи с мое. Дмитрий отвечает, что пасовать перед трудностями ни в каком возрасте нельзя. Платон рассказал о том, что инженер Козакова собирается написать письмо в городской и областной комитеты партии, она возмущена тем, как с ним поступили. «А ты? – спросил Дмитрий. – А ты написал куда надо? Ты протестуешь?» – «Поживи с мое, – опять дудел Платон, – молод, потому и горячишься».
«Искра Васильевна! Искра Васильевна!» – звал мысленно Дмитрий, шагая по весенней дороге. Ему нравилось повторять ее имя. Но, окажись вдруг Искра Васильевна перед ним в эту минуту, что бы еще мог сказать он Искре Васильевне? Так бы поди и твердил дальше одно это: Искра Васильевна да Искра Васильевна.
В городе, отмахав двенадцать километров за два часа, свернул на Пароходную. Было еще светло, еще висело над горизонтом солнце, поэтому, не желая быть узнанным; надвинул на лоб шапку и поднял воротник морского бушлата, который носил и зимой, и осенью, и весной, а когда было холодно летом, то и летом.
Миновав знакомый подъезд, хотел уже свернуть на поперечную улицу и здесь столкнулся с ней, с Искрой Васильевной. Вела девочку в красном широком пальто, в пестром капоре. Девочке было лет шесть, щеки под цвет пальто, яркие, пухлые, а глаза… Да, глаза – ничего не скажешь, – глаза в точности Искры Васильевны, живые, веселые.
– Здравствуйте, – сказал, стараясь скрыть замешательство. – Дочка?
– Да, приехала вот. Я так рада. Соскучилась ужасно. Устроила в детский садик. Оказалось, что это не так–то просто. Столько желающих! Детей народилось, говорят, страсть сколько. И вам пора, давно пора иметь детей, Дмитрий Тимофеевич. Ну что вы, ей–богу, не женитесь?
– Объяснял, – ответил Дмитрий холодно.
– Ах, это такая чепуха! Это вы все выдумали. Для любви это не препятствие. Вы думаете, что женщинам нужны непременно красавцы, что женщины не умеют видеть душу человека, что они ничего не понимают в душе. Вы очень и очень ошибаетесь, Дмитрий Тимофеевич. Это мужчинам нужны непременно красавицы. А женщинам… Нет, это только очень пустые женщины любят за красоту – лишь бы красавец, а может быть глупым как палка.
– А вы, Искра Васильевна, могли бы меня полюбить? – неожиданно спросил Дмитрий.
– Но ведь… Но… – Искра растерялась. – Но ведь вот… – Она положила руку в коричневой теплой перчатке на капор своей дочери, скучавшей возле нее. – И у меня муж… Виталий…
– Я понимаю. – Дмитрий был настойчив. – Это все понятно. Но если бы их не было. До них, предположим. Могли бы?
– Любовь такое чувство… – Атака Дмитрия очень расстроила Искру. Шуткой уже было не отделаться. Надо было отвечать всерьез. – Любовь невозможно предвидеть и невозможно отвратить, если она придет. Вы достойны любви, Дмитрий Тимофеевич, большой любви. Вас будут любить. Вас очень любят, мне же это известно. Леля…
– Ну все, – перебил Дмитрий, стараясь улыбнуться. – Допрос окончен. Вы свободны. Так как же тебя зовут? – Он нагнулся к девочке.
– Люся.
– Людмила, значит? Хорошее имя, красивое. А ты читать умеешь?
– Буквы знаю, а как их складывать, еще нет. Дядя, а у вас отчего это? – Она пальчиком указала на его шрам. – Это больно было?
– Это было очень больно. А что – страшный я?
– Страшный, дядя. Как в одной сказке, мне бабушка читала.
Искра покраснела.
– Люся! – сказала она, дернув девочку за руку. – Ну как же так…
– А вы ее не учите врать, – сказал Дмитрий. – Пусть всегда говорит правду. Ну, желаю вам весело гулять! – Он приподнял шапку и свернул за угол.
– Люська, что ты наделала! – чуть не плача, сказала Искра. – Ну и глупая ты какая! Какая же ты глупая, доча моя! Пойдем домой, не хочу я больше гулять.
Когда Дмитрий переступил порог дома, Капа спросила:
– Хау ду ю ду?
Она уже знала, что Дмитрий Тимофеевич давно изучает самостоятельно английский язык. Узнав об этом впервые, спросила: «Вы такого писателя знаете – Шолохова?» – «Как же! Кто его не знает!» – «А его «Поднятую целину» читали?» – «Было дело. Давно только – до войны». – «Там ведь тоже один герой английский язык изучал. Помните?» – «Запамятовал. Давно, говорю, читано. А что – получалось у него?» – «Кажется, не очень. Хотелось бы посмотреть – а как у вас получается?»
Она попросила его почитать вслух и очень смеялась над его произношением. «Я, наверно, тоже ужасно говорю, но вы побиваете рекорд, Дмитрий Тимофеевич». Он нисколько не обиделся, сказал: «Учите».
Капа с ним иногда занималась; он читал, а она поправляла произношение. Они даже иной раз принимались разговаривать. На это «хау ду ю ду?» – как вы поживаете? – обычно он отвечал: «Вери уэлл» – очень хорошо. Но на этот раз ответил по–русски:
– Лучше всех.
– А мы тут с Андреем раздумываем об одной истории, которая у нас в институте произошла. На комсомольском собрании обсуждались материалы съезда партии, и вдруг один студент говорит: это не главное – всякие достижения и всякие планы. Главное, как ему объяснил кто–то, те ошибки, которые совершены в строительстве социализма. Главное – культ личности, сковавший все и свернувший нас с пути революции.
– А он на этом пути стоял когда–нибудь, ваш революционер? – спросил мрачно Дмитрий. – И какие же именно он увидел ошибки?
– Ну в основном–то он говорил о том, о чем говорили на съезде. Но главное, говорит, что с революционного пути свернули. Целей не стало. Живем по принципу день да ночь – сутки прочь.
– И что же вы?
– Мы его, конечно, отругали. За то, что все перепутал – действительное с выдуманным. Только, наверно, не очень отругали. Сами ругавшие кое в чем путались.
Дмитрий пил чай, налитый в стакан Капой.
– Вы отцу своему об этом скажите, – сказал он. – Это очень важно. Ведь если еще найдутся такие, что будут кричать: дело не в достижениях и не в планах, а в ошибках, да утверждать, что мы с революционного пути свернули, это же головы людям задурит. Не работать будем, а вздыхать и охать. Вы не скажете, я пойду скажу.
– И очень бы хорошо, если бы пошли вы, Дмитрий Тимофеевич. Я – это одно, я дочка, а вы рабочий класс. Папа к вам скорей прислушается.
– И пошел бы. Да как? Это же ваши, институтские дела. Вроде сплетни получится. Сам не слышал, с чужих слов. Вот если бы дело было у нас на заводе… Да на заводе такое невозможно, у нас народ крепкий, не то что…
– Вы хотите сказать, не то что интеллигенция?
– Вроде этого.
– Разная есть интеллигенция, – сказала Капа. – Обо всех так говорить нельзя.
– Я и говорю не обо всех, а о некоторых. Все–то правильно понимают решения съезда, радуются им. А вот некоторые… Сходите, в общем, к отцу, непременно сходите.
2Крутилича в новую квартиру ввел Орлеанцев. Орлеанцев сказал, что теперь они почти соседи, потому что ему тоже дали жилплощадь в этом доме, – прощай, гостиница. Он деловито и придирчиво осмотрел обе комнаты, кухню, ванную, пооткрывал стенные шкафчики; бросив пустую коробку от папирос, проверил, как работает мусоропровод.
– Не Зимний дворец и даже не дача братьев Морозовых в Вострякове под Москвой над речкой Рожайкой, но жить можно.
– Что же я тут один буду делать? – растерянно спрашивал Крутилич, двигаясь следом за Орлеанцевым. – У меня и мебели–то нет, чтобы эту пустоту как–то заполнить.
– Вашу мебель, которую я видел там, у вас, в вашем каземате, надо всю выбросить. Ее сожрал жучок.
– Да она и не моя вовсе. Это хозяйское. Мой только сундук.
– Тем лучше. Значит, приобретете новую, совершенно новую. Вы даже не представляете, что такое новая мебель, от которой пахнет свежим деревом, которой еще никто не пользовался, которая только ваша, ваша, ваша. А что делать? Жениться надо, обзаводиться домом. Не то снова и в новой квартире обрастете пылью, паутиной, всяким таким…
– Вам хорошо, – говорил Крутилич, – хорошо рассуждать: жениться, новая мебель. На это деньги надо. А где они? Предложение–то мое маринуют.
– Слушайте, Крутилич, – сказал Орлеанцев, походив по гулким комнатам, – вы на этом предложении не настаивайте. Если говорить откровенно, теперь это уже не предложение, а мелкая кляуза.
– Но вы же сами!.. – воскликнул Крутилич. – Сами же его поддерживали.
– Чудак вы! – засмеялся Орлеанцев. – Не столько предложение ваше, сколько вас, вас я поддерживал. В принципе поддерживал. Как изобретателя, как человека, который ищет, который борется против бюрократизма и консерватизма. Предложение мне, правда, тоже казалось заслуживающим внимания. Но, продумав, разобравшись в документах, я вижу, что та организация ремонтов, которая сейчас принята на заводе, она ничуть не хуже централизованной. Может быть, сейчас кое–что в ней и не доработано, но доработается. Главное же, в нее тут поверили. А вера – величайший фактор.
Крутилич загорячился, забегал по комнатам, он кричал, что начальники все такие; став начальником, и Орлеанцев загнил.
Орлеанцев выслушал все это со снисходительной улыбкой. Спросил:
– Вы закончили ваш трагический монолог? Позвольте и мне сказать. Можете верить, можете не верить, но я ваш искренний друг. И только потому, что я ваш друг, говорю вам: откажитесь от своей навязчивой идеи. Что касается денег, всяких иных материальных благ, будем думать. Давайте думать вместе. Есть распоряжение директора подыскать вам такое место, где бы, получая приличную зарплату, вы ни на что не отвлекались, а только бы размышляли над своими изобретениями и улучшениями. Вас это устраивает? Напрасно дуетесь. Например, освободилась моя должность в отделе главного технолога… Вы сколько в техникуме получали?
– Полставки.
– Ну вот видите! Почти в четыре раза будете получать больше. Есть место в кабинете по работе с изобретателями и рационализаторами, тоже что–то в этом роде зарплата или даже на пару сотен больше.
– Вот это лучше! – поспешно сказал Крутилич. – Кабинет. Изобретательство. Мне это ближе.
– Хорошо. Будем говорить о кабинете. Вы мне только верьте, Крутилич. Вы правильно боретесь против тех, кто мешает, но не зачисляйте в противники и своих друзей. Это не по–хозяйски. Теперь насчет мебели… Я попробую прозондировать почву, и возможно, что хозяйственники организуют вам рассрочку.
Крутилич шагнул к Орлеанцеву, схватил его руку, крепко сжал:
– Очень вам благодарен, очень! Вы делаете для меня много, слишком много. – Поколебавшись, он добавил: – Но все–таки с моим предложением вы не правы, нет, не правы. Неужели и вы, такой широкий и образованный, тоже за кустарщину? Не верится что–то.
Через две недели Крутилич по совету Орлеанцева праздновал новоселье. Получить мебель в рассрочку не удалось, хозяйственники отказали. Но зато Орлеанцев добился, что Крутиличу дали крупную ссуду в кассе взаимопомощи. Никому такой ссуды никогда не давали, но Орлеанцев убедил профсоюзных работников, что и случай необычный – изобретатель, несправедливо обойденный, талант и так далее, чуткими надо быть; в этом и есть сила Советской власти, что, когда надо, у нас отходят от буквы правил и установлений, что самое дорогое для советской власти – человек: Уговорил, дали. Орлеанцев попросил Зою Петровну проявить вкус и помочь Крутиличу приобрести недорогую, но благопристойную мебель. Все воскресенье разъезжала Зоя Петровна по магазинам. Ничего сколько–нибудь подходящего не нашла; если дешево, то и плохо, если хорошо, то ссуды на это не хватит. Пошла разыскивать доски объявлений, их было несколько, в разных концах города. Мебель они с Крутиличем купили именно по объявлению. Кто–то спешно уезжал и в спешке продавал свои шкафы, столы и стулья по цене гораздо более, дешевой, чем та, по которой они приобретались. Мебель была не новая, но и не старая. Орлеанцев покупку одобрил, похвалил Зою Петровну: «Молодец, Зоенька! Поработала хорошо. За мной премия». Зое Петровне поручение это было до крайности неприятно. Крутилич ей не нравился, особенно после того, как Гуляев сказал о нем, что он, наверно, еще и вшивый. Но отказать Орлеанцеву она уже ни в чем не могла. Он ей приказывал, она исполняла. Правда, приказы его были облечены всегда в форму дружеской просьбы, сопровождались целованием рук, но все же они оставались приказами.
Гости на новоселье были созваны по совету Орлеанцева.
– У вас есть друзья? – спросил Орлеанцев Крутилича.
– Какие же у меня друзья! – с горечью ответил Крутилич. – Я человек всю жизнь гонимый. От таких отшатываются. Дружат ведь с кем? С преуспевающими.
– Следовательно, Крутилич, надо всегда преуспевать, – сказал Орлеанцев. – Ну, если друзей нет, тогда все обстоит проще. Видите ли, в чем дело. Гости бывают двоякого свойства: гости–друзья и гости – нужные люди. Часто они несоединимы. Допустим, вы приглашаете гостей – нужных людей гостей–друзей. Гости–друзья могут иной раз и не понять, зачем вы пригласили гостей – нужных людей, могут не одобрить, могут напомнить вам, что об этих нужных людях вы тогда–то и там–то отзывались не слишком лестно, могут устроить скандальчик. А разве можно жить без нужных людей, Крутилич! Это, кстати говоря, ваша основная жизненная ошибка. Вы одиночка. А один в поле не воин. Не имей сто друзей, а имей сто нужных людей, и ты могуществен. Итак, ваших друзей и нужных вам людей лучше всего за одним столом не соединять, приглашать в разное время. Друзья, повторяю, народ опасный, они способны поссорить вас с что ни на есть нужнейшими людьми. У вас, значит, проще.
Они составили список. В нем было несколько инженеров – поклонников Орлеанцева, был инженер Воробейный, был режиссер Томашук. Крутилич сказал:
– Может быть, художника Козакова пригласить? У него, говорят, жена симпатичная.
– Козакова? – Орлеанцев прищурил один глаз, размышляя. – Не стоит. Квартира–то, которую вы получили, им предназначалась, Козаковым. А вот если бы через Томашука удалось худрука затащить, это было бы весьма недурно. Это крупная фигура. Он сюда из–за климата уехал из столицы, у него какая–то хитрая болезнь. Иначе вам бы его тут не видать. Это знаете чей ученик?.. Да, да, у великих учился!. Для вашего авторитета ведь важно, с кем вы знакомы. Назовете такое имя, к вам совсем иначе будут относиться. До чего же вы все–таки наивны, дорогой Крутилич. Просто дитя! Да, вот еще что вы должны сделать. Поскольку вы теперь замзав в изобретательском кабинете и начнете получать приличную зарплату, вы могли бы потратиться и на домработницу, не пожалеть пару сотен в месяц.
– Пару сотен! Знаем мы эту пару сотен. Одевай да корми. Уж лучше жениться! – заволновался Крутилич. – Да еще будет тут торчать день и ночь. Я привык, чтобы мне не мешали.
– Приходящую можно нанять. Это в Москве с домработницами трудно – вымирающая профессия. Есть две такие реликтовые профессии – короли и домработницы. Но здесь еще найти можно. Подумайте об этом.
Все, кого приглашал Крутилич, пришли. Многие бы, пожалуй, и не пришли, если бы их только Крутилич пригласил. Но еще и Орлеанцев поработал. Ему даже удалось так поработать с Томашуком, что квартиру Крутилича соблаговолил почтить сам худрук. Не было лишь Зои Петровны. Она упросила Орлеанцева, чтобы не настаивал: она не хотела показываться заводским инженерам. Согласился, не настаивал.
Было довольно весело. Жена одного из инженеров пела, для аккомпанемента раздобыли у соседей гитару. Аккомпанировал Томашук. Он же рассказывал анекдоты. Худрук вспоминал двадцатые годы, когда, по его мнению, театр был в расцвете. Сожалели, что нет ни рояля, ни пианино; на худой конец хотя бы патефон, хотели потанцевать.
Устраивал стол и подавал еду официант, приглашенный Орлеанцевым из ресторана. Он всех стеснял, и Орлеанцев лишний раз напомнил Крутиличу, отозвав его в сторону:
– Вот, дорогой мой, сами видите, надобна хозяйка в доме. Если вы хотите выйти в большое плавание, дом ваш должен быть открыт. А без хорошей хозяйки его не откроешь. Здесь не Москва, «Арагви» тут нет с его кабинетами. Дома, дома надо все организовывать. Надо сплачивать людей за столом. За столом люди добрее, покладистей, дружелюбней.
Изрядно подвыпили; Орлеанцев отправлял официанта еще за вином, извлекая последние сотенные из карманов своего пиджака. В ход пошел гонорар за недавнюю статью в газете – отклик на решения Двадцатого съезда.
За столом стоял шум, все кричали, требовали слова. Тосты за Крутилича давно были исчерпаны, пили за Томашука, за Орлеанцева, за худрука. Осоловевший худрук говорил:
– Спасибо, друзья! Спасибо, дорогие! Уважили старика, вспомнили!
К нему лезли целоваться, он целовался, его прошибала слеза умиления.
Один из инженеров предложил тост за успешное выполнение решений съезда партии.
– Замечательные решения, окрыляют людей, открывают новые перспективы, вооружают теоретически.
Его поддержали.
Затем говорил Воробейный:
– Я никогда не поклонялся культу. Я молчал, я стискивал зубы, когда его славословили. Сейчас я чувствую моральное удовлетворение, потому что не ошибался.
– А я этого сказать не могу, – ответил ему Томашук. – Я был среди тех, кто славословил. Ну, а что было делать? Попробуй скажи поперек… Ха–ха! Да, кроме того, ведь и не знали мы ничего.
– Мы видели успехи страны, видели, как растет она и крепнет. Мы видели великие работы. Мы участвовали в этих работах, мы участвовали в войне, в которой был похоронен германский фашизм! – горячо заговорил один из инженеров. – И это было для нас главное. Я поперек говорить не пробовал. Потому что у меня и мысли не шли поперек. Мне неприятно высказывание инженера Воробейного о том, что он–то все видел, все знал, да молчал.
– Товарищи, товарищи! – Орлеанцев поднялся. – Мы не на собрании, мы в тесном дружеском кругу. Предлагаю выпить за дружбу За дружбу, товарищи!
Его тост не нашел поддержки, потому что начавшийся разговор всех взволновал.
– С криком «За Родину! За Сталина!» я шел в атаку, – продолжал инженер, все больше разгорячаясь. – Да, в атаку, Под пули и мины. Ополченец, с винтовкой в руках. На танки, на гаубицы! Я не был знаком со Сталиным, я ему не сват и не брат. В его лице я видел партию, наш Центральный Комитет, народ – вот что я видел, а не просто личность. Я кричал: «За Сталина!», но дрался–то за кого? За партию, за коммунизм, за народ… И вы не пытайтесь на таких, как я, наводить тень. Не выйдет, Воробейный!
Орлеанцев так стучал ножом по графину, что графин разбился, по столу разлилась водка, потекла на пол; это на минуту остановило споривших. Орлеанцев воспользовался минутой.
– Друзья мои, – заговорил он. – Горячность, брань, оскорбительные слова – это не способ решения серьезных вопросов. Я прошу вас оставить такой тон и эти термины. Поверьте, то, о чем вы сейчас спорили, будет предметом больших разговоров. Очевидно, что ликвидация последствий культа личности станет тем главным, чем займется партия на ближайшее десятилетие, если не больше. Этим будет пронизана вся жизнь нашей страны. Не надо только спешить, делать поспешные заявления. Они не помогают делу, они его осложняют. Нет сомнения в том, что все мы единомышленники, что среди нас нет мыслящих принципиально противоположно. Отклоняясь в том или ином, мы идем все же к одной, общей цели. Прошу поднять бокалы!
