Текст книги " Те, кого мы любим - живут"
Автор книги: Виктор Шевелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)
– А французский?
– Он, как и испанский, утратил былую славу. Надеюсь еще побывать с экскурсией в Австралии, Индии, Африке и узнать все самому, без переводчиков.
Санин! Всегда в нем все мне родное и близкое: и его глаза, светящиеся умом из-под густых белых бровей, и суровая диогеновская внешность, и угловатость, которую он тщетно старается скрыть.
– Ты извини, – сказал он, – что вспомнил Наташу, к слову пришлось. Ее так до конца и не понял. Она почти такая же закорючка, как и ты. Двое моих не до конца понятых детей. Пожалуй, самых любимых. Хороши же вы у меня! Вот и она, уехала – и ни слова, ни привета. Хотя бы смеха ради черкнула старику.
Санин заторопился. Я вызвался его проводить до передовой, но он не позволил мне сделать этого. У ворот еще раз пожал руку. Глядя в глаза, спросил:
– А тебе Арина не напоминает Наташу? Я, собственно, для этого и заглянул на полевую почту. Чтобы поглядеть. Слышал, у тебя с Сосновым неприятности. Но, кажется, ничего, пожара никакого нет? Да, получил от Питерцева письмо. Ты помнишь его? Учится. Доволен. Он разыскал Наташу. Кто знает, может, после войны будет зал, музыка. За дирижерским пультом – композитор Питерцев. В зале тихо. В зале, музыка. В зале самая красивая женщина – Наташа. Музыка и она что-то одно целое, олицетворение чего-то непостижимо прекрасного. Ими живет Питерцев.
– Зачем вы мне это говорите? – сухо сказал я.
– Я ведь очень люблю тебя, Саша... – он не договорил, и мы расстались.
Арина через окно поманила меня в дом. Прижалась к стеклу, нос расплюснулся белым пятаком, и я невольно улыбнулся. Старик хотел разворошить, а может быть, и вернуть прошлое. Арина... в ней много есть от Наташи. Нет, там я – сомневался, Арину – люблю! И этого не понять Санину.
Вечер провел в обществе Соснова. Карпинский на седьмом небе: наконец-то найден общий язык. Соснов и я – оба мы увлечены его подчиненной. Соснову он не намерен перечить, потому что он сам подчинен ему по службе, ко мне питает симпатию, и голова идет кругом: как поступить так, чтобы угодить обоим. Сегодня же царит мир, обещающий долгое благоденствие. Торжествовало любимое занятие Соснова – резались до одури в карты. Арина была весела, сдержанна со мною и непринужденна с моим соперником. Соснов снисходительно шутил, был открыт, весь светился. Из-за двери Варвара Александровна сердито посмотрела в мою сторону. Смысл ее недовольства был понятен. Откровенно, у меня самого на душе кошки скребли, сдержанность Арины со мною и непринужденность с Сосновым были похуже, чем ушат ледяной воды на голову.
В одиннадцать я стал прощаться. Соснов уходить еще не собирался, подмигнул Карпинскому – ставить самовар. Арина, перехватив мой взгляд, подала знак, что хочет встретиться, когда все разойдутся. Я склонил голову.
– Желаю вам успехов, товарищ капитан!
Он обжег меня взглядом. Но спохватился, процедил:
– Вашими молитвами.
Будь у меня возможность убить в себе любовь или честно застрелить Соснова, я бы, не раздумывая, сделал это. Но чувство во мне сильнее меня; убить же Соснова я не могу. Остается третье, самое смешное и жалкое – ревность. Иду по улице, и земля припекает пятки – настолько зол! Арина сегодня – загадка. А разве вчера она не была ею? И не станет ли еще большей загадкой завтра?
В полночь я был в условленном месте – в конце двора, за огородами у двух старых ив. Этот закоулок для встреч избрала Арина. У соседнего дома расхаживал часовой. В небе плыл месяц. Я глубже спрятался в заросли кустарника у забора. Внезапно тучей нахлынули сомнения – глубоко и искренне, ли во мне чувство? Как грязный сапог, наследила в груди ревность. Это уже не только эгоизм. Утрата веры, оскорбление человека, которого любишь, пекусь о самом себе. В тени крыльца мелькнула Арина, тропою направилась к ивам.
Как удары сердца, отчетливо услышал ее шаги. Вышел навстречу.
– Александр, насилу разделалась. Просто жалко его. Но мне долго нельзя, он еще у нас...
Минута раздумий и колебаний. Я резко повернулся, ушел.
– Александр...
Прав ли я?
Быть может, Соснов ей ближе, с ним непринужденнее веселье, слаще свобода, и мне разумнее удалиться...
Не предполагал, что подруга Арины Надя вызовет у меня столько противоречивых размышлений. Звягинцев стрижет все, что попадает под руку, угрызения совести не донимают его. Мудрость жизни для него состоит в том, чтобы беззаботно и весело пользоваться ее дарами.
Утром он навестил меня. Городил всякую чушь, убеждал, что торопится, у него свободной минуты нет, но время шло, а он уходить не собирался.
– Не морочьте голову, капитан, выкладывайте, что вам надо от меня?
Звягинцев всплеснул руками, обвинил в бестактности: ко мне зайти просто так, без всяких причин, нельзя. И гут же спросил:
– А где твой опекун?
Я пожал плечами. Кремлев находился за бревенчатой стенкой, разговора нашего слышать он не мог.
– Да я не о том, – просиял неожиданно Звягинцев. – Скажи, не можешь ли ты отправиться на пару часов вечером к опекуну? У меня с Надей предстоит серьезный разговор. Кульминация. Я должен ей все высказать и поставить крест.
– Жене письма строчите, в верности клянетесь?
– Ты плохо понял. Эта вертихвостка вздумала наставлять мне рога. А если б даже я попросил землянку не для разговора? Ворчишь, как моя въедливая теща. К жене я вернусь, никуда не денусь. А от этого меня не убудет...
– Делайте, что хотите, – махнул я рукой.
– Вот это разговор мужчины! – Звягинцев благодарственно кивнул и почти тут же вихрем вылетел из землянки.
...Уже час, как у меня сидит Надя. Звягинцев где-то задерживается, Это угнетает ее. Мое общество тоже ей
в тягость, но она пытается шутить. У нее непостоянный характер, скоротечные чувства, вернее, характера нет совсем. Так кажется мне. Яркая, симпатичная, знающая себе цену; у нее дразнящие бедра, высокая грудь. Серые глаза, точно смоченные, блестят. Она твердит мне, что влюбчива. Искренне, до боли переживает привязанность. Но завтра вдруг может легко разлюбить и с необычайной силой отдаться новому порыву. Только в Звягинцеве нашла она человека, которого давно ждала.
– Хотя, если чистосердечно признаться, все военные одного покроя. Их различают по знакам отличия. Чем выше чин, тем мужчина заметнее.
Я не понял, насколько это. шутка и насколько это серьезно. Но достоверно, что в этом есть что-то от ее кредо. Со мною она нелюбезна – для нее я «лейтенантик», не больше. Я знаю —она внушает Арине все дурное обо мне и лестное о Соснове. Сегодня же ластится змеей, заигрывает, отчаянно строит глазки; чует, что я насквозь вижу всю подоплёку ее непрочной любви. Звягинцев и она – две кукушки, залетевшие в чужое гнездо!
И вдруг Надя взорвалась:
– Безобразие! И это называется мужчина? Вы поглядите на часы. А его все нет! Грубый, невоспитанный солдафон. Хотя вы с ним друзья! – Надя кинула на меня презрительный взгляд, будто опаздывал не Звягинцев, а я.
– Вам Калитин советовал махнуть на Звягинцева рукой, – посмеялся я.
– Вы тоже хороши! Зачем путаете карты Соснову?
– Я человек, и все человеческое мне присуще.
– Не балагурьте. Соснов души не чает в Арине, а вы стремитесь подставить ему ножку. Ничего у вас не выйдет! Эти же слова передайте и своему другу капитану Звягинцеву, – Надя, вскочив со стула, бросилась к выходу. Но у порога ей преградил дорогу Звягинцев, воскликнув: «Ах, душечка, прости!», он сочно поцеловал ее в губы.
– Будь свидетелем, Метелин, – бросил он мне, – Жить без этого человека не могу.
– Этот свидетель только что советовал мне махнуть на тебя рукой!
– Фу ты черт! Не иначе от Калитина этой гадости набрался. Разве мы с Надей тебе дорогу перешли? —
Звягинцев уставился на меня. – Или завидуешь нашему счастью?
– Ты женишься на мне? – вдруг остановила его Надя и повернулась ко мне. – Старший лейтенант, будьте свидетелем.
Звягинцев замялся, но, сделав вид, что умеет понимать шутку, смеясь, спросил:
– Ты хочешь знать, почему я опоздал? Соснов нагрянул...
– Отвечай на мой вопрос!
– Вы уж тут сами, без свидетелей, разбирайтесь,– сказал я и хотел уйти, но Надя не пустила меня:
– Женщина никогда не простит вам, если вы будете знать ее тайну.
Глаза у Нади горели. Она не гак проста, как кажется на первый взгляд. Я отлично понял, что она имеет в виду. Надя знала, зачем шла сюда, знала, что об этом знаю я, и ей от этого стало стыдно, но она глушила в себе стыд ради Звягинцева, потому что она была искренна. Он же как бы обнажил ее и оставил ждать одну под взглядом сторонних. Этого она простить не могла. Оскорбленная женщина в ней выше, чем привязанность. Она решила отплатить Звягинцеву.
– Вы женитесь на мне? – повторила она, заменив «ты» на «вы». В голосе прозвучала ирония.
Звягинцев деланно рассмеялся:
– Какой комар тебя укусил, что тебе так приспичило замуж?
– Отвечайте.
– Метелин, ты что-нибудь понимаешь? – покосился он в мою сторону.
Я молчал.
– Вы трус, капитан. Извините! – Надя с гневом повернулась к выходу. У двери оглянулась. – Я рада, товарищ старший лейтенант, что вы присутствовали при этом разговоре. А что было у меня с капитаном раньше, то быльем поросло. – И вышла.
Я как будто проглотил муху, оказавшись невольным свидетелем безрадостной сцены. Звягинцев сказал:
– Я же говорил тебе, что буду рогоносцем!..
– Теперь, если даже захочешь, ты не будешь рогоносцем. Ничего не понял и никогда не поймешь.
– И ты в ту же дуду! По-твоему, я должен был ей сказать, что я женюсь на ней? У меня же есть законная жена.
– Вот именно! И об этом тебе не стоило забывать. Это как раз и хотела сказать Надя.
Чувствую, что обманываю самого себя, ищу занятие, которое отвлекло бы, заполнило всего меня, но я не могу не думать об Арине. Твержу одно, а сердце знает другое; не вижу ее вторые сутки, а кажется, минули недели. Вся энергия разума во мне расслаблена, за многое принимаюсь и ничего не довожу до конца. Говорю себе – нет!, а был бы до самозабвения счастлив, если бы случай предоставил возможность хотя бы издали увидеть ее. Мир светлеет при одной мысли, что есть Арина, что у нее чудесные волосы, пахнущие свежестью утренней реки и синих васильков; мрачным и серым представляется все вокруг, когда начинаю верить, что все выдумал: и Волгу, и ветер на обрыве, и детство, и мерцающие подвижные звезды, без этого все пусто! Но я скорее умру, а не сделаю шага прежде, чем уверюсь до конца, что не обманываюсь в чувстве и главное – не лгу ей. Лучший судья – время. Я решил ждать, пусть это будет вечность, если надо. Но неожиданно все мои клятвы и заверения полетели вверх тормашками, едва опасность выглянула из-за угла. Утром началась бомбежка Васютников. Налетели несколько «юнкерсов», устроили месиво. Меня обуял дикий страх за Арину. Как очумелый, бросился я на почту, влетел в дом и натолкнулся на Варвару Александровну. Дом скрипел и вздрагивал, звенели оконные стекла.
– Вы что тут торчите? Почему не в укрытии? – крикнул я.
– Что ты, миленький, белены объелся, на кого орешь? – окатила меня холодом Варвара Александровна. – Аль от страха в голове помутилось?
– Немедленно в укрытие!
– А сам почему не там? Меня беречь, а сам-то улицей в открытую бежишь. Эх ты, сынок, сынок. Арина вон в огороде в щели с Надей спрятались. Из-за нее шум поднял и себя от страха забыл, как звать?!
Мне вдруг стало стыдно. Стыдно от того, что гак просто и легко меня разгадала эта женщина. За окном громыхнул взрыв. Бомба легла неподалеку, что-то в доме треснуло и охнуло, из бревенчатых стен, будто выдутая кем-то изнутри, полетела густая пыль.
– Поди, и вправду, в погреб прятаться надо, – забеспокоилась Варвара Александровна. – А то с немцем шутки плохи – долбанет, и поминай как звали.
Вечером Арина выговаривала мне: я бессердечен и жесток, самый первый деспот и мучитель; как смел так обойтись с нею? Ушел, вечность минула с тех пор, и я ничего не дал знать о себе. Передумала она все возможное и невозможное и сделала вывод, что я ее просто не люблю. Но когда я сказал, что и меня одолевают сомнения, она немедленно возразила: – Нет! – И тотчас опомнилась, со слезами в голосе добавила: – Я глупая. Я вообразила, что вы – это я, и поэтому так смело сказала – нет! Может, и правда все не так. И мне очень больно, и больно не оттого, что люблю я. Мне хочется любить вас для вас, а не для себя, и я была бы счастлива, если бы это вам доставило радость. Вы, если хотите, любите меня для себя, как вам вздумается, мне все равно, только бы вам было хорошо.
Внезапно я почувствовал, что намного старше Арины. Она умеет только одно – радоваться солнцу, земле, людям – всему, что окружает ее. Я же научился осуждать это, видеть теневые стороны.
Ее глаза у моего лица. Она обхватила мою шею руками и заплакала.
– Я люблю вас. Вы даже не знаете, как мне хорошо. И пусть, пусть. Все пусть. То, что вы говорили о Волге, – это правда. Я эти дни все живо вспомнила. Это я ждала вас на берегу. Очень долго ждала. А вы только сегодня вернулись обратно. Но если бы еще надо было ждать вас сто лет, я все равно бы ждала. Я вас теперь никому не отдам и никуда не отпущу...
Мне торжественно вручили орден Красного Знамени. Калитин расписал в газете, присвоил мне уйму добродетелей, о которых я смею только мечтать. «Это нужно, – уверяет он, – для пропаганды, примера, вдохновения. Представьте, каждый боец собьет самолет, немцы останутся без авиации». И я начинаю верить этой наивной логике, но в душе сгораю от стыда: мои солдаты, которые днюют и ночуют рядом со мной, и те смотрят на меня, как на чудо, а я в сущности ничем не отличаюсь от них. Самая счастливая, однако, в этот день Арина. Всем почтальонам из подразделений в первую очередь вручена «моя» газета с рекомендацией обязательно прочесть. Даже Надю разожгла. «Вы мне начинаете нравиться, Метелин, – сказала она. – И берегитесь, если я окончательно уверюсь, что это так».
Еще недавно я брюзжал на службу ВНОС, тяготясь вторым эшелоном, но, честное слово, был неправ: с моим здоровьем лучшей службы не придумать. Даже орден и тот здесь больше значит, чем там, на первой линии огня. Звягинцев предложил меняться ролями.
– Тебе орден, а мне сегодня генерал перцу всыпал, паршивые пошли времена!
– Слышал. Но генерал, пожалуй, прав. Ты больше печешься о своей персоне, а клуб сплавил подчиненным, У тебя там, говорят, правит твой бездарный зам?
– Этот Дом офицеров, как хомут. Надоело.
– Подай рапорт, просись на передовую.
– Вот и я подумал: либо голова в кустах, либо грудь в крестах.
– Могу тебе помочь, – сказал я. – Сегодня буду на докладе у генерала и невзначай замечу – зачем, мол, столь опытного командира держат в тылу? Звягинцев, дескать, сам просится, жаждет острых ощущений.
– У тебя, я вижу, не все дома.
– Непременно скажу! Как не помочь приятелю?
Звягинцев покрутил пальцем у виска, показывая, что
я свихнулся.
– Нет уж, избавь.
– Жиром заплыли с Сосновым. Вас арканом не затащишь на передовую. Поди, еще рассуждаете: достаточно говядины для окопов и без вас?!
– Зачем так грубо? Соснов неплохой парень. Зря на него зуб точишь. На его месте иной давно бы тебя подвел под монастырь. А он терпит. Из-за Арины извелся человек, смотреть на него жалко. Хочет тебя на коленях просить отступиться от нее. Я ему, правда, сказал – напрасный труд! Метелин а слезами не пробьешь. Но он тоже не лаптем щи хлебает, в оба гляди – из-под носа уведет у тебя Арину.
– Эх, вы! – поморщился я. – Говорите о девушке, как о лошади. Она человек и вольна распоряжаться собою. Уважайте хотя бы это элементарное право человека. Соснов любит?! Собирается увести? Уводят скот...
– Не придирайся к грамматике, – сказал Звягинцев.– Любовь не картошка, ее не выбросишь за окошко. С ней – как на колу сидеть, и без нее – как у голодного цыгана в животе. На своей шкуре испытал. Ничто так не доводит до отчаяния, как эта премерзкая штука. Поэтому молись богу, что у Соснова есть честь.
– У тебя своеобразное понятие о чести.
– Мое дело предупредить – ухо держи востро, а там хоть трава не расти.
Землянку сотрясли взрывы. На стол, топчан с наката посыпалась пыль. Толчки шли один за другим, откуда-то из глубины, как по проводам, их чутко передавала земля.
– Фу, черт, что это? – забеспокоился, заерзал на стуле Звягинцев, бросился к двери.
Передовая гремела. Дело пахло порохом. Низиной, по оврагу Звягинцев пустился со всех ног к лесу.
С утра и в полдень было тихо, воздух дышал покоем и не предвещал ничего неожиданного. Кремлев отпросился у меня и увел Бугаева и Иванова к Варваре Александровне чинить крышу дома и пристройки-сарая. К обеду крыша рябила белыми заплатами.
– Мы тебе, мать, если захочешь, дом срубим, – хвастался с умыслом Бугаев. – За расчетом, конечно, после войны заедем.
– Молоком напоить напою. А спиртного не жди. И не намекай. Дуреет от него человек, – ответила Варвара Александровна.
Бугаев шепнул Пете:
– Дуралей, расхваливал! Скареда твоя старуха, вот кто! У нее зимой снегу не разживешься, – и повернулся к Варваре Александровне. – Я, мать, не сосунок, чтоб молоку радоваться. Это вон его, – указал он на Петю,– потчуй. У него свое еще не обсохло на губах, да ты прибавишь кувшин, вот и будет целое ведро. Пусть сосет. Только ты бутылку с соской приспособь, чтоб удобней было.
– Не язви. Разобиделся! Припрятана у меня бутылка самогона, зальешь тоску свою.
– Я, мать, тоску на крыше твоей разогнал маленько. Руки чесались по топору и пиле. Хоть и работал на тракторном, но сам из мастеровых, из плотников. А чарка, она солнечное сплетение взбадривает, по-ученому говоря. А по-простому – сосульки под ложечкой оттаивает.
– Лучше погляди, ладно ли твои помощники мастерят? – посоветовала хозяйка. – Петя вон решето мне над головою тянет – одно латает, другое каблуками дырявит.
Бугаев оглянулся и немедленно прогнал Кремлева на землю. Досталось и угрюмому Иванову, находившемуся по-соседству.
– Зенки повылазили? Одно правите, в другом месте срамите, – ворчал Бугаев. Руки его, как у хорошей швеи, работали легко, не дранку, а строку шили. – Оно, мать, вот так всегда, – поостыв, заметил он. – Кто как работает, так и воюет. Научились мы горы ворочать, а аккуратности нет. Потому и немца долго не одолеем, что на брюхо надеялись: выдюжим. Это раз. А во-вторых, в одном месте под дых даем ему на всю железку, а в другом—прорехи оставляем. Он, не будь дурак, из этих прорех, как саданет орехов, только зубы трещат. В общем горы ворочать умеем, а насчет аккуратности слабина.
Но подобревшему от работы и повеселевшему от обещанной бутылки самогона Бугаеву так и не удалось выпить в тот день. Севернее Васютников была прорвана наша оборона. Широким рукавом потекли немцы в направлении железнодорожной магистрали – Погорелого Городища, отсекая и оставляя у себя в тылу Васютники. Я позвонил в штаб армии. Начальник ПВО приказал мне пост не снимать, держаться и вменил в обязанность следить за артобстрелом: есть достоверные данные, что немцы применят газы; под Ржевом подобраны снаряды, начиненные ипритом.
– Вы мне приказываете брать ежа голыми руками, – возразил я в телефонную трубку. – Обстановка такова...
– Какого еще, к черту, ежа? – не понял он. – Выполняйте!
Я молча положил трубку.
Васютники, видимо, не представляли для немцев особой ценности в военном отношении, и вначале они не обращали на этот пункт серьезного внимания: весь порыв устремили на Городище; сюда же бросили небольшую часть пехоты, и то скорее для внушения страха, чем для активных операций. Но едва увяз здесь коготок, как немцы увидели для себя серьезную опасность и решили ликвидировать ее одним ударом. Они двинули танковую часть с заданием разутюжить Васютники. Пересеченный рельеф местности, овраги, перелески, болотистая речушка сковывали маневренность. Потеряв в первом же бою семь танков, немцы отказались от своего замысла и стали цепь за цепью слать на Васютники пехоту.
Пост, на котором я находился, состоял из девяти человек, я был десятым, мой связной Петя Кремлев – одиннадцатым. Волею случая мы оказались выдвинутыми на самую переднюю линию, за нами в полутора километрах были Васютники, протянулся ряд окопов подразделений, вынужденных сняться с передовой и в спешке разместиться здесь: на улицах села и вдоль оврага рылись окопы. Но преимущество мое перед всеми состояло в том, что немцы не могли с ходу пробиться к нам: на их пути была речушка с обрывистым берегом с одной стороны и топким, илистым – с другой. Нам открывался отличный обзор, мы же относительно были спрятаны, и главное – у нас были превосходно отрыты окопы и щели; из них, как из лисьей норы, надо было выкуривать.
Бугаев с Ивановым и Петей прибежали в тот самый момент, когда сержант Овчаренко отражал первую атаку. Он находился как раз на посту. Вокруг было спокойно. И вдруг – перед самым носом немцы. Овчаренко хотел броситься звать меня, но проволочка могла оказаться роковой. Он лег к пулемету, дал длинную очередь. Ответили сильным и частым огнем, осколком опалило висок. Пулемет заработал нервознее. Я выскочил из блиндажа, наорал на Овчаренко:
– Какого черта вы вздумали валять дурака?!
У головы просвистели пули. Я невольно пригнулся. Впереди как на ладони, за выгнутой подковой речушкой ползли большие зеленые пауки. Все солдаты поста были уже наверху. Бугаев что-то прилаживал в окопе. Я приказал перенести в окопы из землянки и блиндажа все имеющееся в наличии оружие, гранаты, горючую смесь в бутылках. Низиной, прикрытой пригорком, отходили с передовой наши части – в основном артиллерия. «Куда же они?» – выругался Бугаев. Получив приказ поста не снимать, я не рассуждал ни о чем стороннем и старался сделать все, чтобы продержаться как можно дольше. Окрылило еще и то, что полк Санина, как я узнал, расположенный в семи километрах левее нас, не покинул передовой.
В четыре часа дня показались танки. Как неуклюжие гигантские черепахи, вытянув хоботы пушек, без единого выстрела ползли они на Васютники. На их пути первыми стояли мы. Наши окопы к их появлению уже успели отразить три атаки пехоты; брустверы кое-где разворотило снарядами, осмалена земля, пахло горелым порохом. Пете Кремлеву вновь не повезло: оторвало осколком безымянный палец на той же самой руке, на которой месяц назад отсекло мизинец. Бугаев прошелся на этот счет: «Ежели вместо башки набалдашник, всегда так».
Мутную пустую синь воздуха рвет лязг гусениц, скрежет железа заполняет наш окоп, повисает над головою. Иванов угрюмо ладит ПТР, лицо окаменело, в глазах ни тени тревоги, только нос выдает: кончик будто морозом прихватило, побелел. Танки в ста метрах.
– Страшно? – спросил я и сам удивился своему сиплому голосу и глупому вопросу; задал его скорее для того, чтобы потушить что-то в груди.
– Страшно, но надо! Что ж теперь поделаешь? – Иванов почти в то же мгновение разрядил ружье.
Головной танк вздрогнул, искоркой блеснул на нем огонек – и вспыхнуло пламя. Танк метнулся в сторону, желая сбить языкастого красного мотыля, но что-то внутри глухо лопнуло, и он осел копной огня. Другие ускорили бег. На ходу стали бить из орудий; в дело вступили пулеметы. Стрекот их, взрывы, натужное жужжание осколков, свист пуль – все смешалось, решетило, дырявило воздух. Мучительно долго целится Иванов. Один он в состоянии достать и уязвить надвигающееся грязно-серое чудовище. Кремлев швырнул навстречу две бутылки с горючей смесью. Не долетев до цели, они разбились о землю, разлив хвостатый длинный огонь. Овчаренко сгоряча дал очередь из пулемета по танку. Со звоном скользнули пули о броню и отскочили, не нанеся вреда.
– Иванов, не мямлите! – не утерпел я. – Стреляйте же, черт возьми!
– Не хочется зря тратить патронов.– И вновь разрядил ружье.
Какой же молодец этот Иванов! Только рты успели раскрыть, когда он почти одновременно один за другим подбил еще два танка. Подмывало дать что есть мочи деру от ползучей железной смерти, а он и в ус не дует, только нос побелел. И еще раз разрядил ружье Иванов. Остановил пятый танк.
В Васютниках, за нами, в лесу, где был размещен штаб дивизии, в низине, где продолжали еще двигаться наши войска, – никто не понимал, что же собственно происходит: шла артиллерийская бомбардировка, стоял грохот танков, отбивали частую дробь пулеметы; кто воевал, на каком участке, кто кого теснил – ничего нельзя разобрать. Слышались обложной грохот, пальба, взрывы. Но в этой суматохе, неразберихе, в этом огне-вороте каждый в отдельности был на своем месте, именно на том, где он был более всего необходим. Бугаев, соорудив себе в окопе из мешков с песком бруствер, лежал за ручным пулеметом и выжидал момент. Петя Кремлев толкался возле Иванова и явно мешал; каждый подбитый танк вызывал у парня бурю восторга. Иванов, сосредоточенный до предела, радовался в душе молодости Кремлева и думал, что если бы Петя сейчас покинул его окоп и перебрался к Бугаеву или Овчаренко, то он страшно бы ощутил свое одиночество.
– Дай и я разок пульну! – попросил Петя.
–Отчепись, репей! – зло процедил Иванов, хотя где-то в душе был не прочь, чтобы Петя «пульнул». Танк почти рядом, на глазах вырастал в огромную падающую с высоты домину. Иванов выстрелил и промахнулся. Я швырнул связку гранат, и она не причинила машине вреда. Едва успели упасть на дно окопа, как танк утюжил сверху. Каменной глыбой навалилась тяжесть. Я рву ворот гимнастерки, на зубах песок. Кто-то поджег танк бутылкой. Словно затравленный зверь, он в страхе бросился к воде и там засел в болоте, так и не сбив с себя огня. Нас вытащили из-под завала; противотанковое ружье изуродовано. Иванов прохрипел чуть не плача:
– Лучше бы руку оторвало! Это все ты, репей, толкнул он в грудь Петю.
Впереди несколькими цепями шли немцы. Последний, седьмой танк, не то подбитый кем-то, не то неисправный, едва выглянул из-за поворота, да так и остался на месте. Меня вызвали к телефону: начальник ПВО армии требовал доложить обстановку.
– Все в порядке, товарищ полковник, – сказал я.
– А газами не пахнет?
– Никак нет.
– Ну, смотри там в оба!
– Слушаюсь.
Я бросил трубку и выбежал из землянки наверх. В воздухе – тишина. Среди мелкого кустарника впереди на нас двигалась новая цепь немцев. Отчетливо виднелись каски, расстояние сокращалось. От землянки до окопов – метров двести. Успею их преодолеть в несколько прыжков. И тут – навстречу Иванов, без пилотки, с оторванным воротом гимнастерки; он направлялся к оврагу.
– Вы куда?
Меня обожгла страшная догадка.
Вырос я для Иванова будто из-под земли. Он никак не ожидал встретить меня. Но страх его оказался сильнее, нервы явно сдали. В руке клочок оторванного воротника с пуговицей.
– Их тучи, тучи. Бежим, старший лейтенант. Бежим. Еще есть время...
Я не спускал глаз с его почерневшего лица.
– Они же, гады, выбили из рук главное, – ружье. Что я стану делать? Мое ружье...
– Кто вам оторвал ворот? – спросил я.
Иванов с трудом догадался, о чем его спрашивают. На лбу жирные капли пота.
– Душно. Поэтому и рванул, – пальцы зашарили по голой шее, отыскивая пуговицы. Неожиданно он заметил воротник у себя в руке. Как заколдованный оцепенел.
Я снял с груди свой автомат и отдал Иванову:
– Страшно, но надо, Иванов. – И, не дожидаясь, какое он примет решение, пустился к окопам. Пулемет
Овчаренко уже нервничал. Зло разрядил автомат Кремлев; не стоило большого труда оценить обстановку. Петя зря тратил патроны, да и Овчаренко на этот раз не достигал цели; шалили нервы, глаза заслоняло туманом при виде множества живых фрицев. Перебежками, прячась за бугорки и путаясь в кустах, они настойчиво приближались к нам. Уверенность, расчет и спокойствие в их цепи. Солдаты они отличные и упрямые. Уже видны яростные потные лица. Рукава закатаны по локоть. Бугаев будто в рот воды набрал, лежит, не шелохнется. Припал к ручному пулемету и ждал, выхватывая глазами верную цель.
Петя выбросил второй опустевший диск и приладил к автомату третий, последний. Лицо разовое, в глазах приглушенный блеск и задор. Он никак не хочет показать, что ему страшно.
– Молокосос, – не оглядываясь, процедил Бугаев. – Расходился! Аль штаны впору сушить? Не пуляй на ветер патроны.
В окоп прыгнул Иванов.
– Давно бы так! – покосился Бугаев и тут же дал отрывистую меткую очередь. Затих и опять ожил пулемет. Бугаева поддержал Овчаренко. Но тут внезапно загрохотало со всех сторон. Мы оказались, как на острове. Откуда-то из-за нашей спины полетели снаряды. Справа и слева шипели и рвались не то гранаты, не то дальнобойные мины.
– Возьмите, старший лейтенант, – сунул мне автомат Иванов. – Я вот из карабина. Поодиночке их...
Сквозь вой и грохот я едва расслышал его. Брови сведены у переносицы, лицо землистое, губы запеклись.
– Вы молодчина, Иванов. Надо! – Подмигнул я и вскинул автомат на бруствер. Немцы подошли к противоположному илистому берегу. Достать их можно теперь и из автомата. Но пробить толщу – они накатывались волнами – невозможно. Бугаев методично расстреливал их, в стороне то же делал Овчаренко. Петя разрядил последний диск, растерянно оглянулся, беспомощный и жалкий, не зная, что же ему делать дальше. А немцы, как грибы, вырастали из земли, им, казалось, не было счета. Выручала нас лежащая впереди заводь. Они вязли в ее болотистом берегу, брели по пояс в воде и, скошенные свинцовым градом, спотыкались, падали, образуя помост для бегущих вслед. Кремлев крикнул мне в самое ухо:
– Я смотаюсь в Васютники за патронами!
– Не сметь! Помогайте Бугаеву. Гранаты в ход...
Петю как будто подожгло, он рванулся к ящику с
гранатами. Веселые, задорные искорки блеснули в его голубовато-серых глазах. Ощущение своей ненужности как рукой сняло. Он верил в жизнь и не прятал головы. Ящик с гранатами быстро пустел. «Сволочи, не пройдете!» – кричал Петя. Не останови я его своевременно, мы остались бы без единой гранаты. Но он сделал свое дело. Группа немцев, скрытая от обстрела из пулеметов, уже карабкалась по отвесному берегу; выбросившись почти во весь рост из окопа, Петя накрыл ее гранатами.
Вода в речушке едва проглядывалась между трупами и шевелящимися телами раненых. Они образовали собой настил, по которому легко было пробраться на другую сторону. Немцы точно обезумели, бежали, карабкались, ползли вперед.
К нам в окопы прыгнули разведчики. Их помощь была кстати. Немцы откатились. Впереди чернело мертвое поле, полное таинственной тишины, вздохов и чьих-то стонов. Мы не заметили, как подкралась глубокая ночь. С ночью пришла и пьяная усталость. Я оглядел своих солдат, приказал всем укрыться в блиндаж, в окопах оставил разведчиков. Было слышно, как в ночи кто-то, ползая перед нашими траншеями по полю, глухо звал:
– Ганс... Ганс... Ганс...
