Текст книги "Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть вторая (СИ)"

Автор книги: Владимир Забудский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

– Да нет, дело не в этом, – попытался объяснить я. – Я говорю о том, что… Джером, разве ты не видишь, что это за махина? Ты же сам рассказывал, чем закончилась ваша война с юэнэровцами. Рассказывал о том, как всю станицу выжгли химоружием. А Союз – это даже не ЮНР. Сколько у тебя тут людей, человек двести? Ты, я надеюсь, понимаешь, что ты их всех обречешь на верную смерть?

– Что-то я не понял. Ты вообще за что нас агитировать пришел – за борьбу, или за капитуляцию?! – хлопнул кулаком о стол Джером. – Или ты нас на прочность испытать вздумал?! Мы, Димон, привыкли, что силы не равны! Мы всю жизнь так боремся. И будем бороться до конца, если понадобится!

Я лишь иронично вздохнул, следя, как разгоряченный алкоголем казачий атаман становится все воинственнее и непримиримее. Это было в духе Джерома.

– Евразийцы предпринимали что-то против вас?

– Предпринимали ли они? – хмыкнул Джером. – Ты забыл добавить «пока еще». Пока еще, Дима, они пытаются играть в добреньких. К нам прибывал недавно их эмиссар. Тот самый мужик, Цзы – ни капли не изменился, только научился с херовым акцентом произносить десять фраз по-украински. Почему-то решил, что мы из-за этого бросимся к нему в объятия. Очень расстроился, когда увидел, что у нас за старшего человек, у которого он увел девушку. Но все-таки пытался строить хорошую мину при плохой игре. Даже показал мне видеопослание от Мей. Очень похоже на настоящее.

– Серьезно? Она до сих пор с ними?! – поразился я.

– А то. Говорила на видео, что окончила юридический факультет какого-то там университета, работает теперь в их прокуратуре, воспитывает ребенка, является членом партии. Видел бы ты ее – такая цаца стала, не узнать! Рассказывала всякую ерунду про цивилизацию, XXII век и тому подобное. Ну примерно то же самое, что ты про свое Содружество, только с коммунистическим уклоном. Пыталась навешать лапши на уши, мол, Союз на самом деле хороший, и к Ильину, мол, совсем никакого отношения не имел, это все ваша, мол, Содружества, пропаганда придумала. Ага! Щас! Я этому Цзы говорю: «Так у вас же там половина русские!» А он мне со своей мерзкой ухмылочкой давай рассказывать, что, мол, есть «плохие русские, радикальные», а есть «хорошие русские, умеренные», и те, что с Союзом – это как раз «хорошие».

– А ты что?

– А я ему говорю: «Не могут они быть хорошими». Он: «А чего?» А я ему: «Так они ж живые!» Видел бы ты его лицо, когда до него дошло, ха-ха! – рассмеялся атаман над своей собственной шуткой. – Кажется, после этого он смекнул, что зря сотрясает воздух. Начал расстроенно лепетать про то, что мы «должны быть рассудительными и смотреть в будущее», что-то про наш «ненужный радикализм». А я ему и говорю: «Значит так, товарищ. Увидим ваших в радиусе двадцати километров от станицы, будем стрелять без предупреждения. Идите где-нибудь в другом месте свой коммунизм стройте!»

Джером самодовольно рассмеялся, наслаждаясь тем, как уделал Цзы. В этот момент я вдруг усомнился, хорошая ли это была идея – сделать его главным. «Впрочем, Наливайченко, если верить папиным рассказам, был таким же», – подумал я.

– Давай, выпьем еще по чарке! – спохватился Джером, наполняя стаканы.

– Это, конечно, круто, – молвил я мрачно. – Но ты не думал о том, что будет дальше?

– Я всегда думаю о том, что будет дальше, – посуровел Лайонелл. – Наши вартовые всегда готовы, днем и ночью. Ты меня, Димон, за дикаря тупоголового не держи, лады? Я хорошо понимаю, что задираюсь не с шайкой бандитов. Но выход какой? Я ведь хорошо знаю их «дипломатию». Сегодня приходит улыбающийся дядечка и рисует картинки с радугами и единорогами, а завтра является карательный отряд без знаков различия и сжигает селение дотла. В округе такое уже не раз происходило. А потом говорят, что это, мол, все Содружество подстроило. «Оборотни». Тьфу! Я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь! Я им не дам застать себя врасплох! Давай, за осмотрительность!

Я обреченно кивнул, и мы выпили еще по чарке. У меня в голове продолжали раз за разом прокручиваться его слова про «оборотней». На заднем плане я, казалось, слышал тихий самодовольный смех генерала Чхона. Сложно представить себе более убедительное доказательство эффективности выбранной им тактики. О чем о чем, а об эффективности с генералом не поспоришь.

Какое-то время Джером продолжал грозно бурчать что-то себе под нос, ругая евразийцев. Затем поднял на меня осоловевший взгляд.

– Ну что ты смотришь, Димон? Понимаю, о чем ты думаешь. Знаешь, я чертовски не люблю это признавать, но я прекрасно понимаю, что Союз за монстр. И я понимаю, что им нет дела до нас – небольшой группки людей, засевших в своей норе вдали от стратегических объектов и путей. Мы для них просто букашки. Что ж, пусть так. Но мы букашки гордые. Дайте только нам жала – и мы сделаемся осами, которые еще покусают кое-кого за их партийные задницы!

По упрямому взгляду друга я осознал, что он и впрямь скорее отправит весь свой маленький народ на убой, нежели склонится перед цивилизацией, которая была ему не мила. Генерал Чхон торжествующе усмехнулся бы, если бы видел сейчас Джерома. А сколько еще таких Джеромов разбросаны по просторам Балкан?

«Вот и всходы. Всходы от кровавых семян, что посеяли мы с Локи», – подумал я горестно, с каждой секундой мрачнея. – «Чхон знал, о чем говорил. Эта чудовищная тактика работает. Но неужели войны выигрываются только так?!»

– А что бы ты сказал, – уже едва ворочая языком из-за обилия выпитого, вдруг произнес я. – Что бы ты сказал, если б узнал, что эти «оборотни» – это не плод евразийской пропаганды? Что, если бы я сказал тебе, что они и впрямь существуют?

Я ожидал, что атамана ужаснет сама мысль об этом. Но, к моему удивлению, он не только не ужаснулся, но даже поспешил заранее оправдать Содружество.

– Что-то не особо верится. А даже если и так – это лишь означает, что у вас там умеют грамотно вести войну. Война – грязное дело. Если на десять селений, вырезанных евразийцами, приходится одно разоренное «оборотнями» – это ничего не меняет в масштабах войны.

– Но зачем вообще нужны «оборотни», если можно просто освещать в новостях террор, который реально ведут евразийцы?! – хлопнув ладонью о стол, пьяным голосом спросил я у Джерома и в то же время у самого себя. – Скажи мне!

– Э-э-э, Димон, так они же там не дураки! – усмехнулся тот. – Они следов не оставляют! У них махина ничуть не хуже вашей работает! Так что ты, это самое…

– А я и не это… просто… – я вдруг почувствовал, что стол передо мной не стоит на месте, а слегка пошатывается. – … просто… черт… я наклюкался, кажется.

– А то. Это, парень, казачья мощь, не какая-нибудь там водичка! Тут закалка нужна! Вот меня самогон уже не берет, разве что со второго бутля! – самодовольно усмехнулся раскрасневшийся Джером, опрокинув локтем банку с соленьями. – Эх, лады. Вижу, что ты уже носом клюешь. Давай позову Ванду, она тебе покажет дорогу к палатке. Ванда! Ты там где?!

Помню как мы с Джеромом обнимались и он бормотал мне что-то о дружбе, а вот дорогу к палатке и тихий голос ведущей меня Ванды помню уже довольно смутно. Лишь тяжко завалившись на бок в темном душном помещении, я пришел в себя, вдруг осознав, что я тут не один.

§ 73

– Димитрис? – в темноте донесся сонный голос Марички. – Я думала, ты сегодня уже не придешь. С тобой все в порядке?

– Голова ходуном ходит.

– Тебе разве можно было столько пить после твоих ранений?

– Я вообще-то не пью… просто… просто я сегодня, кажется, заново родился.

Сам не заметил, как начал нести какую-то ахинею.

– Нет, серьезно! Ты просто не представляешь себе, как это. Этот день совсем не похож на другие. Я ничего такого не чувствовал уже год. А может, и много лет. Я вообще уже очень давно ничего не чувствовал.

– Это из-за того, что ты едва не погиб. После таких событий люди говорят, что рождаются заново, – попыталась объяснить мои чувства Маричка.

– Нет, нет, дело не в этом! – рассмеялся я. – Все дело в «Валькирии». Во мне ее осталось совсем мало, Маричка. Она отпустила меня. Но ее нехватка еще не настолько острая, чтобы ломка затуманивала рассудок. Это как попасть в глаз торнадо. Понимаешь, о чем я?

– Не уверена.

– Как будто оковы, сковывающие мое тело и мой разум, временно сняли. Как будто Легион решил дать мне выходной. Настоящий выходной! Но всего один. Это все ненадолго. Я понимаю, что это скоро закончится. Я знаю что будет потом. И я просто в отчаянии, Маричка. Потому что я больше не хочу, не хочу обратно! Но я просто не знаю как выбраться!

– Димитрис, ты слишком возбужден, выпил лишнего. Тебе лучше поспать, – ласково прошептала девушка, и я почувствовал, как она осторожно и нежно гладит меня по предплечью.

– Поспать? – горько усмехнулся я, мечтательно посмотрев на потолок палатки. – Ты предлагаешь мне проспать эти минуты? Ты разве не понимаешь, что это, может быть, мой последний шанс почувствовать себя человеком? Побыть собой настоящим! Понимаешь, Маричка?! А дальше… дальше будет только боль…

– Я не понимаю, о чем ты, – кажется, что-то в моем голосе ее слегка испугало. – Если ты не хочешь возвращаться к людям, которые послали тебе сюда – ты не обязан. Никто не найдет тебя здесь. Ты можешь, если хочешь, начать все заново.

– Нет, Маричка. Не могу. «Валькирия». Я не смогу жить без нее. Я уже пробовал. Я знаю, что будет. Мне нужна будет доза. Если я не приму ее – мне конец.

– Ты говоришь о наркотиках? Я знаю что такое наркотики. Я знала людей, которые принимали героин. Я слышала, что от наркотической зависимости можно избавиться. Софья, здешний врач, поможет тебе.

– Нет. Мне никто не поможет, Маричка. Зависимость от «Валькирии» во много раз сильнее, чем от героина. Дело даже не в том, что я не смогу удержаться. Воздержание просто убьет меня.

– Ты говоришь о том самом препарате, который ты вколол себе тем утром? После которого ты много часов греб, как заведенный? – приподнявшись на локте и заглянув мне в глаза, переспросила девушка, нахмурившись.

– Да. Это была предпоследняя доза. Она была нужна мне, чтобы оставаться на ногах, несмотря на отравление ядом. Последнюю дозу я принял, когда нам повстречались евразийцы. «Валькирия» дала мне сил, чтобы одолеть их. Она делает человека намного более сильным и ловким, нечувствительным к боли, бесстрашным и бесчувственным. Но его прием нельзя прекращать. Я много месяцев потратил, чтобы уменьшить свою дозу. Но слезть с него совсем – наверное, невозможно.

– Господи. Зачем же ты начал его принимать?

– У меня не было выбора. Никто у меня не спрашивал.

– Какой кошмар. Теперь я понимаю, почему ты не хочешь возвращаться к этим людям. И ты не должен, Димитрис. Мы придумаем, как помочь тебе!

– Ты очень добрая, Маричка, – горько усмехнулся я.

– Перестань! Я серьезно.

– Я тоже. Мне очень повезло, что я встретил тебя.

– Это мне повезло. Если бы не ты, я бы погибла.

– Если бы не я, твоя жизнь даже не оказалась бы в опасности.

Закусив губу, я в сердцах пробормотал:

– Все это так гадко, Маричка! Мне так дерьмово от того, что все это действительно работает! Ведь Джером ненавидит евразийцев и не хочет сотрудничать с ними именно благодаря этому! Как и десятки других людей вроде него! То, что мы делали, что Чхон заставлял нас делать – все это действительно помогает победить евразийцев в войне!

– Значит, ты считаешь, что это было правильно?

– Ни черта это не было правильно! Такие вещи не могут быть правильными! Просто не могут! Какими бы не были оправдания, какими бы не были результаты! Они не могут быть правильными просто потому, что иначе мы все вообще не достойны называться «людьми»!

Я почувствовал, как кулаки непроизвольно сжимаются, а на глаза невольно наворачиваются слезы. Маричка продолжала нежно поглаживать меня по руке.

– Я столько всего натворил, Маричка, – тихо прошептал я. – Господи, если ты есть, пожалуйста, прости меня. Простите меня все. Все, кто больше не ходит по земле, не говорит, не дышит из-за меня. Все те, кого я даже не помню!

– Димитрис, пожалуйста, успокойся…

– Я убивал детей, Маричка, – проскрежетал я сквозь зубы, не в силах сдержать слезы отчаяния и ненависти к себе. – Я убивал ни в чем не повинных детей.

– Нет. Ты не мог.

– Я сделал это. Тогда, в пустыне. Я убил одного человека вместе со всей его семьёй.

– Нет! – решительно возразила Маричка. – Ты уже говорил это. Тогда, ночью, в бреду. Но это неправда. Это был не ты. Ты бы никогда этого не сделал. Ты – хороший. Ты похож на свою маму.

– Не говори так. Я совсем на нее не похож!

– Похож, Димитрис. Очень похож, – ласково шептала она.

– Зачем ты осталась со мной, Маричка? Кто я тебе такой?

Она не ответила, лишь продолжала тихо гладить меня по руке.

– Я не хочу засыпать. Давай просто поговорим о чем-то, хорошо?

– Да, конечно.

– Тебе нужно лечиться, ты знаешь? Софья сказала мне.

– Она дала мне отвар, он замечательно помог.

– Нет-нет, тебе нужно настоящее лечение. Тебе нужно в настоящую больницу, где есть оборудование. Ты ведь сама знаешь это, правда?

– Не беспокойся обо мне. Кто я для тебя?

– Не говори так.

– Ты же говорил так только что о себе.

Какое-то время мы лежали молча, в темноте, слушая дыхание друг друга. Дыхание Марички было тревожным, прерывистым, в нем чувствовались хрипы. Не знаю, почему, но даже сейчас, на грани пропасти, которая вот-вот грозит мне самому, мне было совершенно не все равно, что будет с ней.

– И правда, кто мы друг другу? – задумчиво прошептал я. – Если бы мы не встретились совершенно случайно, если бы мне приказали отправиться в какую-то другую деревню, то мы бы никогда не встретились, не вспоминали бы друг о друге.

– Ты веришь, что все в этом мире происходит случайно?

– Да, наверное. А ты веришь в судьбу?

– Наверное. Мне хочется верить. В Бога, в судьбу. А иначе зачем все это?

– Что – «это»?

– Все. Зачем мы живем, любим, рожаем детей? Зачем боремся за выживание, пытаемся продлить эту жизнь хоть на миг? Зачем все время ищем что-то и кого-то? Неужели мы просто бессмысленно барахтаемся, как букашки, движимые своими примитивными инстинктами? Нет, я не хочу в это верить.

– Значит, это судьба свела нас? – печально переспросил я. – Вот уж не знаю, зачем ей это. Прощальный подарок? Насмешка? Мы ведь не можем помочь друг другу.

– Мы уже помогли друг другу, – ласково прошептала она.

Некоторое время в палатке царило молчание.

– У меня был человек, которого я любила, – тихо произнесла она. – Я называла его своим мужем. Мы не венчались, не праздновали свадьбу, но мы искренне поклялись друг другу любить и быть верными. И это значило для нас в тысячу раз больше чем все обряды вместе взятые. Ты любил когда-нибудь, Димитрис? Любил по-настоящему?

– Нет. Наверное, нет, – признался я. – У меня были девушки, но не думаю, что то была любовь.

– Я надеюсь, что когда-то ты ощутишь то же, что ощущала тогда я. Потому что один день, один миг с этим чувством стоит целой жизни. Я никак не ожидала, что такие сильные и прекрасные чувства могут существовать в том жестоком мире, в котором я жила. Мы любили друг друга всем сердцем, всему миру вопреки. И одной лишь этой любви было достаточно, чтобы мы были счастливы.

Я не рискнул перебивать её, задавать вопросы. Чувствовал, что она говорит сейчас о сокровенном. О том, о чём, наверное, никогда и не собиралась говорить.

– У нас родился ребенок. Мальчик, – продолжила она, и ее голос дрогнул. – Я назвала его Адамом. Как первого человека на Земле. Он был похож на маленького ангела. Белокурый, с голубыми глазами. Все родители умиляются своими детьми. Но мой малыш… поверь мне, Димитрис, он был действительно прекрасен.

Долгое время сохранялась тишина. Казалось, Маричка долго собиралась с силами для того, чтобы произнести следующую фразу. Но когда она заговорила, её голос был удивительно ровным.

– Я потеряла их обоих. Моего мужа убили люди, которых я до того дня даже не видела. Это была даже не война. Просто бессмысленное насилие. Такое здесь часто бывает. Кто-то приходит в твой дом, чтобы забрать всё, что ты имеешь. И иногда забирает твою жизнь. Я смотрела, как он умирал. Видела, как гаснет огонек в его глазах. И это было невыносимо. Я была без ума от боли, от отчаяния. В нашем доме было оружие, и я схватилась за него. Я стреляла в них, а они в меня. Так продолжалось, пока не пришли другие люди, наши соседи, которые отогнали их. Когда все закончилось… мой сын, мой маленький Адам, больше не кричал. Я поднялась наверх, посмотреть, как он. И увидела, что он больше не дышит. Какая-то шальная пуля попала в него. Совершенно случайно. Пробила потолок, пробила пол его кроватки и… Я не знаю, чья это была пуля. Может быть, моя. Мои руки ужасно дрожали, я кричала и почти не смотрела, куда стреляю. Может быть, это я убила собственного сына.

Я вдруг вспомнил отвращение девушки при виде оружия, ее нежелание брать его в руки, и осознал весь его глубокий и страшный смысл.

– Нет, Маричка, – наконец заговорил я, пораженный этой душераздирающей историей, рассказанной ровным, тихим, безжизненным голосом. – Это была не ты!

– Я осталась без них обоих всего за несколько минут. Весь мой мир, полный счастья, любви и заботы, мир, который я не чаяла обрести, но обрела, рухнул. Это был как Большой взрыв. Вселенной пришел конец. Не может быть ничего страшнее. Поверь. Не может быть боли сильнее и пустоты глубже, чем те, что я тогда ощутила. Я стала чем-то меньшим, чем призрак, чем тень. Я больше не хотела, не могла жить.

Ее движения прекратились, она больше не гладила меня по руке. Я не мог видеть ее в темноте, но отчего-то почувствовал, что ее глаза остекленели, неподвижно уставившись в одну точку, и лишь сухие губы продолжали тихо двигаться, исторгая слова, полные неизведанной доселе тоски.

– Я хотела покончить с собой, но не решилась. Даже не знаю, почему. Много раз я оставалась наедине с этой мыслью, часами размышляла, даже начинала всерьез готовиться, но так и не смогла этого сделать. Даже несмотря на весь тот кошмар, что я пережила, на рухнувшую Вселенную, во мне жило какое-то низменное животное, которое отчаянно цеплялось за свое существование, заставляло меня есть, пить, дышать. Животное не позволило мне убить себя. Так я и бродила по миру как фантом. Мне было все равно что со мной будет. Может быть, я даже надеялась, что это как-то само собой прекратится. Я совсем не расстроилась, когда заболела. Даже обрадовалась. Может, мой организм сам вызвал во мне эту болезнь. Я все ждала, когда это наконец кончится. Но потом, сама не помню, когда… я вдруг поняла, что я хочу родить ребенка снова. Это не будет мой Адам, никто не заменит его. Это не будет так, как тогда. Не будет счастливого мирка, полного любви и надежды. Но все же… может быть, это даст мне силы и смысл жить дальше.

На этот раз молчание установилось надолго. Я не знал, что сказать. Наверное, бывают ситуации, для которых люди просто не изобрели подходящих слов. И вряд ли когда-нибудь изобретут.

– О, Маричка, – наконец тихо прошептал я, и давно забытым движением погладил ее по руке подобному тому, как она до этого гладила меня.

– Спасибо тебе.

– За что?

– За то, что выслушал. Я никому этого не рассказывала. Никогда.

– Ты не должна ставить на себе крест. Ты должна вылечиться, жить дальше. Ты должна быть сильной. Не сдаваться.

– Ты ведь не веришь ни в Бога, ни в судьбу. Так для чего это тогда? Ответь мне, Димитрис. Для чего быть сильной? Для чего не сдаваться?

– Я не знаю, – честно произнес я. – Просто потому, что жизнь одна. У нас есть только один шанс. Никто не будет нас жалеть. Никому нет дела до нашей боли, нашего отчаяния. Захотим умереть – пожалуйста. Никто не станет нас удерживать. Мы сами кузнецы своей судьбы. Да, обстоятельства могут ранить нас, причинять нам боль, разрушать все, что мы создали. Но лишь от нас зависит – сдаться или встать и идти дальше.

– Зачем? Зачем идти дальше?

– А неважно, зачем. Просто потому что больше ничего нет. Лишь эта жизнь.

§ 74

Не думаю, что мои слова способны были вдохновить. Но я не знал других способов вдохновляюще говорить о смысле жизни – разве что заесть горькую правду искусственной сладостью бездумной веры.

– Обними меня, – попросила девушка.

Я пододвинулся к ней, крепко прижал ее к себе под старым одеялом. Она казалась совсем худой и хрупкой. Ее грудь неровно вздымалась от дыхания.

– Я же обещал отвести тебя в место, где будет тепло, – прошептал я, мягко погладив ее по волосам.

Ее ладони сложились в замочек у меня за спиной, и она прижалась ко мне так будто она боялась, что я ускользну. Ее лицо уперлось мне в плечо. Мы совсем не видели друг друга, лишь слышали дыхание и биение сердец, и это создавало между нами трогательное единение, которое сложно описать словами. Я сам не заметил, как моя ладонь соскользнула от ее волос к щеке. Я продолжал нежно поглаживать ее. Мой большой палец нечаянно дотронулся до ее сухих губ и ощутил, как они едва заметно приоткрылись. Ее лицо начало подниматься, навстречу моему, но мягким движением руки я опустил его назад к своему плечу и мягко поцеловал ее в темечко.

– Прости, Маричка, я не могу, – прошептал я. – «Валькирия», она… отнимает это.

– Ты ничего не чувствуешь?

– Я чувствую больше, чем ты можешь себе представить.

Ее ладони разомкнулись. Одна из них залезла мне под свитер, легла на грудь.

– Я чувствую, как бьется твое сердце. А ты хочешь почувствовать, как бьется мое?

Я не сопротивлялся, когда она взяла мою ладонь, запустила себе под одежду. Я с удивлением ощутил, как моя грубая, шероховатая, покрытая мозолями кожа, предназначенная лишь для того, чтобы терпеть боль или сжимать оружие, касается нежной кожи на ее груди. Ее грудь как раз поместилась в моей ладони. Я и впрямь чувствовал, как под ней трепыхается сердце. Что-то болезненно кольнуло у меня в груди. Но мужские инстинкты не пробуждались.

– Прости, Маричка, – прошептал я.

– Не извиняйся. Просто обнимай меня.

Ее вторая рука тоже проникла ко мне под одежду, начала гладить спину. Я чувствовал, как ее маленькая ладонь осторожно скользит по толстым рубцам. Сейчас, когда во мне почти не было «Валькирии», прикосновения к старым шрамам тревожили меня. Омертвевшая кожа, казалось, пробудилась, и я почти физически ощущал эхо ослепительно-острой боли, которую испытывал, когда мою спину рассекало жало кнута.

– Тебе больно?

– Нет. Не знаю, – покачал головой я.

– Я почти чувствую, как больно было тебе тогда, когда остались эти шрамы.

– Эта боль – не самая страшная, – покачал головой я.

– У меня тоже есть шрам, – она осторожно взяла мою ладонь и переместила от своей груди ниже, в район бедер. – Вот здесь, на внутренней стороне бедра. Чувствуешь? Этот порез уже был у меня когда я попала в центр Хаберна. Я не помню, откуда он. Совсем пустяк, если сравнивать с твоими.

Мои пальцы теперь были буквально в паре сантиметров от ее лона. Я хотел осторожно убрать руку, но она обняла ее своими бедрами. Ее дыхание приблизилось ко мне, и я вздрогнул, ощутив осторожное касание ее сухих губ к своим. Ее губы едва ощутимо коснулись моих несколько раз, будто проверяя, насколько это безопасно. Я не отстранялся, лишь прикрыл глаза и отдался этим странным, полузабытым ощущением.

– Ничего не произойдет, – прошептал я после очередного касания ее губ.

– Не важно, – прошептала она в ответ, и я снова почувствовал ее уста.

Ощущение реальности размылось. В крови все еще беспокойно бродил самогон. «Кто ты?!» – донесся у меня в голове истошный крик майора-инструктора Томсона. – «Зачем ты здесь?!» «Триста двадцать четвертый!» – позвал меня из темноты бас генерала Чхона. «Валькирия» – это был шелестящий шепот Локи. – «Валькирия» спасет тебя от боли».

– Я больше не хочу к ним, – прошептал я, непонятно к кому обращаясь.

– Тебе и не нужно, – мягко ответила мне Маричка.

В перекрестье прицела застыла тощая грудь мальчика. Вспышка. Силуэт падает. К нему бежит женщина, вся в слезах. Черные волосы растрепаны, покрасневшее лицо в слезах. «Адам!» – кричит она. «О Боже, нет, нет, нет, только не это!!!»

– Я не хотел, – шептал я, словно в бреду. – Не хотел. Прости меня, пожалуйста…

Мой шепот прекратили ее губы, я ощутил их соленый, как кровь, вкус. Моя ладонь все еще была меж ее бедер, чувствовала их жар. Все это было странно, невозможно, сюрреалистично.

Я не мог видеть лица Марички в темноте, но вот же оно, прямо передо мной – в языках пламени, поглощающего Пожарево. «Ты всегда был слабым, триста двадцать четвертый», – услышал я холодный, осуждающий голос капрала Эллоя. На лбу у капрала было отверстие от пули, но он не обращал на это внимания.

– Славко, милый мой, – шептала она горячо, ложа свою ладонь на мою и пододвигая ее выше, туда, откуда мои пальцы чувствовали жар.

Славко. Наверное, так звали ее мужа. Я видел его в этот самый момент – высокого, полнокровного блондина с некрасивым, но очень добрым округлым лицом. Он стоял где-то поодаль, с младенцем на руках, и смотрел на нас – без гнева, без боли, лишь с какой-то тихой светлой печалью.

– Я схожу с ума, – прошептал я, покрываясь холодным потом. – Мы оба сходим с ума.

Сам не знаю, что происходило со мной в эти минуты. Я привык к тому, что я не могу больше быть мужчиной. Но что-то изменилось. Может быть, все дело было в Валькирии. А может быть, дело было в Маричке.

Ее губы продолжали касаться моих, а моя рука чувствовала тепло меж ее бедер. Я похолодел, услышав имя его покойного мужа, до меня дошел какой-то кощунственный и извращенный смысл происходящего, но я так и не нашел в себе сил, чтобы одернуть руку и отстраниться. Что-то странное пробуждалось во мне.

– Маричка, я не смогу… – прошептал я расстроенно, но замер, ощутив, как ее рука заползает ко мне в штаны и опускается ниже, к месту, о существовании которого я почти успел забыть.

Мы больше ничего не говорили. Ее губы жадно искали в темноте мои. Моя рука медленно двигалась у нее меж бедер, чувствуя ее жар и влагу, а ее пальцы нежно скользили по моему мужскому достоинству, пробуждая во мне давно забытые желания.

Сам не помню, как я оказался над ней. Она мягко и неторопливо помогла мне войти, и я не удержался от стона, будто девственник, впервые познавший женщину.

– Давай, милый, – прошептала она мне на ухо. – Люби меня.

Она больше не называла меня «Славко», но она все еще имела это в виду. Она представляла себе не меня, а своего покойного мужа, отдаваясь мне в этой темноте. От этого безумия шла кругом голова. Но я, словно заколдованный, не мог остановиться. Ее пальцы нежно гладили меня по спине, подчас вздрагивая, натыкаясь на шрамы, но не отстраняясь. Эти едва ощутимые касания пронзали меня, будто электрический ток. Наше дыхание становилось все более частым, я двигался все быстрее и быстрее, уже не помня, кто я и кто она, не помня где мы находимся и куда держим путь, движимый лишь одним неукротимым инстинктом – древним, как сам мир.

– Давай, любимый, – снова прошептала Маричка, обращаясь к кому-то, но не ко мне

Помню, что я закричал в тот момент, когда достиг вершины. Блуждающие в голове обрывки воспоминаний вопили о том, что что-то пошло не так, ведь я все еще был в ней, и на мне не было презерватива. Но думать об этом было уже поздно. Тяжело дыша, я продолжал висеть над ней на напряженных руках. Ее пальцы еще какое-то время оставались на моей спине, но затем мягко с нее соскользнули. Затем разжались ее бедра. Все еще тяжело дыша, девушка расслабилась и притихла.

Сам не знаю, но почему-то я почувствовал себя в этот момент очень гадко. Не знаю даже почему, но я резко отстранился и, кажется, даже чертыхнулся.

– Что случилось? – спросила она.

– Это было неправильно! Так не должно было быть! – я сам удивился, откуда в моем голосе появилось столько злости. – Ты разве сама не понимаешь, что это было?!

Так и не найдя нужных слов, я порывистым движением выбрался из-под одеяла и потянулся к выходу.

– Постой, – ее рука мягко легла мне на плечо, голос сделался несчастным. – Димитрис, прости. Ты прав, нам не стоило этого делать. Сама не знаю, что на меня нашло. Мне жаль, что так вышло. Только не уходи, ладно?

Некоторое время я сидел напряженный тяжело дыша. Перед глазами все еще проносился калейдоскоп лиц и воспоминаний, ярких, как живые. Не помню откуда, но я вспомнил, что в таких случаях стоит делать дыхательные упражнения. Несколько вдохов и выдохов исторгли из меня излишнее раздражение, как яд, и я почувствовал, как мышцы немного расслабляются.

– Нет. Это ты прости, – глубоко выдохнув, с сожалением произнес я. – Просто…

– Не надо ничего говорить. Просто приляг, останься тут, поспи, – продолжая гладить меня по плечу, с сожалением и стыдом прошептала Маричка. – Обещаю, я больше не стану…

– Да нет, ты вовсе не… Просто я…

– Не надо, прошу. Не говори ничего.

– Хорошо. Я не буду.

Я послушно приляг назад, на бок, спиной к девушке. Ее рука мягко соскользнула с моего плеча, и я ощутил там, где она только что была, странное ощущение пустоты. Краем уха я слышал, как она поворачивается спиной ко мне, съежившись и, как мне представлялось, крепко сжав веки, чтобы сдержать слезы.

– Маричка, мне так жаль, – прошептал я в темноте. – Но я не он.

– Знаю. Не говори этого, пожалуйста. Не говори о нем сейчас.

Погруженный в странные раздумья, я покачал головой.

– Что, если у тебя будет после этого ребенок? – в изумлении от самой этой мысли спросил я.

Она долго ничего не отвечала. Я даже подумал, не уснула ли она.

– Я не стану называть его как своего первого сына, – после долгого молчания ответила Маричка. – Я еще хорошо помню, какого это – жить на месте умершей, ощущая себя самозванкой. Я назову его в честь твоей мамы, если будет девочка. Или в честь твоего отца, если мальчик. Я буду любить его или ее.

– Маричка, ты хоть представляешь себе, о чем говоришь? Ты же меня почти не знаешь. Да и что за ребенок может родиться от таких родителей, после всего, что мы пережили?

– Я не хочу об этом думать. Я хочу верить во что-то хорошее.

– Это сумасшествие.

– Да, наверное.

– До сих пор не могу поверить, что мы сделали это.

Она ничего не ответила.

– А что дальше?! – продолжал допытываться я.

– О чем ты?

– О тебе. И обо мне.

– Не беспокойся об этом. Будешь ты. И буду я.

– Безумие, – прошептал я.

– Завтра будет новый день, Димитрис. Нам стоит поспать.

– Я не хочу. Не хочу засыпать.

Она больше ничего не говорила – я лишь слышал ее ровное дыхание. А я еще долго не спал. Переживал и переосмысливал случившееся только что, и случившееся ранее. Судорожно боролся с накатывающим на меня симптомами ломки. Сжимал кулаки до болезненного хруста. Сжимал зубы и закусывал губу, кажется, до крови. Со злостью и отчаянием я чувствовал, как тело начинает сотрясать мелкая дрожь.