Текст книги "Избранные произведения в трех томах. Том 3"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 43 страниц)

Пожалуй, впервые в жизни Чибисов не знал, как ему быть, что делать, за что браться. Он не растерялся, нет. В начале войны, когда Чибисов был комиссаром танковой бригады, случилось однажды так, как было и у Чапаева, – штаб оторвался от подразделений, стоял в землянках, в лесу, и для своей охраны располагал только взводом автоматчиков. Немцы нащупали штаб и решили его захватить. Они окружили лес и, обстреливая штабные землянки из минометов, стали стягивать кольцо. Казалось, конец. Даже некоторые офицеры растерялись. Но комиссар бригады организовал решительный отпор врагу. Все – и солдаты и офицеры – заняли круговую оборону в заранее подготовленных окопчиках. Стреляло все оружие, какое только нашлось в штабе. А тем временем по радио были вызваны танки. «Главное – спокойствие и организованность, – говорил тогда Чибисов. – Остальное приложится». Вот и здесь его окружали, обкладывали со всех сторон. Это не так страшно, говорил он сам себе, но это очень обидно. Когда журнал придет к подписчикам, а это будет через несколько дней, на заводе все узнают, какой негодяй их директор. Одни, которые знакомы с ним больше, не поверят, но ведь найдутся и такие, для которых статья в журнале – непреложное свидетельство. Образ держиморды выписан здорово, впечатляет. Почитаешь, почитаешь, да и задумаешься: а почему государство держит таких на руководящих постах?

Многое надо было обдумать Чибисову. Надо было прежде всего как–то отделить в этой статье правду от неправды и тогда уже приступать к действиям. На этот раз надо было, конечно, протестовать, и протестовать самым энергичнейшим образом. Молчать было нельзя. Тебя поливают помоями, а ты сиди и утирайся? Нет, это не годилось.

Пригласил вечером Бусырина, тот статью уже прочел. Сидели дома за чаем, раздумывали.

– Есть одно обстоятельство, которое сильно все осложняет, – сказал Бусырин. – На днях открывается съезд, будет он идти не меньше недели. После съезда, как всегда, люди будут заняты большими патриотическими делами. А ты, Антон Егорович, примешься с протестами и опровержениями ходить. Подумай, как это будет выглядеть?

– Значит, тебе наплюют в глаза, а ты говори, что божья роса?

– Не так ты меня понял. Я просто констатирую, что очень трудно будет в этой обстановке отбиваться. Время неподходящее, понимаешь?

– Эх, Антон, Антон, – сказала жена Чибисова, – сколько было говорено тебе в свое время: не соглашайся, не иди в директора, останься инженером! Поверите, – обратилась она к Бусырину, – был инженером, всегда его только и хвалили, только и хвалили. В газетах, в журналах о нем писали. По–другому, конечно, не так, как тут.

– Бессовестная ты, – сказал Чибисов. – И так мне тошно, а ты еще… Ведь сама знаешь, как пошел я в директора. Знаешь ведь. Ну что молчишь, скажи Федору Федоровичу. Скажи, как вызвали меня после войны и куда вызвали? Ну скажи! В ЦК вызвали… «Вот вам, говорят, поручение, товарищ Чибисов».

– А ты бы там – нет и нет. А то…

– Ну тогда мне и в партию не надо было вступать! – обозлился Чибисов.

– Есть немало партийных, которые лишку–то вперед не лезут, – не сдавалась жена Чибисова. – А живут люди, и не плохо живут. А ты смолоду задира был. Всегда его леший нес…

– И правильно леший делал. – Чибисов засмеялся. – Это не для меня – вперед не лезть. Я и в атаку первым ходил. Ничего, живой вернулся.

– Дохлая эта философия, – сказал и Бусырин. – В сторонке держаться, вперед батьки в пекло не лезть, тише ехать – дальше быть, моя хата с краю, своя рубашка ближе к телу, выше головы не прыгнешь. И так далее. Меня тоже леший больше полувека по стране носит. Ни избы не нажил, ни коровы, ни козы. А приди такая возможность – начать жизнь сызнова, опять бы так ее прожил, второй раз без избы и без коровы.

– Вас слушать – вы чудны;´е, – сказала жена Чибисова. – Ничего–то вам не надо, ни есть, ни пить, ни тело чем прикрыть, и пусть над головой не крыша, а небо чистое. Так, что ли? А зачем революция была? Зачем пятилетки строили? Зачем долгие годы во многом себе отказывали? Не для того разве, чтобы дожить до обеспеченной, до хорошей, спокойной жизни?

– Ну верно, верно, верно! И что из этого? – сказал Чибисов.

– А то, что, когда человек хочет обеспеченной, хорошей жизни и стремится к ней, нельзя его осуждать за это.

– А кто же его, человека, осуждает за это, милейшая моя супружница? Я тоже не скажу, чтоб мне нравилось сидеть голодному или ходить без штанов. Этого, как ты знаешь, за мной не водится. Но вот спокойной жизни, о чем ты тут сказала, этого, извиняюсь… В партию я шел не за спокойствием. Я не осуждаю тех, кто спокойной жизни хочет. Хочет – и, пожалуйста, хоти, живи спокойно, если можешь. Но в партию, сделай милость, не вступай, не мешай другим беспокоиться, иди в пчеловодную артель, к примеру.

– Ну, если любишь беспокойство, то и беспокойся, получай его! – Жена указала на журнал, раскрытый на столе. – И не жалуйся.

Чибисов тяжело вздохнул, допил остывший чай, поразглаживал ладонями лысую голову.

– Ершусь, ершусь, Федор Федорович, – сказал нерадостно, – а на сердце черные коты.

Едва ушел Бусырин, он сразу же лег в постель, думал уснуть поскорее. Но уснуть не мог. Вспоминал все, что сделал на заводе, придирался к каждому своему действию, оценивал его, рассуждал – как бюрократ или не как бюрократ поступил он в том или ином случае. Было немало и бюрократизма. И от посетителей от некоторых старался отделаться иной раз, и обещания кое–какие не выполнял, и в квартирах многим отказывал, может быть, зря; может быть, этих–то, которым отказал, надо было вселить, а отказать другим. Не до всего доходил, не всегда получался из него человек–оркестр. Главным, о чем всегда думал и о чем никогда не забывал, было для него производство, план, чтобы больше, больше, больше было чугуна и стали, от этого многое зависело, очень многое – не только будущее страны, но и вообще все дело строительства коммунизма на земном шаре. Читал года два назад книжку, писатель разносил директора завода за то, что, дескать, сталелитейные цехи строил, а о квартирах для рабочих не заботился, в бараках жили, вот бог этого директора и наказал – буря налетела, бараки все завалились, директора к чертям сняли, а в довершение и жена от него ушла – такой, мол, перетакой.

А он, Чибисов, директора этого полностью понимает. Что же, было время, надо было изо всех сил жать, именно сталелитейные цехи строить, сталь давать стране, и рабочие это понимали, на все шли, чтобы сталь была. И не ошиблись в правильности выбранного партией пути. Война показала это. Теперь можно и на жилища приналечь. Вот и у завода дом какой замечательный вступает в строй. А между прочим, тому писателю перед тем директором, которого он осмеивал, шапочку бы скинуть следовало: не нажимай он, директор, на сталелитейные цехи с таким упорством, кто знает, где бы теперь этот писатель оказался, не лежал ли бы он во рву каком–нибудь и не кормил ли бы собою червей?

27

На открытие областной художественной выставки приехал Горбачев. Приехал бы, конечно, и секретарь обкома, но он уже вылетел в Москву, на съезд партии.

Особенно долго Горбачев простоял перед портретом Дмитрия Ершова, сказал:

– Знакомый товарищ. – Улыбнулся, добавил: – Родня.

Когда обход был закончен, вновь вернулся к портрету и снова стоял перед ним.

– Вот человек, строящий коммунизм! – сказал он. – Простота и вместе с тем необыкновенность. Необыкновенность в том смысле, что такой человек возможен только при новом, социалистическом строе. Автора этой работы здесь нет случайно? – спросил он.

Ему представили Виталия Козакова.

– Мы уже встречались где–то с вами? – спросил, припоминая, Горбачев.

– В театре. Помните, за кулисами, у артиста Гуляева?

– Рад познакомиться с вами основательней, товарищ Козаков. Глубоко человечную и глубоко идейную вещь вы создали. Это именно то, чего у нас не так уж много в последнее время. Или создавали помпезные картинищи, или ударились в картиночки, в этакие сюжетики для рождественских открыточек. А настоящие, большие идеи сошли с многих ваших полотен, товарищи художники.

Вокруг них стала постепенно накапливаться толпа – сходились художники, собравшиеся на открытие выставки, критики, журналисты. Всем было интересно послушать секретаря горкома партии. Кому из каких побуждений. Были такие, которые думали: «Вот примется сейчас давать директивы. А что сам–то в живописи понимает? Тоже ценитель! Занимался бы промфинпланом».

– А здесь, по–вашему, есть идея, в этом портрете? – Спросил один из молодых художников.

– Как же! – ответил Горбачёв живо. – Я об этой идее уже сказал. Идея здесь в том, что это наш рабочий – рабочий социалистической страны. Такого нет у капиталиста. Его породил наш строй. Революция его породила. Это основа нашего общества, творец наших успехов и вместе с тем и защитник завоеванного Октябрем.

– Что же выходит, – продолжал задавать вопросы молодой художник, – выходит, что в каждом мазке кисти непременно должна быть идея? Без этого, по–вашему, нет художественного произведения?

– А вы иначе думаете? – поинтересовался Горбачев.

– Я? Я думаю иначе. Искусство должно быть и для души, для отдыха. А не только все время на что–то подкручивать и подвинчивать.

Горбачев задумался.

– Слушайте, – сказал он. – Вы отдыхаете, скажем, читая похождения бравого солдата Швейка?

– Конечно.

– А есть в этом произведении идея или нет?

– Идея? Может быть, и есть, понятно… Идея против войны, против порядков в Австро – Венгерской империи, идея народной мудрости, национального освобождения. Но она не прет из книги.

– Ага! – сказал Горбачев. – Вот, значит, в чем дело – идея есть, но не прет. Идея есть, но тем не менее, читая книгу, получаешь и для души, для отдыха. Значит, не идея мешает получить что–то для души, а неумение писать так, чтобы идея не представала перед тобой в виде голого, устрашающего скелета. Верно?

– Верно, – сказало несколько голосов.

– Вы помните, конечно, пейзажи многих художников старой России, – продолжал Горбачев. – Есть в них идея или нет в них идеи?

– Идея в них есть! – сказали голоса.

– И по–моему, она есть, – подтвердил Горбачев. – Показывая спокойную красоту, скажем, подмосковного пейзажа, воспевая русскую природу, художник пробуждает в нас чувства патриотизма, любви к родине, к великой, могучей, чудесной родине. Можно было бы крикнуть: «Любите родину!» А можно показать эту родину так, что и без выкриков будешь ее любить. Разве это не идея, и не высокая идея? Вот тут, смотрите, – Горбачев указал на одно из больших полотен, – изображено строительство семиэтажного дома. Краны, кирпичи, леса, девушки в комбинезонах и в платочках. Ощущение высоты. Ветер. Все как полагается. Солнечно. Ярко. Идейная это, по–вашему, картина? Не слышу голосов. А по–моему, – простите меня, может быть, тут автор присутствует, – это безыдейная картина. В том смысле безыдейная, что идеи в ней никакой в общем–то и нет. Есть добрые намерения, а кроме них – что? Раскрашенная фотография, и больше ничего. А когда я смотрю на портрет этого прокатчика, я горд тем, что партия, к которой я принадлежу, вырастила подобных людей, я горд и счастлив, что живу среди них, я уверен, что такие люди построят коммунизм. Жить хочется, таким же быть хочется. Это что – не идея?

Художественная выставка была устроена, как всегда, в спортивном зале Дома культуры Металлургического завода – почти в самом центре города, но и в день открытия, и в несколько последующих дней народу в зале было немного, хотя расклеенные на улицах афиши горячо приглашали горожан посещать выставку ежедневно с четырех часов дня до десяти вечера.

Гуляев сказал Виталию:

– Удивительного ничего нет. Надоели народу ваши безыдейные картинки, правильно это Горбачев заметил. Ведь вы что думаете? Вы думаете – раз все плюются от помпезных икон, то, значит, надо прямо противоположное – от икон повести зрителя в спальню, в бытовизм, в картинки. То есть вы приняли равнение на обывателя, на прожирателя, а не на созидателя, не на строителя. Так же, как у нас в театре, милый. Начинаем ошибаться в масштабах. Начинаем меньшинство принимать за большинство. И потрафлять меньшинству. Начинаем забывать о тех, кто строит каскады гидростанций на Волге и в Сибири, кто осваивает целину, кто добывает уголь, кто металл выплавляет, кто на северных зимовках сидит, кто самолеты и автомобили строит, кто землю пашет и для нас с тобой огурчики выращивает. Им–то надобно такое, чтобы сил прибавлялось, чтобы подымало, вело, чтобы помогало в больших, красивых делах. Вот и не идут, Витенька, на вашу выставку. А жаль…

Горевали они недолго. С каждым днем народу на выставке все прибывало. Шли с заводов – с Металлургического, с Кораблестроительного, Судоремонтного, из порта. Все шире распространялся слух, что на выставке много хорошего, интересного. Привлекали полотна на современные темы. Заговорили и о портрете старшего оператора блюминга Дмитрия Ершова. Особенно после того, как о нем одобрительно написали в городской газете. Портрет нравился или не нравился – средних мнений не было. Он затрагивал каждого. Одни ругали художника, другие говорили, что художник замечательный. Перед портретом спорили, высказывались вслух. Одни из тех, кто знал Дмитрия, говорили, что очень похож; другие, что не очень; третьи, что и вовсе это не он, а просто какая–то выдуманная личность, к тому же и блюминг–то не понять – блюминг, это или еще что. Блюминг, в общем, тоже не похож.

Дошел этот шум и до Дмитрия. Явился на выставку днем, до открытия, не хотел, чтобы люди его видели, упросил дирекцию – пустили в безлюдный зал. Походил меж фанерных щитов, обтянутых суровыми холстами, отыскал портрет, замер перед ним. Неужели он такой, неужели люди видят его таким? Заметил уборщицу, наблюдавшую за ним, отошел от портрета, еще походил среди щитов, снова вернулся, снова стоял и раздумывал.

– Ну точь–в–точь ты, сынок! – Он вздрогнул, до того неожиданно сказала эти слова подошедшая уборщица. – Вот как есть ты. Зашел сюда, сразу я тебя по портрету и узнала. А я ведь тоже нарисованная. Иди за мной: – Она повела Дмитрия в другой конец зала. Там он увидел небольшой живописный портрет этой старой женщины. – Это наш, свой, который при Доме культуры, художник рисовал. «Давай, говорит, Егоровна, посиди чуток». А вышло – семь дней меня мурыжил. Чуток! Тебя поди и того дольше?

Нет, Дмитрия художник Козаков совсем не мурыжил, а получилось так, что портрет волнует даже самого Дмитрия. Будто не себя он видит, а кого–то другого, который лучше его, чище, цельней. До чего же хотелось быть именно таким! А старушка?.. Ну что ж, похоже: все как есть – и кофта в горошек, и платочек двумя хвостиками под подбородком, и морщины все на месте, одна к одной…

Вечером уборщица сказала Виталию:

– Ваш–то, который на портрете… Приходил. Рассматривал.

– А что сказал?

– Да ничего не сказал. И чего говорить? Насмотрелся поди еще когда рисовали вы с него.

Так Виталий и не узнал, какое впечатление портрет произвел на Дмитрия. Уж и то хорошо, что не потребовал снять и убрать. Он сказал об этом Искре.

– Я его найду на заводе и спрошу. Хорошо? – сказала Искра.

– Конечно. Непременно найди.

Искра пришла на блюминг. Дмитрий, увидев ее, передал управление станом другому оператору. Вышли из кабины на тесную железную площадку. Сюда долетали брызги огненной окалины и падали на железо возле ног.

– Вы были на выставке? – спросила Искра. – Видели свой портрет? Вам понравилось? Вы не сердитесь?

– Разве это я? – на все ее вопросы только и сказал Дмитрий. – Разве я такой?

– Такой, – ответила Искра. – Такой. Мне портрет очень нравится, очень!

Чего бы только не отдал Дмитрий в эту минуту, всю жизнь бы отдал за то, чтобы хоть на час с его лица сошел проклятый рубец, чтобы увидела его Искра Васильевна таким, какой он был до того удара штыком… С тех пор как из–за Степана разрушились отношения с Лелей, Дмитрия еще больше повлекло к этой маленькой женщине, к Искре Васильевне. Схватил бы на руки и нес, никогда бы на землю не опускал. Иной раз возникало чувство вины перед Лелей: подло, дескать, оставлять ее одну, трудно ей без его дружеского слова. Тогда говорил себе, что вот–вот соберется, съездит в Рыбацкий. Но почему–то не мог собраться, так все и не ехал.

– Искра Васильевна!.. – Он снова, как было на берегу моря, взял ее руки в свои ладони.

– Я пойду, – сказала она, осторожно, но настойчиво высвобождая руки из этих тисков. – Я ведь только на минутку. Бросила печь, мне попадет. – Она стала спускаться по лесенке вниз. – До свиданья.

Встречаться с Дмитрием стадо для нее делом очень и очень не простым. Если говорить откровенно, то есть одной себе, чтобы не только никто не слышал, но даже чтобы и глаз ее не видели при этом, то хотелось с ним быть, хотелось разговаривать, даже вот погулять где–нибудь, как тогда у моря. Но Искра понимала, что идет игра с огнем, который, если обращаться с ним неаккуратно, может вдруг вспыхнуть во всю силу, и тогда беда, все сгорит в нем – и ее жизнь с Виталием, и Дмитрий, и она сама. С таким огнем нельзя было играть. И все–таки тянуло хоть одним пальчиком да прикоснуться к огню. «Как приятна в жаркий день для трудов и вдохновенья даже маленькая тень». Разве это влекло ее? Нет и нет. То была просто стихотворная чепуха для альбомов. Не «тень», и не «маленькая», а огонь, и яркий – вот что, пожар, какого у нее с Виталием никогда не было. Разве это не понятное чувство? Разве с древних, с каменных, с пещерных времен человек не тянулся к огню, не замирал перед ним в священном трепете?

В эти трудные дни Искре было очень обидно, что Виталий так мало уделяет ей внимания. Он должен быть возле нее, он должен не давать ей оставаться одной, он должен водить ее. в театр, в гости, сам приглашать гостей. Ну подал бы знак, что он помнит о своей жене, любит ее. Пусть бы цветочек какой–нибудь купил… Что же ты такой, Виталий? Ах, скорее бы давали эту новую квартиру, которую они уже осмотрели с Виталием, устроили бы новоселье, повеселились!

А для Виталия все на свете, даже, пожалуй, и она, Искра, было в эти дни заслонено успехом его работы, успехом, какой имел на выставке портрет Дмитрия Ершова. О портрете написали уже не только в городской, но и в одной из центральных газет. В статье, посвященной открывшемуся съезду партии, известный писатель поминал Козакова в числе художников, успешно работающих над магистральными темами советского искусства.

Искра говорила себе, что обижаться на Виталия нельзя: все–таки, как ни рассуждай, считай ли это справедливым или несправедливым, а самое важное в жизни Виталия – его живопись, его труд, его искусство. Не будет Люськи, которую он очень любит, не будет ее, Искры, которую он говорит, что тоже любит, разве он прекратит работу? Нет же, нет. Он все равно будет писать, всегда, при всех условиях, писать, пока жив, пока его рука держит кисть. Нет, обижаться нельзя. И в то же время очень все это обидно.

В довершение ко всему жизнь преподнесла Искре такую неприятность, какой она уж никак не ожидала. Квартиру в новом доме ей не дали. Все уже было решено, уже выписали ордер – только въезжать, и вот, перерешили.

Сообщили Искре об этом во время смены. Она работала на печи, горновые разделывали летку, когда подошел возмущенный председатель цехового профсоюзного комитета. Он говорил, что пойдет немедленно в завком, подымет шум. Но Искра этих его слов уже не слышала. У нее текли слезы, и будь это дома, она уткнулась бы в подушку и разревелась. Она ушла в пирометрическую, села там среди приборов, которые, подмигивая глазками зеленых и красных лампочек, кому–то и о чем–то сигнализировали, утирала пальцем слезы на щеках, отчего по лицу ее шли грязные разводы копоти. Пришел Платон Тимофеевич. Пришел начальник цеха. Узнав, в чем дело, отправились оба куда–то и кому–то звонить. Но она уже знала, что все потеряно, она уже не верила ни во что. А как она рассчитывала на эту квартиру, как рассчитывала!. И вот все пошло прахом. Все переменилось в одну минуту, и никто за это не ответит, никто не подумает о том, что такой грубой, безжалостной переменой причиняется человеку горе.

Придя домой, она Виталия не застала, пошла за ним на выставку. Она сказала ему о том, что новой квартиры у них не будет.

– Да что ты? – Виталий ответил так, что Искра увидела – не очень–то и расстроился. – Вот подлецы!

Через минуту он уже рассуждал с кем–то о светотенях. Искра отошла от него, села на диванчик. При своей деятельной натуре она не могла бесконечно предаваться печалям. У нее уже возникали один за другим проекты, как все–таки заставить дирекцию выполнить обещание. Она подумала: а не сходить ли к секретарю горкома партии Горбачеву; он такой симпатичный и, видимо, отзывчивый человек. Но вспомнила слова Капы о том, что к ее отцу хорошие люди ходить стесняются, не хотят мешать занятому человеку; лезут к нему главным образом те, которым что–нибудь понадобилось лично, всяческие устроители собственного благополучия. Нет, этот проект не годился. Подумала, что хорошо бы влететь в кабинет к директору и накричать на него. Правда, кто–то ей еще давно говорил, что мужчины женских криков не боятся, им от них смешно, что надо плакать, перед женскими слезами ни один, даже самый заскорузлый бюрократ не устоит. Но реветь – это уже совсем никуда не годилось. Даже если бы удалось выплакать не то что двухкомнатную, а всю четырехкомнатную квартиру, все равно это очень стыдный путь, такой путь не для нее.

Искра решила сходить к Капе. Она понимала, что и это не такой уж красивый путь – поплакаться перед дочерью секретаря горкома, авось, мол, та скажет папе, а папа даст взбучку дирекции завода. Но все же отправилась на Овражную.

Капа и Андрей сидели возле приемника и слушали дневник заседаний съезда партии.

Занятые передачей, они совсем не удивились тому, что к ним зашла такая неожиданная гостья. Капа предложила Искре чаю: чай остыл немножко, но его можно быстро подогреть. Искра отказалась. Ей было стыдно, очень стыдно за то, что она пришла к этим славным ребятам с такой некрасивой целью. Хороший пример она, коммунистка, подаст комсомольцам, начав хныкать о квартире в такие дни, когда внимание всех людей приковано к тому, что происходит в Кремле. Она неожиданно попрощалась, сказала, что шла мимо, что заскочила только на минутку, погреться, и поспешно ушла. По улице почти бежала, стараясь как можно быстрее выбраться к центру города. Ей казалось, что если ее увидят на Овражной или на пути с Овражной, то непременно догадаются, зачем она туда ходила. Но даже если и не увидят – все равно плохо. Ведь Андрей завтра узнает в цехе, что ей не дали квартиру, поймет, что не мимо она шла, не погреться забежала в их домик, а ей нужна была Капа, заступничество отца Капы. И что тогда будет, что будет!..

Спустя час после ее ухода Капа спросила с недоумением:

– А зачем она приходила?

– Погреться же, сказала.

– Нет, она была очень расстроенная. Наверно, своего мужа искала. В таких случаях по всем известным адресам ходят.

– Откуда ты это знаешь? – Андрей засмеялся. – Можно подумать, что у тебя богатейший опыт семейной жизни.