Текст книги "Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть вторая (СИ)"

Автор книги: Владимир Забудский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

Универсальной правды нет и не может быть. Справедливость – это выдумка. Слово-паразит, которым политики испокон веков жонглируют, соревнуясь в словесной эквилибристике перед жующим сено электоратом. Может быть, справедливость можно углядеть, глядя на мир с Олимпа. Но здесь, внизу, когда двое сталкиваются лбами, каждый со своей истиной, нет и не может быть никакой справедливости.

§ 14

В неведении меня продержали долго.

Когда засов снова заскрежетал, я невольно сжался, ожидая, что в дверной проем вновь пролезет жирная харя Хесуса – довольного, что никто больше не отвлечет его от любимого занятия. Но моя первоначальная догадка оказалась верна.

– Что с ним сделали?! – из приоткрывшегося проема донесся требовательный голос, преисполненный праведного негодования.

Затем несколько голосов обменивались репликами шепотом, так тихо, что разобрать значение слов и даже количество говоривших оказалось невозможно. Наконец он зашел.

Несмотря на свою молодость, он производил впечатление харизматичного лидера. Из тех, кто силой слова раздувает в человеческих сердцах пламя, или наворачивает на их глаза слезы. Понятно, почему его лекции были столь популярны.

Внешность запоминающаяся – благообразная и волевая в одночасье. Тщедушный, с тонкими чертами худого интеллигентного лица. Большие серые глаза смотрят необычайно открыто, но блестящий в них ум не позволяет принять открытость за наивность. Наиболее идут этим глазам выражения сострадания или осуждения.

Под обличающей лупой этих огромных глаз грешникам, должно быть, хочется заерзать на стуле и опустить взгляд, а то и вовсе заплакать от раскаяния. И еще, наверное, всем не терпится заслужить каким-нибудь поступком его одобрение, чтобы он посмотрел с теплотой, а может быть даже с гордостью.

– Мне очень жаль, что наше знакомство происходит при таких обстоятельствах, Димитрис, – молвил Захери виновато, тихо закрывая за собой дверь.

Голос его оказался даже колоритнее внешности – такой глубокий и проникновенный, что даже самые простые слова обретали новый смысл в его звучании. Примечательно, что этот голос был весьма слабым, и с хрипотцой, характерной для людей, переболевших коклюшем. Хрипота, должно быть, становилась бы совсем уродливой, если бы Захери кричал или хотя бы повышал тон, но вряд ли он когда-то это делал – никакой крик не мог быть красноречивее тихих речей.

Лидер террористической группировки оглядел меня с выражением искренней жалости. Затем его взгляд переместился на металлическую столешницу, на которой все еще был разложен пыточный инструментарий, и вспыхнул гневом. Вернувшись к двери, он постучал в нее кулаком и потребовал:

– Я хочу, чтобы вы убрали отсюда всю эту мерзость! Сейчас же!

Я внимательно наблюдал, как через вновь открывшийся проём в темницу шустро проникает напуганный сутулый паренёк, чтобы спешно и беспорядочно сбросить в холщовый мешок тщательно разложенные Хесусом орудия. Да уж, спектакль поставлен тщательно, хоть и по-любительски.

Захери, тем временем, подошел ко мне, и аккуратным, полным сострадания движением обмотал мои чресла какой-то набедренной повязкой, практически чистой, если не считать нескольких въевшихся пятен.

– Не беспокойся. Уверяю, что пока я жив, никто здесь больше не посмеет причинить тебе вреда, – прошептал он так ласково, будто перед ним находится перепуганный мальчик, заблудившийся в темноте, а не накачанный стокилограммовый мужик, которому только что чуть не отрезали хер.

Я не спешил отвечать, позволяя ему отыграть свою сцену до конца. Отступив на шаг назад, Захери замер, и его лоб прорезало несколько морщин. Интересно, что теперь? Предложит мне чаю? Погладит по головке?

– Я назвал тебя по имени, потому что перед нашей встречей позволил себе прочесть о тебе, – заговорил он наконец. – Вижу, ты думаешь, что и тебе известно, кто я. Ты ошибаешься, но в этом и нет твоей вины… Впрочем, давай по порядку. Меня зовут Амир.

Что он ожидал услышать? «Привет, а я Дима, давай дружить»? Я все-таки ответил на его приветствие кивком головы. Передо мной человек, от чьего решения зависит моя судьба, а значит, не помешает изобразить вежливость. Кроме того, все эти пламенные идеалисты любят поболтать, и может быть, его красноречия хватит настолько, сколько потребуется «ассенизаторам» на то, чтобы добраться сюда.

– Даже не представляю себе, что рассказали тебе обо мне и моих друзьях, – вздохнув, грустно проговорил Амир. – Я вижу в твоих глазах честность. И я не верю, что ты отправился бы выполнять такое задание, если бы они не сумели убедить тебя, что ты творишь благо. До чего же причудливые извороты подчас делает человеческая мораль! Насилие не может быть благом, никогда. Но люди раз за разом убеждают себя и других в обратном.

Страх быстро отступил, вместо него появилась злость. Но я сдержал себя. Пусть треплет языком и жонглирует моральными догмами. Мне смешно и противно слышать о неприятии насилия от изувера, с подачи которого лицо моего лучшего друга только что превратилось в кровавый фарш, перемешанный с осколками. Но я потерплю, и могу даже поддакнуть. Согревать меня будет наваждение о том, что бы произошло в этой комнате, если бы мои руки были свободны, а на полочке за спиной террориста продолжал бы лежать инвентарь Хесуса.

В пылу страстей я вовсе не упустил важную деталь: он знает, что меня послали для того, чтобы убить его. И это плохо. «Справедливый джихад» в разы опасней, чем представляли его в Службе безопасности. У них есть не только современное вооружение, но и источники информации внутри нашего правоохранительного аппарата. И как только аналитики могли проглядеть эту группировку на заре ее существования?!

– Не знаю даже, с чего начать, друг мой, – следя за игрой теней на моем лице, Захери устало покачал головой. – Мы с тобой стоим в метре один от другого, но между нами невидимая стена из толстого стекла. Мне непросто будет докричаться до тебя сквозь нее. Я понимаю. Прекрасно тебя понимаю. И не осуждаю. Ни тебя, ни твоих товарищей, ни даже ваших командиров. Ведь вы находитесь в анклаве. И это, прежде всего, информационный анклав.

Устремив свой взгляд в какую-то точку выше моей головы, Амир вздохнул и продолжил:

– Система держится именно на этом информационном мешке. Как это ни парадоксально, но находясь в маленьком царстве бессовестной лжи, со всех сторон окруженном реальным миром, людям вовсе не хочется потянуться и дотронуться до правды. Наоборот, возникает какое-то неистовое противление правде. Люди превращают свой информационный заповедник в крепость, и самоотверженно обороняются от немилой им истины, которая наступает по всем фронтам. Парадоксально и грустно. Потому что это означает, что правда никому не нужна.

– И где же твоя правда, Захери? – спросил я.

Он устремил на меня пронзительный взгляд и живо прочувствовал все презрение, которое прорывалось в моем голосе сквозь хорошо сдерживаемый гнев. Странный у него был взгляд – будто презрение в моем голосе ранило его, но он легко совладал с болью, потому что привык испытывать ее постоянно.

– Это не моя правда, Димитрис. Эта правда смотрит на тебя с миллионов лиц, но ты пробегаешь по ним взглядом, не желая задержаться хоты бы на секунду, чтобы разглядеть то, чего тебе проще не замечать. Кто, по-твоему, живет за пределами вашей так называемой «социальной линии»? Миллионы криминальных элементов и социопатов? По-твоему, все эти люди, и дети, и женщины, и старики – террористы? Или мафиози?

Ошибочно решив, что его риторика задела струны моей души, Амир воодушевленно продолжил:

– Мы сбежали с пустошей, выжигаемых солнцем, в которые превратила наши земли чужая война. Сбежали от насилия, пандемий, голода, жажды, страшных природных катаклизмов, гонений и преследований тоталитарных правительств. Содружество гарантировало нам приют, официальное убежище. И что же дальше?! Людям предоставлен выбор между голодной смертью и самоубийственным прозябанием в пустыне под озоновой дырой. Корпорации эксплуатируют нас за гроши, не давая никаких социальных гарантий. Наши трудовые права регулируются бесчеловечным правом марионеточных государственных образований, созданных на деньги корпораций только лишь для того, чтобы не нести перед нами никакой ответственности. Нам не дали ни достойных рабочих мест, ни чистой воды, ни защиты от ультрафиолета, ни медицины, ни образования! Пригодные для жизни города превращены в автономные самообразования, которые подчинены Австралийскому союзу лишь номинально и имеют собственный визовый режим….

Да, да, да, Амир. Знаю. Все это я уже слыхал. Но тебе никогда не понять одного. Гипертрофированный гуманизм, разродившийся в XX веке Всемирной декларацией прав человека и прочим, оказался недолговечен. Он не выдержал самого сложного испытания. Испытания числом. Люди способны любить друг друга до тех пор, пока всего и на всех хватает. А если это не так – выше любых конституций и деклараций становится закон Дарвина.

Когда два барана сходятся на узкой горной тропе или когда два льва преследуют антилопу – может быть лишь одна справедливость. Фортуна, а не Фемида – истинная властительница этого мира. Отрицать это может лишь идиот в розовых очках, или лжец, манипулятор и словоблуд. И я догадываюсь, к какой из этих двух категорий ты принадлежишь, друг мой Амир. Но поддакивать тебе или спорить я не стану, и прерывать тоже.

Захери – оратор, проповедник, обольститель человеческих душ. Он опьянен своей способностью управлять людьми и внушать им свою точку зрения. Его страсть – наставлять на путь истинный, открывать глаза, убеждать. И чем сложнее задача, тем ярче пылает его пасторское эго. Самонадеянности этого мáлого вполне достаточно, чтобы решить, будто он способен одной лишь силой слова склонить непримиримого оппонента к своей точки зрения.

Что ж, упражняйся, парень. Рассказывай, какие вы бедные и несчастные, и как сильно вас притесняют. А я мог бы рассказать тебе, кем вы выглядите в глазах добропорядочного избирателя из «зеленой зоны» Сиднея, покой которого мы призваны защищать.

Нищеброды, которые стеклись под стены его родного города со всей разрушенной и загаженной планеты и выстроились с блюдцами для подаяний. Строить, восстанавливать, полоть и растить – это не для вас, думает он. Куда проще собрать манатки и потащить свои рты туда, где трава зеленее. Туда, где еще есть, что загадить и сожрать. И конечно, вы стучитесь к нему в дверь со своей справедливостью. Со своим равенством. «Эй, ребята, а вы там не ожирели?! Потеснитесь-ка, мы тоже хотим вселиться. Давайте возьмем все ваше – и поделим по-честному. Ведь все люди братья, не так ли?!» Стук не помог, и нетерпеливые схватились за лом. Надо брать ситуацию в свои руки, силой подвинуть классово чуждых от кормушки. До чего же прекрасно быть революционером! Уж куда лучше, чем пахарем.

Я не оратор, но на эту тему за словом в карман не полез бы. Но я не клюну на эту удочку. Буду внимать молча, и втянуть себя в словесную перепалку не позволю.

– В твоих глазах я вижу отрицание правды и веру в знакомую мне ложь, – следя за мной, печально вздохнул он. – Иначе и не могло быть. И я не стану утомлять тебя философскими измышлениями. Предлагаю тебе ответить всего на один на простой вопрос. Ответить на него так, как ты видишь это сам. Хорошо?

Я пожимаю плечами. Да как угодно.

§ 15

– Зачем тебе поручили убить меня?

Лидер террористов, конечно, не глуп. Любит пустые разглагольствования, но перспективы не теряет. И бьет именно по тем местам, которые мне нечем прикрыть. Вынуждает меня лгать. И это выигрышная тактика. Ибо как ни парадоксально, но именно политические деятели Содружества первыми преступили свои же законы, отдав приказ уничтожить «Справедливый джихад».

Я, офицер полиции, не имею права признать, что пришел сюда с целью убийства. Ведь тогда я теряю статус правоохранителя и становлюсь обыкновенным наемником, не менее преступным, чем тот, кто стоит предо мной. Да и отдавали ли мне прямо такой приказ? Нет. Рейнолдс намекнул, что кое-кто предпочел бы видеть Захери и его товарищей мертвыми, но тем не менее распорядился действовать исключительно в пределах своих полномочий.

Однако если я начну отрицать это и оправдываться, то потеряю свое моральное преимущество, посажу Амира на кресло судьи, с которого он будет беспощадно уличать меня во лжи.

Лучше не выходить из глухой защиты.

– Ни я, ни мои друзья не совершали против Анклава насильственных действий, – выдержав паузу, продолжил Амир. – Если я лгу, будь так добр, поправь меня. Назови хотя бы одно известное тебе…

– Убийство офицера полиции при исполнении своих полномочий, – отчеканил я, не устояв перед таким откровенным лицемерием. – Циничное и подлое.

– Кто и когда это совершил? – зрачки молодого лидера расширились от гнева.

– Тебе это известно!

– Да, мне это известно, – неожиданно согласился он. – И я расскажу тебе. Но мы дойдем до этого позже. Оставим пока то, что произошло этим вечером. В каком качестве вы вообще явились сюда? И по какому праву?

Я не стал вступать с ним в юридический диспут, так как знал, что с этой стороны все несколько неоднозначно. В штате SPD есть специальные люди, объясняющие юридические нюансы нашей деятельности общественности. Наш с ним разговор наверняка фиксируется, и, если я сболтну какую-нибудь ерунду, эти «борцы за свободу» с удовольствием используют запись как компромат.

– Ваша юрисдикция как полицейских заканчивается там, где проходит Социальная линия. Здесь вы всего лишь вооруженные боевики, которые чинят самосуд. Вламываются в дома, калечат и убивают людей. А за что, Димитрис?! За что ты собирался лишить нас жизни? За то, что мы еще не сделали? Лишь потому, что какие-то люди сказали, что мы собираемся это сделать? И ты ни секунды ни колебался, отправляясь выполнять такой приказ?

Колебался. И очень зря. Ведь тогда я не знал, насколько вы опасная шайка. Думал, обыкновенные тунеядцы, заигравшиеся в диссидентов. Если бы знал, что вы мочите полицейских из засады, взламываете роботов и плачете под полой плаща плазмометы – твои друзья были бы покойниками через секунду после того, как попали бы ко мне на мушку.

Будто читая мои мысли, Амир устало улыбнулся.

– Как тебе сказали называется наша «организация»? Наверное, какая-нибудь «Мусульманская правда?» Они у вас там не отличаются воображением. Примеряют на всех одни и те же клише: религиозные фанатики. Наверное, это наиболее эффективно. Именно такой образ стройно ложится в паззл психики и вызывает стереотипные реакции отвращения и враждебности. Нет нужды в каких-то еще рассуждениях и выводах: целая шеренга ассоциаций со многими поколениями бородатых мулл с автоматами Калашникова уже выстроилась в памяти, и подсказывает правильное решение. Перестрелять, как бешеных псов. Ничего, что незаконно – закон писан не для полоумных маньяков. Так ведь?

Надо признать, он говорит совсем не то и не так, как я ожидал. Я был уверен, что в этих катакомбах, когда я нахожусь в их полной власти, маньяки поснимают с себя добродетельные маски и станут называть вещи своими именами. Но они не спешили этого делать. Неужели действительно надеялись меня переубедить? Если этот Захери так умен, как пытается показать, то он должен понимать, что это глупо.

– Ладно, – будто остановив самого себя, провел черту Амир. – Похоже, я совсем запутался, и начал разговор не с того, с чего следовало. Позволь мне, для начала, объяснить, что произошло сегодня во время вашей операции – настолько, насколько я сам это понял.

Что ж, похоже, мне предстоит услышать нечто оригинальное.

– То, что политики использовали вас для совершения грязной работы, ты и сам прекрасно понимаешь, Димитрис. Но тебе, похоже, невдомёк, что в их планы не входило тихое и бесшумное устранение меня и моих людей. Более того – они вообще не собирались убивать меня.

Действительно, оригинально.

– По крайней мере, пока еще, – поправил себя Амир. – В момент проведения операции я не был в клубе «Либертадорес». И те, кто послали тебя, знали это. Моя смерть не входила в их планы. Им требовались весомые основания, чтобы вырыть топор войны. До сих пор они не имели совершенно никакого компромата, пригодного для того, чтобы поставить нас вне закона. Конечно, они плевать хотели на закон, но им приходится сохранять видимость его верховенства – издержки показушной демократии. А тут на тебе. Отряд полиции, ни какие-нибудь там «Стражи», а простые полицейские, проводят обычную операцию по борьбе с преступностью, когда неведомо как оказавшиеся в наркопритоне чокнутые фанатики внезапно оказывают ожесточенное сопротивление. Несколько человек гибнет, исполняя свой долг. А нелюдям, совершившим это, еще и удается скрыться. Такой вот замечательный сюжет.

Да, похоже, с воображением у этого парня все в порядке.

– Твой отряд – не единственный, кто вышел этим днем на охоту, Димитрис. Были и другие. Только они охотились не на нас.

Сделав эффектную паузу, Амир завершил свой очерк слегка охрипшим от длительной речи голосом:

– Это они убили твоего товарища. Выстрел профессионального снайпера, а не свихнувшегося бандита. Электромагнитный взрыв – их работа. И это их профи поработали над тем, чтобы роботы сошли с ума, забыв о боевых ограничителях, вшитых в каждую их плату – это не мог быть просто сбой, вызванный ЭМИ. Ты мог обратить внимание, что робот атаковал только вас. И он определенно убил бы тебя, если бы на помощь не пришла Лейла.

Ну да. С помощью плазмомета, случайно оказавшегося под рукой.

Будь мои ладони свободны – впору было бы аплодировать.

– Что бы ты ни задумал, Захери, это слишком затейливо, – наконец произнес я. – Хороший план должен быть предельно простым – я не раз убеждался в этом на практике.

Вступив в молчаливую дуэль с вдохновленными глазами «праведника», я начал объяснять ему ситуацию спокойным голосом профессионала.

– Давай опустим лирику и продвинемся к сути. Может быть, кто-то по эту сторону границы поверит в твою историю. Здесь готовы уверовать во все, что порочит власти Сиднея. Но ты должен понимать: на нашей стороне твои действия вызовут возмущение и ярость. Такого никому не прощают. Тебя найдут очень скоро. Даже в этих подземельях.

Произнося каждую следующую рублёную фразу, я убеждался, что моими устами глаголет истина. И мой голос становился еще более уверенным.

– Если рассчитываешь прикрыться мною, как заложником – вынужден разочаровать. С тобой не будут вести переговоров. Проведут силовую операцию даже ценой моей жизни.

Это тоже правда. Все в полиции знают это правило. Я лишь надеялся, что мои коллеги окажутся достаточно искусными, чтобы и Захери прикончить, и меня спасти.

– Лучший выход для тебя – сдаться. Я могу гарантировать тебе немногое. Лишь что тебя не пристрелят на месте, если я выступлю как посредник. Дальше все будет в твоих руках. Адвокаты, пресса, громкие речи со скамьи подсудимых. Имеешь все шансы прославиться среди своих как мученик. Занять свое место в истории. Ты ведь этого хочешь?

Амир внимал, не перебивая. Затем без видимой иронии уточнил:

– Ты правда веришь, что меня арестуют и будут судить?

Надо признаться, не верю. Как не верю и в то, что мои увещевания принесут какие-то плоды. Но я сказал:

– Я обещаю.

Морщина прорезала лоб Амира, и он с сожалением произнес:

– Я чувствую в твоих словах неискренность. Но даже будь ты искренен, я вынужден бы был отвергнуть твое предложение. Я действительно положу свою жизнь на алтарь справедливости, когда будет угодно Богу. Но пока еще этот час не настал.

Присев на корточки и проникновенно глянув мне в глаза, Захери молвил:

– Читая информацию о тебе, я чувствовал между нами удивительную схожесть, Димитрис. Это имя кажется неподходящим для тебя, но оно твое. Тебя ведь хотели назвать иначе, да? «Алекс Сандерс». Каждый слог произносится как металлический лязг, дышит бездушной сталью. А вместе имя похоже на «черепаху» римских легионеров, во все стороны ощетинившуюся острыми копьями. Это воинское прозвище пытались дать тебе в интернате. Но ты предпочел оставить имя, которым тебя нарекли родители при рождении.

Должно быть, ты действительно много читал обо мне, Амир, если тебе так многое известно. И ты, наверное, считаешь, что я должен чувствовать духовное родство со всеми прочими обездоленными сиротами. Может быть, ты считаешь, что я должен сочувствовать вам, так как мой собственный, пусть и не родной, брат, прожил в «желтой зоне» четыре года, прежде чем я смог устроить ему лучшее будущее.

Но ты ошибаешься.

– Да. Я узнаю в тебе себя, – задумчиво протянул мой собеседник. – Первое, что я помню в своей жизни – медресе. Все, что происходило раньше, лишь изредка является мне во сне. Иногда я слышу голос матери, но очень тихо, и… Знаешь, наверное, я просто выдумал его. Это лишь наваждение, а не воспоминание, как мне бы хотелось.

Жаль, что я не ознакомился с биографией Захери перед операцией: мог бы хотя бы отличить правду от откровенной лжи. Впрочем, вряд ли в его личном досье что-то говорилось о медресе. СБС не слишком затрудняет себя сбором данных о том, что происходило со всеми этими людьми до иммиграции. Да и попробуй собери эти данные с развалин старого мира, утопающих в войнах и нищете.

– Стране, в которой я родился, Создатель ниспослал тяжкие испытания, – припомнив, объяснил Захери. – Единственным богатством наших земель была нефть. Но еще до моего рождения ее подчистую выкачали те самые иностранные захватчики, которые ранее опустошили наши земли ядерным пламенем. Целые армии оккупантов обороняли месторождения от обнищавших людей, которым недра их земли принадлежали по праву. А затем они ушли – оставив нам лишь пыль и пустыню. Поколения, рожденные после войны, были слабы и больны. И очень, очень злы. Жгучая жажда мести осталась единственным достоянием моего народа. Они избрали нового аятоллу, призванного вернуть стране величие. Ваххабита. Это очень сильный человек, полный неистовой веры и весь объятый пламенем ненависти. Он не мог принести ничего, кроме новых страданий. Так он и сделал.

По глазам Амира пробежала тень.

– Основа его армии – так называемые «дети пророка». Их воспитывают в медресе по строгим законам шариата в его извращенном аятоллой толковании. Мальчики не имеют права покидать стен медресе. Им запрещено пользоваться любыми средствами связи. Они не имеют права разговаривать. Лишь молиться. Тем, кто нарушает это правило, отрезают язык.

«Так вот почему ты так любишь говорить», – хотелось съязвить мне, но я промолчал. Сомневаюсь, что история Амира правдива, но рассказчик он хороший, и хочется дослушать до конца.

– Я попал в медресе, когда мне было пять. Я был одним из немногих – прочие выросли там с младенчества, и… не имели шансов стать людьми. Говорят, дело в «шапках янычаров». Это очень тугие головные уборы, которые так давят на мозг, что… люди становятся другими. Но это неправда. Шапки лишь причиняли непрестанную боль. А на мозг воздействовало то, что нам подсыпали в воду.

Неприятное воспоминание, связанное с пребыванием в «Вознесении», завертелось в моей голове, но я с раздражением отбросил его, так как прекрасно понимал, что именно этого пытается добиться Захери.

– Мой отец был против режима аятоллы. Была война, но наши потерпели поражение. С ними расправлялись с невиданной жестокостью, Димитрис. Я не стану рассказывать тебе, как они умирали, потому что… есть вещи настолько ужасные и кощунственные, что даже воспоминание о них оскверняет человечность. Но даже те безумные слепцы, которые делали все это с людьми, неспособны были убивать детей. И их отдавали в медресе. Это парадокс, Димитрис, но для того, чтобы убить беззащитного ребенка, нужна смелость. Ведь свершающий такое понимает, что нарушает табу, идет против воли Бога, бросает ему вызов. А это не каждому по силу. Другое дело – послать мальца на вечные страдания. Пусть даже он погибнет в мучениях позже, но это произойдет не на глазах того, кто трусливо обрек его на гибель.

При слове «трусливо» огонек блеснул в его глазах, и мне показалось, что это слово имеет личный подтекст и адресовано кому-то, кого Захери хорошо помнит. Но огонек быстро погас. Промолчав немного, Амир откашлялся и продолжил:

– Я был очень своевольным, Димитрис. Я обращался к своим товарищам по несчастью, пытался донести до них правду. Мне отрезали язык, когда мне было девять. Чтобы я не мог писáть, мне переломали пальцы. А затем меня замуровали в одиночной келье. Но даже так им не удалось сломить меня. Я сумел найти в причиняемых мне муках сладостное наслаждение. Ведь я знал, что это испытания, которые посланы мне Всевышним. Знал, что Он смотрит на меня, и вместе с ним смотрят на меня вся моя семья, весь мой народ. Они в медресе пытались говорить мне о Боге, но я горестно усмехался им в лицо, потому что я знал Бога, Димитрис. И я знал, что эти люди настолько далеки от него, насколько вообще могут быть далеки дети от своего отца.

– Ты говоришь удивительно складно для того, кому отрезали язык.

Печально усмехнувшись, Захери неловко приоткрыл рот и высунул свой язык, напоминающий один сплошной рубец. В этот момент я понял, что его особенный голос никак не связан с коклюшем.

– Много лет спустя мне пришили чужой язык, и лишь с Божьей помощью я обрел дари речи снова, – ответил он. – Ни один врач не вернет мне прочего, что отняли у нас в медресе. В том числе и того, что надлежит иметь мужчине. Так что я не оставлю в этом мире потомства. Но это не приводит меня в отчаяние, Димитрис. Плоть имеет не такое уж большое значение. Ты понимаешь это после того, как твоя плоть мертвеет от бесконечных истязаний. Ты – это не твоя плоть. Ты – дух, живущий в ней.

Я не стал перебивать его, и он кратко окончил свой сказ:

– Я мог бы много рассказать о чудесном случае, который помог мне вырваться из уз, и о последовавших за этим скитаниях, приведших меня сюда. Но речь не обо мне, Димитрис. Я лишь хотел показать тебе, как наши судьбы похожи.

– Не вижу никакой схожести, – возразил я. – Я вырос за пределами Содружества, и вынужден был бежать сюда от войны. Это государство обеспечило меня всем необходимым, дало образование, помогло стать на ноги и вырасти нормальным человеком…

– Вовсе нет! – неожиданно перебил меня Захери. – Тебя лишили этого права! В твоем интернате и в твоей академии из тебя вытрясли душу и вложили на ее место кусок стали. Не спрашивая твоего мнения, из тебя сделали боевика, призванного защищать систему. Такого же, как «дитя пророка». Разница лишь в методологии, которая применялась, ни в чем больше. В медресе – убивают личность, а в ваших интернатах ее подменяют.

Я не стал отвечать. Пустая риторика. О любом человеке можно говорить как о зомбированном. Мировоззрение так или иначе формируют окружение, наставники, учения. Если бы я вырос в другом месте, был бы воспитан другими людьми – я был бы иным. Ну и что?

– Это происходит во всем вашем обществе, Димитрис. Средства массовой информации еще в старые времена служили орудием информационной войны. Власти Содружества в сговоре с корпорациями не преминули взять эту практику себе на вооружение. Но, увы, они не ограничились этим. Они пошли намного дальше. Они запугивают обывателей «зомбирующими пси-излучателями», которые якобы применяют коммунисты в Евразийском Союзе. Но что делают они сами? Не пытайся убедить меня, Димитрис, что ты никогда не проводил параллелей между организацией всевозможных массовых шествий, на которых люди внезапно впадают в раболепное исступление, и последующими результатами выборов и референдумов. Ты помнишь парады в честь наступления 83-го года? Тогда они экспериментировали и не рассчитали дозировку. Ты знаешь, сколько людей попали после этого в больницы и даже лишились жизни? И это происходит не только на парадах. Ты бы очень удивился, если бы увидел настоящий состав «чистой» воды и бесплатных продовольственных пайков, которые альтруистически раздают власти, теперь не только в Анклаве, но и за его пределами. Ты ведь и сам пил эту воду! Там, в интернате. Я прекрасно знаю, как это делается. Я через все это прошел.

Какое-то время мы оба молчали. Затем, перестав сравнивать нас, искалеченный жизнью человек с чужим языком заговорил об Анклаве:

– Твой Анклав, как и все ваше Содружество – такое же полицейское государство, как и моя бедная страна. Если не считать массового обмана, власть в нем держится лишь на силе. Или, по-твоему, два с половиной силовика на сто человек населения нужны для того, чтобы отлавливать хулиганов и регулировать дорожное движение?

Нет. Они необходимы, чтобы держать оборону по всем фронтам от таких, как ты, Амир. От тех, кто пришел сюда со своей правдой, своей болью, своим прошлым и своими требованиями. Добропорядочные граждане яснее ясного говорят вам: «Нам нечего от вас не требуется. Просто убирайтесь. Садитесь на гребаные корабли, на которых вы сюда приплыли, и возвращайтесь в свои разрушенные страны. Воюйте за них, свергайте своих тиранов, стройте там дома, растите детей и сдохните». А я лишь исполняю их волю.

– Что бы ты ни пережил в своей стране, Амир, я не вижу никакой связи между этим и твоей террористической деятельностью против нашего государства. Мы не виноваты в том, что с тобой произошло.

– Какая еще террористическая деятельность? Я говорил и снова говорю – я не совершил ни одного преступления с тех пор, как ступил на этот континент. Все, чего хотят прибывшие сюда люди – это забыть об ужасах прошлого и начать жить нормальной человеческой жизнью. Они не рвались бы сюда силой, если бы границы Содружества были закрыты. Но въезд разрешен всем желающим. Иммиграция приветствуется, поощряется. Но когда ты оказываешься тут, то понимаешь, что угодил в ловушку. Система построена так, что 95 % материальных благ припадает на 2 % территории и достается 10 % людям. Все мое преступление состоит в том, что я открыто говорю об этом и требую реформ…

Все говорят об этом, Захери. И требуют реформ. Почему же именно тебя, по твоей версии, посчитали нужным «заткнуть»? Не потому ли, что ты с приятелями собрался применить более решительные аргументы, которым тебя научили в твоем медресе?

– Скажи мне…

Не знаю, что еще хотел спросить меня выпускник религиозной школы. Его прервал требовательный стук в дверь. Не Хесус ли вернулся, не стерпев долгой разлуки? Покосившись на дверной проем, оторванный от проповеди перс нехотя произнес:

– Извини, друг мой.

§ 16

За время его отсутствия меня успело посетить немало мыслей.

Прежде всего я подумал о мордовороте по имени Тайсон Блэк и о его команде из таинственной компании «Эклипс», которая должна была подстраховать мой отряд и перекрыть террористам пути отступления снизу.