Текст книги " Те, кого мы любим - живут"
Автор книги: Виктор Шевелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)
Майор стряхнул пепел с папиросы и некоторое время молча наблюдал за змейкой голубоватого дыма.
– Да, – сказал он, словно очнувшись, – я изменился. В школе обо мне тоже переменили мнение. Даже на родительских собраниях стали в пример ставить: вот, мол, как надо воспитывать детей в семье... Но я лучше, чем кто бы то ни было, знал, что все, что говорят обо мне взрослые, на самом деле не так. Они и не догадывались о причинах, которые меня делали другим. Но меня не трогало – ошибаются они или нет. Я был поглощен собою, мне хотелось быть еще лучше. Подружился с книгой: читал много, без разбора. В школе создали драматический кружок. В кружке принимала участие и Маша. Я, понятно, тоже записался. Моему появлению в кружке Маша обрадовалась, напомнила со смехом, как я бил Петьку и как грозил ей. Но мне ничего другого не удалось придумать, как ответить: «Не люблю девчонок».
– Ну и не надо. Подумаешь, цаца какая!.. – обиделась Маша.
Мне стало стыдно. Все, что я делал хорошего в последнее время, я делал ради Маши, хотел, чтобы ей всегда было хорошо, и вот опять обидел ее. Пуще огня я боялся, что кому-нибудь, и особенно ей, станет известна тайна моих переживаний.
Репетиции в драмкружке "постепенно сблизили нас. Правда, в присутствии Маши я был молчалив, отделывался от ее вопросов односложными «да», «нет», но радовался, слыша ее голос. Я выделял Машу из среды ее подруг, видел, что она смелее и лучше других держится на сцене, интереснее говорит, что у нее красивее лицо, чем у ее подружек; словом, приписывал ей все самое лучшее. Меня распирало желание обо всем этом сказать Маше, но как только мы встречались, все хорошие слова застревали в горле, и если я что-нибудь и говорил, то обязательно какую-нибудь дерзость, обидную для нее. И ничего не мог с собой поделать.
Но как-то при мне один старшеклассник дернул Машу за косичку. Я весь задрожал и бросился на парнишку, тот закричал от испуга, растерялся и дал от меня деру.
– Опять драться? Ну почему ты такой драчун, Коля? – сказала Маша, но в ее голосе я не услышал упрека.
– Пусть в другой раз знает, как задирать девчонок, – ответил серьезно я. – Хотя, может, и не стоит за вас заступаться. Все вы плаксы и ябеды.
Маша улыбнулась:
– И я тоже?
– Не знаю. А чем ты лучше других?
Но это была, так сказать, внешняя, показная сторона моих отношений с Машей. Наедине с самим собою я был иным: гораздо умнее и лучше. У меня на языке вертелись только необыкновенно теплые, ласковые слова. Я придумывал разговор с Машей, мысленно рассказывал ей о прочитанной книге либо о чем-нибудь забавном, о своих, мною же выдуманных приключениях. Иногда.. в течение часа твердил себе одну и ту же фразу, которой собирался начать разговор с Машей. Но едва мы встречались, а это случалось все чаще, – наша семья подружилась с семьей Шевченко, и я либо с отцом, либо с матерью почти ежедневно бывал в доме Маши, – язык отказывался повиноваться мне; в лучшем случае я выдавливал из себя заученную фразу, она звучала комично, и, бывало, вечер я просиживал истукан-инстука-ном, не проронив ни слова.
Маша, напротив, всегда была разговорчива и приветлива. Еще и сейчас свежи в моей памяти многие ее увлекательные рассказы. Мое самолюбие страдало. В присутствии Маши я не способен был даже двух слов связать и чувствовал, как сгораю от стыда из-за корявого, случайно оброненного слова. В такие минуты я давал себе зарок: ни за что больше не видеть Маши! Но клятвы забывались, едва я оставался наедине с самим собой.
Так продолжалось несколько месяцев.
Я повзрослел. Повзрослел не годами, а душой. Во мне все протестовало против моей нерешительности, беспомощности. Я ругал себя «рыбой», «дубиной», с трепетом думая, что если и Маша так судит обо мне, то все пропало. Что именно «все» – я не знал. Мне хотелось выглядеть в ее глазах необыкновенным, героем. На теснившие мою грудь вопросы я пытался отыскать ответ в книгах. Но книги только еще больше запутывали: многое было непонятно, говорилось совсем не то, чего хотелось моему детскому сердцу и разуму. К старшим или к родителям я бы ни за что не обратился. Знал заранее, что они посмеются надо мной и только. Взрослые думают, что только им одним доступны глубокие переживания и волнения.
И, естественно, предоставленный самому себе, я совершал одну ошибку за другой, хотя и старался подражать взрослым, копировать их поступки. Как-то я взял свою фотографию и на обороте ее написал: «Хорошей девочке Маше от Коли», но тут же отказался от этого намерения. И решил просто преподнести Маше какой-нибудь подарок. Я стянул у матери два гривенника и на все купил конфет. Совесть моя была чиста: взрослые парни у нас в деревне всегда так делают, когда хотят подарить что-нибудь своим девчатам, думал я, почему бы и мне не поступить так. Для Маши я готов на все, а сделать подарка не могу, потому что у меня нет денег. Взять без спроса у матери двугривенный – вовсе не значит воровать. И опять-таки не для самого себя брал, а для Маши, то есть для других, а за это не осуждают, рассудил я. Трудность представляло другое: я носился с конфетами, как дурак с писаной торбой, не зная, как отдать их Маше. Но случай помог мне. Возвращая Маше взятую у нее книгу, я заодно вручил и конфеты. И тут же, не обмолвившись ни словом, убежал.
После этого долго боялся попасть Маше на глаза.
Прошло несколько дней, покуда, я, наконец, отважился пойти к Шевченко, и то с матерью. Было это в декабрьский вечер. К Шевченко мы ввалились облепленные снегом. Меня раздели и усадили к печке, но настроение у меня вдруг испортилось: в комнате я не увидел той, ради кого пришел.
– Что с тобою, Коля? Ты как не в своей тарелке сегодня, – сказала мать Маши Елена Николаевна, заметив резкую перемену в моем настроении. – Иди к Марусе. Она у себя в комнате, уроки учит.
– Она дома? – невольно вырвалось у меня радостное восклицание. Мне и в голову не приходило, что я выдаю себя взрослым, от которых так тщательно все скрывал.
К Маше в комнату я вошел робко. Закрыл за собою дверь, в нерешительности остановился у порога. Маша мгновение пытливо глядела на меня. Она была какой-то необыкновенной: я не узнавал ее. И светлые волосы, заплетенные почему-то не как всегда в две, а в одну толстую косу, и ее немного зардевшееся лицо, и большие темные глаза, и даже сиреневое платье, облегавшее ее худенькую фигурку, – все было не таким, как всегда. Мне хотелось без конца смотреть на нее.
– Что же ты стоишь, Коля? – спохватилась Маша.
– Здравствуй, Мари, – выпалил я. Идя к Шевченко, я дорогой думал, что назову ее именно так. «Мари», казалось мне, больше подходит ей, чем любое другое имя, и Маша обрадуется, услышав это от меня. Но получилось совсем не так, как я ожидал.
– Какая Мари? Что за Мари? – и Маша рассмеялась. – Мари?! – повторила она сквозь смех и закружилась по комнате.
А я не знал, куда мне деваться. Но вдруг Маша умолкла, смеха как и не было.
– Коля, ты откуда взял конфеты?
Я почувствовал, как загорелись мои уши, лоб, шея. «Откуда она знает, что я украл деньги? – мелькнуло в голове. – И зачем только я сюда пришел?»
Но отступать было поздно, а лгать я не посмел и во всем признался.
– Я догадалась. – Маша по-взрослому улыбнулась. – И... обо всем рассказала маме.
В тот момент я думал только об одном – как теперь буду смотреть в глаза ее матери, и чуть не заплакал.
– Зачем, зачем ты это сделала?
Маша не дала мне договорить.
– Коля, я дам тебе деньги, ты вернешь их своей маме и во всем сознаешься.
– Ни за что!
Но Маша настояла на своем. Я честно рассказал матери обо всем и пообещал, что больше этого не повторю. Моя откровенность удивила мать, но отцу она об этом ничего не сказала. Я благодарил ее в душе и был уверен, что на свете нет лучше и добрее человека, чем моя мама.
Этот случай сделал нас с Машей друзьями. С тех пор мы стали неразлучны: катались на санках, ходили на лыжах, вместе читали книги, делились друг с другом всем, что нас волновало. В доме у нас Маша была для меня самой желанной гостьей. Когда она появлялась, затевались игры, беготня, звенел, неуемный радостный смех. Моя маленькая сестренка хлопала в ладоши и визжала от восторга, едва только Маша показывалась в дверях, и я еще больше любил сестру за это.
Случалось, что Маша не приходила к нам два-три дня, а в школе я ее видел мельком. Тогда и маленькая сестренка, и пустые комнаты, и книги, и хмурое лицо отца – все казалось серым, неинтересным, скучным. Но стоило только Маше переступить наш порог – и все вокруг преображалось как по мановению волшебной палочки. Дом снова наполнялся радостью и теплом, светом и красками.
Как-то после спектакля драмкружка мы гурьбой возвращались из школы. Молодой месяц ярким серпом сиял на чистом небе. Погруженные в дремоту дома стояли в тяжелых шапках иссиня-белого снега. Я все еще находился под впечатлением спектакля и молча шел рядом с Машей, видел ее разгоряченное лицо, смеющиеся глаза. В волосах Маши, выбившихся из-под платка, искрились снежинки. Кто-то из ребят сказал, что в «Спящей царевне» я здорово сыграл королевича Елисея, а Маша была прямо как настоящая царевна. Я подумал: а что если б сказка стала явью? И вдруг, подняв глаза к месяцу, продекламировал:
Месяц, месяц, мой дружок!..
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ей... —
и взглянул на Машу. Шедшие рядом ученики смолкли. Но спустя минуту тишину разорвал взрыв смеха. Маша не смеялась. Я готов был провалиться сквозь землю. Выручил меня одноклассник Сережка, тут же подхватив:
Братец мой,
Не видал я девы красной...
А когда ребята разошлись и мы подошли с Машей к ее дому, она строго сказала:
– Ты зачем так?..
– Что так? – не понял я.
– Ну, так ведешь себя? – уже менее строго повторила она.
Опустив голову, я смотрел под ноги. У Маши была в руке красная варежка, и мне хотелось попросить эту варежку себе. Хотелось сказать что-то особенное, что обрадовало бы Машу, и мы бы сразу почувствовали себя просто и хорошо. Но я не знал, что сказать.
– Маша, ты самая хорошая на всем свете. Ты лучше всех... – неожиданно для себя выпалил я, и мне показалось, что в свои слова я вложил что-то недозволенное. И тут же, не простившись, убежал.
Ночь провел неспокойно, радуясь и волнуясь: то мне казалось, что я поступил хорошо, то вдруг впадал в отчаяние от мысли, что обидел Машу.
В Маше произошла непонятная для меня перемена. Она замкнулась, в школе избегала меня; когда мы встречались в кружке, не разговаривала со мной и совсем перестала заходить к нам. При нечаянных встречах лицо и уши ее заливал густой румянец. А я как будто потерял что-то, не понимал, что случилось, хотел разобраться во всем этом, но идти к Маше домой или искать другого случая поговорить – не решался. Если же мать посылала меня по делу к Елене Николаевне, матери Маши, я под разными предлогами старался отказаться.
Но одно неожиданное обстоятельство вскоре опрокинуло все мои детские планы. Отца переводили на работу в Ростов, и семья наша покидала Кудиновку.
– Неужели нельзя оставить меня здесь? Разве можно прерывать учебу в третьей четверти? Ты же понимаешь сам... – умолял я отца.
– Еще что придумаешь? Ишь, какой самостоятельный, – отец весело потрепал меня за вихор, довольный предстоящей переменой.
А меня захлестывала боль. Я не мог представить себе жизни вдали от Маши и, забившись в пустую комнату, чтобы меня никто не видел, впервые горько заплакал.
За день до отъезда я в последний раз встретил Машу. Она изменилась до неузнаваемости. Под глазами легли синие круга, она не улыбалась, как обычно, а с грустью смотрела на меня. По ее щекам одна за другой покатились крупные слезы. Я не мог выдержать ее взгляда и отвернулся. Только спустя много времени я понял, что Маша не меньше меня была потрясена моим внезапным отъездом.
Майор Славин зажег спичку, поднес ее к папиросе. Огонек на мгновение осветил его сосредоточенное с прямым носом и густыми темными бровями лицо.
– Вам, людям взрослым, повидавшим свет, может быть, все это покажется странным, ведь мы тогда были детьми, – майор выпустил изо рта густое облачко дыма и покосился на нас. – Разумеется, это звучит несколько, пожалуй, наивно теперь, когда в моих волосах появилась седина.
– Николай Семенович, а дальше, что же было дальше? – не утерпел лейтенант Катаев.
– Дальше?.. – Славин вздохнул. – А дальше наши вещи были уложены. Хотя еще только брезжил рассвет, много собралось народу проводить отца. Меня закутали в тулуп, усадили в сани, и кони, фыркая, весело тронулись в путь. Помню, я писал тогда Маше: «Дорога, дорога без конца. Клубится снежная пыль; все время думаю о Кудиновке. Тебя нет, и мне так больно...»
Майор умолк и уставился немигающим взглядом в дальний угол комнаты. За окном по-прежнему лил дождь, шумела вода в водосточных трубах. Мы переглянулись друг с другом и решили, что майор закончил рассказ.
– Николай Семенович, простите, я не совсем понимаю, – заговорил лейтенант Орлов. – Вы хотите сказать, что ваше детское увлечение – любовь?
– Да погоди ты, – досадливо поморщился Петя Собинов. – Вечно ты поперед батьки... – он не договорил.
– Верно, Петя, мы всегда стараемся оставить последнее слово за собой, – заметил майор. – Мы думаем, что лучше других знаем жизнь, лезем со своими категорическими суждениями, куда нас не просят; нередко отзываемся о самом красивом чувстве человека – любви – пренебрежительно, как о пустой забаве. А в действительности человек гораздо красивее, чище, чем мы думаем. И любовь – не пустая забава, а высшее проявление сущности человека, то, что возвышает его над бессловесной тварью, – с некоторой резкостью заключил майор.
Он поднялся и долго молча шагал по комнате. Ему был неприятен вопрос Орлова, это чувствовалось по слегка побелевшему лицу и по тому, как он курил, стиснув в зубах мундштук папиросы. Я очень хорошо понимал Славина в эти минуты – он хотел не только рассказать нам то, что когда-то волновало его, но главное– предостеречь нас от поверхностных суждений, от легкомысленного отношения к жизни. Это, видимо, и заставило его продолжать свой рассказ.
– Да, – он круто остановился и прямо посмотрел в лицо Орлову. – Если хотите знать, мое детское чувство было настоящей любовью! – Майор прошел к окну, прикрыл его. – Маша везде была со мной. Вернее, она жила в моем воображении, в моих мыслях, – продолжал он. – Время не только не стерло во мне это чувство, но, напротив, с каждым годом укрепляло его, вселяло в сердце веру, что Маша и я – родственные натуры и судьба должна свести нас. А если этого не случится, то ни я, ни она не испытаем подлинного счастья в жизни.
Так шли годы. Я закончил десятилетку, поступил в институт, научился видеть жизнь такой, как она есть,
глубже осмысливать окружавшие меня явления и события. Общение с друзьями, моими воспитателями, вечера в институте, диспуты, споры о литературе, философии, о судьбах человека далеко оставили позади детство. Но Машу ничто не заслоняло. Складывалось так, что она стала не только моим другом, но и постоянным советчиком. И когда мне предстояло совершить что-нибудь серьезное, я мысленно всегда обращался к ней. И если был уверен, что она одобряет, – смело шел вперед, осуществлял задуманное.
Но все это было только в мечтах: мы даже не переписывались с Машей. Ее родные спустя три года после нашего отъезда тоже уехали из Кудиновки, а я в это время попал на Северный Кавказ, в Пятигорск. Мои попытки установить с ними связь ничего не дали. Я даже ездил во время последних летних каникул в Кудиновку, но там уже мало кто помнил о семье Шевченко, да и меня никто не узнавал; на месте старого дома, в котором мы жили, стоял большой Дом культуры с белыми колоннами. Люди стали иными, да и деревня была уже не та. На ее улицах по вечерам горел электрический свет, из репродуктора, установленного на площади, лились новые песни. Петька Самойлов, как я узнал, учился в Москве на курсах председателей колхозов. Жизнь не стояла на месте.
...В тысяча девятьсот тридцать девятом году я закончил институт и должен был уходить в армию. Из своей поездки в Кудиновку я возвратился со щемящим чувством: Маша, пожалуй, давным-давно забыла о своем детском увлечении.
Со смешанным чувством боли и обиды думал я обо всем, что до тех пор так бережно хранил в сердце. Мне показалось, будто кто-то обманул мои мечты, и я злился на себя за это. Жить иллюзией, решил я, значит пропустить мимо юность, все ее щедрые радости и утехи. А когда спохватишься – молодость уже окажется позади. Нет, такая перспектива меня не устраивала. В те три месяца, что оставались до призыва в армию, меня словно подменили, я старался наверстать упущенное, легковесно, словно мстя кому-то, относился к любви, подтрунивал над влюбленными друзьями. Мне вдруг стало безразлично, как на мои поступки и действия посмотрят другие. Я повесничал, злословил, удивляя своих товарищей внезапно происшедшей во мне переменой. «Честное слово, Николай, ты с ума сходишь. Что за буря метет в тебе? – говорили приятели. – Мы привыкли знать тебя сухим отличником».
Не узнал меня и мой дядя, полковник Захаров, который за месяц до моего призыва в армию приехал с Дальнего Востока на Кавказ подремонтировать свое здоровье.
Он отдыхал с женой в Кисловодске. Родственника я не видел лет пять. Нам было о чем поговорить, и я часто навещал его – от Пятигорска до Кисловодска час езды. Дядя почти всю жизнь прослужил в армии, был участником хасаиских и халхинголских событий, много и с увлечением рассказывал о них и, как водится у всех умудренных годами и жизненным опытом дядей, давал племяннику наставления, морализировал, со всей серьезностью внушал мне мысль о военной карьере. Но первое, на что. он счел необходимым указать мне, это что я не по годам легкомыслен.
– В последнюю нашу встречу я знал тебя иным, – огорченно сказал он.
Я отшучивался, дядя нервничал; говорил, что нынче нам, молодым людям, созданы все условия для содержательной жизни, роста, нравственного совершенствования, а мы не ценим этого; вот он сам рос и воспитывался не в таких условиях – и многое другое.
Жена дяди Екатерина Алексеевна – молодая, интересная женщина – была несколько иного мнения о жизни, чем ее муж. Его серьезные речи она скрашивала своей непринужденностью, смехом и юмором. Во время таких споров она всегда становилась на мою сторону. Дядя только разводил руками, удивляясь нашему единодушию. Правда, он иногда замечал не без некоторой гордости, что в юные годы и он находил общий язык с молодыми тетушками, да и сейчас еще на него частенько заглядываются представительницы прекрасного пола... И он лихо подкручивал свои светлые усики.
– Ну, ты у меня известный донжуан! – смеялась Екатерина Алексеевна. Муж ее до сорока годов был холостяком и из-за своей большой учености и холодной рассудительности не пользовался успехом у женщин.
– Будет вам, – сдавался он. – Вам только дай палец всю руку отхватите. Любой авторитет начнете штопать и латать.
Все передо мной было открыто: я закончил институт; не нужно было думать о завтрашнем дне, он был известен и не предвещал мне разочарований, напротив, я сам – хозяин своей судьбы; все было за меня. Дядя же, видимо, расценивал мое приподнятое настроение, уверенность как легкомысленное отношение к жизни...
Однажды мы отправились в местный театр слушать оперу. В тот вечер чувствовал себя я прескверно, хандрил, мне было как-то не по себе. Дядя удивился, увидев в беспечном человеке хмурость. Но не знал того, что сам был в некоторой мере причиной нахлынувшей на меня тоски. Еще утром дядя предложил мне пригласить в театр свою девушку. Я развел руками: «Увы! Не удосужился обзавестись дамой сердца!»
– Эх ты, молодой человек, – вначале было упрекнул он, но тут же оставил укоризненный тон и начал высказывать свои мысли и взгляды на женщин. Он заявил, что я, пожалуй, правильно делаю, что держусь в стороне от них. Я возразил:
– Не могу согласиться!
– То есть как? – воскликнул сбитый с толку дядя. – Как прикажешь тебя понимать?
– Да так и понимать, – усмехнулся я. – Слишком примитивно судят те, кто считает женщину этаким опасным созданием с парадоксальным умом, как говаривал известный лермонтовский герой.
Дядя пожал плечами:
– Женщины, мой друг, на все смотрят, так сказать, со своей колокольни. Всегда преследуют определенную цель. Коммерция! В дурном и в хорошем смысле, всегда она у них на первом плане во всем и везде. Эгоизма их постичь нельзя.
– И у вашей жены тоже?
– Катя – другое дело. Она мне друг, и я ценю ee она живет для меня.
– Удобная философия. Это же психология собственника! – не удержался я. – Она живет для вас. А вы?
Дядя посмотрел на меня с удивлением.
– В том-то и беда, – продолжал я, – что не они, а мы, мужчины, оказываемся коммерсантами: ищем в женщине либо жену, либо любовницу, либо утеху.
А ведь женщина – это музыка жизни. И ничего нет ей равного. Это музыка нашего труда. Это, наконец, мать, жена, любимая; сделайте жизнь любимой женщины песней – женщина станет еще прекраснее, и я скажу – вы настоящий человек.
– Музыкант, – иронически улыбнулся дядя. – А сам-то, вижу, хитрец, не торопишься обзавестись этой... музыкой.
Он был прав. И мне ничего не оставалось другого, как молча проглотить горькую пилюлю. В театре я был неразговорчив, рассеян. На меня снова нахлынули воспоминания о Маше. Мне казалось, что я был обязан ей всем лучшим в себе, только ей одной. Новые встречи не волновали. И как бы я вел себя, вдруг встретившись с Машей, я не знал. Я даже не мог представить ее взрослой: она оставалась для меня все той же девочкой с милыми косичками, когда-то отославшей меня на исповедь к матери по поводу злосчастных конфет.
Екатерина Алексеевна, желая рассеять мою хандру, в первом антракте отослала меня в буфет сразу же после закрытия занавеса – занять столик и заказать бутылку шампанского и пирожные. Я отправился исполнить ее просьбу. Но когда вое было сделано, родственники точно в воду канули. Я вышел из буфета, чтобы поторопить их. Они беседовали с каким-то незнакомцем в форме капитана. На руку капитана опиралась стройная молодая женщина. Меня поразила необыкновенная, строгая ее красота. Темно-серое со вкусом сшитое платье, отделанное у ворота и на рукавах мягких тонов бархатом, облегало ее стройную фигуру. Густые светло-русые волосы гладко причесаны. В овале ее смугловатого лица, в очертании прямого носа, в рисунке чистого лба, изогнутых бровей, губ, в линиях открытой шеи было столько прелести, что я ничего подобного не видел и не мог себе представить. Она, казалось, безучастно слушала разговор мужчин, незаметно окинула взглядом тетку и повернула голову в мою сторону. Глаза наши встретились. Мгновение она смотрела на меня безразлично, как смотрят на прохожих, потом глаза ее вспыхнули и зажглись, в них отразились испуг и удивление. Но эта вспышка продолжалась лишь долю секунды. Уже равнодушным взглядом она еще раз окинула меня с ног до головы и отвернулась.
Было в этой женщине что-то слишком знакомое мне. «Я где-то видел ее»,—оказал я себе, но тотчас вынужден был отказаться от этой мысли: слишком ограничен был круг моих знакомств и слишком мало я ездил еще по свету, чтобы, встретив такую женщину, не запомнить ее на всю жизнь. Но вдруг... улыбка, которой она ответила на какое-то замечание дяди, сказала мне все. Сомневаться я больше не мог. И если я еще не верил, то не верил не в то, что это была Маша, а в то, что я мог ее встретить здесь.
Спустя минуту я подошел к ним, слегка поклонился и обратился к дяде:
– Все готово.
– Отлично, мой друг. Кстати, познакомьтесь. Мой племянник, – представил он меня своим знакомым.
Я поклонился Маше.
– Николай.
– Марина, – подала она тонкую узкую руку.
– Очень приятно, – торопливо произнес я обычную в таких случаях фразу, сдерживая в себе каждую жилку.
– Семенов, —щелкнул каблуками капитан, и я понял, что это тот самый Семенов, о котором мне говорил дядя, что он отдыхает в одном с ним санатории, что он тоже с Дальнего Востока. Я, обменявшись с ним рукопожатием, назвал себя:
– Славин.
От меня не ускользнуло, как при моем имени Марина едва приметно вздрогнула. «Маша! – хотел крикнуть я, но пересилил себя, повернулся к Екатерине Алексеевне. Дядя пригласил всех в буфет. – Неужели она не узнает? Семенова... Мне лучше уйти, бежать», – думал я.
В буфете, едва мы уселись за стол, Марина спросила у меня, живу ли я в Кисловодске. С напускной холодностью я ответил отрицательно и опять повернулся к Екатерине Алексеевне, заметив: «Посмотрите, какая оригинальная шляпка вон на той даме. Вы, кажется, хотели приобрести себе такую». Все посмотрели в указанную сторону и рассмеялись: причудливое трехэтажное сооружение делало голову женщины похожей на китайскую пагоду.
– Чудеса! – сказал капитан.
– Вкусы, как и привычки, – наша, слабость, – ответил я ему. Он согласно кивнул головой. И я тут же поймал себя на мысли, что хочу всем навязать свое мнение, заставить слушать себя и как-то выделиться перед Мариной. Язык у меня развязался, хандра исчезла, я шутил, вызывая одобрительный смех. Марина с настороженностью следила за мной, и у меня было такое ощущение, что она изучает меня, хотя я старался не показывать, что замечаю это. Подогреваемый тщеславием, я попытался сострить насчет мужей. Но шутка не вызвала отклика. Наступило неловкое молчание. Чтобы как-то выйти из положения, я стал против своего желания наговаривать на самого себя.
Дядя откупорил бутылку, разлил вино в бокалы. Ни с кем не чокнувшись, я выпил, сделав это преднамеренно.
– Вы, однако, не очень внимательны, молодой человек, – без улыбки заметила Марина.
–Я скверно усвоил этику, – сказал я, чтобы сказать что-нибудь.
– Молодой человек! – покосился на меня дядя.
Капитан Семенов, чьей защиты я желал бы меньше
всего, неожиданно вступился за меня. Мне, мол, по молодости можно простить. Снисходительность его, своего рода похлопывание по плечу взвинтили мое самолюбие. Я видел – капитан неискренен в своей поддержке: он хотя и поддерживал мои шутки, но был все время настороже, чем-то я ему, как и он мне, не нравился.
– Бывают люди, – заметил я, – которые говорят одно, делают другое, а думают третье.
Семенов повернулся ко мне:
– Вы что хотите этим сказать?
– Я не имею в виду присутствующих, – начал было я, но меня прервала Марина:
– А вы к какой категории относитесь?
– Когда как, – пожал я плечами. – Во всяком случае, не тороплюсь подлатать, как иногда выражается мой дядя, авторитет молодости.
По лицу капитана скользнула пренебрежительная улыбка.
Тут как раз в буфете стали тушить свет, и мы направились в зрительный зал.
– Какая тебя муха сегодня укусила? – спросил дядя, когда мы остались одни.
– Давно ли ваш капитан вышел из того возраста, когда под стол пешком ходят? – ответил я.
– Нехорошо так, Николай! – воскликнул дядя. – А знаешь ли ты, что Семенов в двадцать шесть лет уже отличился в боях на озере Хасан я имеет ордена?
– Меня бы удивило, если бы он не отличился. Храбрость и героизм у нас – в порядке вещей, когда дело касается чести и защиты Родины. Гак я понимаю. Да и не мне вам об этом говорить.
Дядя насупился. Он был недоволен мною. Я и сам определенно еще не знал, зачем затеял всю эту канитель и чего собственно хочу. Знал только одно, что вел себя непристойно.
Второго действия оперы я не слушал. В голове роились обрывочные мысли о Маше, капитане, дяде, о самом себе. У Екатерины Алексеевны я спросил, как давно она знакома с Семеновыми. Оказалось, что познакомились они еще на Дальнем Востоке, хотя особой дружбы не водили. Здесь, на Кавказе, они тоже редко встречаются, так как Марина живет в Пятигорске у своей двоюродной сестры, а Семенов вообще не очень-то общительный человек.
«Марина живет в Пятигорске!» – сердце мое болезненно сжалось: я могу ее встретить там, я хотел этого, хотел сильно, но с горечью вынужден был напомнить себе, что, кроме моего желания, есть еще капитан, существуют укоренившиеся в обществе нравственные законы и убеждения.
В антракте родственники мои опять направились к Семеновым. Я не стал сопровождать их. Мне не хотелось встречаться с капитаном. О нем я не думал ничего дурного и не мог судить, каков он человек, но мы, еще не успев как следует познакомиться, уже испытывали друг к другу скрытую неприязнь. И я обрадовался случаю, когда в зрительном зале заметил своего товарища по институту. Он тоже увидел меня, помахал мне рукою. Мы вышли в фойе, разговорились.
– Знаешь, Николай, – сказал он, – а жаль, что институт остался позади. Будто вышел я из комнаты, захлопнул дверь и оставил за ней свою молодость. Бросился назад, а дверь – заперта.
Я усмехнулся.
– Мне почему-то сегодня особенно жаль прошлого, – продолжал он. – Ведь если и будет что-нибудь новое, такое же хорошее и славное, как в институте, то все равно это будет по-новому. Жизнь идет, и мы изменяемся, вообще... – и он махнул рукой, помлчал, затем с грустью произнес: – Вообще, не знаешь, что у тебя на всю жизнь останется в памяти, а что мелькнет и забудется.
– С чего это потянуло тебя к психологизмам?
– Да нет, просто хочется душу излить.
– Если в ней много воды...
– Ты все остришь. А небось, и у тебя бы кошки заскребли на сердце, если бы ты проводил любимую девушку. Галя-то ведь третьего дня уехала. Любить – не так-то просто, как кое-кому кажется. Это значит всегда чувствовать самого себя, свое «я» и делать это «я» лучшим. Знал бы ты, какая гордость, какой свет полнит душу... Э, да что говорить!
– С этого бы и начинал, – рассмеялся я, но чувствовал, что смеюсь неискренне.
– Эх, Николай, Николай, – прервал он меня, – не понимал я тебя никогда и сейчас не понимаю, хотя вообще парень ты замечательный и друг хороший; вот что неоткровенный – это скверно.
– А о себе ты можешь сказать что-нибудь плохое? – спросил я у него.
– Сегодня нет – я люблю! Слышишь: люблю!
К нам подошли дядя и Екатерина Алексеевна. Приятель без особого удовольствия познакомился с ними. Было видно, что ему еще очень многое хочется сказать мне, но он лишь торопливо спросил, встретимся ли мы еще, и оставил нас.
– Марина интересовалась, почему ты не подошел,– сказала Екатерина Алексеевна, когда мы усаживались на свои места.
– И только? – вырвалось у меня.
Екатерина Алексеевна испытующе заглянула мне в глаза. Я горько усмехнулся и ничего не ответил. А что, собственно, она еще могла спросить обо мне? Я терялся в догадках, предположениях – к чему приведет эта встреча. Узнала ли она меня? Но не все ли равно теперь: в груди остался лишь горький осадок от пережитых волнений и неосуществленных надежд.
