Текст книги " Те, кого мы любим - живут"

Автор книги: Виктор Шевелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

Но я пожалел: не очень приятно иметь в своем подчинении человека, перед которым ты в какой-то мере некогда провинился. И, однако, я был рад видеть его, надеясь услышать хоть что-нибудь о Марине. Он точно разгадал мои мысли и, добродушно улыбнувшись, сказал:

– Марина у меня тоже солдат. И, вероятно, скоро будет здесь. Она военфельдшер...

Я промолчал. Кажется, даже не выдал своего волнения, но никому не желал бы очутиться в тот момент на моем месте.

Семенов ознакомился с положением в батальоне.

Я не без удовлетворения вскоре отметил его осведомленность и знания, которые он выказал, замечая всевозможные упущения в ведении штабных дел. Он входил в жизнь батальона, как входит хозяин в свой дом. Был уверен, немногоречив, строг. Удивило меня несколько и его обращение с солдатами и подчиненными командирами. Первых он называл на «ты», беседовал с ними так, как говорят с давно знакомыми людьми; с командирами был крут и даже резок. «Вы командир, – говорил он, – и не забывайте, что должны быть образцом во всех отношениях, у вас все должно быть прекрасно. Только глупцы все сваливают на войну». Но, отмечая все эти достоинства Семенова, я со страхом думал о приезде Марины. Слишком многое изменилось с той памятной встречи в Пятигорске. Обстановка, люди, время – все было другим, все было против того, чтобы можно было поступить так, как я поступил бы в иных условиях.

Дело еще более осложнилось после того, как я узнал капитана Семенова в бою. Это было вечером первого декабря. Немецкие танки прорвались на нашем левом фланге и начали отсекать мой батальон. В образовавшуюся брешь рванулись немцы. Я бросился к месту прорыва, и с небольшой горсткой солдат нам удалось остановить немецкую пехоту, отрезав ее от танков. Завязалась горячая схватка. Но танки успели воспользоваться замешательством и давили наши огневые точки. Вдруг я заметил капитана Семенова. Он возглавил группу охотников за танками. На моих глазах вспыхнул один танк, второй, третий... Остальные семь повернули назад.

– Не выпустить ни одного! – крикнул я.

– Не уйдут, подлецы! – прыгая ко мне в окоп, ответил капитан Семенов. Он был с противотанковым ружьем. На щеку с виска капитана сбегала струйка крови.

К полудню мы восстановили положение. Семенов вывел из строя пять танков. Осколок оставил у него на виске глубокую царапину.

– Нет, ты, брат, замечательный человек, – сказал я, бинтуя его.

Марина прибыла в батальон спустя неделю после капитана. Я как раз находился в окопе наблюдательного пункта. Она пришла, не замедлив, ко мне и улыбающаяся, яркая, приложив руку к ушанке, четко доложила: дескать, явилась в ваше распоряжение. Военная форма – полушубок, валенки, ушанка – мало что изменила в ее облике: это была все та же Марина, только забившиеся в ее волосы снежинки и немного заиндевевшие на морозе густые изогнутые брови придавали лицу что-то новое, незнакомое мне. Она стояла по стойке «смирно», и все в ней: едва приметное дрожание руки, вопросительное выражение глаз и даже звучание ее голоса – выдавало нетерпеливое волнение.

– Марина, здравствуйте, – сказал я, пожал ей руку и, повернувшись, крикнул: – Семенов, Лешка, сюда! Жена приехала! Ну-ка отыщите его, – обратился я к оказавшемуся поблизости солдату и повернулся к Марине.

– Ну, как добрались?

Марина молчала. Она растерянно, недоуменно и несколько даже испуганно смотрела на меня. Руки ее сжимали конец полы солдатского полушубка, плечи опустились, лицо поблекло.

– А мы живем, и недурно. Воюем. Сержант! – повернулся я, – проводите товарища военфельдшера к начальнику штаба. Он вас определит, Марина.

– Есть, – едва слышно прошептали ее губы, и, наклонив голову, она направилась в укрытие.

Я не мог поступить иначе. Никакого, казалось мне, права не было у меня давать волю своему чувству и вызвать хотя бы незначительный упрек со стороны подчиненного мне Семенова, которого, быть может, где-то рядом подстерегала смерть. В самом деле, как бы выглядел я, командир батальона, отняв у человека его друга, которого он любил не меньше, чем я? Долг, то, что мы называем совестью, властно заговорил во мне. И мне оставалось лишь одно – глушить в себе порыв и желание видеть ее. Марина не могла понять всего этого: свою любовь она. несла гордо, ею определяла свои поступки, действия.

После памятной встречи в Кисловодске жить так, как она жила раньше, год, два, пять – целую вечность, было мучительно. Отбросив людские пересуды, она вся отдалась охватившему ее чувству. И теперь, встретив во мне ничем не объяснимую суховатую сдержанность, терялась в догадках и не верила мне: я не мог так быстро перемениться. При встречах мы держались официально, я командир, она подчиненный – и только. Хотя по-прежнему мне мучительно трудно было смотреть прямо в ее пытливые глаза. Ее чистого, откровенного взгляда я боялся больше смерти. Марина в этом отношении была сильнее и выше меня: верная себе, она шла одной дорогой и не только не боялась смотреть мне в глаза, но и не раз пыталась поговорить откровенно: «Коленька, что с тобой?»... Однако я тут же резко что-нибудь приказывал, и она отвечала: «Есть», а я готов был броситься ей в ноги, поклониться ее святому чувству. И лишь напряжением всех сил сдерживал себя.

Капитан Семенов неожиданно привязался ко мне и считал меня своим искренним другом. Но я не мог ответить ему тем же. Я, быть может, относился к нему лучше, чем к остальным, но не мог зачислить его в круг задушевных друзей. Мое затаенное чувство к Марине не позволяло этого. И не знаю, как долго бы все так продолжалось, если бы внезапно не случилось то, чего ни я, ни капитан Семенов не могли предвидеть.

Ранним декабрьским утром мы перешли в наступление. Мой батальон двигался через Старую Рузу на Волоколамское шоссе. Бои были успешными я радовался, что все складывается как нельзя лучше. Но в самый разгар схватки ко мне подскочил связной.

– Товарищ комбат, фельдшера убило.

– Что? Что ты оказал? – закричал я, хватая за грудки бойца.

– Фельдшера, говорю вам, убило, товарищ комбат.

Когда я подбежал к Марине, она еще дышала.

Я упал на колени, приподнял ее голову. Веки были закрыты, и вдруг – я увидел ее глаза. Живые и ясные. Неотрывно они смотрели на меня. «Коленька, ты?.. – беззвучно шепнули ее губы. Глаза осветились радостью. Она силилась что-то сказать и что-то ей мешало. – Почему? Нет... все равно ты... Только ты один...»

Я почувствовал, что голова ее отяжелела.

...Мы долго сидели молча. За окном дождь усилился. Майор Славин, не выпуская изо рта папиросу, часто и глубоко затягивался. На столе лежала фотография

Марины, лейтенант Катаев повернул ее тыльной стороной, и мы различили мелкий почерк: «Сегодня 24 сентября. Неужто все кончено?..» Мы переглянулись: сегодня же ведь двадцать четвертое!

– Вы простите нас, Николай Семенович... – начал было Катаев, но Славин оборвал его.

– Оставьте свою вежливость, товарищи. Сочувствие иногда бывает неуместно, да, оскорбительно неуместно, – не глядя на нас, проговорил он. – А относительно того, правильно ли я поступил и всегда ли на заре поют соловьи, – рассудите сами. Думаю, вы найдете теперь общий язык.

*******

От майора я возвращался поздно в глубокой задумчивости. Если я хотел бы походить на кого, то на такого человека, как майор Славин. В состоянии ли он после всего полюбить когда-нибудь? – спросил я себя и тут же ответил. – Такой человек не может не полюбить, и если уж полюбит, то непременно сделает жизнь любимого человека песней, как говорит он. Да, он сделает. И в этом, пожалуй, главное... Сделать песней жизнь другого.

ПРЕРВАННАЯ ПЕСНЯ

Утро. Пограничное местечко Рось подернуто дымкой тумана; сонные деревья и островерхие, крытые черепицей дома – все кажется каким-то сказочным, созданным для глубокой людской радости. И дорога, подернутая густым маревом, дымится: дышит в предутренней сладкой дремоте земля. Солнце еще за горизонтом, и люди еще спят. Бодрствует лишь мой друг, двадцатилетний лейтенант Алеша Гаршин. И мне он не дает покоя. У него, правда, есть на то причины. Но мы в душе капельку всегда эгоисты, когда речь заходит о чужом счастье. Алеша мне твердит, что он счастлив. Твердит об этом уже не один час. Я давно хочу спать, но слушаю, радуюсь его счастью, а про себя думаю, что он наивен, что он еще не совсем мужчина, что нельзя так безрассудно пьянеть от цветка, если он даже самый красивый на всем белом свете; и тут же смеюсь над собою: окажись я на месте Алеши, я бы, пожалуй, превзошел его.

– Послушай, тебе никогда не хотелось писать стихи? – обращается он ко мне. Глаза его горят, лицо вдохновенно, весь он искренен и чист. – А вот меня сейчас захлестывают стихи. Я где-то читал или слышал, что настоящий поэт тот, кто не может не писать. Я сегодня не могу не сочинять стихи. Значит, я и в самом деле поэт. Хорошо! Ей-богу, хорошо! – Он чему-то рассмеялся, счастливый и радостный.

Алеша – поэт? Мне было смешно и почему-то немного грустно. Может, я завидовал ему, не знаю. Но Алешу я не мог представить себе поэтом.

– Дальние дали доступны тому, кто может, кто смеет говорить с людьми стихами, – продолжает он. – И ты знаешь, сегодня я завидую Байрону, Пушкину, Сергею Есенину... Только поднявшись до их высот, можно сметь заговорить с людьми стихами.

В чем-то Гаршин был прав, тем более, что я знал– предмет, о котором он хотел говорить стихами, был достоин истинного вдохновения.

Вчера, в субботний вечер, мы пришли еще в дышащий весною парк, радуясь, что свободны от служебных дел, что у нас море свободного времени; субботний вечер и завтра – целое воскресенье; от одного только этого дышалось легко. В парке было полно народа, празднично одетого, добродушного и веселого. На танцплощадке – молодежь. Нас с Алешей вскоре подхватил вихрь вальса. Радовала музыка, радовали юные лица девушек, радовались мы сами себе. И все произошло неожиданно. Этого не заметил ни я, ни Алеша. Только спустя не то час, не то два, а может, целую вечность, для нас стало неопровержимо ясно – Алеша влюблен. Влюблен по-настоящему, влюблен первый раз в жизни. Я немного ревновал, потому что маленькая, неповторимая в своей прелести юная Ядвига и мне была небезразлична. Я не мог пройти мимо и не взглянуть на нее. В ней гармонично сочетались безобидная, веселая и милая непринужденность с природной девичьей застенчивостью и грустью. Ни у кого не было такой дивной улыбки, таких лучистых черных глаз. И быть может, если бы это был не мой друг, если бы ее взгляды так красноречиво не были обращены к нему, то я бы, а не Алеша, говорил о стихах и не скрывал бы, что сердце мое бьется учащенно.

Мы провожали Ядвигу вместе. Но у ее дома лейтенант Гаршин, вдруг повзрослевший и преобразившийся, не попросил, а почти приказал мне оставить его и Ядвигу на минуту-две одних. Я вскипел, под ногами у меня внезапно словно вспыхнула огнем земля. Но Ядвига не возразила Алеше. И я оставил их. Хотел тут же бежать в казарму, но не сделал этого лишь потому, что решил высказать Алеше резкие слова: «Друзья так не поступают...»

Я прождал долго. Кипел и успел перекипеть. Во мне родилось мужество понять Алешу, даже быть к нему снисходительным. Я терпеливо ждал. И вот он около меня. Неузнаваемый, новый. В нем точно поселилось само счастье, и он был выражением его.

– Я прожил двадцать лет, – сказал он. – А по-настоящему узнал, что живу, только сегодня. Открыл жизнь, как неведомую планету. Ты даже не представляешь, что это значит...

Мы шли улицей пустынного городка. Курилась земля. Где-то за горизонтом в первых, еще робких лучах утра рождался день. Я знал – Алеша назначил встречу с Ядвигой на утро. Они оба уже не могли ждать вечера.

Но в то раннее воскресное утро встреча не состоялась. Тишину расколол гром войны. Местечко Рось подверглось обстрелу в первые ее минуты. И одной из первых жертв был Алеша.

– Кто посмел оборвать жизнь? – спросил он, когда я склонился над ним. И угас...

Вокруг стоял дым, удушливый и едкий. Из-за него в тот день так и не показалось солнце.

Метель

I

Эту историю он вспомнил с болью и мне рассказал скорее всего в назидание. Андрея Щербатова я всегда считал образцовым человеком, уважал его и нередко поверял ему свои душевные секреты. С неменьшим, пожалуй, расположением относился и он ко мне. Вообще он был чуток к людям, добр. Его трезвая рассудительность, выдержанность, чувство такта могли служить примером для многих. Высокий, стройный, с темными, уже посеребренными волосами, он тщательно следил за своей внешностью, одевался со вкусом. Несколько лет назад Щербатов женился и теперь растил сына и дочку. Жил он в достатке, был доволен работой и преуспевал в ней.

Казалось, ничего большего ему и не оставалось желать.

– Не делай глупостей, – сказал он мне, когда я поведал ему о своем житье-бытье.

Валил снег. В комнате было тихо. Мы отошли от окна и уселись на диване.

– Советуя, люди обычно всё меряют на свой аршин, – возразил я Андрею. Он не стал спорить. Но я заметил – это ему не понравилось, он сразу потускнел, окинул меня каким-то отчужденным взглядом.

– Будь разумным, говорю еще раз, – повторил он немного погодя. – Вот здесь, – он положил руку на сердце, – у меня и сейчас не зажило. А прошло столько времени...

Было это вот как.

...Поднимая колючие вихри, выла и бушевала метель, кругом властвовала ночь. Лошади сбились с пути, вязли в снегу. Ехать дальше было нельзя. Слезы перестали течь: выплакалась, хотелось спать. Она выронила вожжи, отчужденно думая о том, как глупо и неожиданно может прийти конец всему. Рядом, в санях, покрытый шубой, запорошенный снегом, лежал раненый, лежал неподвижно, без каких-либо признаков жизни. Страх, испытываемый ею вначале, исчез. Она не чувствовала больше холода. Вой ветра убаюкивал, навевая воспоминания. Она видела мать, брата, чем-то оживленных, смеющихся подруг, видела Андрея Щербатова, кружилась с ним в танце среди множества студентов в ярко освещенном актовом зале института. Мелькало ее белое платье, русые волосы рассыпаны кольцами по плечам, в карих с продолговатым разрезом глазах искрилась радость. Полуобнаженная рука лежит на плече у Андрея, другая – в его руке. За ней с завистью следят подруги. Кто-то громко заметил: «Андрей ее не стоит». Но она ощущает его тепло, близко видит мужественное счастливое лицо, смотрит ему в глаза, шепчет:

– Для моего счастья много не надо. Только выйти замуж... за тебя!

Звали ее Наташей. Полгода назад, в дни боев на Волге, она закончила медицинский институт и попала на фронт, в разрушенный, горящий город. За короткое время через ее руки успели пройти тысячи раненых – беспомощных, порою до безобразия изувеченных людей. Саратов, где она встретила и полюбила Андрея Щербатова, представлялся теперь далеким островком счастья. Андрей уехал с воинской частью на запад. Пришли тревожные сны, тяжелые раздумья – от Андрея долго не было известий. Неожиданно все опостылело, она небрежнее стала относиться к себе, до изнурения отдавалась той службе, которую так неожиданно взвалила на нее жизнь. И вдруг – пачка писем. Мир просветлел и раздвинулся, на миг забылась, исчезла война... Андрей писал из госпиталя. Тяжело или легко он был ранен – она не думала: ее захлестнула радость – он жив.

Время понеслось стремительней. То, что лишь вчера казалось изнуряющим, сегодня стало легким. Она с радостью встречала каждый новый день, мысленно приближала встречу с любимым. Надежды ее сбылись: после излечения Щербатова направили сюда, на Волгу. Жизнь для нее обрела более глубокий смысл, стала еще бесценнее. Андрей командовал батальоном, Наташа находилась поблизости в эвакопункте. Иногда они могли встречаться. Солдаты Андрея звали ее сестричкой и все знали, что Наташа – невеста их командира.

Это случилось перед вечером. Она урвала минуту и меж развалин пробралась на участок, обороняемый батальоном Андрея. Она знала: батальон вторые сутки сдерживает сумасшедший натиск пьяных и озверелых гитлеровских солдат. Все время ее не покидала уверенность, что с Андреем все благополучно. И вот будто что-то оборвалось в сердце...

Она поспешила туда, где горела земля, рушились стены, вздымалась облаком пыль вместе с дымом, все скрежетало, выло. Предчувствие не обмануло ее. Андрея она нашла окровавленным, без сознания. Батальон окружали, слышались обрывки. чужой речи, крики. В кошмаре взрывов и треска она, не теряя самообладания, сделала все, что от нее в какой-то мере зависело, сделала все, что могла. Солдаты вынесли командира, увели ее. Ушли немногие.

На перевязочном пункте Андрею оказали первую помощь. Раненный в голову и в грудь, он был почти безнадежным. Требовалась срочная и сложная операция. Андрея надо было немедля отправить в госпиталь. Машины не оказалось. Отчаяние и страх овладели Наташей. Она выбежала из землянки и увидела у прикрытия запряженные сани – только что подвезли снаряды. Решение было принято мгновенно. Андрея уложили в сани, укутали потеплее, и она, не доверяя его никому, сама села за ездового, в галоп пустила лошадей к Волге.

На середине реки немцы их обстреляли. Справа и слева треснул лед, фонтаном ударила вода. Наташа молилась—лишь бы добраться до другого берега. А там– госпиталь недалеко. Андрей будет жить.

II

Метель поднялась внезапно. С востока надвинулось, закрыв полнеба, отяжелевшее черное облако, и рядом что-то загудело. Со свистом и ошалелым воем пронесся ветер. Воздух загустел. В лицо ударил колючий снег. Наташа оглянулась – горящий город остался далеко позади. Оттуда доносились гулкие, толчки, словно от подземных взрывов, полыхало зарево. И вдруг со всех сторон плотной стеной обступила темень. Сани двигались медленно, казалось, стояли на месте. Прошло более

часа, метель бушевала вовсю. Ветер теперь дул в спину. Боясь сбиться с пути, Наташа хлестала лошадей. По ее расчетам, она должна была уже быть где-то на подступах к госпиталю, дороге же не виделось конца. Ветер опять бил в лицо и вновь менял направление. Наташа под шубой нашла руку Андрея, с замиранием сердца нащупала пульс, с облегчением вздохнула: жив.

Лошади убавили шаг и остановились. Наташа спрыгнула с облучка и последним напряжением воли стронула их с места. «Родненькие, ну что же вы?» – сквозь слезы молила она. Зубы ее выбивали дробь, продрог каждый мускул, пальцы закостенели, губы с трудом шевелились. Она хотела что-то сделать, силилась воспроизвести в памяти что-то для нее очень важное и не знала, что именно. На миг ее пронзило, как искра, чувство страха: она физически ощутила бессилие перед бушующей и валившей ее с ног стихией. Лошади уже в который раз остановились опять, и она вновь тронула их; зацепившись за что-то, упала лицом вниз, поднялась. «Андрею же ждать нельзя...» – кому-то сказала она и разбитая, вялая едва забралась в сани. Сжавшись и уткнув лицо в воротник полушубка, она засунула руки в рукава. Неожиданно все стало безразлично. Спать. За сон отдала бы жизнь. Но кто ей не позволяет сомкнуть веки? Кто?..

...В зале кружились пары. Ей весело. Но странно, как она может видеть себя? Будто есть две Наташи, и одна из них стоит в сторонке и наблюдает за другой. Однако куда же запропастился Андрей? Он только что был с нею. Выбежала в коридор, заглянула в аудиторию, спросила у попавшихся навстречу незнакомых и чем-то взволнованных людей, – Андрея нигде не было. К горлу подступил комок обиды, дышать стало тяжело. Как он мог так бессердечно поступить: оставил ее одну на всем белом свете. А она только успела ощутить всем своим существом, что мир создан для нее.

– Андрей! – крикнула она не своим голосом. Ей показалось, что кто-то больно и грубо толкнул в грудь. Открыла глаза, и первое, что почувствовала уже наяву, – это леденящий холод. Он сжимал тело, проникая во внутрь, в лицо били колючие обжигающие крупинки снега. Что-то черное навалилось на нее, смыкало веки. Ее почти совсем замело снегом, ресницы и брови заиндевели. И Наташа отчетливо поняла весь ужас того, что могло произойти. На лбу выступил холодный пот. Она попыталась найти руку Андрея и нащупать пульс, но пальцы не слушались. «Он должен жить!» – подумала она, хватила полной грудью воздух и захлебнулась. Опять начал одолевать сон. Она уже не хотела спать и в то же время не могла бороться с какой-то неодолимой и смыкающей глаза силой. Кусая в кровь губы, она тряхнула плечами, поднялась и обнаружила у себя на боку кобуру пистолета. Подумав, с трудом вынула пистолет, долго не могла совладать с ним. И вдруг – выстрел, один, второй... Выпалила всю обойму. В санях заворочался и простонал Андрей. Наташа скорее ощутила это физически, нежели осознала. По всему ее телу разлилось тепло. Подобрав вожжи, она ударила лошадей. И метель, словно побежденная, расступилась, дала дорогу.

III

В госпиталь Наташа добралась на рассвете.

Операция была сложной и длилась до полудня: осколок застрял у самого сердца. Наташа помогала хирургу. Лишь после того как Андрея увезли в палату, она попросила сестру дать пить. Но она не дождалась воды: как подкошенная, свалилась с ног. Начался сильный озноб и жар. Ей сделали несколько уколов, она впадала в забытье, бредила, однако кризис прошел быстро, и спустя две недели она опять была в Сталинграде. Спасая людей, отстаивая их жизнь, она была уверена, что борется тем самым и за Андрея Щербатова. В ее мыслях он находился постоянно рядом, помогал ей во всем, успокаивал в минуты грусти и отчаяния. Она знала, что у нее есть человек, к которому она питала глубокое чувство, оно возвышало и делало сильной в повседневной жизни и борьбе.

В госпиталь Наташа наезжала часто. Состояние Андрея все еще было тяжелым. Наташа видела, что своим присутствием облегчает его страдания, внушает ему веру в жизнь, развевает апатию, присущую тяжелобольным. Она верила в счастливый исход, и ее вера передавалась Андрею. Когда ему еще нельзя было разговаривать, они подолгу обменивались молчаливыми взглядами и договорились о большем, чем можно достичь этого при самом высоком красноречии. Судьбы их соединились навечно, разъединить их не в состоянии ни люди, обычно мнящие себя непогрешимыми и в то же время нередко причиняющие зло другим, ни даже сама смерть: непоколебимое чувство оберегало и единило их.

IV

Вскоре Андрея эвакуировали в глубокий тыл, и началась его жизнь на колесах, потянулись серые, однообразные дни. Наташа, проводив его до Саратова, возвратилась на фронт. Куйбышев, затем Чкалов, Свердловск и многие другие города принимали Андрея. Дольше всего он задержался в Свердловске. Даже в часы мучительной слабости он не переставал ни на минуту думать о Наташе. Письма от нее возвращали его к воспоминаниям, к жизни, полной нечеловеческих лишений и смертельной опасности, уводили туда, к волжским берегам, где решались судьбы страны и его, Андрея, судьба, теперь затерянная среди искалеченных и обезображенных войной людей. Каждый листок письма Наташи нес в себе запах гари, дышал событиями страшной войны. Он слышал взрывы, воочию видел, как гибли люди, слышал стоны израненной земли, будто находился не среди тишины и покоя, а в распластанном, растерзанном городе на Волге. Тревоги и страхи за Наташу как-то заставили его написать ей, чтобы она попыталась как-нибудь вырваться из кромешного ада.

Ответ последовал прямой и резкий: Наташа удивлялась, как он мог о ней так подумать. Ведь она поступает точно так же, как поступил бы он сам. Это веление ее сердца, и уклониться от него она не может. В глубине души Андрей не мог не согласиться с разумностью ее доводов. Он понял и другое: поступи она иначе, согласись с ним, она бы утратила в его глазах какую-то долю обаяния. Сам он, выведенный из строя, не мог отомстить тем, кто искалечил его жизнь, сеял смерть, принудил людей в тылу испытывать лишения и нужду. Наташа несла там, на фронте, двойную тяжесть, борясь и исполняя свой и его долг. Поэтому для Андрея был праздником день, когда он получил от нее сообщение о том, что ее наградили орденом. Он поднял на ноги весь медицинский персонал, товарищей по палате. Его чувство разделяли – поздравляли, пожимали руки. Казалось, не она, а он получил награду.

Фотография Наташи стояла на тумбочке, и Андрей видел ее точно живую, вот с этим, так памятным ему росчерком круто изогнутых бровей, с продолговатым, чуть-чуть раскосым разрезом карих глаз. Он вслух беседовал с ней, брал в руки, переставлял с места на место, засыпал шутливыми вопросами, сам отвечал на них, от души смеялся; удивляясь ее остроумию. В ту ночь он уснул с фотографией на груди.

Было это ранней весной, когда первое пробуждение природы сладко будоражит сердце и хмелем кружит голову. Летом, а затем осенью вновь пришли веста о новых награждениях Наташи. С наступающими войсками она находилась где-то на Украине. Письма от нее стали приходить с перерывами. Андрей нервничал, клял судьбу, докторов, которые, по его глубокому убеждению, медленно лечили. И как-то написал ей полное горечи и сомнений письмо. Наташа незамедлила прислать ответ, журила его, приказывала быть разумным человеком: для нее во всем мире существует только он.

Здоровье постепенно восстанавливалось. Андрей уже ходил по палате, даже прогуливался во дворе. Настроение поднялось: он надеялся скоро вернуться в строй, наверстать упущенное, навсегда избавиться от бремени беспомощности и надоевшего ему однообразия. Переписка с Наташей возобновилась с новой силой. Они знали каждый шаг друг друга, делились всем, что вскипало в груди, к чему тянуло, звало. Наташа не хуже самого Андрея могла рассказать о его соседях, врачах, заботливой няне и о многих других подробностях жизни ее близкого друга.

За месяц до полного выздоровления Андрея в Свердловск из фронтового госпиталя прибыл капитан Крайнев. Он попал в палату к Андрею. Увидев на тумбочке фотографию Наташи, капитан авторитетно изрек:

– Красива. Романтик за такую жизнь отдаст. Особенно этот монгольский тип глаз. Сильно.

Одногодки Щербатов и Крайнев почти ничего не имели между собою общего. Андрей в сравнении с капитаном казался юнцом. И не столько по внешнему облику, сколько по взглядам и убеждениям. Прожив сравнительно немного, Крайнев испытал за три жизни. Семь раз ранен, на каких только не перебывал фронтах, служил командиром взвода, разведчиком, десантником и некоторое время – адъютантом у генерала. Был он к тому же и незаурядным рассказчиком анекдотов. Люди к нему буквально липли. Относясь беспечно к жизни, он никогда ни на что не жаловался и, пожалуй, не страдал. Популярным человеком капитан стал и в госпитале. О нем заговорили, выдумывали много небылиц, передавали из уст в уста его остроумные анекдоты. Он был красив, отличался атлетическим сложением.

Андрей крепко подружился с капитаном, рассказывая ему о Наташе, читал ее письма. Капитан умел слушать. Но в заключение обычно повторял:

– Не осуди, женщине – не верю.

– Фома! – смеялся Андрей и с жаром принимался доказывать. – Они приносят нам жизнь, оберегают и украшают ее...

– У всех влюбленных – песня на один мотив.

V

Срок лечения кончался. Андрей торопился выписаться, уже укладывал в крохотный чемодан свои немудреные пожитки, перечитывал и упаковывал драгоценные письма. И чем ближе подкрадывалось расставание с привычной, надоевшей ему обстановкой, тем сильнее покалывало и учащеннее билось сердце. Привычка – вторая натура, переломить ее трудно, покидать же обжитое – еще труднее. Капитан Крайнев, поглядывая на товарища, шутил, сравнивал его с разведчиком, рвущимся на передний край, к опасности, – суетится, летит к новой буре, будто и в самом деле в ней найдет себе успокоение. Он как будто собирался равнодушно расстаться с Андреем. «Что ж, попутный ветер в спину», – говорил он ему. В душе же скорбел, как никогда. Он еще ни к кому не привязывался так крепко. Полюбил он Андрея за его откровенность и чистоту чувств. Плачущий в душе всегда смеется на людях. Что-то подобное творилось и с Крайневым. Скупой на похвалы, он готов был щедро излить их Андрею. Общаясь с ним, он стал чувствовать себя как-то обновленнее, сам того не подозревая, стал более добрыми глазами смотреть на мир.

От Наташи в самый канун отъезда Андрей получил письмо. Читали вместе с капитаном. «Третьего дня, – писала она, – мы форсировали Днепр – эту хмурую, тяжелую реку. Я представлена к правительственной награде. К какой? Боюсь говорить. Встретимся – узнаешь. Ты везде, всегда со мной...»

Капитан помрачнел, долго, сидел, задумавшись, густые брови сошлись у переносицы, глаза заволокло грустью. Он смотрел куда-то мимо счастливого Андрея, безучастно слушал его восторженные комментарии письма.

– Что, друг, приуныл? – ткнул в плечо капитана Андрей.

– Была у моего генерала (разжаловали, правда, его, и поделом) полевая жена, – проронил с насмешкой Крайнев. – Варей звали ее. Тоже, кстати, врач. Она тоже получила два ордена...

Андрей вскочил со скамьи, скомкал в руке письмо, губы его посинели.

– Как ты смеешь? Подлец! – и наотмашь ударил Крайнева по лицу.

Крайнев, не дрогнув, сидел неподвижно, только побледнел; на лице багровел след от пощечины.

– Благодари судьбу, что был мне другом, – выдавил он из себя. Поднялся и, пристально глядя на Андрея, добавил: – Вторично обжигаюсь на людях: первый раз – на женщине, теперь – на мужчине. – И, резко повернувшись, вышел.

Спустя два дня уехал Андрей на фронт. Но что с ним произошло? Его будто подменили. Он ненавидел капитана, презирал себя, тревожно думал о Наташе. Грязные руки прикоснулись к святому чувству. Остальное дорисовало болезненное воображение. Он спрашивал себя: по-прежнему ли любит Наташу? Отвечал утвердительно и в то же время сознавал – что-то надломилось в его груди.

В Москве Щербатов попросился на Первый Белорусский фронт. Наташа была на Третьем Украинском. Дороги разошлись. Андрей знал, что поступает безрассудно, противоестественно. Скоро Наташа совсем потерялась из виду. Но думать о ней он не переставал, надеясь на какой-то случай, который должен был все восстановить, вернуть его жизнь в прежнее русло. Однажды, уже прибыв к месту назначения, он написал Наташе по старому адресу. Ответа не последовало. Успокаивая и утешая себя, он старался рассеяться, заслонить прошлое, но тупая боль поселилась в нем и не покидала его. Боясь самого себя, через полтора года Андрей женился на медицинской сестре – милой простой девушке и, кажется, полюбил ее. Кажется?.. Нет, он любил свою жену, но уже не той любовью, какую испытывал к Наташе.

О ней ему ничего не было известно. Время к тому же выветрило, стерло в памяти много былых замет. Встретились они через шесть лет случайно. Стояла зима, порошила метель, воздух был бел и мир – задумчив. Наташа мало изменилась, только стала как будто красивее. Ее чуть-чуть монгольские с искоркой глаза по-прежнему смотрели приветливо. В пышных волосах поблескивала седина – след прошлого: в числе первой небольшой группы смельчаков Наташа перебралась на западный берег Днепра. Отбросив санитарную сумку, на клочке отвоеванной береговой земли легла за пулемет, вызвала на себя огонь...