Текст книги " Те, кого мы любим - живут"

Автор книги: Виктор Шевелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)

– Не понимаю. Нельзя ли точнее?

– А везти тебе пакет все равно придется, – уклонился Березин от ответа, – об этом Войтова просила и Каталина.

Настала моя очередь окаменеть.

– Я не верю, Березин, ни одному твоему слову.

Он смотрел на меня насмешливо, сомневаться в его

правдивости не приходилось.

– Можешь не верить. Я тебе, кстати, ничего и не говорил.

За пологом палатки раздались девичьи голоса:

– Товарищи лейтенанты, можно к вам?

Березин сорвал со спинки стула трусы и майку и поспешно сунул под одеяло.

– Конечно, конечно, – ответил он живо.

Вошла Каталина с подругами-радистками – Раей и Тоней. В палатке тесно, повернуться негде. Стул у моей койки завален книгами, Березина – склянками, бритвами, щетками, уставами строевой службы, а к маленькому столику вообще не подойти: оккупированный все тем же незатейливым хозяйством Березина, он гнулся на своих зыбких ножках.

– Холостяки! – иронически протянула Рая. – На вас бы Геракла напустить. Только что прочла «Мифы». Здорово он придумал, как вычистить авгиевы конюшни.

– Зачем Геракла? – отозвалась Тоня. – Нашего бы старшину сюда.

Девушки заглянули к нам, возвращаясь с реки. У них еще влажные волосы, сквозь слегка прилипшие к телу гимнастерки проступала красота покатых плеч; одень сейчас их в легкие туники, и Парис, пожалуй, предпочел бы вручить яблоко не богине, а кому-нибудь из наших трех гостий. Принесли они в палатку запах реки и свежести. А Березин-то! Я даже не предполагал, что в нем скрыт такой внимательный кавалер. Наедине с Каталиной пень-пнем, роняет слова в час по чайной ложке, а здесь, едва она явилась не одна, его точно подменили: тотчас усадил девушек, что-то сморозил по адресу моего топчана и стула, заваленного книгами, и вышло, что Геракла нужно напустить на меня, а он, Березин, здесь ни при чем; острил, смеялся. Между ним и радистками началась обычная пикировка – кто лучше, важнее, без кого жить не может армия. Поддавшись общему настроению, Каталина тоже включилась в общий тон и порой изрекала такое, что в любое другое время выглядело бы наивным и вызвало законный возглас: ну и ну! Сегодня она необычная, тревожные мысли не беспокоят; умытая и свежая, она воплощала собою саму юность. Густые волосы, загоревшее лицо, синие, как лазурь, глаза – все в ней еще не тронуто, не заласкано, красиво и свежо, как утро весны. Березин заговаривает с нею реже, чем с двумя другими девушками, и сейчас не напоминает глупого влюбленного, который пожирает глазами предмет своего обожания. Но каждый мускул в нем выдает его: все, что он делает сейчас и говорит, он делает и говорит для Каталины. Не знаю, замечает ли все это она, скорее всего нет, ей просто сейчас легко и весело.

– Разведка – глаза и уши! – парируя, воскликнул Березин и съязвил: – Радистки не особенно пользуются успехом у моих разведчиков.

– Молчали бы уж лучше, товарищ лейтенант, о глазах и ушах. Известны нам ваши хваленые герои, особенно ефрейтор Поляков! – откликнулась Рая.

– А что, находчивый парень!

– То-то из-за его находчивости и конфуз вышел. От полковника Войтова кое-кому на орехи досталось.– Самолюбие Раи явно задето– кто-кто, а она знает цену так называемой мужской гордости разведчиков: ефрейтор Поляков и днюет и ночует у ее порога. Собственно, причиной конфуза, из-за которого пострадал и Березин, была эта смазливая, курносенькая девушка. К ней Поляков настойчиво неравнодушен, обещал звезду достать с неба, пожелай только этого Рая. А друзьям-разведчикам жаловался: «Сгубила, курносая, всякую личность во мне стерла в порошок. Ох, если женюсь на ней после войны, трясти буду как грушу! Уж тогда я восстановлю свою личность, а порошком будет она».

Откуда-то об этом прослышала Рая, и пошла у парня жизнь кувырком. Вечера простаивал Поляков под ее окном, но оно наглухо было захлопнуто. А однажды пришел, и глазам не верит: створки окна распахнуты. «Раенька, звезда неугасимая, – шепчет Поляков, – черемуха ненаглядная, выйди. Тебе всё набрехали про меня». На беду у радисток оказался полковник Войтов. Не подозревая об опасности, Поляков продолжал серенаду, звал свою любовь; девчата давятся от смеха. И вскипел разведчик: «Иисусово войско! Ржете, будто овса нажрались. Ежели нет Раи, то и заявите. Нужны вы нам, как собаке боковой карман».

Войтов выглянул в окно. Поперхнулся ефрейтор, губа отвисла, и точно ветром его сдуло от дома, только жаркий топот каблуков слышен был да спину резал нестерпимо обидный девичий смех.

Уж если пришла беда – открывай ворота. В тот же вечер она снова пожаловала к ефрейтору. Решив отплатить Рае, Поляков мотанул в соседнее село к девушке, с которой как-то отчаянно отплясывал на пятачке краковяк. В своем горе он забыл о времени; вспомнил об отбое, когда дело клонилось уже к первым петухам. Войтов с адъютантом Сосновым и дежурным по части лейтенантом Березиным проверяли посты, и вдруг откуда ни возьмись – Поляков. На этот раз удивился Войтов. Березин стоял ни жив ни мертв: Поляков – боец его взвода.

– Опять ты? – спросил полковник и выразительно взглянул на часы.

– Так точно, товарищ полковник, опять я, – отчеканил ефрейтор, холодея. – Разрешите доложить?

– Докладывайте.

– Товарищ полковник, ефрейтор Поляков из самоволки возвратился своевременно и благополучно. Что прикажете делать?

Березин про себя оценил находчивость ефрейтора. Но Войтов доклада не принял:

– Прикажу вас разжаловать, а вашего командира отдать под арест.

– Это мой боец, товарищ полковник, – сказал Березин.

– Что-о? – Войтов вспыхнул. – Я о вас. и вашем взводе был лучшего мнения, лейтенант. – И повернулся к адъютанту. – Пойдемте, капитан. Видно, все разведчики одним лыком шиты.

Березин, оставшись с Поляковым, с грустной укоризной спросил:

– Что же ты, брат, устава не знаешь?

Поляков подавленно молчал. Ему кругом не везет – ни в любви, ни по службе. Желая вызвать сочувствие у лейтенанта, сказал:

– Что значит, товарищ лейтенант, где тонко, там и рвется: в любви плохо и в жизни – никуда.

– Пошел вон! – крикнул Березин, явно не поняв Полякова. – Круглый идиот, а не разведчик. Чего стоите? Отбой дан два часа назад.

Конфуз стал достоянием всей части. В течение недели разведчиков пинали, как футбольный мяч, все, кому не лень; радистки – особенно! Поляков носа не казал. И если Войтов отнесся к нему снисходительно, лычек ефрейтора с него не снял, то Рая была беспощадна. Уязвленная в самое сердце шашнями, которые за ее спиной крутил Поляков, она прогнала его навечно, да еще кобелем обозвала. И теперь, едва Березин упомянул о находчивости разведчиков, ее взорвало:

– У вас ни капли чистоты и святости. Орудуете только за спиной. Всех вы на одну мерку меряете. А мерка у вас – ефрейторская!

– Будет вам поносить разведчиков, – вмешался я. – Ведь ефрейтора-то вы, Рая, любили? Любили и оглядывались. Вот и вышло: казалось – все шутка, с подруженьками хиханьки да хаханьки, а утратили настоящую любовь. Чувство, как хороший цветок: пока растят его—красив, сорвали—увял. Цветы надо растить.

– Бывает, что цветок и не растят, не ухаживают за ним, а он все равно красивый, – отпарировала Рая. – Например, полевой!

– На обработанной ниве полевой цветок – сорняк.

Березин и Тоня, молчаливая и невидная, вступились

за полевые цветы.

– Пушкин был прогрессивнее вас, людей двадцатого века, – усмехнулся я Березину и Тоне. – Он воспел свою Татьяну за мужество: она не дала, образно говоря, разрастись в себе полевому цветку; и поступи она иначе, то есть ответь Онегину, это был бы красивый, яркий, слепящий глаза сорняк.

– А как же тогда Анна Каренина? – спросила Каталина.

– Время Толстого и наше время – не одно и то же. Полевой цветок и не растят и не лелеют, он вырастает сам по себе. Он часто красив и ярок. А наше общество– обработанное поле, и если на нем вырастет полевой цветок, то все-таки это сорняк. Анне Карениной я сочувствую. Кстати, ее не оправдывал и Толстой, хотя и любил.

– Но ведь Анна – это протест, вызов! – запетушился Березин.

– Ну и что ж? Эта новость известна нам еще с десятого класса.

Наш горячий и не очень логичный разговор прервал посыльный. Меня вызывали в штаб к Войтову.

Повернувшись к Рае, я сказал:

– Вот, видите, вы говорите «за спиной»... За моей спиной меня тоже без меня женили. Но глуп, кто обижается на друзей. – Я поглядел на Березина и Каталину.

Каталина ничего не понимала. Березин потупил взгляд, покраснел.

– Что ж, лейтенант, – сказал я, – чистый, неотравленный воздух, может, в самом деле окажется для тебя полезен, – и вышел.

IX

Недостаток времени всегда ускоряет события. Я получил приказ от Войтова готовиться в дорогу и уже не мог откладывать на завтра то, что мог отложить еще час тому назад. Я не знал, застану ли на месте нашу часть, когда возвращусь из штаба фронта, куда должен везти пакет, или буду догонять ее и отыскивать на проселках первого эшелона и в окопах передовой.

– Да тебя, никак, огорчает эта поездка? – спросил меня Соснов, встретив во дворе: —Чудак! Мы не сегодня-завтра снимаемся, а ты будешь гулять в тылу. Ведь почти в Москву едешь! Там, где смерть, успеем быть,– Соснов рассмеялся, хлопнул по плечу. Такой снисходительности я от него не ожидал; не иначе Войтов обронил обо мне какие-нибудь лестные слова: обычно адъютант не щедр на тепло. – А может, тоскливо из-за этой девчонки, под ложечкой сосет? Плюнь! За ней увивается Березин. Цветок не первой свежести, – Соснов сощурил глаза. – Хозяин получил согласие, и, может, завтра-послезавтра – ту-ту ее. к маме, на тыловые хлеба. И знаешь, Войтов почти согласен, чтобы сопровождал ее до Москвы я; у меня там родственники и прочее. Березин останется с носом, будь покоен. Я никогда не верил в ее недоступность. Выше голову, разведка! Недельку-вторую в свое удовольствие погуляем в тылу!

Я едва сдержался, чтобы не съездить его по физиономии. Подлец всегда злопамятен. Соснов не может простить Каталине своей трусости, когда она публично приперла его к стенке на сборе командиров, и теперь мстит ей.

– И вам не стыдно, капитан? – спросил я.

Соснов вытянул удивленно губы.

– Вы же мстите за оплеуху!

– Что еще за чепуха? Какую оплеуху?

– Публичную! При всех полученную.

Уши Соснова побагровели. Он стал холоден и властен.

Вы не умеете, лейтенант, ценить дружбу. Что ж, пеняйте на себя! – Резко повернулся, чтобы уйти. Осанка у него величественная, фигура и спина – гренадера. Поставь их рядом с Войтовым, подумаешь, что командующий – Соснов, а адъютант – Войтов.

– Пойду к полковнику, передам ему наш разговор, – сказал я.

Соснов резко обернулся ко мне. Не гнев и властность выражало его лицо, а растерянность. Он шарил по мне глазами, не зная, что бы сказать такое, чтобы остановить меня. Он видел, угрозы тут бессильны, за это он презирал меня и еще больше боялся! Плечи его как-то обвисли, руки вдруг оказались лишними, сквозь величественную осанку проглядывал откровенный трус. Но он нашел в себе храбрости крикнуть:

– Вы что, клеветать вздумали? Я вас упеку, куда Макар телят не гонял. Посмейте только! – Но тотчас сбавил тон, оглянулся по сторонам: не слышал ли кто.– Я с вами откровенно, а вы... Нехорошо, Метелин. В общем, если я неправ, то скажите начистоту... Войтов здесь ни при чем. А потом, кроме всего прочего, имей совесть. Неужели ты способен подставить человеку ножку? Во всяком случае, я бы так не поступил. Это во-первых. А во-вторых... – Соснов замялся, кровь ударила ему в лицо.

– А во-вторых?..

– Если хочешь, я перед тобой извинюсь. Только...

– Только не ловите меня на крючок, я не рыба, – я повернулся и ушел к Войтову.

Войтов встретил улыбкой. Одет он всегда с иголочки, а сегодня начищен и выбрит особенно тщательно, в сапоги глядись, как в зеркало, блестят; жесты и взгляд– прямо-таки царственные. Войтову присвоили звание генерала, и он еще любуется самим собою; из опасения, что окружающие не оценят в полной мере его в новой роли, кое в чем пережимал. Новый костюм первые дни всегда кажется словно с чужого плеча, а обносится – из него не вытряхнешь человека.

– Ну, как я тебе нравлюсь? – спросил, не удержавшись, Войтов после непродолжительной беседы. – Или ты все еще числишь меня вчерашним днем?

– Никак нет, товарищ генерал.

– Между прочим, ты был тогда прав. Если нечем похвалиться сегодня, то хвалятся прошлым. Мы, ваши отцы, подрастеряв свой багаж и мысля подчас старыми категориями о будущем, нередко грешим этим. Но на своих отцов вы можете положиться: в дремучий лес они вас не заведут. Впрочем, ты не ответил, как я нравлюсь тебе в генеральском облачении? – Войтов прошелся по комнате и остановился от меня на расстоянии. Плотно сбитая фигура казалась высеченной. «Да, – подумал я, – отцы мои могут быть землекопами, каменщиками и государями, равных которым не знала история», – и сказал:

– Вы мне очень нравитесь, товарищ генерал, это честно.

– Ну спасибо, брат, ублажил старика. А то вот нынче надел первый раз генеральскую форму, хотел было вас, командиров, собрать и постеснялся: еще скажете– старый хрыч Войтов хвастает. А вообще-то, если честно говорить, тянет пройтись перед вами этаким козырным тузом.

Войтов рассмеялся.

Воспользовавшись хорошим настроением генерала, я опять вернулся к отцам и детям. Главным образом из-за Соснова. Умолчи тот о Каталине, я бы, пожалуй, получил задание и удалился.

– Разрешите задать вам нескромный вопрос, товарищ генерал?

– Генералам нескромных вопросов не задают.

– Разрешите все-таки.

– Так и быть. Давай.

– Если бы вас сейчас отстранили от военных дел и отправили в гражданку, как бы вы себя чувствовали?

– Я солдат партии и выполню любое ее решение.

– Я о другом. Предположим, заботливые друзья захотели вас оградить от опасностей фронта. Пусть, мол, Борис Петрович отсидится в стороне, в тылу, пока пронесется буря, пройдет метель кровавых битв.

– Какие ж это были бы друзья? Скорее, наоборот, Неужто ты думаешь – старый коммунист Войтов может стоять в стороне, когда государство рабочих и крестьян в беде?

– А почему же тогда Борис Петрович мыслит, что молодой... может?! Почему вы не верите до конца мне, Березину, Каталине, то есть своим детям? Разве не вашим молоком они вскормлены?

– Вот что, я не любитель ребусов! Ты о чем?

– О Каталине.

– Ну и сморозил, – облегченно вздохнул Войтов.– А я-то вообразил, что ты о чем-нибудь важном. Это что, Березин с тобою поделился? А что за беда стрясется, если девочка окажется под крылом у матери? Напротив, польза будет.

– Почему вы не хотите правильно меня понять?

Войтов вскинул брови, наморщил лоб:

– Вы чрезвычайно высокого мнения о молодом человеке, молодой человек.

– А Зоя Космодемьянская?!

– То особые обстоятельства. Но я, конечно, польщен, что о дочери моего друга вы так хорошо думаете, Березин берет еще выше. Но нам, мужчинам, не следует терять трезвости даже в мгновения, когда плавится сердце. – И, видимо, довольный тем, что выразился красиво, Войтов почти по-отечески подмигнул мне и прибавил: – Эх вы, «почему не верите детям»?! Пыл я ваш ценю и разумею молодость, но, к сожалению, судьбы Каталины изменить уже нельзя. Есть приказ. На днях отправим ее к матери. Когда-нибудь после войны заедем к ней на чашку чая, вот увидите, она еще скажет нам спасибо.

– Позвольте мне уйти? – спросил я.

Войтов понял, что меня не убедила его аргументация, почти с неприязнью поглядел в мою сторону, прошелся по комнате, но снизойти ко мне и высказать в лицо все, что думает сейчас, он не счел нужным.

– Повезете в штаб фронта пакет. В вашем распоряжении завтрашний день. Передайте взвод Березину.

– Слушаюсь.

– Идите.

Я вышел. У порога чуть ли не стукнулся лбом с Сосновым. Он терпеливо ждал, когда я выйду, намеренно столкнувшись со мною, во все глаза уставился на меня.

– Не волнуйтесь, я не кляузничал генералу.

– Честное слово, я думал, что ты хуже!

– На этот раз вы думали правильно.

Мне было не до адъютанта, и я оставил его. Неожиданно в моем распоряжении оказалось много времени – почти сутки. Куда себя девать? Возвращаться в палатку не хотелось. Там Березин. С ним, как и с Войтовым, я не находил общего языка. Они точно с одной вершины глядят, и круг обзора у них одинаков. Березин мне понятен – он близорук: на него обрушилась любовь. А Войтов? Логика его загнала меня в тупик, и бессмысленно тратить энергию, убеждать их в противном. Но, может быть, как говорится, вся рота идет не в ногу, один я – в ногу? Не вообразил ли я себе несуществующего в Каталине человека и готов облить черными чернилами любого, кто мыслит иначе?

Я вышел за околицу и направился к берегу реки. Вечерело. Усевшись на коряге под старой густолистой вербой, продолжал думать о Войтове и Березине. Вечерние тени густым шлейфом легли на воду. Глуше стал воздух, покойнее – земля. Деревня, оставшаяся за спиной, не окликала, как днем, беспокойным говором и шумом улицы.

Внезапно кто-то коснулся моего плеча.

– Я за вами давно слежу. У вас такой вид, будто лягушку проглотили.

Лицо Каталины светится, в глазах озорство и радость, стоит она передо мной – чистая и свежая, как утро. Волосы слегка растрепаны, пилотка в руке, выпуклый лоб гладок, как зеркало; трепетом дышит все ее лицо – брови, нос, губы, глаза, и сияет она неповторимой мальчишеской красотой; ее талия, руки, плечи – вся она легкая, живая, несказанно юная.

– Вы и вправду проглотили лягушку? – смеется она.

Мне тоже вдруг стало легко и весело.

– Погодите, сейчас и вас угощу, – крикнул я и всерьез бросился к зарослям ловить лягушку. Однажды наши разведчики, заприметив купающихся радисток, сунули под их одежду около десятка зеленых обитательниц тины. Радистки до темноты просидели в воде, а ночью, кто в чем был, пустились к дому. Разведчикам на следующий день учинили погром, а радистки при упоминании о лягушках белели.

У Каталины застыл ужас на лице, когда я бросился в заросли.

– Не надо, не надо! – завизжала она. – Ничего нет страшнее лягушек! Если хоть капельку любите меня, то пощадите.

Я внезапно повернулся к ней. Она слегка приподняла руки, собираясь бежать, да так и застыла с выражением озорного ужаса в глазах.

– Каталина, что вы за человек? – спросил я.

Брови ее удивленно дрогнули.

– Обыкновенный. А вообще, человек всегда такой, каким его хотят видеть. Я. бы, конечно, хотела...

– Что бы вы хотели?

– Быть лучше. Я уже вам говорила.

Возвратившись к своему месту, я намеревался сесть, но Каталина не дала мне сделать этого, взяла за руку, молча повела вдоль берега. Отливая тусклым серебром, чернела неподвижная речная гладь.

– Гигантская, должно быть, сила таится в этой воде, – Каталина указала на реку. – Вы заметили, что композиторы, когда хотят изобразить гнев и силу стихии, человека, людей, то почему-то обязательно пользуются языком грома. А это ведь неправда. Человек страшен не тогда, когда он кричит, размахивает руками. У силы и гнева свой язык, и он редко бывает громогласен.

– А буря, пурга, шторм?

Каталина в недоумении скосила на меня глаза: всерьез ли я?

– Ничего вы не понимаете, – сказала она. – Может, я и сейчас скажу нелепость, но вот гляжу иногда на вас, думаю о вас, и кажется мне, что вы были бы гораздо лучше, дельнее и, если хотите, даже сильнее, если бы вас кто-нибудь жалел... Ну, к примеру, скажем, я... Вы хоть и мужчина, а часто – мальчишка, ребенок.

Теперь наступила моя очередь недоумевать.

– Вот уж никогда не подозревал, что нуждаюсь в няньке!

– Между нянькой и другом есть разница. Вы ее не улавливаете?

– Хорошего же вы обо мне мнения!

– А вообще, Метелин, что вы успели сделать в жизни? И собирались ли что-нибудь сделать?

– Человек всегда такой, каким его хотят видеть, – ответил я ее же словами. – Вы тоже, кажется, хотели стать лучше.

– Я очень этого хочу. И если бы мне посчастливилось родиться мужчиной...

– То?

– То в первую очередь я набила бы вам физиономию, а во вторую – давно бы стала героем в самом настоящем смысле этого слова. Вам, мужчинам, так много дано. Нас же в лучшем случае называют матерью.

– Вы считаете – это мало?

– Сегодня этого мало. Дать жизнь, но не суметь сберечь ее... – Каталина покачала головой.

Мне показалось, что этой девочке червь честолюбия не дает покоя.

– Однажды Наполеон, увидев памятник Ганнибалу, со слезами сказал: «Он в восемнадцать лет был уже полководцем и завоевал полмира, я же в свои тридцать еще не успел ничего...»

– Не о такой славе я говорю, – прервала меня Каталина. – Вы ничего не понимаете. Нарочно это или искренне? Вспомните Зою Космодемьянскую. О той ли славе, что мечтал Наполеон, думала она? Она, может быть, глубже и скорее, чем кто-нибудь другой, поняла, что каждый должен быть в ответе за то, что происходит. Слезы ее земли, неизбывное горе ее людей – это слезы и горе ее сердца. У нее хватило мужества осознать свое предначертание и ценою жизни искупить вину наших отцов, но не стоять безучастной в стороне, искупить ее славой не ради личного маленького «я», а во имя людей земли. Вот об этой обыкновенной славе обыкновенного человека я и думаю. Почему вы этого не понимаете? Может быть, вы не верите человеку, думаете о нем, что он начитался беллетристики и в голове у него дым вместо правильного ощущения и понимания жизни. Так, кстати, думал часто и мой папа. А ведь он воспитывал во мне Человека с большой буквы, воспитывал и не верил, что это так, почему-то старался видеть во мне худшее и видел, его. И даже больше – когда он нашел меня одну в доме, когда Пуховичи горели и на окраине уже появились немцы, он дал мне затрещину, думая обо мне самое скверное. Отцы всегда плохо знают своих детей. И папе было потом стыдно, когда я ему объяснила все. Ему-то я объяснила, а вот себе объяснить долго не могла, почему на меня обрушивается беда за бедой, почему сожжен мой дом, почему убит отец, кто смел впустить врага и как могло случиться, что враг так далеко шагнул на мою землю. Эти вопросы, а может быть, чуточку иные и поныне продолжают жечь меня. На главное мне дала ответ Зоя; все остальное, наверно, поймется потом, когда я стану взрослее. Я очень хочу жить, до боли в сердце люблю жизнь, но я сочту свою жизнь пустой и никчемной, если окажусь в стороне от событий, не привнесу в них ничего своего. Сегодня поздно судить о том, что уже есть, но никогда не поздно украсить жизнь людей своим подвигом и даже, если это надо, – ценой своей жизни. Никогда не поздно хотя бы немного приблизить эту жизнь людей к лучшему.

– Самоотречение – хорошо, но безликость – скверно, – сказал я.

– Возможно, это правда. Но сегодня даже самое великое мое – мелко и ничтожно в сравнении с теми событиями, которые совершаются в мире. Я думаю так, что есть период в жизни, когда все отводится своему «я», когда не стыдно делать все во имя себя, лепить свое счастье, любить безоглядно, смеяться и радоваться для себя, и все это будет выглядеть нормальным и разумным по соседству с тем, что делается в жизни нечто большее, великое, принадлежащее всем. Сегодня не то время. Сегодня тот, кто захочет стать героем в угоду своему «я», – шкурник и подлец.

– Каталина, сколько вам лет?

– Сегодня я старше своих лет.

«Мы все намного старше! – подумал я, не до конца уверовав в сказанное Каталиной. – Все мы к чему-то стремимся, все мы чего-то хотим. Но не все зависит от нас. Ход событий так громаден, что в нем мы подобны щепке в пучине. Так уж создан человек – что бы он ни делал, он всегда уверен, что делает полезное. И Каталина полна правотой своих убеждений, больше – она ими живет. Она превратила их для себя в идола, которому поклоняется и которому никогда не плюнет в лицо. И эта убежденность, эта страсть в ней – пленительны, и я люблю ее за это; сердцем чую, что она выше меня, лучше и чище, светлее ее мысли».

– Вы молчите, вы не верите мне? – точно угадав, о чем думаю я, спросила она. – А я вам сказала правду. Никому этого не говорила и никогда не скажу; я суеверна: то, о чем задумаешь, не следует рассказывать – не сбудется.

– Вы что-нибудь знаете? – спросил я, имея в виду решение об отправке ее в тыл.

– Я знаю только одно, что ничего не знаю, – не поняла меня Каталина.

– Вы можете мне ответить на два вопроса?

– Я вам отвечу на все пять.

– За что, во-первых, вы хотите надавать мне по физиономии?

– Этого я вам не скажу.

– Тогда почему вы и Березин просили генерала, чтобы меня командировали с пакетом? Зачем вам нужен мой отъезд?

– Этого я вам тоже не скажу. Тут Березин ни при чем. Просто лучше, когда вас нет здесь.

– Вы говорите какими-то загадками.

– Я вам ничего не говорю.

– Тогда я задам третий вопрос.

Каталина насторожилась. Мне почудилось, что она догадывается, о чем я спрошу. Мгновение – и она стала мне неприятна, я готов был ненавидеть ее: знать, что уготовлено ей Войтовым и Березиным, и пространно лить речи о долге, высоком назначении человека, разыгрывать из себя того, перед кем всегда преклоняют колени, – это уже грязь, подлость. Как я мог клюнуть на такой крючок?!

– Вы нехорошо глядите на меня. Почему?

– Вам известно, что есть бумага, ваш вопрос решен положительно? – язвительно спросил я.

– Что за бумага, какой вопрос?

– Вы демобилизованы, едете к матери в тыл. Генерал Войтов и Березин позаботились.

– Это ложь! Неправда! – Каталина отдернула свою руку, покоившуюся на моем локте. – Скажите, что вы пошутили. Неужели правда? Это он, Березин! Как я ненавижу его! – Голос ее прерывался, в широко раскрытых глазах – испуг. – Почему вы молчите? Скажите же, что это неправда! Нет, я не верю, ничему не верю! – Она резко повернулась, пошла прочь, сутуля плечи.

Подавленность и потрясение сквозили во всем ее существе.

ЭПИЛОГ

Уехал я тогда из части в скверном настроении, долго оставался в неведении. Гадал одно, выходило другое. Рассчитывал задержаться в штабе фронта меньше недели, а пробыл там целый месяц. Три раза штаб передислоцировался, пока я добрался до него, а когда вручил пакет командованию, данные уже устарели: часть Войтова давно была на колесах. Я не надеялся застать в живых всех моих однополчан. Ведь было и такое – в течение суток перемалывались дивизии, корпуса, а Войтов шел в самое пекло передовой. Но судьба благоволила ко мне, я нашел многих.

И еще раз встретил Каталину...

Как в потемках, ощупью пробирался я к фронту, разыскивая свою часть – голодный, невыспавшийся и злой, готовый черту продать душу, лишь бы хоть на минуту окунуться в блаженный сон. Все нагромождено в первозданном хаосе: люди, полки, дивизии, только все чужие. И вот в сутолоке, в кромешной темноте ночи, на каком-то сто раз разбомбленном немцами полустанке меня кто-то с размаху стукает по плечу. В бешенстве оборачиваюсь и лицом к лицу оказываюсь с

Березиным. Лицо его расплывается в довольной улыбке, духами разит на километр. Так и съездил бы его по сытой морде от зависти, но его откровенная радость от встречи смягчает меня. А он так и сыплет новостями. Третьи сутки, как эшелон застрял на полустанке, впереди разбомбили полотно; сюда подоспели другие эшелоны. Царит полная неразбериха. Войтов отдал приказ выгружаться и двигаться своим ходом. Но сейчас приказ отменен, опять всё грузится в вагоны и на платформы.

– Худо же вы начинаете после отдыха дела, – говорю Березину и прошу, чтобы скорее вел меня к Войтову.

Генералу не до моего доклада. Взвинченный, злой, готовый в любую минуту кого-нибудь упечь в тартарары, он пасмурно выслушал меня, махнул рукой.

– Никому не нужны были наши доклады.

– Выходит, зря я мытарился?

– Пожалуй, – согласился Войтов и вдруг побагровел: – Приказы не обсуждают, лейтенант, их выполняют! Идите!

Груз с плеч наконец сброшен: как бы там ни было, а задание, нужное оно или нет, выполнено, и теперь можно свободно вздохнуть. Спросил Березина, где бы можно поспать, и, добравшись в темноте до какого-то вагона с ворохом пахучего сена, как подкошенный свалился и мгновенно утонул во сне. Проснулся от треска, выстрелов и взрывов. В распахнутую дверь било едким дымом, в кромешном черном аду слепило глаза солнце. Полустанок бомбят, рвутся вагоны со снарядами, полыхают цистерны.

– Эй, есть тут живые? – ору я, выглядываю из вагона и прыгаю на землю. Разобрать ничего нельзя. Дым, истошные крики, а над всем равнодушное палящее солнце. Почти над головою с режущим воем проносится паукообразный юнкере, сыплются фугаски. Взрывной волной меня швыряет в канаву.

Неподалеку в глубокой воронке оказались и наши разведчики. Они машут мне руками:

– Сюда, товарищ лейтенант! Здесь надежнее!

Ползком добрался к ним.

– Будили вас, толкали, – виновато улыбнулся Поляков, – да куда там, и усом не ведет. Решили далеко не уходить, чтобы в случае чего помочь.

– Эх, ты, товарищ ефрейтор! Если б что, твоя помощь пригодилась бы, как мертвому припарки...

– Все наши в лесу. И генерал тоже там, – Поляков кивнул на островок густой зелени, на пригорке.

Только к вечеру эшелоны тронулись в путь. И вдруг случилось нечто, всполошившее часть не меньше бомбежки. Исчезли лейтенант Березин и Каталина. Отстать от эшелона они не могли: все видели Березина и Каталину в самые последние минуты. Войтов рвал и метал. На одной из остановок он вызвал меня к себе, налетел коршуном, как будто я был причастен к этому исчезновению. К тому, что было уже всем известно, дополнить я ничего не мог.

– Дезертиры! – вскричал Войтов. – Судить подлецов! – И, повернувшись к адъютанту Соснову, приказал: – Оформить дело и передать в трибунал. Судить заочно!

Из-под фуражки на щеки Войтова скатывались капельки пота, он смахивал их скомканным платком и еще больше распалялся гневом. Подумалось: когда тишь да гладь, все мы умники. А вот когда приходится туго, не всегда умеем скрыть растерянность. Метать громы и молнии легче, но менее разумно.

– Ты чего уставился на меня, как баран на новые ворота? – перехватив мой взгляд, грубо спросил Войтов.

– Вы говорили, товарищ генерал, что Кораблева демобилизована из армии? Вы, кроме всего прочего, заменили ей отца.

Войтов побелел. Сжатые губы стали тонкими, как лезвия. В глазах – презрение и желчь. Два чувства живут в нем – человечность и страх показаться слабым; страх он привык вселять в других, дабы внушить, что он, Войтов, непреклонен и тверд.

– Судить! – крикнул он. – Чтобы другим неповадно было.

Однажды я уже получил урок, вступившись за Петра Захарова, и сейчас разумнее было промолчать, тем более, что Войтов по всем статьям прав – армия немыслима без железной дисциплины. Однако мое понятие о справедливости было иное, и я сказал:

– Вы стали отцом для Каталины и поймите ее, как

отец, если она даже в чем-то повинна. А потом, еще неизвестно. Может, случилось несчастье. Сегодня отстать от эшелона очень легко.