Текст книги "Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть вторая (СИ)"

Автор книги: Владимир Забудский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

– Надо пересидеть здесь, – повторила она убежденно. – Хоть и холодно. Надо оставаться тут хотя бы до утра.

– Даже если местные не укажут на это место, солдаты могут найти выход, который ведет к реке, – высказал предположение я. – Тогда мы окажемся в западне.

– Не найдут. Ни за что не найдут, – с прежней убежденностью пробормотала она.

Источник ее уверенности был непонятен и потому ее слова воспринимались скептически. И все же, поразмыслив, я вынужден был признать, что в ее словах мог быть смысл. В конце XXI века поиск людей не сводился к беготне по пустырям с факелами и собаками. Основную роль в этом играли летательные аппараты и дроны, оснащенные современными поисковыми системами. Радиус их действия был столь широк, а скорость настолько превышала скорость любого сухопутного передвижения, что нечего было и думать о том, чтобы скрыться от них на открытом пространстве.

Евразийцы не знали своего врага в лицо, и хуторяне тоже не могли указать на меня, ведь видели лишь людей в масках. Описать мою внешность могли разве что выжившие наемники, которые, впрочем, видели меня совсем недолго и могли как следует не запомнить. Но, так или иначе, возможность сойти за случайного бродягу была сейчас минимальна. Любой человек, которого евразийцы обнаружат на пустошах в окрестностях Пожарево, находясь в состоянии активного поиска, вызовет подозрение и будет подвергнут проверке. Стоит им снять отпечатки моих пальцев и проверить по своим базам данных, как искусственный интеллект тут же забьет тревогу, возвещая о моих очевидных и хорошо известных связях с Содружеством. А вот если пройдет какое-то время после заварушки – шансы остаться незамеченным несколько повысятся.

А если так, то ненадолго затаиться, как предлагала Маричка, могло оказаться наилучшим выходом.

Обернувшись, я увидел, что она уже натянула обратно на себя выкрученную ночнушку, все еще мокрую, и теперь, дрожа от холода, выжимала черную косу. Мой взгляд вдруг упал на ее ступни, вжавшиеся пальцами в скользкие холодные камни. До этого я не замечал, что она босая. Похоже, атака на Пожарево застала ее в постели. Все, что она успела – выбежать из дому в чем есть и забраться на чердак, следом за мужчиной, который, как она, должно быть, надеялась, сумеет ее защитить. Кто это был? Ее муж? Парень? Приемный отец?

Так или иначе, этот человек умер. Локи убил его на моих глазах. А если бы он этого не сделал, я сделал бы это сам – убил бы его без раздумий, как до этого убивал других вооруженных людей, защищающих свое селение. Понимает ли это Маричка?

– Накинь мою куртку, – молвил я, глядя, как содрогаются от холода ее плечи. – Она мокрая, но все же поможет. И носки. Возьми их тоже.

– Я привыкла ходить босой. Мне ничего не будет, – упрямо покачала она головой, и тут же громко закашлялась, опровергая собственные слова.

Ее взгляд, в котором шок понемногу сменялся осмысленностью, переместился на меня.

– Ты ранен, – констатировала она.

Я согласно кивнул. Присел на камни около стены. Делать нечего – надо было разобраться с ранами, иначе наше и без того бедственное положение только ухудшится.

– Я могу помочь тебе?

– Посвети.

В медицинском комплекте было все, что необходимо. Я решил не тратить обезболивающее, которое, вдобавок, могло помешать мне работать с раной. «Валькирия» еще оставалась в крови. Начал с того, что обильно промыл входное отверстие дезинфицирующим раствором. Жжение было страшным, но я вытерпел его, сжимая зубы, не издав ни единого звука. Затем потребовались хирургические щипцы.

– Ты не сможешь сделать это сам! – следя за моими действиями, прошептала Маричка.

– Тише. Просто держи фонарь.

Боль была сильной. Но не сильнее, чем та боль, что мне приходилось испытывать на Грей-Айленде. Во мне все еще была «Валькирия» – уже недостаточно, чтобы сделать меня бесчувственным, как робот, но все еще достаточно, чтобы хранить молчание и не дрожать в ситуации, в которой обычный человек выл бы от боли. Мне повезло, что здоровой осталась правая рука. Мои движения были педантичными, сосредоточенными. Пуля вошла глубоко, пришлось поковыряться, но в конце концов я нащупал ее и вытащил на свет. Задумчиво осмотрел сплющенный кусочек свинца, обагренный моей кровью. Быстро утратив интерес, разжал щипцы, и грудка металла со звоном шлепнулась на камни. Теперь еще одно промывание. И эмульсия RTX-16, ровный кружочек прямо на рану: липкая, как жвачка и холодная, как лед. Ничего лучшего для скоростного заживления ран человечество еще не изобрело. Во всяком случае, ничего такого, что получило бы широкое распространение и не вызвало бы вопросов, если бы его обнаружили в снаряжении некоего боевика, чинящего расправы на территории Центральной Европы. Теперь осталось только наложить вату и забинтовать.

– Помоги завязать, – попросил я Маричку. – Продень один конец под мышкой, второй перебрось за плечо, и там хорошо затяни…

– Я поняла, – взявшись за бинт, кивнула она.

У нее получилось хорошо, как будто делала это не впервые. Еще остались порезы, оставленные Локи, на правом запястье и на лице. Неглубокие, но сильное жжение указывало на вероятность заражения. Их я особо тщательно обработал дезинфицирующим раствором. Полосками бактерицидного пластыря заклеил те, что на руке. Хотел наощупь заклеить двумя полосками лицо, но Маричка с мягкой настойчивостью забрала пластырь у меня из рук, аккуратно наклеила сама.

– Спасибо. Этого должно быть достаточно, – спокойно кивнул я.

– У тебя останется, наверное, шрам на лице на всю жизнь, – сказал она.

Я промолчал.

– Ах, да. У тебя очень много шрамов. Они тебя уже не беспокоят, верно? – догадалась Маричка.

Я лишь пожал плечами. Не знал, с чего начать, чтобы объяснить ей кто я, как я таким стал, насколько велика пропасть между мною тем, кого она когда-то знала, и мною нынешним. Глубоко в душе надеялся, что произойдет чудо: она, вопреки человеческой природе, просто не станет спрашивать, а мне не придется отвечать. Так было бы лучше. Лучше для нас обоих. Я прикрыл глаза, пытаясь абстрагироваться от неудобств, холода и боли, войти в состояние наркотического медитативного транса, которому нас научили на Грей-Айленде. С тех пор как я начал принимать меньше «Валькирии», это становилось все сложнее. Вместо уютной пустоты в голове начинали беспокойно бродить мысли и обрывки воспоминаний, яростно сопротивляясь попыткам изгнать их.

– Ты решил остаться? Веришь, что так будет лучше? – уточнила она.

Я молча кивнул. Выключил фонарик, чтобы сэкономит батарейки, и снова прикрыл веки. Через некоторое время в темноте послышался вздох девушки, потом какая-то возня. Правым плечом я ощутил, как Маричка аккуратно примостилась рядом, прижалась ко мне сбоку. Задубевшей кожей я ощутил не мокрую ткань ночнушки, а кожу, все еще влажную, покрытую пупырышками от холода.

– Здесь очень холодно. А нам придется долго тут сидеть, – шепотом проговорила она, видимо, полагая, что я могу понять ее движения как-то иначе. – Одежда мокрая, все мокрое. Только тела держат температуру.

«Она права», – призадумавшись, признал я. Приобнял ее рукой за плечо, прижал к груди крепче. Она просунула свои ноги под мои, переплелась со мной, накрыв нас обоих сверху влажной камуфляжной курткой. Наша поза напоминала позу любовников, но никто из нас не чувствовал возбуждения – лишь желание согреться. Я снова прикрыл глаза, ощущая на своей правой груди ее голову, вдыхая аромат мокрых девичьих волос. Она время от времени дрожала, ворочалась, кашляла, словно простуженная, прижималась крепче. Но ничего не спрашивала, не выясняла, не требовала никаких объяснений. Это было очень странно. Так не похоже на людей. Словно бы за нашими плечами и не было того, что там было. Словно бы где-то над нами не догорала деревня, которую обыскивали, шныряя среди плачущих хуторян и тел убитых, евразийские солдаты, рьяно разыскивающие, вероятно, последнего из «оборотней», не найденных ими среди мертвецов.

Странно, но я заговорил первым.

§ 58

– Ты могла бы остаться там, или вернуться туда, – произнес я. – Они пришли туда не за тобой. И они не знают, что ты помогала мне. Вряд ли тебе там угрожала опасность.

Она долго молчала, словно и не услышала моего вопроса. Мне вначале показалось, что она спит. Лишь спустя долгое время послышался ответ:

– Я не верю.

– Во что?

– Что кто-то не причинит мне зла. Что где-то я могу быть в безопасности. Здесь никто и никогда не может быть в безопасности, – убежденно произнесла она очень странным тоном, и в ее хрупком теле я вдруг ощутил такую глубокую и горькую тоску, такую сильную обиду и ненависть, что это чувство невольно передалось мне, как осязаемый комок энергии.

Такой голос может быть лишь у человека, привыкшего к боли, лишениям, издевательствам и предательству, наевшегося всего этого вдоволь. Лишь у того, кто очень многое пережил. Я сам не заметил, как позабыл о своем чаянии хранить молчание, о страхе, что Маричка начнет доискиваться ответов на вопросы. Бездна печали, приоткрывшаяся мне в голосе этой хрупкой девушки, потрясла меня и взбудоражила. Я забыл, что собирался молчать, что так будет лучше для нас обоих. Внезапно меня самого вдруг начала тяготить недосказанность, мне самому вдруг потребовалось понять, что кроется за ее болью и тоской. Такие чувства не должны посещать легионера. Но я сейчас не был им на все 100 %. Был чем-то средним.

– Как ты узнала меня? Я изменился.

– Глаза, – ответила она спокойно, не двигаясь, все так же прижимаясь ко мне. – Я всегда смотрю в глаза. Глаза не меняются.

– И не врут? – кажется, я даже не пытался скрыть насмешку в этих словах.

– Нет, врут. Просто не меняются.

Некоторое время мы молчали. Она не заговаривала сама, пока я не задам следующий вопрос.

– Ты видела меня не так много раз, и последний раз очень давно. И ты так хорошо запомнила мои глаза?

– Очень хорошо.

Она долго молчала, и я уже думал, что она ничего не добавит. Но она заговорила снова:

– Я очень быстро училась. Там, в центре Хаберна. Все из-за тети Кати, твоей мамы. Она была первым человеком в мире, кто был ко мне по-настоящему добрым. Мне очень хотелось порадовать ее. Я делала все, чтобы быть лучшей. Когда мне исполнилось одиннадцать, я уже вела себя так образцово, что тетя Катя без труда убедила заведующую, что мне можно гулять снаружи. И тогда она впервые отвезла меня в Генераторное, привела к вам домой. Ты помнишь это?

– Да, – ответил я, и почти не соврал – призрак тех воспоминаний явился мне вместе с ее словами.

– Тебе было тогда тринадцать. Но ты был уже таким высоким и серьезным, что казался старше. Кроме того, ты был сыном тети Кати. Жил вместе с ней и своим папой в большой, теплой и светлой квартире. В вашем милом поселке с такими ровненькими и чистыми улочками. Я с первого влюбилась в тот поселок, в ту квартиру… и в тебя. Ну, не по-настоящему, конечно. Знаешь, как глупенькие маленькие девочки придумывают себе прекрасных принцев?

Я не знал этого. А может быть, не помнил. Но я позволил ей продолжать. В каждом ее слове было эхо далекого прошлого, что-то невероятно трогательное и человечное, о чем я совсем забыл. Что-то такое, чего не может быть в душе у легионера. Но я уже почти не чувствовал себя легионером.

– Я начала представлять себе, как ты тоже в меня влюбляешься, и как мы потом живем долго и счастливо у вас в Генераторном, вместе с тетей Катей. Это были просто детские фантазии, ничего больше. Но я очень из-за этого стеснялась, боялась заговорить с тобой. Кажется, тетю Катю это забавляло. А ты был таким серьезным, занятым, погруженным в свои дела. Твой взгляд всегда скользил поверх меня, никогда не останавливался. Ты совсем не замечал, как ты мне нравишься. Но ты всегда был вежлив со мной. Всегда улыбался. Как твоя мама.

Я вдруг вспомнил улыбку своей мамы. Давно я не вспоминал ее. Со дня, когда попал на Грей-Айленд. А может быть, и раньше. В Сиднее, уже будучи взрослым, я часто вспоминал родителей, но мысли не желали долго останавливаться на том периоде, когда мы были вместе и счастливы. Далекие светлые минутки сразу же заслоняли тягостные и горестные минуты расставания, и совсем уж жуткие, болезненные картины, которые всплывали в воображении при мысли об их гибели. Вместо светлой грусти и доброй памяти, которая грела бы душу, я чувствовал лишь невыносимую боль и ненависть к тем, кто отнял их у меня намного раньше срока. Эта самая ненависть, пусть и в тандеме с безвыходностью и шантажом, в итоге и привела меня на Грей-Айленд. Но сейчас я вспомнил именно ее улыбку. Это оказалось удивительно приятно. И даже почти совсем не больно.

– Однажды тетя Катя сказала мне, что я для нее как дочь. Может быть, она ничего такого и не имела в виду на самом деле. Но с того дня я начала умолять ее, чтобы она на самом деле сделала меня своей дочерью. Я ничего не желала так страстно, как этого. Я сказала ей, и это была правда, что я никого и никогда больше не полюблю так, как ее. Ты мне тоже нравился, но я бы согласилась и на то, чтобы ты стал моим братом. Мне казалось, что это даже здорово, наверное, иметь такого старшего брата – сильного, доброго, спортсмена и старосту класса. Меня бы никто никогда не смел обижать. Она слушала о моих мечтах, улыбалась, гладила по голове. Но не взяла меня. Объяснила, что у меня будет другая семья, ничем не хуже вашей, где меня будут любить, а она все время будет меня навещать. Но она меня не взяла. Я понимаю, почему. Мне не следовало просить. Ее ведь все просят, да? Все мечтают о такой матери, как она.

– Она любила тебя больше, чем других, – вдруг припомнил я, сам не заметив, как начал говорить. – Все время говорила о тебе. Не хотела, чтобы ты попала в специнтернат. Специально сделала все так, чтобы вместо этого найти тебе нормальную семью, да еще и недалеко, прямо в Олтенице. Мама хотела видеть, как с тобой обращаются, смотреть, как ты растешь.

Я некоторое время помолчал.

– Она умерла, да? – тихо спросила Маричка.

Помню, когда-то мне было тяжело отвечать на такие вопросы. Но сейчас ответ слетел с губ удивительно просто.

– Да.

– И твой папа тоже? Дядя Вова?

Я молча кивнул, но она почувствовала это движение в темноте.

– Я знала, – сказала она спокойно какое-то время спустя. – Просто должна была спросить.

Я ничего не ответил. Понимал, что она знала. И понимал, почему должна была спросить.

– Ты, наверное, жалеешь? – спросил я. – Жалеешь, что не попала в тот интернат, да?

– Не знаю, – пожала плечами она. – Там хорошо, да?

– Нет, – твердо ответил я, вдруг остро и четко припомнив свои собственные годы в «Вознесении». – Но, наверное, лучше, чем здесь.

Я не знал, что ей пришлось пережить за эти годы, но отчего-то предполагал, что лишения, которым я подвергался в интернате, даже рядом не стояли с этим. Быть может, с этим не сравнится даже Грей-Айленд. Человеческая судьба никогда не перестает удивлять лишь в одном отношении: даже когда ты думаешь, что уже повидал все ужасы, какие способно породить человеческое воображение, ты вдруг встречаешь нечто невыразимо хуже и понимаешь, что ограниченным было лишь твое воображение.

– Тетя Катя нашла мне семью, как и обещала, – продолжила Маричка вскоре. – Очень хороших людей. Уже в возрасте. Они потеряли свою дочь, уже давно. С тех пор не хотели больше детей, да и не могли их иметь. Но твоя мама уговорила их взять меня. Оказалось, что я была очень похожа на их дочь. Мне было столько же лет, сколько было ей, когда ее не стало. У меня были волосы того же цвета. Похожие глаза. Когда они увидели меня, то на какой-то миг вдруг подумали, а моя мачеха даже всерьез уверовала, что в меня переселилась душа их покойной дочери. Поэтому они меня и взяли. Хотели даже назвать так же, как ее – «Анна». Очень расстроились, когда поняли, что я уже привыкла к своему имени и не хочу его менять. Что ты об этом думаешь?

Я вздрогнул. Не ожидал, что она задаст мне вопрос. Не подготовился. И поэтому брякнул то, что думал:

– Сумасшествие.

– Ты так думаешь?

– Мне, наверное, не стоило так говорить, – запоздало признал я.

– Мой отчим и мачеха хорошо со мной обращались, никогда меня не обижали. У них была большая чистая квартира, даже больше, чем у твоих мамы с папой. В доме всегда было много вкусной еды. Они покупали мне хорошую одежду, и в школе для обычных детей, куда я начала ходить, никто не издевался надо мной из-за того, что я «дикарка». Это было время, когда… я должна была быть счастлива. Ты понимаешь, какие из твоих дней самые счастливые лишь тогда, когда они остаются позади, правда?

– Правда.

– Я оказалась совсем не похожей на их дочь. Лишь внешне, да и то на первый взгляд. А по характеру – ничего общего. Мачеха очень быстро ко мне охладела. Когда не узнавала в моей улыбке улыбку Анны, в моих движения – движений Анны, а в моих словах и моем смехе – ее слов, ее смеха. Когда видела, что мне нравится другая одежда, другая музыка, другие цветы. Мачеха мрачнела и разочаровывалась просто на глазах. Она очень старалась сдерживать себя, всеми силами заставляла себя полюбить меня хоть немного… но у нее не получилось. Иногда боль и раздражение вырывались наружу. Со временем все чаще. Тогда она ругалась на меня, вычитывала. Из-за всяких мелочей. Никогда не говорила, в чем дело на самом деле. Я всегда знала это. И она знала, что я знаю. Но она никогда этого не говорила. А отчим… он был ко мне очень добрым. Улыбался мне. Вел себя так, как полагается отцу. Иногда мы очень хорошо проводили с ним время. Смеялись, говорили по душам, почти как с твоей мамой. Но даже в его глазах я очень часто видела ту самую тоску. Чувствовала себя… самозванкой.

Я ничего не говорил, позволил ей продолжить.

– Тебе, наверное, смешно, да? Из-за того, что я переживала тогда из-за такой ерунды?

– Нет.

– Правда? А мне кажется, это должно быть смешным. Это было так глупо. Все, что делают и думают дети – ужасно глупо.

– Что было дальше?

– Ничего.

– Ничего?

– Больше ничего хорошего.

Я промолчал, не стал настаивать, чтобы она говорила. Но она спросила сама:

– Ты все-таки хочешь знать, да? Тебе интересно слушать о моей жизни?

Вопрос был искренним, заданным не для проформы. Он требовал ответа.

– Да, – ответил я, и мне, к моему удивлению, не пришлось врать.

Маричка вздохнула, прижалась ко мне крепче.

– Когда мне было тринадцать, началась война. Та, что идет до сих пор.

– Та война продлилась год с небольшим, – припомнил я.

– Ах, тебя, наверное, здесь не было? – горько усмехнулась девушка. – Война никогда не заканчивалась. Глупые историки, которые сидят где-то далеко, разделяли ее на части, на разные войны. Рисовали и перерисовывали какие-то границы, записывали в своих глупых книгах какие-то даты. Здесь, Димитрис, война не кончается. Люди убивают друг друга все время, всеми возможными способами, и по всем возможным поводам. Они никогда не прекращают, не устают, не успокаиваются. Иногда кажется, что им только этого и надо. Убивать.

«И я здесь за тем же», – чувствуя её тепло у себя на груди, подумал я. – «Пришёл сюда, чтобы убивать, жечь. На моих руках – кровь в чем не повинных людей. И это еще только начало. За мной придут другие, намного больше. С обеих сторон. Сегодняшний кошмар – ничто в сравнении с тем, что будет дальше. И никто ничего не сможет с этим поделать».

– Что стало с твоими приемными родителями?

– Отчим был хорошим знакомым твоего папы. Работал в администрации Олтеницы. Был за Альянс. Когда началась война, они не успели уехать, когда пришли те, кто был против Альянса. Мало кто успел тогда уехать. Все думали, все как-то обойдется. Почти никто не сопротивлялся. Когда к ним постучали, отчим приказал мне залезть под кровать. Я сидела там и слушала, как их с мачехой уводят. Больше я никогда их не видела.

Я хорошо помнил факты о массовых чистках, которые учиняли югославы на оккупированных территориях. Эти факты были среди тех, которые на Грей-Айленде лишь тверже трамбовали в памяти.

– В квартире были большие запасы еды, которые отчим с мачехой закупили перед тем, как все началось. Я очень долго не выходила из квартиры. Ела, спала, читала в школьные учебники, иногда смотрела в окно. Свет не включала, даже когда появлялось электричество. Не открывала и пряталась в кладовке, когда кто-то стучал в дверь. Очень долго связи не было, потом появилась. Я хотела связаться с тетей Катей, но ее не было в сети. Тогда я попробовал позвонить своей классной руководительнице. Но и ее не было в сети. Я звонила и писала одноклассницам и одноклассникам, всем по очереди. Но никто из тех, с кем была связь, не ответил. Ни один. Так что я продолжала сидеть там одна. Несколько недель. А потом кто-то вломился в квартиру, чтобы ограбить ее. Возможно, те самые люди, что раньше увели отчима с мачехой. Я снова спряталась, и они снова меня не нашли. Вынесли все оставшиеся продукты, кое-что из мебели, многое из одежды, картины, посуду. Когда я наконец вылезла, то поняла, что не могу больше там оставаться. Есть нечего, и дверь слетела с петель. Я оделась в то, что они оставили. Стучалась к соседям, с которыми раньше каждый день здоровалась на лестничной клетке. Слышала, как они ходят за дверью, выглядывают в глазок, но они так и не открыли, как бы я не просила. Тогда я пошла на улицу. Вначале побрела в свою школу, но та была закрыта, в ней был полевой госпиталь. Тогда я пошла в центр Хаберна, надеясь найти там тетю Катю, но он был тоже закрыт, там никого не осталось. Дворничка, метущая улицу неподалеку, подозрительно на меня косилась. Когда я спросила о центре, прошипела, как змея, что «содружеские шпионы сбежали». Как-то очень злобно прошипела. А потом начала допытываться, кто я и зачем тут брожу, ведь комендантский час скоро, а бродяжничать запрещено. Неприятная была такая дворничка. Я сразу почувствовала, что от нее стоит ждать неприятностей.

Я ожидал продолжения рассказа в таких же подробностях, но она умолкла. Лишь после долгой паузы закончила:

– В общем, с тех пор я одна.

Я почувствовал, что она не хочет говорить, чем окончилась встреча с дворничкой, и вообще о последующих годах. По крайней мере, сейчас.

– Ты жила здесь? В Пожарево? – сразу перешел я к настоящему.

– Нет. Я была здесь недолго. С одним… человеком, – уклончиво произнесла она.

Не знаю, как, но я сразу понял, что этот самый «человек», о котором она говорила, был застрелен при мне Локи и сгорел в сарае.

– Он говорил, что любит меня. Я знала, что он врет, что он со мной ненадолго, за тем же, зачем и другие мужчины. Я давно научилась распознавать вранье, особенно такое бесхитростное. Но все-таки я оставалась с ним какое-то время. У меня просто был такой период, когда не хотелось быть одной. Слишком устала от одиночества. Понимаешь?

– Понимаю.

– Я хотела… – она вдруг замялась, как бы колеблясь, не зная, что сказать. – … думала, что, может быть, рожу от него ребенка. Он не любил меня, но он был здоровым и сильным. От него мог бы… наверное, мог бы родиться здоровый ребенок.

– Ты хочешь ребенка?

Она не ответила. Наверное, вопрос был глупый. Она ведь это уже сказала.

– Тебе больно из-за того, что он погиб?

Даже не знаю, зачем я это спросил. Отвык от тактичности, которую следует соблюдать с нормальными людьми. Но она восприняла вопрос как должное.

– Мне давно уже не больно из-за такого, Димитрис. Иногда даже хочется снова это почувствовать, но я уже не могу. Мой запас боли… исчерпался. Остался только инстинкт самосохранения. Как тогда, при пожаре. Металась там, как животное, так хотела выжить. Не помню уже, зачем выживать. Просто так выживаю, по привычке.

Она надолго закашлялась. Я услышал в ее кашле что-то болезненное. Более болезненное, чем при простуде. Невольно прижал к себе крепче.

– Ты больна? – наконец спросил я.

– Это не заразно, – поспешно и даже испуганно прошептала она, с трудом подавив приступ кашля. – Просто простыла, все из-за холода.

В ее словах легко чувствовалась неискренность, но я не стал допытываться. Инфекционные болезни в этот момент беспокоили меня очень мало.

– Ты можешь не рассказывать о себе ничего, если не хочешь, – после долгого молчания, справившись наконец с кашлем, сказала Маричка.

Ее слова удивили меня. Это было так не похоже на нормальных людей. Какими я их помнил.

– Я чувствую, что ты не хочешь, – продолжила она. – И я уважаю это. Я справлюсь со своим любопытством. Ты спас мне жизнь, Димитрис, спас из огня. Я не забыла это.

В этот раз я молчал довольно долго. Собирался с мыслями.

– Я пришел туда с теми, кто напал на хутор, – наконец выдавил из себя я.

Я напрягся, ожидая ее реакции.

– Я догадалась, – после паузы прошептала она.

– Я убивал там людей, – продолжил я, хоть она и не спрашивала.

– Я видела.

– Нет, – вспомнив о Локи и Славомире, покачал головой я. – Не только их.

– Я видела, как ты дрался. Ты всю жизнь этим занимаешься, да? Убиваешь людей?

Мне почему-то очень захотелось ответить «нет». Ответить, что это всего лишь ужасная ошибка, что мое истинное предназначение и моя настоящая жизнь не имеют с этим ничего общего. Что я родился с мечтой полететь в космос. Что я мечтал нести людям добро. Но губы сами собой изрекли другое.

– Да.

– Это из-за твоих родителей, да? Из-за того, что случилось с ними и с Генераторным?

Я едва заметно кивнул.

– Мужчины по-своему борются с болью, – через некоторое время молвила она философски.

– Эти люди, на хуторе, с которыми ты жила, не были ни в чем не виноваты, – продолжил я, сам не знаю зачем. – Они ничего нам не сделали. Нам приказали убить их лишь для того, чтобы подозрение пало на евразийцев. Это просто элемент большой войны.

Слова дались мне удивительно легко, и сказав их, я вдруг почувствовал, что мне стало свободнее дышать, и в то же время в сердце что-то екнуло, сжалось. Для того чтобы осознать эту правду, мне нужно было хотя бы раз произнести ее вслух.

– Ты собираешься убить меня, да?

От этих слов я едва заметно вздрогнул.

– Ты не рассказывал бы мне этого, если бы собирался оставить в живых, так ведь? – с какой-то спокойной обреченностью спросила она.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы осмыслить то, что услышал. И еще немного, чтобы отыскать в своей душе честный ответ. Или, вернее, выбрать один из них. Ответ легионера. Или ответ человека.

– Я не причиню тебе вреда, – наконец пообещал я.

Она не ответила. Даже не шелохнулась.

– Ты мне не веришь? – догадался я, вспомнив одну из первых ее фраз.

– Это не важно. Ты все равно сможешь сделать то, что захочешь, – прошептала она. – Я видела, как ты убиваешь. На меня у тебя уйдет секунда, не больше.

– Почему ты пошла со мной, если думаешь обо мне так?

Ей понадобилось некоторое время, чтобы отыскать нужный ответ. Наверное, она еще и сама об этом не думала. Из-за того, что я спас ее из огня? Из-за того, что она узнала во мне сына женщины, которую когда-то мечтала назвать своей матерью? Просто поддалась необъяснимому инстинкту?

– Можешь не отвечать, – произнес я через некоторое время. – Это не важно. Ты можешь уйти. Когда захочешь.

– Ты не боишься, что я сдам тебя людям, которые тебя ищут? Что выдам твои секреты?

Странный вопрос. Она словно бы толкала меня к тому, чтобы я передумал. Как будто не ценила свою собственную жизнь.

– Это уже не важно. Все эти секреты, – фыркнул я. – Правда никому не нужна. Каждый верит в то, во что хочет. И большая война, так или иначе, скоро начнется.

– А твоя жизнь? Она тебе тоже не важна?

– Не думаю, что это заслуживает так называться, – через некоторое время ответил я, попробовав на вкус слово «жизнь».

Теперь настала ее очередь молчать.

– Я бы ушла от тебя, – произнесла она наконец. – Если правда отпускаешь.

После этого ее голос сделался еще печальнее.

– Но мне некуда идти, – заключила она.

Она долго собиралась с мыслями, прежде чем спросить:

– Ты возьмешь меня с собой?

– Ты хочешь пойти со мной? – не поверил я. – После того, что ты видела? После того, что я сделал со всеми этими людьми в Пожарево?

Некоторое время она не отвечала, словно размышляя, не прав ли я.

– Ты спас меня, – вдруг нашла ответ она. – Даже до того, как узнал меня.

– Это не перечеркивает того, что я сделал раньше.

– А то, что ты сделал раньше, не перечеркивает того, что ты сделал потом.

Я покачал головой.

– Сложно представить себе худший выбор, – честно резюмировал я.

– Так ты возьмешь меня с собой? – повторила она настойчиво.

Я безразлично пожал плечами. Все, что происходило, казалось мне таким невероятным, таким далеким от тех принципов и правил, по которым я был приучен существовать в последнее время, что теперь, потеряв ориентиры, я готов был согласиться на все что угодно.

– Мне некуда идти, как и тебе, – изрек я правду, которую сам совсем недавно понял.

До сих пор я не осмысливал произошедшее. Но теперь для этого настало время. Отряд «оборотней», к которому я был приписан, сегодня прекратил свое существование. Я остался последним выжившим, без средств связи и почти без снаряжения, усиленно разыскиваемый, на вражеской территории, очень далеко от ближайших мест, где моя принадлежность к Содружеству, очень сомнительная и никем не признанная, могла вызвать у кого-то сочувствие. Я давно подозревал, в моменты просветления, такие как сейчас, что с этого задания никто не должен был вернуться. Догадывался, что нас в любом случае уволили отовсюду задним числом и уничтожили архивы. Но даже если бы мне и удалось каким-то образом выйти на связь с генералом Чхоном, даже если бы он принял меня назад, чтобы тут же послать на новое самоубийственное задание, не став допытываться об обстоятельствах смерти Локи, который, скорее всего, приходился ему кровным родственником…

Я совершенно перестал видеть во всем этом смысл. Я все еще был мясом. Пока еще ничем большим. Но я не видел больше смысла убивать.

– Хотелось бы куда-то, где сухо и тепло, – мечтательно прошептала Маричка, вновь болезненно кашлянув. – Где можно поесть и переодеться. Ты знаешь такое место?

Я подумал о Свештарях и о нескольких подобных захолустных ничейных общинах, где нам довелось перебиваться в последние месяцы, кочуя по Балканам в перерывах между рейдами. Но все эти места находились в зоне евразийского влияния. Нищие туземцы готовы были продать кого угодно за гроши или крохи хлеба. Сейчас, когда преследователи шли по моему свежему следу, появиться там было смерти подобно.

– Нет, – покачал головой я.

Я прокрутил в памяти еще несколько вариантов, по очереди отбрасывая каждый из них из-за удаленности или враждебности сил, которые контролировали соответствующий клочок земли. Совсем отчаявшись, изрек:

– Отсюда не так далеко до Генераторного.