Текст книги "Избранные произведения в трех томах. Том 3"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 43 страниц)
Когда–то на Констанцском соборе, почти пять с половиной веков назад, когда католический мир путался среди трех одновременно существовавших пап, в том числе и пресловутого Иоанна XXIII, страшного своими неисчислимыми преступлениями, один кардинал воскликнул: «Только черт может еще спасти католическую церковь!»
Сейчас расчет почти такой же. Сейчас Ватикан рассчитывает на «Желтого дьявола», которому служит верой и правдой.
3. ПОД ГОЛУБЫМИ НЕБЕСАМИАвтобус шел из Рима в Неаполь. Он летел с той скоростью, с какой обычно ходят автобусы–экспрессы на линиях Москва – Ленинград, Москва – Симферополь, Ленинград – Таллин. Мелькали городки, селения, серебряные оросительные каналы и желоба, зелень виноградников, пепельно–серые рощи маслин, или, по–здешнему, олив, поля высокой кукурузы; где–то справа, невидимое, лежало море, а слева все время тянулись горы, местами скалистые, дикие, местами поросшие лесом; пейзаж этот до удивления напоминал пейзаж Северного Кавказа, если ехать, скажем, из Грозного в Нальчик.
По временам даже забывалось, что ты далеко от дома, так и думалось, что едешь поездом до Орджоникидзе, там пересядешь в машину и через Дарьяльское ущелье, преодолев в конце его Крестовый перевал, начнешь спускаться в долину Арагви, спеша к своим друзьям в Тбилиси.
Но вот на повороте вскрикнет встречный автобус, вскрикнет чужим певучим голосом; вот увидишь, как движется бороздой пахарь и перед ним, мерно вышагивая, почти белый бык с извилистыми рогами тащит тяжелый старинный плуг; вот среди поля запестреют рекламы чего–то не нашего. Оглядываешь это все – и возвращаешься к действительности. Долбят ломами землю по склонам гор, пробивают ямы, в которые нанесут земли из долин и посадят оливковые деревья, – ряды маслин то там, то здесь упрямо взбираются на каменистую крутизну. Идут монахини, скрыв свои лица в раструбах накрахмаленных косынок. Неторопливо катит на мотороллере священнослужитель. В придорожной остерии, засунув сколько полагается монет в пусковой механизм радиолы, толпятся парни того типа, с которого берут пример наши отечественные стиляги. Радиола издает беспорядочные звуки рок–н–ролла. Парни в этом беспорядке улавливают какой–то понятный им порядок, и под эти звуки кто приплясывает ногой, кто подергивает плечом, у кого конвульсивно ходит бедро. Надо полагать, что они так танцуют.
Но подобных парней мало. Люди работают, люди добывают хлеб, и, судя по всему, не легкий.
Наш автобус тоже снабжен певучими трубами архангелов. Распугивая ими путников, он летит и летит по дороге, которая не что иное, как продолжение древней Аппиевой дороги. На, кручах над нею – развалины старых храмов, возле современных мостов видны остатки огромных мостов древних римлян, видны стены и башни крепостей, сложенных из характерного римского кирпича – он площе обычного, кладка из него выглядит очень плотной, что и есть на самом деле; из такого кирпича сложны и дворцы на Палатине, и термы Каракаллы, и арки Колизея. Чего только не повидала на своем веку эта дорога, прежде чем ее покрыли асфальтом и прежде чем по ней зашелестели шины автомобилей!
Миновав Альбанские горы, мы пересекаем Понтийские болота. В путеводителе, изданном в начале нынешнего века, сказано, что это шоссе, древнейшее во всей Италии, еще не так давно было главной артерией для сообщения между центральной Италией и южной, а ныне оно несколько опустело и «опустело против прежнего времени только вследствие бывшего здесь разбойничества».
Болота осушены и осушаются. На них тоже серебрятся каналы, но уже не оросительные, а осушительные, и тоже раскидываются рощи маслин и заросли кукурузы.
Приближаясь к морю, видим мыс Цирцеи, на котором – этому надо верить – был когда–то замок дочери Солнца. На вершине гигантской известковой скалы и в самом деле видны развалины, там и в самом деле был город Цирцеи, и утверждают, что в нем живали Цицерон и Тиберий.
Через тихий, милый городок, над которым возвышается следующая гигантская скала, мы выехали к морю. Это было Средиземное море – в тот час неподвижное, теплое, бледно–голубое, затянутое легкой дымкой. На самом берегу была остановка, была заправочная станция и конечно же существовал уютный ресторанчик. Поозирались вокруг, порассматривали скалу, на верху которой, глядя на море двенадцатью громадными арками, стоит дворец Теодориха, пожалели, что нет времени туда взобраться, – вид, надо полагать, оттуда великолепный.
Дальше путь шел так, что море почти уже не исчезало из виду. Параллельно шоссе, то приближаясь к нему, то удаляясь, проходила железная дорога. Она пробиралась по горным ущельям, она уходила в десятки, а возможно, и в сотни тоннелей, она бежала по высоченным мостам над бешеными речками. Ей было очень трудно, значительно труднее, чем нашему шоссе.
Миновали городки Фонди и Итри. В каком–то из них, говорят, родился знаменитый Фра – Дьяволо. Мелькнула крепость Гаэты – последнее прибежище последних Бурбонов.
Затем в прибрежных скалах, окруженное обрывами, мы увидели большое круглое озеро. Нам сказали, что это Авернское озеро, или, как здесь называют, Оверно; по–латыни таким словом обозначается что–то вроде входа в ад. Название свое озеро получило потому, должно быть, что расположилось оно в кратере погасшего вулкана.
За «входом в ад», правее его, в море, был виден скалистый, с крутыми берегами остров.
– Иския, – сказали нам.
Иския… Когда–то в Париже я смотрел видовой фильм, посвященный острову Иския. На Искии горячие источники, сернистой водой которых лечат ревматизмы и подагры. Теперь понятно, откуда на этом острове горячая вода, насыщенная серой: из тех подземных глубин, которые лежат под угасшим «адом», под старым, впавшим в дряхлость вулканом.
Снова мягкие, зеленые, цветущие пейзажи. Снова виноградники, оливы и цитрусовые и теплый, ласковый средиземноморский ветерок…
Въезжаем в Неаполь, в его узкие, кривые улочки, через которые, как о том неизменно свидетельствуют итальянские неореалистические кинофильмы, от окна к окну, от балкона к балкону развешано белье. Тысячи белых, розовых, голубых заплатанных «флагов» довольно весело и живописно полощутся над головами прохожих.
Может быть, так бывает только на пасху? Предпасхальная всеобщая стирка? Нет, так всегда, каждый день. Вековая традиция – вывешивать свое мокрое исподнее для всеобщего обозрения: дескать, мы, живущие здесь, не грязнули.
Для того чтобы развешивать белье над всей улицей, даже в том случае, если улица и сравнительно широка, придуманы системы блоков, сооружены особые блочно–веревочные конструкции, наподобие тех, с помощью которых движутся театральные занавесы или шторы на окнах.
Из–за этих пестрых «флагов» каждому, кто едет по неаполитанским улицам, может подуматься, что его тут ожидали и вот радостно приветствуют.
Делаем крутой разворот из улицы на набережную – и дальше уже никакие объяснения не требуются… Лазурный, сверкающий под солнцем залив, бесконечная набережная, охватывающая его огромной дугой, вся застроенная на много километров, пароходы и яхты у причалов, лиловатая дымка, и в ней, там, в конце набережной, на противоположной стороне залива, – расплывшийся в дымке, но до предела знакомый по гравюрам, по фотографиям величественный силуэт Везувия. Рима нет без собора Святого Петра, а Неаполя нет без этого, случается еще и оживающего иной раз, немало на своем веку наделавшего бед грозного вулкана. Он высится по ту сторону залива, тяжелый по размерам и вместе с тем легкий из–за той дымки, что висит над заливом. Рассматривать его лучше всего через темные очки – как через светофильтры.
Созерцая залив и Везувий, обедаем в ресторане, расположенном у самой воды. Называется ресторан «Bersaliera». Спасая нас от прямых лучей горячего солнца, над нашими головами передвигаются секции металлической кровли – как закрылки у «ТУ‑104» при взлете и посадке. Едим конечно же вездесущие спагети с томатной подливкой и острым сыром по имени пармезан. Запиваем – кто дьявольски кислым красным вином, кто апельсиновой водой. Апельсиновой воды в бутылочках по всей Италии так много, что удивляешься: сколько же надо апельсинов и сколько садов с апельсиновыми деревьями, чтобы наполнить эти бутылочки?!
От столика к столику движутся пятеро довольно–таки полненьких итальянцев. Двое, из них поют традиционными здешними тенорами, трое. аккомпанируют на скрипках и на гитаре. Певцы – в черных костюмах, в белых рубашках с «бабочками». Поют они неплохо, они, безусловно, артисты. Но, видимо, очень бедные артисты: костюмы заношенны, завоженны утюгами, «бабочки» доживают свой век. Подают им мало – монетку–другую. Большинство обедающих не обращает на музыкантов никакого внимания. Наши товарищи им поаплодировали. Не знаю, может быть, так поступают тут только советские люди, но факт фактом: «ансамбль» страшно обрадовался и тотчас заиграл «Очи черные, очи страстные…».
После предварительного сбора монет с нашей группы музыканты ударили еще какую–то, подобную «Очам», дореволюционную мелодию. Знать, не так уж часто эти места посещаются людьми из Страны Советов: представление о культуре и вкусах русских сохраняется здесь, должно быть, со времен петербургских курортников и более позднего нашествия на Европу российских белоэмигрантов. Вообще надо сказать, что в Италии нас знают плохо. В ничтожных долях доходит до рядовых трудящихся итальянцев наша литература, а если что и доходит, то как раз не то, что представляет подлинную нашу литературу. Мне рассказывали об одной встрече советских и итальянских поэтов, состоявшейся несколько лет назад. Выяснилось, что большие, серьезные наши поэты, признанные мастера слова, в Италии никому не известны. А известны лишь отдельные формалисты–жонглеры словами и рифмами да подражатели декадентам.
От Неаполя мчимся дальше по отличной автостраде, в начале которой была касса и был пропускной пункт. Дорога принадлежит, оказывается, фирме «Фиат», и за проезд по ней до Помпеи надо платить. Иначе крути и верти какими–то проселками. Плата, конечно, умеренная: чтобы и не отпугнуть и в то же время заработать.
Летим по автостраде, огибая Везувий, все время имея перед своими глазами приземистый лиловато–бурый конус с обкусанными лавой краями огромного кратера. Издалека видно, что к кратеру ведет подвесная канатная дорога. Хорошо бы подняться по ней туда, наверх, заглянуть в жерло вулкана. Но времени и здесь мало, впереди еще множество мест, где мы должны побывать.
Везувий остается позади, но он еще отлично виден, когда автострада обрывается в Помпее. Везувий стоит невдалеке от Помпеи и вот почти уже два тысячелетия созерцает то, что сотворил однажды с этим некогда прекрасным цветущим городом, куда любили съезжаться на лето древние римляне.
Мы видим городские каменные стены, мы видим каменную арку ворот, которые носят название Porta Marina – Морские ворота; за ними довольно круто идущую вверх, мощенную почти черными, отполированными ногами и временем глыбами вулканической лавы (Везувий рядом!) Via Marina – Морскую улицу. Перед нами город.
А сто восемьдесят лет назад на этом месте, как рассказывают, был пологий холм, по сравнению с Везувием – небольшая вспухлость земли. По склонам холма теснились виноградники. Земледельцы сеяли хлеба. Так шли век за веком, и никто почему–то не задумывался над тем, какие богатства человеческой культуры скрыты под толстыми слоями вулканического пепла.
По совести говоря, это очень странно, что не задумывались. Римлянин Плиний Младший, очевидец катастрофы, оставил потомкам и рассказ о том, как погиб возле Кастелламаре его дядя, тоже наблюдавший извержения Везувия, и трагическое описание гибели самой Помпеи. Ведь это же можно было прочесть, и если не ученые, то какие–нибудь искатели приключений или охотники за кладами могли бы поинтересоваться, а куда же тот город, Помпея, подевался. Или, может быть, они полагали, что в августе 79 года нашей эры Везувий обрушил на Помпею потоки огненной лавы, а не горы пепла и пемзы, как было на самом деле, и что в этой лаве Помпея сгорела без остатка?
Какие–то сведения есть о том, что в недрах холма в древности копались одиночки и кое–что они, очевидно, оттуда повытаскали. Но к средним векам Помпею похоронили безвозвратно; прокладывая в конце XVI века водопровод для одного из небольших городков и прорывая траншею через безыменный холм, римский архитектор Доменико Фонтана настолько о ней уже ничего не знал, что не придал никакого значения скрытым в холме останкам каменных строений; мало ли в Италии всяческих развалин, ушедших в землю! Был даже найден камень, на котором прочли вырубленное резцом имя Помпейской Венеры. Помпейской! Лет сто спустя здесь обнаружили еще один камень с надписью: «Pompei». И опять не подумали о городе Помпее; подумали, что имеется в виду Помпей, которому тогдашняя история присвоила титул «Великий».
Только лет через пятьдесят после того, то есть в середине XVIII века, когда один крестьянин, копавший канаву, извлек из земли холма бронзовую статую, начались первые более или менее планомерные раскопки. Хотя исследователи по–прежнему почему–то даже и не предполагали, что под их ногами лежит древняя Помпея.
Но когда выяснилось наконец, какой именно город похоронен под зеленым холмом, и когда из раскопов стали извлекаться чудеснейшие скульптуры, вазы, украшения, началась горячка, начался тот археологический грабеж, какой видывала и Греция, какой испытали на себе Египет и Индия и какому в большей или меньшей мере подвергались в не такие уж давние времена все очаги древних культур; в пещерных храмах Лунмынь в Китае еще в сороковых годах бесчинствовали американские расхитители древностей.
Горы пепла над мертвым городом перелопачивались с места на место, открытое погребалось вновь, никто ничего не исследовал, только растаскивали всё кто куда: в любых музеях мира найдешь сейчас что–нибудь из Помпеи.
Прослышав об удивительных находках и жаждая увидеть их собственными глазами, однажды на развалины заявился австрийский император Иосиф II. Его сопровождал король неаполитанский – так сказать, хозяин, который решил поразвлечь высокого гостя. В то время как раз откапывали дом одного богатого помпеянина. Из недр раскопа к ногам потрясенного императора хлынул целый поток редкостей: бронзовые сосуды, монеты, глиняные блюда, серебряный лист с рельефными изображениями, стеклянные пуговицы, лампа, голова Юпитера из терракоты и еще великое множество разнообразной драгоценной мелочи.
Всякого рода властители, как показывает практика нескольких тысячелетий, до странности легко соглашаются на то, чтобы им втирали очки в тех случаях, когда это не ущемляет их прерогатив, когда это в какой–то мере льстит их самолюбию, когда это возвеличивает их как правителей. Екатерина II с удовольствием взирала сквозь розовые царственные пальчики на префальшивейшие фасады «потемкинских деревень», щедрейше награждала строителя этих фальшивок сиятельного Потемкина и беспощаднейшим образом покарала Радищева за обнажение действительности, скрытой за картонными фасадами.
Но в деле лести и втирания очков владыкам, так же как и во всяком другом опасном деле, нельзя слишком–то перебарщивать. Австрийский император почувствовал подвох, понял, что ему нарочно подстроили такое изобилие находок, и попросил, чтобы копали в другом месте. Принялись копать в другом месте, и, конечно, уже с иным результатом: нашли всего лишь пару позеленевших монет да грудку костей.
Раскопками Помпеи ведали совсем не люди науки, а прожженные дельцы. Работали у них закованные в цепи каторжники и рабы, которые все еще водились в ту сравнительно недавнюю пору. Работы почему–то были строжайше засекречены, велись до крайности медленно и по–прежнему безалаберно.
По–настоящему дело пошло только во второй половине прошлого века, когда его возглавил Джузеппе Фиорелли. Он добивался того, чтобы не только из–под пепла извлекались древности, но чтобы для истории было сохранено буквально все, что осталось от Помпеи. Археологи задумывались над тем, как укреплять отрытые стены зданий, колонны, как консервировать стенную живопись, как предохранять ее от разрушающего действия дождей, солнца, ветров. В музее возле Porta Marina вам показывают как бы окаменевшие в последней предсмертной судороге человеческие тела. Именно Фиорелли додумался до того, чтобы некие рыхлости в уплотненном пепле заливать раствором гипса. Это и дало удивительнейшие результаты: из нескольких залитых пустот извлекли гипсовые отливки человеческих фигур. Восемнадцать веков назад люди были засыпаны огненным пеплом и в нем или тогда же сгорели, или тела их истлели позднее, но факт фактом – плотный пепел сохранил в себе все их очертания, и притом сохранил так, что по отпечатавшимся на гипсе выражениям лиц, по тому, как скорчены тела, можно судить о страшном дне; о страшной смерти в огненном ливне.
Поднявшись по Via Marina к Форуму, мы ходили из улицы в улицу. Перед нами был мертвый город, но мертвый так, будто жизнь из него ушла только что, совсем недавно. Улицы были замощены; на перекрестках, там, где в нынешних городах ставят знак с надписью «Переход», тоже были переходы – крупные камни, положенные через улицу с тем расчетом, чтобы, если дождь, можно было бы и пешеходу пройти, не промочив ног в потоках воды, и чтобы и колеса повозок смогли проехать меж камнями.
В домах, справа и слева – остатки магазинов; в них каменные прилавки, за прилавками, вкопанные в землю, громадные сосуды для вина и для масел.
Мы ходим и ходим по улицам, погубленным и вот сохраненным Везувием, который неизменно маячит вдали; мы заходим в остатки храмов, древних судилищ, в отлично сохранившиеся бани, любуемся колоннами, окружившими Форум, – и все время перед глазами та; картина, которая еще в школьные годы была видена; в Русском музее в Ленинграде и произвела такое впечатление, что оно неизгладимо остается в памяти уже добрую треть века.
Не все еще сознают могучую силу искусства, силу, воздействия его на умы, на чувства человека. Можно проштудировать гору учебников, можно перечитать уйму исследований, монографий, докторских работ об эпохе Петра I. Чтение это даст солидные, фундаментальные знания предмета, такие знания, что дальше, думается, и некуда. Знаешь государственное устройство допетровской и петровской Руси, знаешь свод законов того времени, знаешь экономику, знаешь основы производственных отношений, знаешь быт, внутреннюю и внешнюю, политику, знаешь, какие велись Петром войны и как они велись. Все знаешь.
Но вот прочитана всего–навсего одна книга: «Петр I» Алексея Толстого. Прочитана – и Петровская эпоха видится тобою уже не через те десятки книг, которые ты читал прежде, а через нее, через эту книгу художника–мастера слова, через ее скульптурные яркие образы, через характеры ее действующих лиц, через талантливо нарисованные словом события истории. Идет время, те книги тускнеют в памяти, иные и вовсе из нее исчезают, а «Петр I» живет и живет, оставаясь твоим образным путеводителем по далеким петровским временам. Так же волнующе, но не словом, а кистью написана картина, о которой вновь и вновь думаешь, шагая под горячим итальянским солнцем по улицам Помпеи. Улицы мертвы. Но ты вспоминаешь картину, и они оживают перед тобой. Их оживляет яркое творение большого русского мастера.
Очевидцем страшной катастрофы был, как сказано, Плиний. Он старательно описал все, что видел, все, что прочувствовал. Но его описания остаются достоянием ученых, исследователей, комментаторов. Карл Брюллов, может быть, не один раз перечитывал строки Плиния, и, очевидно, именно они, эти строки, породили замысел картины: Но как все изменилось, когда за дело взялся не старательный летописец, а художник!
Русский мастер бродил по этим улицам в первой половине прошлого века, когда от пепла было очищено еще совсем мало, когда под землей еще находились многие и многие поражающие сегодня посетителей отличной сохранностью чудесные дома богатых помпеян, с их атриумами, окруженными многочисленными комнатами, с их перистилями и прекрасными садиками с фонтанами и мраморными скульптурами, с их драгоценной росписью и тайничками, хранящими такие откровенные, в духе того времени, изображения на стенах, что женщин в тайнички не допускают; из–под земли к тому времени вышла разве только треть города, и никто еще не видел его самых прекрасных строений и сооружений.
Карл Брюллов не был археологом, он был художником. Подержав в руках черепок вазы, художник дорисовывал в своем воображении остальное: он видел всю вазу. Проходя по нескольким отрытым улицам, рассмотрев несколько колонн, обернувшись на Везувий, он дорисовал все: он увидел весь город в его роковой час.
В 1833 году и Брюллов впервые показал свой «Последний день Помпеи» римской публике. И те дни были днями подлинного триумфа русской живописи. Русский мастер Карл Брюллов так же, как другой, совсем не похожий на него русский мастер Александр Иванов с его «Явлением Мессии», не посрамил искусство своей родины. В отличие от картины Иванова большой успех ожидал брюлловское полотно и на родине, в Петербурге. Перед ним в созерцании; в раздумьях простаивали Пушкин, Гоголь, их большие и малые современники.
Карл Брюллов работал над картиной почти шесть лет. До совершенства отточена каждая ее деталь, каждый камень площади, на которую обрушилось небо, каждая черточка на лицах ошеломленных людей.
В Ленинграде хранится эскиз, который Брюллов какое–то время считал окончательным. Внимательно всматриваясь в ту работу, видишь, что она изрядно отличается от картины. И не только тем, что в картине действие из уходящей вдаль узкой каменной улицы вынесено на площадь, но и всем тоном звучания. Эскиз несет нам страшную неотвратимость огненной стихии. Люди тут ничто под разгневанным небом. Единственно красивое, что находит в них художник, – это всего лишь их желание умереть, не утратив человеческого достоинства.
Мотив не нов. Мастер шел проторенной дорожкой. Сколько было их, полотен, живописующих мощь стихий, то есть силу бога, и ничтожество человека! И, надо полагать, Брюллов это чувствовал. Знатоки живописи оценивают эскиз очень высоко, утверждая, что по единству содержания и формы он даже превосходит картину. Но художник все же его не завершил и позже от него совсем отказался. Зависимость человека от стихий, его ничтожество перед силами природы – что может создать своего, нового художник, разрабатывающий подобную тему? Он отбросил пессимистический ключ решения задачи. Везувий по–прежнему бушует, хлещут молнии, рушатся стены, падают статуи богов, поток камней летит с клубящегося неба, гибнут люди. Но они гибнут уже не как стадо божье, а в борьбе, в непокорности, в упрямом желании найти выход. Всмотритесь в любую группу – всюду борьба за жизнь. Одни стремятся вынести старца из–под града камней. Кто–то поддерживает свою бессильно падающую подругу – он еще не утратил надежды спасти ее. Молодая семья, озираясь на небо, бежит от него… О безволии, о подчинении року уже нет и речи, Разве прежде кто–либо когда–нибудь надеялся убежать от неба, от божьей воли, от руки всевышнего?
И это путь к реализму, к правде. В Помпее было около двадцати тысяч, жителей (другие утверждают даже, что тридцать тысяч), а погибло лишь около двух тысяч. Остальные не сдались, они боролись, они вырвались из огненного ада. В доме, в который мы вошли, не было найдено ни одного трупа, ни одного скелета. В нем даже хранилище ценностей – большой сундук – оказалось пустым: хозяева успели захватить содержимое с собою.
Следовательно, не только отличной формой поразил и завоевал зрителей Карл Брюллов, не только монументальностью своего полотна и обращением к одной из наиболее трагических страниц в истории человечества, но и тем своим собственным прочтением и истолкованием этой страницы, какое он продемонстрировал на полотне.
Папа в соборе Святого Петра сколько угодно может, произносить проповедей о покорности человека воле божьей. Но стоит его пастве взглянуть на произведение искусства, несущее в себе идею не покорности небу, а борьбы с ним, ощутить впечатляющую силу этого произведения, и от призывов папы не останется ничего. Такова мощь искусства.
Я собственными глазами видел откопанную Помпею. Я ходил по ее улицам и площадям. Я слушал объяснения гидов. Но сегодня, вспоминая это хождение, я вижу не столько те живописные древние развалины, в которые непринужденно врос современный ресторан, бойко торгующий кока–колой, сколько навсегда памятное мне полотно Карла Брюллова. Реально увиденное только укрепило мое давнее ощущение большой правды искусства, скрытой в картине, помогло увидеть ее еще отчетливей и ярче.
Петровская эпоха – она ярче всего видится через затмевающий все другие книги роман Алексея Толстого.
Помпея – чтобы увидеть ее, нельзя пройти мимо полотна Карла Брюллова.
Стоит призадуматься над этим.
