Текст книги " Те, кого мы любим - живут"
Автор книги: Виктор Шевелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)
Несколько человек, мешая друг другу, бросились наливать вино.
– За вас, друзья-однополчане! За юность. Пусть не знает старости мир, что породил нас. Пусть всегда у нас в сердцах звучит песня. За вас, девушки!.. Чтобы рядом с вами всегда шло счастье.
Питерцев налетел, как вихрь, всполошил, пронесся и исчез. Прощаясь уже на пороге, он сказал Гале, что рад был познакомиться с нею и счастлив за своего друга Метелина, что у него есть она – Галя! Потом вдруг повернулся к Наташе, долгим взглядом посмотрел на нее, наклонился и поцеловал ей руку.
– Простите. Я, кажется, был неправ.
Лицо Наташи оставалось непроницаемым. Питерцев торопливо достал блокнот, размашисто написал свой московский адрес, вырвал листок и подал Наташе:
– Когда-нибудь, может статься, ваше сердце захочет музыки... Я вложу в музыку свое сердце, чтобы угодить вам.
Уголки губ Наташи дрогнули, но нельзя было прочесть на ее лице, какие чувства волновали ее.
– Я слишком прозаичная натура, – ответила она,– чтобы принимать всерьез композиторов.
Питерцев не ответил на иронию, запахнул полушубок, натянул ушанку и вышел.
– Пиши! – крикнул я ему вдогонку.
После его ухода остался налет грусти. Но разведчики – отчаянный и славный народ! Сама жизнь не позволяет им грустить: она у них слишком коротка, чтобы можно было тратить ее на грусть. Вечер опять ожил, задышал. Захаров, всегда полный неистощимой энергии, искрящейся грубоватым солдатским юмором, болтал без умолку под дружный одобрительный хохот однополчан. И вдруг понес какую-то околесицу о женитьбе, метнул лукавый взгляд на Галю.
– Эх, вышла курица на улицу, есть у меня теща, всем тещам теща! С такой сатанинской хитростью оплела меня, что и сейчас не опомнюсь. Только хотел было увильнуть, ан гляди – хомут уже пригнан к шее. Рванулся, а теща за шиворот, слова-то ласковые такие шепчет: «Сукин сын, лапотник, мухомор зеленый! Или дочка моя не писаная красавица? Что глаза на других пялишь, курицын сын? Не можешь, окаянный, золота от меди отличить? Ну так я протру тебе зенки-то». «Не в ней, мол, мое призвание», – оправдываюсь. Да только теща стерла во мне человека! Стерла и сказала: «Твое призвание – хомут!» Сказала, как припечатала. Вот уж век я это призвание ношу. Авось, на том свете избавлюсь.
– Как вам не стыдно? – набросилась на него Галя, принимая всерьез его болтовню, – жену, поди, любите, а что говорите?
Захаров сощурил глаза:
– Так я ж это к тому, чтоб, значит, нашего товарища лейтенанта не распропагандировать. Гляди, и свадьбу справим. Только, чур, меня в сваты: опыт у меня богатеющий, теща, спасибо, научила.
– Я – за! – громко поддержал старшину Коля Выдрин, прибывший недавно в наше подразделение, молоденький безусый парнишка, но рисковый и дерзкий разведчик. – Естественно, без жены, оно вроде как круглый сирота – и сверху и снизу.
Подобно взрыву бомбы, грохнул смех. Удержать нельзя было никого.
– Молоко утри на губах, жених!
– Батюшки! И оно туда же метит...
– Естественно... Сирота!
– Тьфу! – топнул ногою Захаров.
А Коля все не унимался:
– Мы, товарищ старшина, с вами как бы, выходит, родня: меня тоже теща оженила.
– Как, и ты женат? А не врешь?
– Естественно, не вру!
– Не иначе, как через край у тебя теща сумасшедшая.
– Не говори, – отозвались разведчики, – дите из пеленок в загс поволокла.
– Вот это теща, куда теще товарища старшины до ней. До точки дошла.
Дружок Захарова, сержант Русанов, острый на язык и балагур, сожалеюще сказал:
– То-то наше дите в разведке отчаянное: жить ему, видать, при такой-то теще невмоготу, смерти ищет. – И тут же спросил: – Коля, а в приметы, оженившись, и ты стал верить?
Разведчики дружно захохотали. Захаров весь побагровел. Ноздри его раздувались. Случилась с ним конфузия – однажды в минуту душевной оттепели разоткровенничался он с разведчиками, признался им, как истым друзьям, что у сибиряков страсть какая прескверная примета – бабу перед какой-нибудь серьезной затеей встретить. Лучше возвращайся сразу восвояси. Иначе обязательно выйдет дело дрянь. На горбу своем он не раз испытывал. Даже женитьба – и та не обошлась без злоключений. Собрался он утром с невестой в загс. Только переступил порог, ан глядь – навстречу в три погибели согнутая от старости бабка. Закипело внутри у Захарова от злости, аж дух перехватило, но поворачивать назад оглобли перед будущей женой неудобно и стыдно: сознательная была! А все равно по примете вышло: не расписался в тот день, начальницу загса за невнимательность с должности прогнали. Отправился в другой раз, и опять напасть—не мужик навстречу. Не хуже своей тещи разошелся Захаров, весь род женский проклинал, даже на самого себя разозлился. Расписать его, правда, на седьмой день расписали, но жену будто подменили – из ангела в гремучего демона превратилась. «И то еще привычку взяла, – делился Захаров. – Не приведи господь глазом на кого повести. Как чуть чего, объединенным фронтом с тещей на меня в атаку идет. Куда там немец или эсэс, тут я – кум королю, герой, а там, почитай, всегда побежденным бываю. Вот и рассуди, как не верить после того в приметы. Нет, есть что-то в ней, в примете, сатанинское, непонятное, прямо, можно сказать, потустороннее, и не всегда от нее отмахиваться умно». «А какую бабу хуже встретить, старую или молодую?» – спрашивали у него. «Один черт!» – махал безнадежно рукой Захаров.
Кое-кто из разведчиков стал использовать «примету» в корыстных целях, даже, случалось, приказ старшины ухитрялись не выполнять под этим благовидным предлогом. Захарову сообщалось по секрету: «Иду это я, значит, а навстречу свиристелка из связи...» Старшина отпускал забористый трехэтажный комплимент по адресу женского пола, но неизменно заключал: «Лучше погодить, раз встретил. Толку все равно не будет. Сам не раз убедился». «Примета» имела действенную, почти магическую силу до тех пор, пока ею не стали пользоваться чуть ли не все наши разведчики и об этом не проведал сам старик Санин. Влетело по первое число старшине и тем, кто без зазрения совести злоупотреблял этой его, в сущности, невинной слабостью. Посрамленный Захаров был зол, как черт. Из себя выходил при одном только упоминании слова «примета».
Вот и теперь он угрожающе раздул ноздри.
– Ну, чего молчишь, Коля? Как там насчет примет? – ехидно допытывались разведчики.
Коля безмятежно пожал плечами:
– У товарища старшины спроси, у него больше опыта по этой части.
Захаров коршуном набросился на своего дружка:
– Эй, ты, тетеря! А еще в друзья клеишься!
Русанов как ни в чем не бывало сказал:
– Вот Колькину бы да товарища старшины тещев сейчас сюда пригласить – вот цирк был бы! И театру не надо.
Позубоскалить был каждый не прочь и подчас нёс, что взбрело на ум, но главное – все мы были счастливы тем, что умели радоваться. Со стены была снята гитара. В начале вечера Наташа больше наблюдала, а потом тоже разошлась. Отвечая на шутки, она как-то засветилась, влюбленно глядела на Галю, иногда о чем-то перешептывалась с ней. Я от души аплодировал, когда Наташа, взяв гитару, запела. Улучив момент, она тихо сказала мне:
– Сегодня вы мне нравитесь.
– А вы мне – всегда! – искренне ответил я и, приняв из ее рук гитару, ударил «Цыганочку».
– Байкал нам по колено! – передразнивая Захарова, крикнул во весь голос Коля Выдрин, выпрыгнул из-8а стола и волчком пошел по землянке.
– Вот бесенок! – восхищенно ругнул его старшина и, не утерпев, сам пустился в пляс.
–А ну, кш с дороги, мелочь безусая!
Танцевал Захаров здорово, прямо загляденье. Подмигнув ухарски, он пригласил Наташу и пошел гвоздить каблуками так, что земля ходуном заходила.
Но вдруг, как струна, все оборвалось. Будто в судорогах, забилась землянка. С грохотом свалилась жестяная труба печки. С потолка посыпались сухая земля и куски глины, лампа потухла. В наступившей кромешной тьме слышался треск и грохот – сверху и снизу. Минут десять нас качало, будто в люльке. Галя, испуганно вскрикнув, прижалась ко мне.
Как внезапно все началось, так же и кончилось. Мы зажгли свет и с трудом восстановили порядок. На Гале лица не было. Зато Наташа ни одним жестом не выдала волнения.
– Собачьи дети эти немцы! Поди, в лесу у нас что-то заметили.
– А снаряд прямо в накат нашей землянки угодил.
– Только во вкус вошел, на самой середке перебили, – Захаров будто ненароком взглянул на Галю.
– А я ничего, – торопливо отозвалась она.
– Разве я сказал, что «чего»?
И опять все пошло своим чередом...
А спустя сутки я распрощался с Галей. «Увожу много света в сердце. Много. Теперь я сильная», – сказала она. Посадил я ее в попутный грузовик, и она махнула мне из кабины рукою. Выражение ее затуманенных слезами глаз – необыкновенное, и лицо сквозь толщу ветрового стекла тоже как будто в тумане; из-под ушанки выбился черный локон, грустная, какая-то виноватая улыбка – и больше ничего не могу восстановить в памяти. Душу охватила щемящая тоска, чувство покинутости, осиротелости, одинокости. В груди тупая боль, словно кто разбередил давно затянувшуюся рану. Отъезд близких людей для меня всегда был мукой. Но сегодня я эту муку чувствую особенно остро. Места себе не нахожу. Хочется закричать, броситься вслед ей, возвратить обратно, чтобы всю жизнь видеть рядом ее глаза, слышать ее голос, раствориться в ней. О, если бы это возможно сделать! Какое это было бы счастье! Человек, которому обязан чуть ли не всем лучшим в себе, с которым рос, мужал, который знал твои самые сокровенные тайны, самые заветные чаяния сердца, ушел надолго. Может быть, никогда не смогу вернуть его таким, каким он был мне дорог. Или встретимся и тут же разойдемся чужими друг другу людьми, подарив на прощание виноватую улыбку. Нет, нет, только не это! Мой самый близкий, самый бесценный друг, больше, чем друг!
Однако дела не позволяли долго предаваться этим изнурительным размышлениям. Вскоре я был захвачен непредвиденными событиями. Немцы на наш участок перебросили с юга несколько новых дивизий и танковый корпус. Было похоже, что замышляли они большое наступление. Разведчикам прибавилось хлопот. К нам понаехало десятка полтора разного рода консультантов и представителей. Они вносили нередко сумятицу и неразбериху, дергали и нервировали Санина. Передовая жила напряженно, сторожко. Раз пять мы ходили за языком, но безрезультатно. Командование же отдавало приказ за приказом – «языка» добыть во что бы то ни стало. Наконец, видя тщетность наших попыток, штаб армии отдал последнее распоряжение: произвести разведку боем.
В обороне разведка боем – предприятие рискованное. Малейший просчет – и все идет прахом, заканчивается тяжелыми потерями, человеческими жертвами. Поэтому, прежде чем начать разведку, требовалась подготовительная работа высокой, почти ювелирной точности. Мы забыли о сне. Ночи напролет на собачьем холоде ползаем на брюхе по переднему краю, изучаем уже сотни раз изученную местность, ищем укрытия и подходы к окопам немцев, выслеживаем каждое их движение, перемены в их обороне. Они тоже не дремлют, подсылают к нам свою разведку. Иногда мы сталкиваемся чуть ли не лбами, вспыхивает бешеная перестрелка, а утром недосчитываем в живых двух-трех своих товарищей.
Но вот, наконец, все готово. Нас собрали на опушке леса. Вечерело. Низкие, отягченные снегом тучи плотно закрыли небо. Лес притих. На передовой ни одного выстрела – ни с той, ни с этой стороны. Санин, проводив командующего, который обстоятельно изложил перед нами задачу, по-отечески оглядел каждого бойца и командира. Захарова-даже похвалил. Санин спокоен до равнодушия. Как бы между прочим он еще раз напоминает, что предстоящая операция – добыть «языка» – сегодня равнозначна победе, размеры которой трудно предвидеть. Враг, судя по всему, замышляет что-то серьезное. По всей вероятности, попытается вновь проложить себе путь на Москву. Первая и самая главная задача – узнать его план и вторая, не менее важная, – сорвать этот план. «Но последнее уже не наше с вами дело», – заключил он. Потом прошелся по рядам, спросил: «Нет ли больных? Может, у кого не в порядке нервы»? Остановившись около Захарова, пошутил: «Тебя, товарищ старшина, хоть сейчас под венец. Сияешь, как начищенный самовар. Гляжу на тебя и верю в удачу. Это хорошо! – И вдруг Санин лукаво кивнул в сторону Наташи: – «Примета». – Разведчики дружно загудели.
– Что молчишь, товарищ Захаров?
– Промолчишь – никогда не пожалеешь, товарищ майор, – отшутился Захаров.
– А вот бутылку одеколона опрокинул на себя зря, – сказал Санин. – Дунет ветер на немца – сразу учует, что Захаров к нему в гости идет, и встретит он тебя, да и нас заодно, таким хлебом-солью, что бежать захочешь, да ноги не унесут. Не годится, сибиряк! Быстро разодеколониться!
Захаров не понял.
– Сменить обмундирование! – уточнил Санин и обратился ко всем:
– Ну как, товарищи разведчики, добудем «языка?»
– Так точно, товарищ майор! – раздалось несколько голосов.
Я взглянул на Наташу. Красивое, нежное, продолговатое лицо ее неподвижно и строго. Сегодня больше, чем когда-нибудь, она напоминает врача. Рядом с нею Зубов. Он какой-то нервный, суетливый. Это, видимо, неприятно Наташе. В глазах у нее тоска. Брови сдвинуты, губы сжаты. Вот она что-то шепнула Зубову, но тот нервно отмахнулся. Он снедаем какой-то тревогой, хотя внешне бодрится, выпячивая грудь колесом. На лице у него желтая, как медь, бледность, нос заострен, бегающие маленькие глаза смотрят вопросительно и тревожно. Рукам он не находит места—то сцепляет пальцы, то прячет их в карманы и тут же вновь вытягивает по швам. Я в упор посмотрел ему в глаза, белки их были с каким-то коричневатым оттенком. Он пугливо покосился в мою сторону и отвернулся.
«Что с ним? – подумал я. – Не устроила ли ему жена семейную сцену?» Но внезапно я отбросил шутки. Зубов серьезно обеспокоил меня. Между нами шла незримая для сторонних пикировка. Я уже не сомневался, что его угнетает какое-то недоброе предчувствие либо он просто хочет увильнуть от разведки. Я следил за ним пристально, он нервничал от этого сильнее, с хрустом сжимал кисти рук. Весь он какой-то измученный, серый, точно минуту тому назад выбрался из затхлой глубокой ямы. На скулах лихорадочно вздувались желваки. Вдруг он всем корпусом повернулся ко мне и ощетинился, точно лицом к лицу встретился с врагом. Однако взгляда моего не выдержал. Сунул в рот папироску, долго жевал мундштук. Достал спичечный коробок. В непослушных пальцах сломалось несколько спичек, но он так и не смог прикурить. С виска у него скатилась крупная, как горошина, капля пота.
Улучив момент, я приблизился к Наташе и шепотом, чтобы слышала только она, сказал:
– Вид у вашего мужа хуже некуда, краше в гроб кладут.
Наташа испугалась.
– Что еще за выдумка?
– Посоветуйте ему лучше остаться.
– Слишком вы много на себя берете, – желчно бросила Наташа.
Я пожал плечами и отошел прочь. За время войны мне не раз доводилось видеть смерть, наблюдать людей накануне их гибели. Преступник, приговоренный к высшей мере наказания – расстрелу, человек, решившийся на отчаянный шаг, солдат, идущий в бой, где его скосит пуля, – никто не верит, что умрет, надеется на чудо, но всех угнетает одинаковое предчувствие смерти. Внутренне он слышит надвигающуюся бурю, ее раскаты, гром, до отупения боится всего, даже самого себя. В повороте головы, в жесте, в случайно оброненном слове, в тоскливом взгляде, в хмурости лба – во всем сквозит какая-то настороженность, тревога. Как зверь, загнанный в клетку, он – неспокойный, мятущийся. В нем словно обнажены нервы, острота восприятия доходит до предела. Кажется, прикоснись к нему – и он взлетит на воздух. Но самое худшее в этом другое – едва человек ослабил волю, снедаемый предчувствием, он сам чуть ли не предопределяет свою гибель, становится сам причиной, ведущей к краю пропасти. Там, где трезвый и зрячий без особого труда уходит от опасности, обманывает смерть, там ослепленный угаром гнетущих дум невольно становится жертвой случая.
Я еще раз оглянулся на Зубова. Волнение не покидало его. Наташа попросила папиросу. Зубов услужливо раскрыл портсигар. Я и не знал, что она стала курить!
Наступила холодная, угрюмая ночь. Северный ветер гнал тяжелые седые облака, и с наступлением темноты внезапно разыгралась вьюга. Она валила с ног, бросала в лицо колючий снег, слепила глаза, но шакальи выла в расщелинах и складках местности.
Объектом действий разведки являлась деревня Березки, Болотом мы должны были пробраться на опушку леса, что южнее деревни (узкая полоса этого леса считалась нейтральной, но фактически ею владели немцы), а затем взять курс на северо-запад, к отдельному дзоту. Дзот находился на отшибе, метрах в ста пятидесяти от центральной обороны, и соединялся с нею. лишь длинной траншеей. Немцы чудом соорудили дзот на топком болоте, и пробраться к нему было невероятно трудно. Задача наша и состояла в том, чтобы окружить дзот, ворваться в него, захватить пленных и по возможности бесшумно вернуться назад.
Но это решение пришло в последний час. Первоначально дзотом предполагалось овладеть штурмом – под прикрытием артиллерийского огня и инсценированной атаки на деревню Березки с юга. Однако бывает так, что все меняется в последнюю минуту и часто – к лучшему.
Отряд наш немедленно переформировался и состоял теперь только из 36 человек, которые в свою очередь были разбиты на группы захвата и обеспечения. Первой группой командовал я, второй – старший лейтенант Зубов. Санин осуществлял общее руководство всей операцией. Шли мы наверняка. План Санина был разработан очень тщательно. Трое разведчиков врываются в дзот и захватывают в нем пленных; четверо охраняют дзот снаружи, непосредственно у входных дверей, одна шестерка держит под наблюдением дзот на расстоянии нескольких метров, другая – следит за обороной немцев, откуда всего вероятнее дзоту может быть оказана помощь. Остальные, во главе с Зубовым, в случае необходимости прикрывают левый, и правый фланги при отходе группы захвата.
Разведчики стояли молча. Санин отдавал последние распоряжения. У него вошло в правило– каждому бойцу определять от начала до конца его личную задачу. В решении же ее предоставлялись полная инициатива и свобода. Когда речь зашла о самом трудном и опасном – кому врываться в дзот первым, – установилась особенно глухая тишина, и тянулась она довольно долго. Добровольцы вызываться не спешили. И тогда вперед шагнула Наташа. Все мы, мужчины, почувствовали себя пристыженными.
– Ты что, с ума сошла? – одернул Наташу Зубов.
Реплику его услышали, она неприятно хлестнула по
ушам.
– Товарищ военфельдшер, – спокойно сказал Санин, – у вас есть свой круг обязанностей. Вот их и выполняйте.
– Прошу вас, товарищ майора – Наташа вся была исполнена непреклонной, какой-то отчаянной решимости. Отказать – значило убить в ней что-то святое, быть может, неосознанное ею самой; это почувствовали все мы и, как один, сделав шаг вперед, молили Санина взглядами согласиться.
Майор повернулся к разведчикам.
Первым будет лейтенант Метелин– старший группы захвата, вторым – товарищ военфельдшер и третьим...» – Санин не договорил,
– Третьим разрешите быть мне! – прижимая к груди автомат, отчеканил старшина Захаров. Он покосился на Натащу и не то шутя, не то с каким-то своим умыслом сказал: —С женским полом «языков» еще не брал, товарищ майор. Авось, повезет.
– А как же насчет приметы? – сощурился. Санин,
– А мы наперекор приметам, товарищ майор»
– Тогда порядок полный.
– Так точно: либо пан, либо пропал.
Сдержанный смешок пробежал по рядам.
Захарова я знаю давно, кажется, изучил его, как книгу, от корки до корки. Но всякий раз он поражал меня какой-то новой чертой. Казалось, горечь раздумья и скорбь не имеют к нему доступа. Он прочно и крепко
стоит на земле, как. дуб, врос в нее всеми своими корнями. И таких не согнуть, разве только сломить.
В двенадцатом часу ночи мы были в двух километрах от цели. Болото промерзло лишь сверху, люди проваливались, приходилось их вытаскивать, подолгу задерживаться. А вьюга разыгралась вовсю, хлесткий колючий ветер пробирал до костей. На расстоянии полуметра ничего не разглядеть. Двигались, как в молоке. Я держался за Саниным след в след. В кромешной завирухе так легко сбиться с пути. Своими опасениями я поделился с майором.
– Перестаньте каркать, – оборвал он меня и, повернувшись к шедшим позади нас разведчикам, уже в который раз спросил: – Отстающих нет?
Кто знал Санина, тот не удивлялся: во время разведки он становился не похожим на себя :– молчаливый, суровый и неприветливый. Он, казалось, был лишен души и сердца. Не впервые я с ним на задании и всегда спокоен. Коль ему поручили и он лично убежден в разумности поручения, то выполнить его может помешать ему только смерть.
– Если человек не враг, – сказал он как-то мне, – то, даже отдавая нелепые указания, он преследует благую цель.
– А если эти нелепые распоряжение приводят к жертвам? – возразил я.
– А вы зачем? Для чего у вас голова на плечах? Сделайте так, чтобы жертв не было.
– А что если и я, исполнитель, – болван?
– Обязательно найдется третий умный. Ибо болван приказа даже умного толково не выполнит.
– Но это же несправедливо. Вы выполняете, вы, разумный исполнитель, плоды же пожинает кто-то другой.
– Кто будет наградою отмечен, должно трогать меньше, чем сознание того, что сделано мною для Отечества, для моей земли. Чиста ли у меня совесть перед нею, не смог ли бы я сделать для нее больше – вот главное.
– Отстающие есть! – вдруг доложили майору. – Нет старшего лейтенанта Зубова и товарища военфельдшера.
Выла вьюга. Сверху и снизу обдавал ледяной ветер.
Мы остановились. Санин достал было портсигар, но тотчас спрятал его обратно.
– Как давно их нет?
– Не приметил точно...
– Проверить, на месте ли остальные!
Для Санина это было неожиданным и тяжелым ударом. Все приготовления, осторожность, хитрость – все это могло оказаться напрасным, всему предприятию грозил провал.
– Что бы такое могло случиться? – шепнул он мне. – Уж эти мне женщины! Нутром чуял...
– Думаю, причина не в женщине. Скорее – в мужчине. Зубов скверно выглядел. Может, ему стало плохо, – предположил я.
– Почему же вы об этом не сказали раньше?
– Да, наверно, ничего серьезного. Подождем их немного.
Санин отправил двух разведчиков по нашему следу.
Третий час ночи. Чужая оборона, одолеваемая предутренней дремотой, – рядом. Над головою стонет ветер. Коченея от холода и сжимая сталь оружия, мы ждем, ждем с напряжением возвращения разведчиков, вслушиваемся в мятущуюся тишину. Возвращаться назад, кого-то. искать – у разведчиков дурной признак. Неужто неудача?..
Обостренный слух уловил что-то отдаленно похожее на хруст снега под сапогами. Кто-то щелкнул затвором.
– Не сметь! – свирепым шепотом приказал Санин.
Показались наши бойцы, с ними – Наташа.
– Товарищ майор, я готова исполнить приказ! – едва слышным, охрипшим голосом проговорила она.
– Где старший лейтенант?
Наташа молча наклонила голову.
– Где Зубов? – почти крикнул Санин.
– Зубов – негодяй! Но об этом в штабе...
Санин приказал командирам со своими людьми занять заранее намеченные пункты. Вместо внезапно исчезнувшего Зубова назначили сержанта Русанова из моего взвода. С командой в восемнадцать человек он должен был охранять фланги и тут же отпочковался от нас. Остальные двинулись вперед. Пробирались уже по-пластунски. Ползли параллельно окопам немцев почти у самого их носа. Гулко колотилось сердце. Лишь бы доползти, а там...
– Дополнительных распоряжений не ждать! – отдал последний приказ Санин. – Действовать самостоятельно. Шестерка охраны, за мной! Метелин – к дзоту.
Выл ветер. Навстречу несся океан вздыбленного колючего снега. Я плотнее прижался к ледяному обжигающему насту. Рядом – Наташа, слева —Захаров. Впереди едва-едва проглядывает пологое возвышение. Дзот. Крошечная, ничего не значащая точка, не нанесенная ни на одну карту мира. И вот, может быть, это и есть как раз та точка, которая будет поставлена в конце твоей, всегда безвременно обрывающейся жизни. На ветру блеснула одна, две... четыре... целый пучок искр. Они вылетали из трубы дзота. Там, под снегом и бетоном, царили тепло и чисто немецкая домовитость. От напряжения слезятся глаза. Расщелиной вверх, к деревне, уползает траншея. У самого входа в дзот – часовой. Он сгорблен, засыпан снегом.
Я подал знак, и почти одновременно мы с Захаровым и Наташей вскочили и тотчас нырнули в расщелину.
Часовой был умерщвлен, прежде чем успел шевельнуться. Ветер бесследно унес чей-то не то рожденный ночью, не то и впрямь человеческий глухой стон.
Наташа с налета ударила ногою в дверь, ворвалась в дзот. Я и Захаров кинулись вслед. Один, второй выстрел шлет она в глубину. Холодное облако, влетевшее вместе с нами, густым туманом застлало подземелье, ничего не разобрать. И вдруг около Наташи вырос немец. Он занес над ней для удара какой-то предмет. Одним прыжком я очутился между ними и уложил немца намертво. Но не успел оглянуться, как из угла прогремел выстрел. Наташа вскрикнула и выронила пистолет. Схватившись одной рукой за грудь, она другой шарила в воздухе, будто искала опоры; не удержавшись на ногах, упала. Захаров ответил на выстрел очередью из автомата. Докрасна раскаленная железная печка рассеивала мрак. Стало тихо, как в могильном склепе. Прижавшись к стене, Захаров мгновение смотрел на меня, потом шагнул зачем-то к убитому немцу. И тут откуда-то сверху на него навалился огромный детина. Он чем-то ударил Захарова по голове и подмял под себя. Через весь дзот я бросился на помощь, саданул верзилу в пах, выкрутил ему руку и стал выталкивать из дзота.
Мы не сумели соблюсти тишину, и передовая неистово забилась.
Прикрываясь фланговым огнем пулеметов сержанта Русанова, мы торопливо начали отходить. Русанов оказался молодцом: его пулеметы строчили без передышки. Создавалось впечатление, будто и в самом деле окопы немцев атакует по меньшей мере полк. Санин по рации связался со штабом, вызывал на себя артиллерийский огонь; опасность обступила со всех сторон. Пленного я не отпускал, правая выкрученная рука его беспомощно повисла, как плеть. Он стонал. Волочить его помогали Захаров и трое солдат, охранявших выход из дзота. «Ишь, гусь. Как кувалдой хватил, сволочь!» – не мог успокоиться Захаров, трогая ушибленную голову, и все норовил прикладом автомата огреть немца. Вдруг я остановился как вкопанный: Наташа. Она осталась там, в дзоте. А прошли мы уже почти четверть километра.
– Где доктор? – кричу, не помня себя, в самое ухо Захарова. Он таращит на меня глаза, ничего не понимая.
Меня прошиб пот. А вдруг она жива? И тут же убеждал себя в противном: сам видел, как Наташа упала, скошенная пулей. Возвратиться?.. Это значит – смерть... Впервые с такой непонятной силой во мне сцепились страх и совесть; я колебался. Еще минута, и я мог бы стать навсегда подлецом и трусом.
Передав пленного Захарову, я отстал. «Вынести ее, пусть даже мертвую, но вынести», – оглушительно стучало в висках. Я ничего не помнил. Мною овладела какая-то звериная, не поддающаяся отчету ярость. Не вернуться назад за телом Наташи теперь уже значило для меня не жить самому. Ошалев от страха, немцы сейчас палили по своему собственному дзоту, они хотели залить его огнем, а вместе с ним и нас.
Случай ли, судьба ли, мое ли безумие, но что-то мне помогло. И я вырвал из этого проклятого дзота тело Наташи. Вспотевший и радостный, я торопился унести его подальше от опасного места. Небо полосовали ракеты. Чужие голоса, крики и ветер. Догнать разведчиков я уже не мог и, поняв это, со страхом ощутил, что оказался один, без своих. Один с мертвой Наташей.
Задыхаясь, я греб снег, полз, полз. И все, казалось, напрасно: я не продвинулся ни на шаг вперед. «Почему молчат? Почему?» – думал я о наших артиллеристах.
Над полем, где я полз, в небе, как лампа, повисла осветительная ракета. Меня заметили немцы и тотчас перекрестным огнем начали отсекать мне отход. «Halt! Halt!» – ударил в уши ветер. Но тут словно разверзлась земля, что-то оглушило меня, обдало горячей волной. Слева и справа взрывы снарядов поднимали тучи снега и комья мерзлой земли. В воздухе стояли гул и грохот. Огонь переносился в глубину немецкой обороны. Это била наша артиллерия. Я уже точно знал, что это так. И радовался, хотя сам мог легко попасть под взрывную волну. Но ведь это же наши выручали нас, разведчиков. Преодолев расстояние от дзота до опушки леса, я оказался в относительной безопасности и склонился к Наташе. Пуля прошла навылет. Отодрав лоскут от маскхалата, я перевязал рану. Лицо Наташи, покрытое желтизной, с белыми, плотно сжатыми губами пугало меня. Глаза ее провалились, нос заострился. Но сердце ее билось – чуть слышно, с перебоями.
К утру ветер утих. Мне предстояло проделать еще немалый путь. Опасение, что я могу затеряться в болоте, случайно натолкнуться на немецкий секрет, росло. Я боялся и за Наташу. Не оказать ей немедленную медицинскую помощь – значит дать ей погибнуть. На какой-то миг я растерялся, ориентир исчез, мне показалось, что я заблудился, ползу не в том направлении.
Но разведчики не забыли обо мне. Санин приказал: «Хоть из-под земли достать, а найти Метелина», и сам лично отправился на поиски. Он рвал и метал, Захарова пообещал отправить в штрафной батальон. В таком гневе и отчаянии Санина никогда никто не видел. Но странное дело, едва я оказался среди своих, как он набросился на меня:
– Это черт знает что! Безобразие! Вечно вы самовольничаете, лейтенант! Кто вам разрешил?..
Однако, что бы ни говорил старик, отцовской любви ко мне в глазах ему не спрятать.
Задание мы выполнили. Захваченный нами «язык» оказался эсэсовским офицером. Здоровенный, на длинных, как циркули, ногах детина. Прическа у него под фюрера. Высокомерен, на людей не глядит,
Встретил вторично я его в штабе после допроса и диву дался. Едва заметив, меня, он, как ужаленный, вскочил со стула, вытянулся, щелкнул каблуками.
Я улыбнулся, сказал на его родном языке:
– Ну, как, старый друг, отдыхаешь?
Он кивнул головой:
– Вы ейст Херкулес! Вы корош ошен официр.
Глаза его, однако, не могли скрыть жгучей ненависти.
– Улыбается, подлюга! – проворчал Захаров, вызвавшийся лично доставить немца в штаб армии. – Отпусти этого матерого нацистского волка, он горло тебе враз перегрызёт. Мне тут минуту назад порол, мухомор несчастный, ерундистику всякую – всем, мол, вам капут... Моя бы воля – я бы ему, гаду, показал «капут»!..
В медсанбат к Наташе я попал на вторые сутки. Мы собрались ехать туда вместе с Саниным, но его, как всегда, опять срочно вызвало армейское начальство.
