Текст книги " Те, кого мы любим - живут"

Автор книги: Виктор Шевелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)

– Ты меня просто осчастливил своими открытиями. Но, ей-богу, они ни тебе, ни мне не делают чести. Пусть уж лучше женщины выбирают себе туалеты.

Званое торжество, вопреки заверениям хозяина, оказалось людным. Однако я здесь не нашел ни Санина, ни Питерцева, чему, кстати сказать, не удивился. Санин брака Наташи не одобрял, Питерцев же человек настроения, а настроение я ему, признаться, основательно испортил.

На свадьбу я пришел с опозданием и, войдя в землянку, долго оставался незамеченным. Гости шумели за столом, занятые друг другом. Кто-то произносил тост. Наташа была в белом, легком, как воздух, платье. Оно обрисовывало ее высокую, стройную фигуру. Русые волосы густыми волнами спадали на упругую покатость плеч, оттеняя белизну шеи, мягкий овал подбородка, гладь чистого лба. В ее прелестных глазах отражались детское любопытство и восторг. Казалось, будто она только что пришла сюда из цветущего белого сада, внеся с собою свежесть и благоухание весны. Справа и слева от Наташи сидели бритоголовый генерал и Зубов. В первое мгновение мне почудилось, что когда-то раньше я уже видел ее, вот именно такую – солнечную, в белом платье. Мне знакомы были ее обнаженные тонкие руки, бархатная нежность шеи, блеск лучистых голубых глаз. Память восстанавливала все это чрезвычайно четко. Но когда, где я мог прежде встречать эту девушку в белом? Откуда так близко знаю ее льющиеся на плечи густые волосы, всю ее?

– Нашего полку прибыло! – зашумели за столом, заметив наконец меня. – Штрафной опаздывающим!

Наташа повернулась в мою сторону и слегка вскрикнула. Что-то шепнув генералу, она выбежала ко мне навстречу. Запросто взяв обе мои руки, она стиснула их изо всех сил и, шаловливо приблизив свое лицо к моему, убежденно сказала:

– Я верила, что вы придете. Но почему нет ваших друзей, где Санин, Питерцев?

Она помогла мне раздеться, сама повесила шинель.

– Какие все вы противные, – она капризно изогнула губы. – Один опаздывает, другие и вовсе не явились. Майор Санин тоже хорош: я его, как отца, ждала, а он в такой день... А Питерцев?

– Вы ждали их, а не меня? – помимо воли в моем голосе звучало разочарование.

– Только вас. Одного. Лишь вас! Больше всех. Да, вас! Вы довольны?

– Впрочем, что ж это я! Поздравляю с браком. Вы, надеюсь, счастливы. Цель жизни достигнута. Мне рассказывали, что у счастливых родителей всегда бывают красивые, эдакие пухленькие, как херувимчики, дети. Иногда много – от тридцати до двух годов. Желаю вам обзавестись по меньшей мере дюжиной наследников.

– Вы слишком щедры. Спасибо, – Наташа вопросительно задержала на мне взгляд.

– И, наконец, – продолжал я, – пусть Зубов станет вам верным супругом... Глядите в оба, ускользнет.

Лицо Наташи омрачилось обидой. Она холодно пригласила меня к столу и отошла к генералу.

Меня подхватил подскочивший Зубов. Он успел изрядно захмелеть и болтал без умолку.

– Вот это я понимаю, настоящий друг! – он сунул свою холодную руку мне под локоть.—Ты, Саша, ничего не понимаешь. Я зуб ведь на тебя имел, и изрядный, крепкий зуб. Да чего там, ненавидел тебя! – тонкие, как змеиное жало, губы Зубова сжались.—Но дело прошлое. А теперь... теперь я тебя пуще жизни ценю. Уважаю во как!

– К сожалению, не могу ответить тем же, – перебил я Зубова. – Особенно сейчас, когда ты заживо похоронил свободу и нацепил себе на шею ярлык – муж. Да и водкой от тебя разит, как из бочки. Фу!

Зубов захохотал, с силой хлопнул меня по плечу.

– Женился б ты на Наталье, давно бы под столом на четвереньках ползал. А у меня – ни в одном глазу. Думаешь, не замечаю, как вон генерал рассыпается мелким бесом? Для него в чужую жену черт ложку меда кладет. – Зубов попытался было рассмеяться, но какое-то воспоминание, внезапно вспыхнувшее в нем, исказило его лицо. Он мгновенно померк, стал жалким.

«Что с ним?» – подумал я и спросил:

– Никак у тебя кто-то страшный стоит за спиной?

Зубов вздрогнул, как ужаленный. Оглянулся.

– Смотри, – предупредил я шутя, – на радостях очертя голову влипнешь в пренеприятную историю. Ты чего это вдруг скис?

– А ты чего зубоскалишь? Завидуете все мне. И ты тоже виды имел... Да ничего у вас не выгорело! – он уже шутя толкнул меня в бок. – Вот такое-то дело... – и подвел меня к Наташе, склонился к ее уху, что-то шепнул. Наташа пригласила меня сесть, указав место возле себя. Зубов сел рядом с генералом. От внезапного озлобления в Зубове и следа не осталось, но я продолжал думать о странной перемене в его настроении. Что бы это значило?

За опоздание мне налили штрафной, хором настаивая, чтобы я выпил. И тут же последовали один за другим тосты, сопровождаемые традиционными напутствиями молодоженам. Зубов цвел. Ели и пили много, я же больше наблюдал. Зубов начинал бесить меня: он из кожи лез, стараясь угодить генералу, подкладывал ему на тарелку закуски, наливал вино, вовсе позабыв об остальных гостях. Изредка он обращал свои какие-то водянистые глаза к Наташе, демонстративно подчеркивая, что ни на минуту не выпускает ее из своего поля зрения, следит, чтобы ей было хорошо. Но молодую жену, как я заметил, эти любезности коробили, она оставалась к ним безучастной, свое внимание расточала гостям, много смеялась. Меня Наташа явно не замечала, хотя я и сидел чуть ли не на месте жениха.

– Лейтенант, – неожиданно повернулась она ко мне, – вы умеете улыбаться?

– Иногда. И то по заказу, товарищ военфельдшер.

– Пожалуйста, улыбнитесь. – Наташа сказала это громко, привлекая всеобщее внимание.

– Не могу, – пожал я плечами.

– Почему?

– Рад бы исполнить вашу просьбу, – ответил я, – но не могу. Мой друг старший лейтенант Зубов, приглашая на свадьбу, вполне согласился со мной, что жениться – значит похоронить себя, свою свободу. Ну, а какой смех при покойниках? Нет, это просто неприлично.

Наташа смутилась. Зубов резко повернулся, отбросил вилку. Она звякнула о тарелку.

– Что за чепуху ты говоришь, Метелин? Наталья Семеновна в меня жизнь вдохнула. Покойник... Ерунда!

– Сожалею, что вы, Наташа, не вдова, – кто-то громко пошутил из угла. Стол захохотал.

Генерал, посидев ещё минут десять, ушел. Зубов, провожая генерала, вытянулся перед ним, как гренадер, и все бубнил насчет того, что, мол, товарищ генерал ему, Зубову, все равно как отец родной, он век будет благодарен ему за оказанную честь. Едва тот успел закрыть за собой дверь, как Зубов во все горло крикнул:

– Пейте, братцы! Сброшены тяжкие узы. Свобода!

– Как тебе не стыдно? – упрекнула Наташа.

Но в Зубове заговорил хозяин: Подняв стакан, он продолжал разглагольствовать:

– Прошу налить. Прошу всех налить, друзья! Сегодня слишком ответственный день, чтобы молчать. У жены моей – тоже. Моего «я» как такового с нынешнего дня не существует...

Гости, отдавая должное виновнику торжества, на мгновение притихли.

Мочки маленьких ушей Наташи стали пунцовыми. Исподлобья она следила за мужем. А тот, покачиваясь, говорил:

– И отлично, что его нет. «Я» во мне, в тебе, в нем– это пережиток! Есть мы, я и она—совместно. И... тихо!– Зубов приложил указательный палец к губам. – Тихо!

По секрету. Мой друг, Наталья Семеновна, призналась: сила женщины – в мужчине.

– Долой равноправие! – неожиданно крикнул уже порядком опьяневший сосед.

 – Ура!

– Выпьем за Зубова.

Красные пятна у Наташи разлились нездоровым румянцем во всю щеку.

– Ты пьян! – она окатила Зубова таким взглядом, что тот проглотил язык и плюхнулся на стул. «Вот как в милом, обворожительном, незлом человеке, – думал я, – просыпается другой – неприятный, злой; что же станется в таком случае с Наташей через год? И какие причины заставили ее связать свою судьбу с Зубовым?..» Но это как раз и осталось для меня навсегда загадкой.

– Товарищи, —стараясь перекричать других, поднял я тост.

– Давай, Метелин!

– За невесту!

– Горько! Горько!

Я оглядел захмелевших людей. Встретился взглядом с Наташей. Левый уголок губ у нее нервно вздрагивал.

Свой тост я поднял за любовь, которой дана сила править миром, воздвигать бессмертие, открывать неразгаданные тайны, поднимать человека к Солнцу.

– Умри, но оставайся все-таки человеком! – сказал я. – Любовь не терпит половинчатости, сделки и тем более торга со своей совестью. Я пью за счастье любить, пью за человека, вызвавшего во мне любовь. Ибо если он смог сделать это, то он выше и лучше всех. Если Зубов смог дать счастье любить, то я пью за вашего мужа! Это искренне, Наташа.

Зубов запрыгал на стуле.

– Защищай, Метелин. Защищай, мой друг, Саша! Черт знает что такое: от одного взгляда можно умереть, когда на тебя так смотрят. – Он хлопнул ладонью по столу так, что зазвенела посуда. – Эх, войне бы конец! Семеновна, укатили бы мы с тобой... отсюда подальше. А то пришел генерал, и скис я, как мокрая курица. Был во мне человек, и не стало человека. Вот и философии моей конец: свобода, демократия. Э-э... Слова одни.

– Глупости, – сказал я, – человек во мне всегда остается, если я не трус, не подхалим.

У Наташи мелькнули в глазах никому не приметные слезы. Я поставил свой стакан, не пригубив его.

– Предлагаю выпить за человека,– сказал мой сосед.

– Браво!

– За человека!

Заговорили все хором. Неожиданно поднялся спор о личности, подчиненном и военачальнике. Минута—и уже ничего нельзя было разобрать. Сосед что-то доказывал соседу; закусывали, пили, чествуя друг друга. В противоположном конце стола зазвучала песня. Ее тут же подхватили. И поплыла она, неровная и хмельная, широко, раздольно. Лицо у Наташи грустное, в глазах – тоска. Она пела вместе с остальными и, пожалуй, делала это скорее из приличия. Песня постепенно завладела всеми; мужчины горланили, помня только самих себя. Я поднялся, чтобы незаметно уйти, стал одеваться. Наташа вдруг подошла ко мне.

– Уходите?

– Пора.

– Что ж, благодарю, что почтили своим присутствием. Как можно ошибиться в человеке! Но пусть будет вам бог судья, если он есть. Прощайте.

– Мне Зубов передал, что вы о чем-то хотели меня спросить.

– Ах, так вы, значит, пришли только из любопытства? Собственно, ничего особенного. Просто хотела спросить, почему вами недоволен Санин. Провинились? У вас есть грехи?

– Грешат женатые, а я еще покуда холостяк, – ответил я.

– От вас я ничего иного и не жду. Вам доставляет удовольствие делать мне неприятное. Почему, Саша? Может, я продолжаю в это верить потому, что вам дано больше видеть, чем другим? Но теперь я ведь, как говорится, сожгла за собой все мосты, отступать поздно. Да и некуда. Ну и он, разумеется, человек... И раз уж я решилась, то сделаю все, чтобы поднять своего друга выше... У женщин есть одно качество, которое чуждо вам, мужчинам, – самоотречение.

Искренность и теплота, с которой были произнесены эти слова, тронули меня, и я, в свою очередь, готов был ответить ей тем же, признаться, что все нелепо, что она,

Наташа, мне не безразлична, что в ней я вижу многое себе близкое, родственное, что я готов раскаяться, что глуп в своих сомнениях: они вынудили меня поступать по-скоморошьи, что в те минуты я был несчастлив.

– Вы ничего мне не скажете на прощание? – спросила она.

– Вы повзрослели, Наташа, – ответил я.

– Мы все, абсолютно все, очень взрослые, – отозвалась она. – Я знаю, мне уже тысяча лет.

Я верил ей, чувствовал, что говорит она правду. Тысяча лет... Мы слишком много несем на своих плечах, чтобы быть моложе.

В землянку вдруг ввалился мой связной, Коля Мезенцев, возбужденный и запыхавшийся. Он чуть не сшиб меня и Наташу с ног, столкнувшись с нами в двери.

– Осторожнее! – остановил я его.

Мезенцев, вскинув руку к ушанке, отчеканил: послан майором Саниным доложить, что приехала невеста Галя.

– Какая еще невеста? – переспросил я и засмеялся.

– Товарищ майор приказал...

И только тут, как молнией, обожгло. В памяти встало детство, юность... Я извинился перед Наташей, чтобы уйти. Она растерянно глядела на меня, спрашивая глазами, что все это значит. Известие, принесенное Мезенцевым, ее ошеломило. Боль, тоска отразились на ее лице. Глаза наполнили непролившиеся слезы, она оглянулась на гостей. Оттуда несся шум, пахло кислыми огурцами. Кто-то, кажется Зубов, низко тянул: «Шумела буря...» Я видел – Наташе очень не хотелось здесь оставаться одной.

Галя! Давно ли это было и было ли это когда-нибудь? Прошла вечность! Девочку с озорными глазами я встречал последний раз три года тому назад. Неужели это блаженная явь, сладкая, как мед, и терпкая, как старое сухое вино. Но откуда, каким образом могла она оказаться здесь?

Сломя голову влетаю к себе в землянку. В объятия падает милое, хрупкое существо. Горячими губами целует щеки, губы, глаза. Она не утирает, не стыдится слез счастья. Мой друг детства. Бесценный мой друг! Человек, знавший меня, как никто другой, умевший тонко чувствовать мое настроение, рассеять едкий туман тоски, вместе со мной посмеяться надо мной же. Юная, сильная, по-мальчишески легкая и красивая, она часто увлекала меня в водоворот самых непредвиденных затей, умела не убить, а возвеличить во мне человека, способного и умного.

– Маленькая!.. Ты ли это? Нет, я ничему не верю. Как ты мне нужна... Очень. Всегда. Друг! – несвязно шептал я, чувствуя во рту соленый привкус слез.

Она что-то отвечала. Я ничего не слышал, поглощенный ею. Это была уже не та, знакомая мне угловатая девочка, с которой я дружил в школе, учился вместе в институте. Мальчишеская легкость в движениях не скрывала, а только подчеркивала красивые плечи, высокую грудь. В глазах что-то бесовски манящее. Передо мной близкий человек и в то же время незнакомый. Неужто я утрачу в ней друга, искреннего и необходимого мне, и обрету женщину? Когда-то я любил и ценил в ней именно друга. А теперь... Теперь не могу оторвать взгляда от черных искрящихся глаз, ярких, как спелая, щедро налитая солнцем вишня, губ.

– Я нравлюсь тебе? – откровенно радуясь моему восхищению, спросила она. И только тут, точно с глаз моих упала завеса, я увидел, вернее каким-то шестым чувством осознал, что Галя не в девичьем легком платье, а в солдатской гимнастерке, в юбке цвета хаки и кирзовых сапогах. На гимнастерке до блеска начищены из желтой меди пуговицы.

– Что это все значит?

Галя с шаловливой серьезностью отступила шага на два назад, щелкнула каблуками:

– Разрешите доложить, товарищ командир? – вытянув руки по швам и сияя, горделиво отчеканила: – Боец-связист гвардейского артиллерийского полка Галина Лаврова.

Меня как ледяной водой обдало, я закурил, криво усмехнулся.

Галя будто прочла мои мысли, сдвинула крутые дуги бровей, почти вплотную подступила ко мне:

– Не высокого же ты мнения о женщине.

Я ощутил почти физическую боль, видя, как меркнет свет радости на милом лице, как бледнеют еще мгновение назад пунцовые губы.

– Кстати, когда я ехала сюда, попутчиком в вагоне мне попался какой-то лейтенант. Вначале и не глядел на меня, подчеркивая, как он недоступен для меня, солдата. Потом вдруг стал читать мораль, что-то путано разглагольствовать о высоких чувствах и кончил самым банальным изъяснением в нежных чувствах. Пришлось сказать, что его особа не внушает мне ни капельки нежности. И тут он забыл не только о высоких материях, а просто о том, что он мужчина. Наговорил гадостей и закончил: «Мы вам после войны все вспомним: шинель носила – все убито!» Неужели и ты тем же лыком шит? Значит, и ты думаешь, что девушка, попав сюда, к вам, мужчинам, пойдет по рукам? Да как вы смеете?! – Голос ее сорвался на звенящей гневом ноте. »– Банальные пошляки! Из-за этого, гляди-ка, даже закурил? Безвольные, скользкие, привыкшие все мерить на свой аршин солдафоны! Бросить маму, институт, уйти от тепла и уюта и стать солдатом – что же, по-твоему, это прихоть сумасбродной девчонки? Не ты ли убеждал меня, что стоять в стороне, быть безучастным, когда твой народ в беде, – преступление! Земле, на которой родился, принадлежишь ты, все твои помыслы, весь ты до последней капли крови. Можно покинуть самого дорогого тебе человека, изменить своей любви, людям, которых ты возвеличивал и боготворил, и это можно простить тебе, но никогда – равнодушия к Родине, ее слезам и радости. Не твои ли это слова? Разве не ты упоенно декламировал передо мной все это? И вот сейчас... Как смеешь ты сейчас?.. А я-то, дурочка, верила, думала, обрадуешься, поймешь, оценишь. Летела к тебе, как на праздник. Встреча с тобой – для меня счастье. А ты... ты... – Она не договорила, круто повернулась.

– Галя!.. Постой!..

Она остановилась – бледная, потрясенная. Я упал на колени и стал целовать ее маленькие руки. В те мгновения на земле не было для меня никого дороже, ближе, роднее, чем эта маленькая женщина, казавшаяся мне необыкновенной. Только большой духовной силы человек может позабыть о себе и всегда думать, помнить о других; мы, мужчины, в своем чувстве эгоисты, только на словах способны на жертвы... И я был счастлив, что у меня есть друг, который является моим вторым «я» в самом лучшем его выражении.

– Ты превратно поняла меня...

– Извини, я направлена в полк, там меня уже ждут. К тебе отпросилась ненадолго.

В дверях землянки в этот момент показался Санин. Как лесной чародей, с мохнатыми, заиндевевшими бровями и прихваченным морозом чубом, он снимал, улыбаясь, варежки. И тут же с порога кольнул меня:

– Гляди-ка на него. Ни дать ни взять—Ромео!.. Вот уж никогда бы не подумал, что вы, Метелин, способны на подобные нежности...

Я вскочил как ужаленный на ноги, заливаясь огнем стыда. Санин равнодушно вынул из карманов полушубка банку тушенки, круг колбасы, кусок сала, бутылку шампанского и бутылку коньяка. Я уже успел несколько оправиться и ахнул от изумления.

– Шампанское! Коньяк! Откуда? – Наверное, скажи мне в ту минуту, что война кончилась, я бы удивился меньше. Коньяк и шампанское в голодный 1942 год!

Санин разделся.

– Кто ищет, тот всегда найдет,—ответил он.—А вот вы, лейтенант, вижу, мастер лишь на коленях стоять да по свадьбам шляться. – После нашей размолвки из-за Наташи он звал меня на «вы». – Нет чтобы гостей встретить да как путевому человеку дома сидеть. И за что только девушки вас любят? На их месте я обходил бы вас за три версты. – Санин повернулся к Гале и, видя, что его мнение не разделяют даже шутя, заторопил нас обоих. – Ну-ка, помогите собрать на стол.

Просидели мы до утра. Незаметно распили вино. Галя искрилась, как само шампанское. Ее что-то веселило. Санина мы упросили сыграть на гитаре. Он взял несколько аккордов, но не успели по-настоящему зазвенеть струны, как на лицо его набежала тень, глаза погрустнели.

– Нет, не могу, – он резко поднялся и повесил гитару на стенку, – потом как-нибудь!.. После Пети не могу, – словно извиняясь, пояснил: – Встает как живой. Мальчик тоже учился играть... Расскажите-ка лучше, как там в тылу? – он сел и подвинулся вместе со стулом поближе к Гале.

– Ругают Черчилля за волынку с открытием второго фронта. А вообще—тяжело. Хлеб дорог. И соль тоже.

Санин набил табаком трубку. Курил часто, большими порциями глотая дым. Война у него отняла самое дорогое – семью.

– А как школа, не слышали?

– Как не слыхать. Подруга у меня учительница. Сидят они в нетопленых классах. Мальчишки все поголовно бредят фронтом. Гитлера рвутся бить. То и дело убегают из дому... на фронт.

– Ишь, негодники. Ах, пострелы!—восхищенно воскликнул Санин. Он ожил, часто задышал. На глазах блеснули слезы, и, чтобы скрыть волнение, стал усиленно прочищать мундштук трубки. – Так и знал! Да и то сказать – мальчишки есть мальчишки... Нет, это будет отличное поколение!

Утром Санин освободил меня от служебных дел, а сам уехал в штаб армии – дня на два, как предупредил он. Хозяйничали мы с Галей вдвоем. Я было вновь стал упрекать ее за опрометчивость – бросить институт и податься на фронт, но... обуха плетью не перешибешь: я был не прав и опять просил прощения.

Учились когда-то мы в одном городе. Чуть ли не дверь в дверь были наши квартиры.

Мы с головой погрузились в воспоминания. Галя помнила даже те мелочи, о существовании которых я и не подозревал. Мальчишкой, оказывается, я дразнил ее «синицей», дергал за косички, доводил до слез, а когда она играла на пианино, часто плакал, потрясенный музыкой, и очень сердился, если мои слезы видели другие.

Галя! Слушая ее и удивляясь ей, я старался разобраться в самом себе: не любовь ли стучит мне в виски? Не она ли тот человек, который мне нужен на всю жизнь? Может, последовать примеру Зубова и закатить вторую свадьбу? Пусть судачит солдат-обыватель: «Метелину и Зубову с неба манны подвалило». А начальство повыше осведомляется: «Вы там воюете или женитесь?»

Шутя я сказал об этом Гале. Она не отозвалась на шутку. Молча подошла ко мне. Запустив пальцы в мои волосы, долго играла ими, о чем-то думая.

– Почему молчишь?

У тебя красивые волосы, Александр, – сказала

она. – Вон как льются, и мягкие, будто лен. Не по характеру. Ты твердый и жесткий. – Какая-то боль прозвучала в ее голосе. – Нет, Саша, нет! – Сашей она меня никогда прежде не звала. – Во мне ты можешь найти друга, возлюбленную – кого угодно, только не жену. Не спорь, я уже думала. Во мне ты не откроешь того, кого ищешь в жене, и будешь несчастлив, а я этого не хочу.

– Эх, ты, мой никудышный романтик, – дурачась, сказал я. – Повзрослеешь, станешь расчетливее: женихи нынче на дороге не валяются.

Галя обвила руками мою шею, положила подбородок мне на плечо.

– Если бы хоть на йоту я меньше знала тебя и не была так велика моя нежность к тебе, я бы тотчас полетела с тобой под венец.

Я осторожно снял ее руки и стал ходить по землянке. «Меньше знала». Может, как прочитанная книга, отволновав нас, уходит на полки, так и я отодвинут теперь на задворки в ее сознании. Не здесь ли разгадка ее отказа? Нет, слишком она искренний человек, чтобы кривить душой... Неожиданно я вспомнил Наташу в белом, счастливую и грустную. «Только вас. Одного лишь вас...»– прозвучали в памяти ее слова. И опять, как в те минуты, когда я узнал, что она расписалась с Зубовым, горло перехватила горькая спазма.

– Смотрю на тебя и диву даюсь,—говорила Галя.– И тот и не тот. Ты о чем-то жалеешь? Может, ты влюблен? Хотя нет, нет... Меж бровей у тебя легла морщинка. Три года?! Ничто. Легкое дуновение ветерка в наши молодые годы. А вот в сорок лет три года, наверное, будут много значить... Неужели и мы состаримся?..

Галя, скрестив руки на груди, стояла на одной ноге, а коленкой другой опиралась о табурет. Глядя на меня по-домашнему просто, точно жена на мужа, который ходил взад и вперед по комнате, она вдруг сказала:

– Что ты все маячишь? Давай посидим рядком, поговорим ладком.

Я заглянул в ее черные задумчивые глаза.

– Минуту, час тому назад я боялся, что утрачу в тебе друга и обрету женщину необыкновенную. Теперь не страшно. Если мне доведется когда-нибудь жениться, в жены изберу только тебя.

– Очень мило. Ты уверен, что для этого достаточно одного твоего желания? А если я не захочу?

– Тогда у меня сохранится друг – искренний, незаменимый. Видишь, все равно я ничего не теряю, – рассмеялся я.

Галя схватила меня за уши и стала безжалостно теребить их. Я не сопротивлялся. Тогда она принялась трепать мои волосы. Затем, чуть не плача, обвила шею руками, прижала свое лицо к моему и стала целовать, всем своим молодым гибким телом прильнув ко мне.

Легкую, почти невесомую я взял ее на руки. Щемящее острое ответное чувство билось во мне огнем, готовым сжечь нас обоих.

–Не надо... Саша... не надо, – шептали ее губы.– Милый...

– Галя...

– Молчи!.. – Она зажала мне ладонью рот. – Люблю...

Вечером она сказала мне, что я стал ей еще дороже, ближе, бесценнее – самым родным человеком на всей земле. Я верил, готов был ответить ей тем же самым, и в то же время какое-то неосознанное, безотчетное чувство теснило мне грудь.

– Мне кажется, что я утратил тебя, – сказал я.

– А я обрела целый мир – тебя. И навсегда!

– Ты рассуждала только что по-другому.

– Я повзрослела, стала расчетливее; женихи нынче на дороге не валяются, как сказал один мой друг, – ее глаза лукаво блестели.

– Тогда зачем тянуть, загадывать и разгадывать. Собирайся, жена! Едем в первый попавшийся сельский совет и зарегистрируемся. Это ведь и в самом деле чудесно! В эту стужу, непогоду – в сельский совет. Ей-богу, едем немедленно. Сейчас же!

– Нет, Саша, никуда мы не поедем.

– Галя!

– Ни за что... – она взяла меня за руку и, не мигая, глядя в глаза, повторила. – Ни за что! Для этого я слишком тебя люблю.

Нас навестила Наташа. Объяснила, что зашла по пути и торопится. Вся она горела нескрываемым любопытством.

– Рада с вами познакомиться, – вышла ей навстречу Галя и подала свою маленькую руку. Так всегда делала мать, когда ее навещал неприятный человек. – Так это вы и есть Наташа? – воскликнула она обрадовано, меняясь в лице. – Майор Санин от вас без ума, он любит вас как родную дочь. Только о вас и говорил, пока Александр был у вас на свадьбе.

– Когда о человеке много говорят, он становится любопытен, – заметил я словами Наташи.

– Приготовь нам лучше чай, – распорядилась Галя.

Она помогла Наташе раздеться и уселась напротив.

И нахлынуло половодье слов: суды-пересуды. Увы. Обе– в военной форме, обе – солдаты, и притом солдаты действующей армии, а суть не изменилась: женщина всегда остается женщиной. Не успев разглядеть друг друга, они уже – воплощение откровенности: глядишь и думаешь – век люди знакомы, сама истина глаголет их устами, а прислушайся, всмотрись – все наоборот, все– игра.

Галя жаловалась на меня. Ей столько пришлось натерпеться, добираясь сюда за тридевять земель, а я, человек без души и сердца, встретил ее с холодком, вздумал читать ей мораль. Она уже раскаивается, что приехала.

– Верю вам, – подтвердила Наташа. – Желать видеть любимого человека и отказать себе в этом? Ни за что! Пусть даже грозит смерть, все равно ничто не удержит.

– Разве они это понимают...

Я возился у печки, ставил чайник и, незаметно наблюдая, сравнивал их. Они очень разные и внешне, и по натуре: одна пылкая, горячая, другая нежная и сдержанная, у обеих было много силы и обаяния. Вместе они, как два цветка: один – тепличный, другой – выросший в поле, а оба вместе они, казалось, были взлелеяны самим солнцем. И который из них лучше, ярче– решить было нельзя.

– И много вы нашли перемен в Александре? – спросила вдруг Наташа.

Галя мгновение поколебалась, прежде чем ответить, затем, кинув взгляд в мою сторону, сказала:

–А, пусть слышит... В человеке может все измениться, и это не страшно, кроме одного, главного – сво-ей веры. У каждого из нас есть свой бог, кому мы поклоняемся. Иногда мы знаем об этом, иногда нет. У Александра этот бог – впитанная с молоком матери любовь к земле, на которой родился. Может, за это цельное в нем начало и люблю его безумно. Это надо понять. А вообще как-то не спрашивала себя, за что я его люблю. Он не такой, как часто кажется. Александр слишком хороший, и самому, видно, надо быть таким, как он, чтобы понять его до конца. А может, он сейчас другой стал – война многое меняет.

Я подошел к женщинам, прервал их:

– Слава богу, я не юбиляр, чтобы выслушивать, как перемывают тебе косточки.

– Александр, не мешайте нам, – попросила Наташа.

– Лучше давайте пить чай, – возразил я. – Галя, у нас, кажется, кое-что там осталось?

– У меня есть, – подхватила Галя и бросилась к своему вещевому мешку. – Из дому ведь еду. Вот, – и она извлекла бутылку вина.

– Неплохо вы начинаете свою карьеру, товарищ связист, – пошутил я.

Через минуту стол был накрыт. Наташа посоветовала пригласить разведчиков из моего взвода. Я позвонил Захарову, и вскоре в землянку набилось столько людей, что не повернуться. Захаров на этот раз на редкость оказался щедрым, разжился трехлитровым чайником «энзе». Я хотел позвонить Зубову, но Наташа остановила меня. От шума, острот, смеха в землянке стало еще теснее. Мы распили полчайника водки, и тут к нам ввалился сам начальник штаба.

– Питерцев!

– Ура товарищу капитану! – зашумели разведчики.

– Товарищу капитану штрафной!

– Я на одну секунду. Проститься. Машина ждет. – Питерцев строго оглядел разведчиков (ему не по душе было мое отступление от правил субординации), подошел к столу. – Ну что ж, раз так, налейте, как говорится, на дорогу посошок.

Старшина Захаров услужливо поднес ему стакан водки.

Я представил Питерцева Гале. Он одобрительно и незаметно подмигнул мне, сказал:

– Завидую. От души и без дураков.

Отъезд Питерцева был неожиданностью для всех, а для меня особенно: лишь позавчера я разговаривал с ним, ни о каком отъезде не было и речи, а сегодня он уже на колесах; вот уж действительно – война! Но, судя по настроению Питерцева, нельзя было предположить, что его огорчает дорога, наоборот, он весь светился радостью.

– Куда же тебя перебрасывают? – спросил я,

– Не догадываешься?

– Понятия не имею.

Питерцев повернулся ко всем:

– Не перебрасывают. В Москву, братцы, еду. Моя кантата на конкурсе получила первую премию. Вот диплом, – он расстегнул планшетку. – Отзывают учиться в консерватории. Итак, за сердце Родины – любимую Москву! – Он залпом осушил стакан. Но радость Питерцева разведчики не разделяли. Учиться музыке едет! Передовая устлана трупами, война сеет смерть, в тылу человека надгробным камнем "придавила нужда, отняла у детей-кусок хлеба. До музыки ли сейчас? Иное дело в военную академию – это правильно и понятно. А что такое, скажите на милость, музыка?

Важности происшедшего никто не осознавал.

Неловкое молчание нарушил Захаров.

– Счастливого пути, товарищ капитан, – сказал он. – Порадовали вы нас очень. Прямо вроде как маслом по сердцу. Вот в обороне стоим. Не трогаем с места немца. Двинуть его пока не дает нам, выходит, наша слабина? Выходит так. И кто кого – затылок скребем, прежде чем ответить. А раз мы в консерваторию командира боевого шлем, тут уж всякому ясно, что к чему. Шлем, значит, для того, чтоб он композитором или там скрипачом на весь мир знаменитым стал. Это значит, может, завтра-послезавтра он будет украшать жизнь: будет вальсы писать нам для балов или песни для девчат, для сердца; значит, все идет правильно, дела у нас не так уж плохи, не оборвалась нитка жизни, есть еще порох, есть у нас сила. Получит у нас немчура и в хвост и в гриву, в пух и в прах этого, мать его в душу, извините, ефрейтора Гитлера. Побьем!

Все внезапно пришло в движение. Питерцева бросились качать. «Что вы! Да оставьте, уроните ведь, идолы!»—отбивался он. Наташа и Галя вступились за него. Разбушевавшийся люд едва утихомирился. Тяжело отдуваясь, Питерцев озорно, почти по-мальчишески крикнул—куда только и девалась его штабистская чопорность:

– Ну-ка, еще стакан!