Текст книги "Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть вторая (СИ)"

Автор книги: Владимир Забудский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

– В одном из этих рюкзаков был фонарик? – шепнул я Маричке через плечо.

Фонарик нашелся. Включив его и посветив в сторону душевых, я сразу понял, что свидетели говорили правду. Даже время не способно было стереть множественные пятна крови на полу и на стенах. Здесь протащили десятки истекающих кровью раненых людей. Быть может¸ именно здесь мама и оказывала им помощь до того самого момента, пока сюда не ворвались нацисты. Пройдя в сторону мужской душевой несколько шагов, я замер, услышав тихий топот лапок. Из душевой выскочила и прошмыгнула мимо нас, сиганув в дыру в стене, мелкая серая крыса. Должно быть, в подвалах домов, где прежде хранились тонны хлама, неприхотливым крысам до сих пор осталось чем поживиться. Посветив вглубь, я увидел на полу присыпанные пылью старые матрасы, на которых, по-видимому, лежали раненые. Никто из мародеров не пожелал забрать матрас, столь обильно залитый кровью и изъеденный грызунами.

– Хочешь пойти туда? – прошептала Маричка из-за спины, кивнув в сторону душевой.

– Нет, – покачал головой я. – Там ничего нет.

Я повернул лучик фонарика в сторону лестницы, ведущей наверх. Перила были сломаны, но сами ступени уцелели.

– Идем наверх, – решился я.

§ 65

Никогда не думал, что наша квартира так хорошо сохранилась. Нет, конечно, я десятки раз бродил по родным местам во сне. Но, задумываясь о них наяву, я почему-то всегда был уверен, что на месте нашего дома остались одни лишь руины. А оказывается, война как таковая практически не затронула его. Квартира была опустошена и подчистую разграблена, но не более того. Замок на двери был выломан, сама дверь распахнута, стёкла на окнах выбиты, всё ценное вынесено мародёрами. Между тем, квартира сохранила до боли знакомые мне очертания.

Кинув рюкзаки у входа и медленно пройдя по коридору, я заглянул в свою комнату. Здесь не было ни моей кровати, ни письменного стола со стулом, ни комода, ни этажерки – сделанная из дерева, мебель могла сгодиться если не по прямому назначению, то в качестве дров. То, что не тронули мародеры, уничтожила суровая погода, от которой дом больше не был защищен – морозы, ветра и влажность. На месте моей кровати валялся старый матрас, пострадавший от влаги и изъеденный крысами, и остатки мехового прикроватного коврика. Я разглядел обрывки плаката, посвященного космической миссии «Одиссея», который прежде висел над моей кроватью. На полу в углу комнаты валялся поломанный настольный светильник без лампочки. В другом углу лежала ручная гантель. Из стены, за которой находилась печка, по-прежнему торчали крюки, на которых прежде висела одежда и связки рамок с семейными фотографиями.

Среди слоя мусора на полу виднелось нечто такое, что могло быть фотографией, которую кто-то вынул из деревянной рамки, но не счел нужным забрать, а лишь скомкал и бросил на пол. По стечению обстоятельств ветер не выдул ее в открытое окно. Однако от мороза и влажности в лишенном окон помещении фото просто разлезлось. Впрочем, я вдруг вспомнил, что могло быть на ней изображено. Если бы я способен был поднять фотографию и отереть ее от пыли, я мог бы увидеть девятилетнего себя с мамой и папой на фоне искусственной новогодней елки, установленной перед зданием поселковой администрации в честь наступления 2070-го года. Под громоздкими шапками-ушанками виднелись раскрасневшиеся лица, на каждом из которых была улыбка…

– У тебя была такая прекрасная комната! – с сожалением прошептала Маричка, заглядывая мне через плечо. – Я так мечтала о такой, когда была тут!

В комнате родителей было так же пусто и заброшенно. То же самое – на кухне. Мародеры не потрудились вытащить громоздкие стиральную машину и холодильник, так что они по-прежнему ржавели на своих местах, как и раковина. Шкафчики и полки, где прежде хранилась кухонная утварь, разломали ради дерева, из которого они были сделаны, а вот посуда, в большинстве своем, валялась на полу в виде осколков стекла и керамики. Глянув на один из гвоздиков, вбитых в стены, я вспомнил, что здесь прежде тоже были фотографии. На тех фотографиях были изображены красивые пейзажи, природа из Старого мира. Мама очень любила такие фото.

Пока я стоял посреди кухни, Маричка остановилась за моей спиной и молчала, лишь изредка покашливая. Видимо, решила дать мне время на воспоминания.

– Ты возвращалась когда-нибудь туда? – спросил я много минут спустя. – В квартиру своих приёмных родителей?

– Нет, – ответила она. – Однажды, много лет спустя, когда меня уже выпустили, я забрела туда, но там висел замок. Похоже, там живут сейчас другие люди.

В тот момент я не обратил внимание на слово «выпустили», но оно незаметно осело где-то в глубинах моей памяти, рядом с воспоминанием Марички о злой дворничке в Олтеница, которая допытывалась, что девочка делает около покинутого центра Хаберна.

– Это, в принципе, не важно, – продолжила девушка грустно. – То место не успело стать мне настоящим домом, как тот, что был у тебя. Я даже не представляю себе, каково это – иметь настоящий дом. Место, где тебя любят и ждут. В настоящем доме, таком как ваш, витает особенная атмосфера…… ее… кхе-кхе-кхе… извини… ее сложно передать словами.

– Да, – кивнул я, и с удивлением услышал в своем голосе печаль. – Настоящий дом был у меня лишь здесь, в этой квартире. Позже я жил в местах, которые были даже комфортнее, но… духа, о котором ты говоришь, там никогда не было. Я не умею его создавать.

– Этот дух невозможно создать одному, – горестно прошептала Маричка. – Нужна любовь. Настоящая, верная, неподдельная. К любимому человеку. К детям. К родителям. Дело не в стенах, не в мебели. Это в душе, понимаешь?

Я понимал. И от этого становилось лишь еще более грустно.

– Нет смысла здесь оставаться, – изрек я какое-то время спустя. – Надо идти на северо-запад, к старому железнодорожному тоннелю. Казаки там или кто другой, будем надеяться, что они еще не успели подружиться с евразийцами.

– Я не против, – пожала плечами Маричка.

В этот момент до моих ушей явственно донесся хруст, какой бывает, если нога человека, который пытается ступать тихо и осторожно, предательски задевает какой-то мусор. Хруст донесся со стороны лестницы.

Все мои органы чувств мгновенно заработали с утроенной силой. Я сделал Маричке знак, чтобы она притихла и пригнулась. Бесшумно скользнул в сторону проема от входной двери квартиры. Выглянул… и едва успел отшатнуться, когда пуля врезалась в стену в паре дюймов от моей головы. Звук выстрела был чмокающим, приглушенным – оружие было оснащено глушителем.

– Отставить! – услышал я внизу гневный мужской голос, говорящий на давно забытом, знакомом из детства украинском языке. – Команды стрелять не было!

– Да я так только, припугнуть, – ответил другой, извиняющийся голос, который мог принадлежать парню помоложе.

Сердце в груди забилось чаще. Ни евразийцы, ни их подручные комсомольцы не говорили на этом языке. На нём в наши дни вообще очень мало кто говорил.

– Свои! – закричал я на том же языке. – Свои, не стреляйте!

Некоторое время внизу на лестнице раздавались удивлённые перешептывания.

– Никаких «своих» не знаем! – наконец решительно отозвался голос мужчины постарше, который до этого запрещал стрелять. – Вы что здесь делаете?! Здесь грабить нечего!

– Это мой дом! – отозвался я наконец. – Я здесь жил!

– Так каждый может сказать!

– Вы казаки? Вы живете в старом тоннеле?

– А тебе что за дело?!

– Я шел к вам!

– И на кой ляд?

– Поспать, поесть, поторговать.

Некоторое время внизу было тихо. Были слышны лишь перешептывания и, кажется, переговоры по рации. Вскоре там, похоже, приняли какое-то решение.

– Сколько вас там?! – вновь крикнул переговорщик.

– Нас двое.

– Не знаю правду вы говорите или нет, но вам пройти с нами придется! Атаман разберется, кто вы такие и что вы здесь делаете! – не терпящим возражений тоном изрек предполагаемый казак.

– Не возражаю! – переглянувшись с Маричкой, ответил я.

– Ну и отлично.

– Я могу выходить? Не пристрелите?!

– Вначале повынимайте магазины из своих стволов и выкиньте. Потом медленно выходите.

§ 66

Я едва успел разглядеть людей, которые нас схватили – практически сразу мне надели на глаза чёрную повязку. Выделялся среди них лишь один, тот самый, что проводил со мной переговоры – это был мужчина средних лет в четырёхцветном «осеннем» камуфляже, с длинными усами и чубом на гладко выбритом черепе, как у настоящих казаков из учебников по истории. По-видимому, это был их командир.

Остальные выглядели примерно так же, как и любые люди на пустошах: суровые мужчины, возраст которых трудно определить из-за покрывающих лица густых бород и щетины, которая скрывала лицо не хуже марлевой повязки. Волосы были длинными, спутанными, а лица грязными и вдобавок обмазанные чёрной краской, напоминающей смолу. Один был одет в старую, поношенную бело-салатовую военную форму без знаков различия и держал в руках автомат Калашникова, обмотанный каким-то тряпьем, другой был в свободных серых полотняных штанах и черной куртке из свиной кожи, под которую было поддето нечто вроде самодельной кольчуги, а в руках держал обрез старого охотничьего ружья-двустволки. За поясами у всех были ножны с кинжалами, металлические фляги для воды и подсумки.

Не знаю, что сделали с Маричкой, но меня тщательно обыскали, освободили от всего снаряжения, скрутили за спиной руки какой-то проволокой, взяли под локотки. Я, конечно, ощутил, как меня спустили с лестницы (если бы не поддерживали, точно грохнулся бы), но сложно было сказать, куда меня повели дальше. Слух мог менять обманывать, но вокруг доносились шаги, наверное, восьми или девяти пар ног.

– Ты, значит, говоришь, что жил тут? В Генераторном? – спросил у меня один из людей, держащих меня под локотки, кажется, тот самый молодой парень, что меня едва не пристрелил.

– Да. До 2076-го.

– Здесь народу много жило. До 2076-го, – угрюмо отозвался другой голос, мрачноватый.

– А ты, барышня?

– Я с ним, – прошептала Маричка.

– Понятно. Хорошенькое вы местечко нашли для медового месяца.

Вокруг раздался смех. Смеялись человека четыре, не меньше.

– Красивая у тебя повязочка, – вдруг заговорил тот самый человек, что вел с нами переговоры, кажется, старший в отряде, с чубом на голове. – Где такие раздают, а?

Я вдруг с ужасом вспомнил о красной комсомольской повязке.

– Это трофейное снаряжение! – воскликнул я торопливо.

– Ах, трофейное? И где достали?

– Нас пытался задержать патруль комсомольцев. Мы с ними справились. Забрали у них кое-какую снарягу. А их самих оставили в их тачке. Тут, на окраине поселка.

– А почему не ухлопали?

– Сопляки же совсем.

Некоторое время было молчание и перешептывания.

– Сами-то откуда?

– Я здешний, из Генераторного. Она – из Олтеницы, воспитывалась в центре Хаберна.

– Ну допустим так. А после? Где жили после?

Я затаил дыхание и мысленно перекрестился. Сейчас был важный момент. Как гласит старая пословица – «или пан, или пропал».

– С 76-го я жил в Австралии, в Содружестве наций, – наконец решился я.

Перешептывания стали громче.

– Что же тебя занесло-то в родные места через столько лет?

– Служба.

– Служба, говоришь? И что же за служба такая?

– Такая, которая евразийцам не по душе. Война на пороге. Если вы не заметили.

– Еще как заметили. У нас война не «на пороге», а никогда не заканчивалась. Знаешь, сколько я нацистов за свою жизнь скопытил? А вот ваших мы здесь все эти годы не наблюдали. Не больно много-то ваше Содружество интереса проявляло к нам.

– Все изменилось.

– И что же у вас за задание такое?

Тут уже настал черед недоговаривать.

– Диверсионная деятельность. Это все, что я могу сказать.

– И много ты тут диверсий учинил кроме как троицу малолетних евразийских подпевал в их же машину упаковать?

«Нашли комсомольцев. Я ведь не говорил, что их было трое», – догадался я. – «Хорошо. Значит поймут, что я говорил правду про трофейное снаряжение».

– Я не имею права разглашать этой информации.

– Ах, секретничаешь, значит? Ну посмотрим, посмотрим. Атаман разберется, что с тобой делать.

Последняя фраза вызывала у меня смешанные чувства. Я уповал на то, что в диверсанте, работающем на Содружество, вечно партизанящие и во всем нуждающиеся казаки увидят потенциального ценного союзника. Атаман Наливайченко, если только он все еще глава казаков, был непримиримым врагом русских нацистов во всех их ипостасях, последней из которых, по-видимому, считал Евразийский Союз. Однако лишь немногим менее лютой была ненависть Наливайченко к былому руководству Генераторного, к которому принадлежал и мой отец, которых казаки считали предателями национальной идеи. Время излечивает некоторые раны, но не все. И я вовсе не исключал, что, признав во мне сына Владимира Войцеховского, атаман в сердцах прикажет поставить меня к стенке.

Но ставка была сделана.

§ 67

После того как расспросы казаков прекратились, за неимением других занятий я считал шаги. По моим подсчетам, мы прошли не менее двух миль. Все еще не вполне оправившись от ран, я уже валился с ног от усталости к тому моменту, как услышал какой-то скрип и держащий меня человек приказал мне пригнуться. Я понятия не имел, где именно находится вход в подземный тоннель, за исключением приблизительного расстояния от Генераторного, чего, по сути, казаки и добивались.

Под землей воздух был тяжелым и спертым, моим легким не хватало здесь воздуха. Довольно долго меня тащили по тесным подземным ходам, где плечи задевали стенки. Потом, судя по ощущениям, я очутился в более просторном помещении. Здесь дул едва-едва ощутимый сквозняк. За неимением зрения слух и обоняние обострились и дали мне вполне явственное впечатление о том, что мы прибыли в казачью станицу. Я слышал тихие голоса, шаги, треск костров, скрип калитки, скребки ложки о кастрюлю, лай собаки. Пахло дымом, навозом, мочой. Сквозь эти запахи до моих ноздрей доносился волшебный аромат жареного мяса – не крысятины или собачатины, а настоящей жирной свинины.

Повязку с глаз сняли, лишь когда завели в темную палатку. Единственным источником света были отблески света костра, которые виднелись за спинами черных силуэтов людей, стоящих у входа в палатку. Руки мне развязывать не стали.

– Будешь здесь, пока не позовут, – произнес мой провожатый. – Не вздумай выкинуть глупость.

– А где Маричка?

– Она отдельно. Не бойся, девчонку никто не обидит… если правда то, что вы говорите.

– Она здесь вообще не причем. Я ее случайно встретил.

– Разберемся.

Не менее часа прошло в тягостном ожидании. За это время я передумал немало мыслей. Чувствовал я себя посредственно. Раны давали о себе знать все сильнее, начала болеть голова. Организм все более настойчиво напоминал, что ему давно пора получить новую дозу «Валькирии». Пока еще отсутствие препарата вызывало лишь нарастающую тревогу. Но я хорошо знал, что это вскоре изменится. У меня были сутки, может быть двое суток, прежде чем ломка станет физически невыносимой. И я ничего не мог с этим поделать. Найти препарат негде, заменить его нечем.

«Немедленно связаться со штабом», – прозвучал убежденный голос у меня в голове. – «Если казаки не убьют меня, то должны позволить воспользоваться связью. Я доложу о статусе операции, согласно инструкции, и меня вскоре заберут. Какие бы разбирательства меня там не ждали, мне, по крайней мере, дадут дозу».

«Ты не можешь вернуться к ним, Димитрис!» – вдруг запротестовал другой голос, который стал звучать все сильнее с того момента, как я встретил Маричку, и еще сильнее усилился после визита в Генераторное. – «Разве ты не видишь, во что они тебя превратили? Ты хочешь и дальше быть этим? Или ты хочешь освободиться?!»

«Я просто не выдержу. Резкий отказ от препарата чреват летальным исходом».

«Выдержишь! Ты несколько месяцев последовательно уменьшал дозу, ты уже почти готов соскочить. А даже если и нет – плевать! Ты не можешь позволить Чхону и дальше использовать тебя. Уж лучше умереть достойно!»

«Дело не в Чхоне. И не в «Валькирии». Не только в ней. Грядет война. Мне не убежать от нее. Я не могу, не хочу, не имею права. Я делал ужасные вещи, но я делал их ради благой цели, ради того, чтобы остановить страшное зло, которое надвигается на мир!»

«Не обманывай себя! Неужели ты правда веришь, что какая-либо цель может оправдать средства, которые Содружество применяет в этой войне?! Превращение собственных же солдат в зомби-наркоманов?! Убийство невиновных людей?!»

«Союз – хуже, чем Содружество. Намного хуже. Если даже я больше не хочу воевать «за», то я буду воевать «против». Третьей альтернативы нет, а из двух зол приходится выбирать меньшее».

«Зачем выбирать?! Зачем участвовать в этой проклятой войне?!»

«Потому что ничего больше у меня в жизни нет».

– Подъем! – из раздумий меня вывел казак, откинувший полог палатки. – Атаман ждет!

§ 68

На этот раз мне не завязали глаза, поэтому мои глаза, успевшие свыкнуться с темнотой, смогли разглядеть конвоиров. Их было трое, но друг от друга они не слишком отличались. Одеты были примерно так же, как те, которых мы встретили в Генераторном – старые камуфляжные штаны, вязаные свитера и грубые, заплатанные во многих местах куртки либо жилетки, явно давно нестиранные и покрытые пятнами. Все до единого были бородаты, лишь один был покрыт только легкой небритостью над губами, да и то лишь из-за своего юного возраста.

Казачья станица располагалась на участке железнодорожного тоннеля в скале, который уже много лет как завален с обеих сторон и соединен с вешним миром лишь прорытыми аборигенами ходами. Рельсы и шпалы давно были сняты и приспособлены для других целей, так что теперь пол тоннеля устилал лишь ровный щебень.

Вдоль стен находились ряды самодельных хижин, состоящих из картонных перегородок или просто старых простыней, одеял и шкур, завешивающих с разных сторон небольшие участочки земли. Помимо импровизированных жилищ, виднелись матрасы, койки и другие подстилки, на которых люди могли спать прямо на виду у всех. Многие в этот самый момент так и делали, и я мог слышать их сопение и храп.

Тоннель был погружен во тьму, если не считать нескольких свечей, горящих за полотняными перегородками. В дальнем конце тоннеля, у завала, я едва мог разглядеть контуры четырех больших брезентовых армейских палаток, рассчитанных, вероятно, человек на двадцать каждая. У входа в одну из палаток стоял деревянный стол, окруженный четырьмя стульями, каждый из которых представлял собой несколько связанных между собой автомобильных шин. На каждом из них сидело по казаку. Посмеиваясь и попивая что-то алкогольное, они играли в какую-то настольную игру.

– Ты по сторонам-то сильно не зыркай, – предостерегающе шепнул мне на ухо один из конвоиров.

– Да пусть себе смотрит! – насмешливо отозвался другой. – Если шпион, атаман все равно прикажет его к стенке поставить.

– А где Маричка? – спросил я.

– Вопросы потом будешь задавать.

Атаман, похоже, облюбовал себе отдельное помещение, примыкающее к тоннелю, находящееся за железной дверью в бетонной стене, которая, вероятно, вела ранее в техническое помещение, построенное еще до того, как казаки превратили это место в свою станицу. Перед дверью дежурил часовой – как и все остальные, бородатый, с «вечным» автоматом Калашникова со складывающимся железным прикладом. При приближении конвоиров часовой кивнул. Часовой смотрелся важно, держал прямую осанку, словно принадлежал к почетному караулу.

Все-таки казаки пытались сойти за настоящую военизированную организацию, и дисциплина среди них была лучшей, чем в простой разбойничьей шайке вроде тех банд мародеров, которые можно было увидеть в фильмах, посвященных героическим спасательным операциям в Темные времена. В Содружестве эти фильмы любили почти все, кроме разве что бунтарей, которых тошнило от «пропитывающей кино идеологии» и «упрощения до примитивной борьбы сил добра со злом одной из самых сложных и неоднозначных эпох человеческой истории».

Первым, что меня удивило за дверью, был слабый свет энергосберегающих ламп. Я был уверен, что станица не электрифицирована. Но эти помещения, по-видимому, питались с помощью имеющихся у казаков бензиновых генераторов. Понятия не имею, где казаки брали топливо. Прежде его можно было сливать из баков многочисленных стоящих на дорогах машин и из резервуаров бензозаправок, однако уже много лет как мародеры источили все легкодоступные запасы. Должно быть, выменивали путем бартера у торговцев. Электроэнергию, которую в Содружестве воспринимали как данность, казакам приходилось добывать кровью и потом.

Меня повели на второй этаж технической пристройки, в небольшое помещение из двух комнат, выходящее маленьким окном на бывшие железнодорожные пути – видимо, когда-то тут сидел стрелочник или еще кто-то из чинов железнодорожной службы, следящий за состоянием тоннеля.

Сейчас это крохотное помещение было чем-то вроде штаба казацкой станицы и вид имело довольно колоритный – на стенках висели несколько выдубленных чучел в виде страшных голов диких собак и еще каких-то тварей, одна из которых даже напоминала немного медведя, которых я видел только в научно-популярных программах. На стене также висело двуствольное охотничье ружье и начерченная от руки карта, на полке хранились какие-то запыленные бумажные справочники и книги. В углу у окна стоял тяжелый стальной сейф, видимо, найденный где-то казаками во время исследования заброшенных построек. Пол устилали шкуры, которые, судя по всему, принадлежали диким псам.

Сам атаман сидел за большим деревянным столом, развернутым к окну, спиной к двери. На столе стояла старая канцелярская настольная лампа, жестяная пепельница, древний электрочайник и странно выглядящий здесь КПК, на всплывающий экран которого сейчас и глядел атаман.

В моем воображении атаман Наливайченко был дородным человеком, одетым как классический казак. Однако со спины глава Задунайского казачества выглядел довольно тощим, носил обыкновенный неброский черный свитер под горло и имел длинные, спутанные, кучерявые каштановые волосы.

– Привели, пан атаман, – доложил один из конвоиров.

Атаман сразу же погасил воздушный дисплей, на котором я успел разглядеть нечто вроде электронной переписки, однако поворачиваться к двери лицом не спешил.

– Если ты жил в Содружестве, то должен хорошо владеть английским, – заговорил он наконец по-английски.

Голос тоже противоречил моим представлениям об атамане – да, суровый и грубый, но почему-то звучал довольно молодо. Английский атамана был неплох, хоть и с акцентом, а я-то слышал, что Наливайченко принципиально не говорил ни на каком языке, кроме украинского. «Это не он», – сделал вывод я. – «Власть поменялась».

– Так и есть, – ответил я по-английски.

– Я знаю не так многих людей родом из Генераторного, кто жил в Содружестве. Как твое имя? – вновь заговорил атаман, и тут в его голосе я уловил знакомые нотки.

– Меня зовут Димитрис. Димитрис Войцеховский.

Услышав это имя, атаман резко отодвинул назад свой стул и встал. Ростом он был и впрямь невысокий, мне по грудь. Был он худосочный, но жилистый и подкачанный. Когда он обернулся, я увидел суровое, скуластое лицо мужика лет тридцати, с грубыми чертами, загорелое и обветренное, изобилующее ссадинами и шрамами. Впалые щеки мужика покрывала колючая щетина, а дерзкий, задиристый взгляд смотрел прямо на собеседника. Я знал лишь одного человека с таким взглядом. Он тоже был кучерявым.

– Джером? Джером Лайонелл?

Мужчина сделал ко мне несколько порывистых шагов, пристально всматриваясь мне прямо в лицо. Секунду спустя его суровые черты исказила широкая, искренняя улыбка. Громко захохотав, мужик в сердцах заключил меня в объятия и по-дружески похлопал по спине.

– А-ну отставить всем! – свирепо гаркнул он мне через плечо в сторону приведших меня людей. – Развели тут предосторожности!

– Пан атаман, ну вы же сами приказали… – удивленно отозвался младший из конвоиров, которые, увидев объятия, разом расслабились и тоже заулыбались.

– Ты мне не панатаманькай! Метнись-ка кабанчиком вниз и скажи сейчас же Ванде, чтоб готовила гостевую палатку! Готовьте вертел, и тащите самогона! Ко мне старый-добрый друг пожаловал!

Я физически ощутил, как чудовищное напряжение¸ переполняющее меня все это время, испаряется, и по измученному лицу невольно расплывается улыбка.

– Грека, ты когда поседеть успел, черт бы тебя побрал?! – внимательно рассматривая меня, все еще держа за плечи, подивился Джером. – Ты когда вообще последний раз спал, месяц назад?! И кто это так разукрасил твою рожу?!

– Ты тоже изменился. Но выглядишь хорошо, – ответил я, умудрившись не ответить ни на один из вопросов.

– А почему бы и нет?! Вольная жизнь хорошо на меня действует! – беззаботно рассмеялся украинизированный ирландец. – Поверить не могу, Димон! Явился-таки не запылился! Явился с опозданием в пятнадцать лет, чтоб тебя!

– Со мной тут еще девушка…

– Потом, потом все расскажешь! Нам с тобой не одну баклажку самогона надо выдуть, чтобы все переговорить! Я разве не вижу, что ты едва на ногах стоишь?! Ты у нас теперь самый дорогой гость! Иди скорее вниз, тебе там все организуют: и помыться, и переодеться, и раны обработать, и место для сна покажут, а потом поедим с тобой, выпьем!.. Эх, поверить не могу!

«Оказывается, бывает в этой жизни и везение», – подумал я ошарашенно.

– Спасибо тебе, Джером. Спасибо, друг, – пробормотал я, слегка растерянно разворачиваясь и направляясь к двери.

– Эй, Дима! – окликнул он меня, когда я уже выходил.

Я замер и обернулся.

– Добро пожаловать домой!