Текст книги " Те, кого мы любим - живут"
Автор книги: Виктор Шевелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)
Я от души позавидовал приятелю по институту: он ничего не может сказать о себе плохого – он любит. Подобного о себе я сказать не мог. Во мне шевельнулось кичливое, высокомерное «я»: «Мне можно», «Я вое могу». Это пустое «я» обычно дает знать себя, когда мы бессильны, когда мы хотим оправдаться в своих глазах. Я стремился утолить честолюбие своего «я» и осуждал себя, хотя голос осуждения был робок и неуверен.
– Ты слышишь, поет как, а? – стиснул мне локоть дядя. Он весь подался вперед. На лице его был написан восторг.
Я посмотрел на сцену. Заключительные картины оперы Пуччини «Тоска» и особенно ария Каварадосси, устремившего взор на голубое небо сквозь маленькое зарешеченное окно, выражали силу человеческой скорби и вместе с тем неодолимое стремление и любовь к жизни.
«Да, – подумал я,—сколько все-таки подводных камней, ухабов и рытвин на пути человека. И несмотря ни на что, он идет, стремится вперед, верит – и в этом его сила. В его имени – любовь, труд, мечта. Ему, человеку, если он крепок духом, подвластны мир и жизнь. От него зависит то, что мы называем судьбой. Многие не хотят понять этого, плачут стонут. Они не чувствуют локтя друга, бегут от него. А ведь в единении с другим, третьим... пятым... сотым человек – всё и ничто–в одиночестве. Пусть поднимется буря в душе одного человека – это будет буря в стакане воды. Но если, как говорит мудрец, вздохнет весь народ – будет буря! Чудесно быть человеком! И грустно: слишком много мятежной силы дала ему природа. И худшее в этом, когда мы попадаем под власть своих мелких, самолюбивых вожделений.
Эти мысли захлестнули меня так, что я забыл, где нахожусь. Я чувствовал, что во мне нарастает что-то противное моим, убеждениям; мне необходимо было разобраться во всем этом, чтобы не сделать ложного шага.
– Ты идешь или собираешься ночевать в театре?– с улыбкой спросил дядя, когда закрылся занавес.
Выйдя из театра, мы пошли проводить Семеновых на вокзал. Капитан, когда Марина задерживалась допоздна в Кисловодске, с последним поездом провожал ее в Пятигорск. Я в тот вечер решил остаться ночевать в Кисловодске: слишком недоволен я был собой, Мариной, капитаном, чтобы ехать вместе с ними. По дороге на вокзал мои родственники и Семенов делились впечатлениями. Капитан восторгался оперой. Марина изредка, когда к ней обращались, роняла одно-два слова. Я шел молча.
– Молодой человек сегодня что-то не в ударе! – обратился ко мне капитан. – В антрактах преднамеренно избегал нас...
– Надеюсь, – ответил я, – без меня вам не было скучно.
Капитан улыбнулся.
– На этот раз вы сказали правду. А правда всегда хороша.
– Но вы, капитан, на этот раз ошиблись, – ответил я ему в свою очередь, – правда хороша не всегда. Например, ко мне в комнату вошел горбатый, а я ему: «Здорово, горбун!» Какова эта правда?
Капитану – это было видно по его глазам – очень хотелось парировать мое замечание какой-нибудь оригинальностью, но экспромт обычно редко удается, он явно обрадовался, когда в разговор вмешался дядя, и уже не обращался ко мне до самого вокзала. На вокзале мы распростились. Марина, пожимая руку Екатерине Алексеевне, спросила, что она намеревается делать в воскресенье и не провести ли им этот день вместе. Тетя ответила, что собиралась съездить в Пятигорск, а вообще определенно еще не решила и не прочь встретиться. Но я так и не понял, встретятся они или нет.
– А вы, Николай, – повернулась вдруг ко мне Марина, – всегда такой колючий? – глаза ее заблестели.
– Видите ли, – сказал я, – недостатки человека большей частью связаны с его достоинствами. А мы, как правило, замечаем главным образом «колючки»...
– Быть может, нам посчастливится увидеть, кроме шипов, и розы, – не то вопросительно, не то утвердительно сказала Марина.
– Боюсь, как бы розы вы не приняли за чертополох. К сожалению, душа человеческая – не грядка, где все как на ладони. На поверхности ее скорее накипь, чем сущность.
Марша как-то сразу погасла.
– Что ж, видно, и впрямь чужая душа – потемки.
– Чужая, по-видимому, да...
На следующий день утром я тоже уехал в Пятигорск и целую неделю не встречался с дядей. Он передавал через знакомых, чтобы я обязательно приехал, но я все откладывал поездку. Причины у меня были веские, жизнь моя была выбита из привычной колеи, я не мог и не смел поступить так, как того хотелось мне. Марина была несвободным человеком. Легкое увлечение, флирт с такой женщиной, как она, были противны моей натуре. Да и ее тоже. И лучшее, что я мог выбрать, – это не раздувать огня, заставить себя больше не встречаться с ней и тем самым дать возможность восторжествовать разуму. Но чем больше я думал о Марине, тем сильнее, несмотря на доводы рассудка, хотел видеть ее.
Раздираемый противоречивыми чувствами, я отправился наконец в Кисловодск.
Мы встретились у Екатерины Алексеевны. Дядя не смог, как рассчитывал, раздобыть на месте путевку для жены, и тетя снимала комнату в частном доме. Дядя обрадовался моему приезду, упрекнул, что я забыл их, и стал рассказывать, как в воскресенье они с Семеновыми ездили к подножию Эльбруса. Загорелое лицо дяди дышало здоровьем, светилось довольством. Он то и дело повторял, что помолодел лет на двадцать и что жена заново влюбилась в него. Екатерина Алексеевна на подшучивания отвечала тем же, и приподнятое, живое настроение счастливых супругов как-то встряхнуло меня. Я невольно заразился их оживлением, стал в свою очередь перебрасываться с ними шутками.
– Между прочим, – оказала Екатерина Алексеевна, – мы очень жалели, что не было тебя во время поездки к Эльбрусу.
– Кто это «мы»?
– Я, например, капитан Семенов и, – улыбнулась она, – разумеется, больше всех... твой дядя.
– Капитан, оказывается, очень любезен. Как он себя чувствует? – опросил я, пропуская мимо ушей лукавую паузу тетушки.
– Великолепно, особенно в твое отсутствие.
От дяди не ускользнул довольно прозрачный намек жены, и он, не дав мне ответить, воскликнул:
– Ты, Николай, оставь эти глупости! Семеновы должны вот-вот подойти. Мы сегодня ужинаем в «Храме воздуха». И прошу тебя, веди себя прилично.
– Постараюсь исправиться, милый дядя..
– Эх ты, несмышленыш, – вмешалась Екатерина Алексеевна. – Пора бы, кажется, знать, что лучшая оборона – это нападение.
Дядя рассмеялся.
– Сразу видна жена полковника. Ты, матушка, отлично усвоила военную тактику.
В это время как раз и вошли в комнату Семеновы. Марина была опять какой-то новой для меня, и снова я вынужден был признать, что мое воображение бледнеет перед действительностью: природа одарила Марину красотой, не скупясь.
– Приветствую вас и прошу прощения, Дмитрий Николаевич, что задержались, – сказал капитан, обращаясь к дяде. Он был в веселом, приподнятом настроении. Марина, напротив, выглядела грустной. Она молча пожала нам руки. «О чем она думает?» – задал я себе вопрос и, повременив, обратился к ней:
– Говорят, вы весело провели воскресный день?
– Можно было провести еще веселее, – оказала она и повернулась к Екатерине Алексеевне, стоявшей перед зеркалом. – Мне очень нравится это твое платье.
Екатерина Алексеевна принялась рассказывать, с каким трудом удалось ей найти портниху по вкусу.
«Что ж, – подумал я, – тем лучше. Платье занимает Марину больше, чем беседа со мной». Чтобы не выдать своего разочарования и своей боли, я попытался притвориться равнодушным ко всему и по возможности держаться непринужденно.
В «Храме воздуха», когда мы сидели за столом и услужливые официанты подносили новые и новые кавказские блюда, я не выходил из взятой на себя заранее роли. Капитан говорил больше всех, смеялся, шутил и почти не обращался ко мне. Но когда я, не помню уж по какому поводу, коснулся местной легенды о возникновении гор Бештау и Машука, он внимательно выслушал мой рассказ. Я видел, что капитан был ненатурален и всячески подчеркивал, что он «пожил на свете». В силу не совсем ясных для меня причин он старался кому-то доказать, что он и я—люди разных масштабов: один—умудренный опытом, исполненный высоких стремлений, другой – просто юнец. «Что ж, тем хуже для него», – сказал я себе и, когда он вновь стал распространяться о своих стремлениях и о препятствиях, встречающихся на пути, я привел английскую пословицу: «Если бы наши желания были лошадьми, то все бы ездили верхом». Од это воспринял как колкость в свой адрес и ответил мне тем же.
– Вы дурно меня истолковали, капитан, – спокойно ответил я на его резкость. – Жизнь – это действительно удел свершений, как говорите вы. Но я этот удел рассматриваю несколько иначе, не по-толстовски.
– Не понимаю, – искренне признался капитан.
– Толстой говорил: «Берегите себя прежде всего для себя...» На первый взгляд как будто безобидные слова. Но в них скрыта трагедия, если можно так выразиться. А именно: мое желание, я желаю. Такое «я» напоминает мне не человека, а эдакую губку, которая все впитывает только в себя и для себя и ничего не отдает взамен. Что же остается для других? В том-то и беда, что мы стремимся прежде всего устроить свое личное счастье. Жить для других – значит жить для себя, я так понимаю, и в этом, по-моему, суть великих свершений, о которых говорите вы, безразлично, касается это общественной жизни или взаимоотношений с женщиной. «Я люблю, я счастлив» – это еще не означает, что счастлив и другой.
– Вы философствуете. Это естественно. Молодость всегда витает в облаках, – беспечно оказал капитан.
– Может быть, и числится такой грех за молодостью. Не спорю. Но истина бесспорна, что если счастлив другой и если у другого жизнь – красивая песня и этому причиной я, то в этом случае мое желание удовлетворено – я любим, я счастлив. Заметьте – то же «я» приобретает новое звучание. Вы как думаете, дядя?
– Действительно, над этим надо подумать, – ответил многозначительно он.
В уютном небольшом зале «Храма» было шумно, со всех концов доносились обрывки фраз, смех, звучала музыка. Крохотный оркестр разместился в дальнем углу зала, и на маленькой площадке между столиками время от времени кружились в вальсе две-три пары. Улучив момент, я пригласил Марину. Танцевала она легко и свободно. Опьяненный ее близостью, я закружился сильнее и видел только Марину с ее обращенными на меня большими темными глазами и слышал только музыку. Неожиданно для себя я вдруг понял, чего я искал, чего хотел; я не только любил, но и люблю эту женщину. Другого такого чувства в моей жизни уже не будет.
Марина сказала:
– Вы сегодня другой, совсем не колючий. Отчего вы не всегда такой?
– Марина... – голос мой прервался.
– Коленька... – как дуновение легкого ветра коснулось слуха.
Я замер на месте. «Неужто?..» – хотелось крикнуть мне, но музыка смолкла, и мы вынуждены были вернуться к столу.
Капитан окинул меня и Марину испытующим взглядом.
– Говорят, первый блин всегда выходит комом. Вы, однако, танцевали превосходно, – с кривой усмешкой произнес он.
Я не счел нужным заметить его иронию, допил свой бокал и, посидев еще немного, вышел из помещения. Воздух был чист. Вдали чернели горы. Полночная луна сиротливо маячила на темно-голубом небе и заливала зеленоватым светом лежащий в низине парк, белый, сверкающий огнями город, крыши погруженных в дремоту санаториев. Во мне с неизъяснимой силой вспыхнуло новое чувство, совсем не похожее на то, которое было в детстве. Но я не смел, не имел права вторгаться в жизнь капитана. Да и на каком основании, ради чего Марина должна предпочесть ему меня? Что, если бы я очутился на месте капитана? – думал я. – Нет, так быть не может; человек сам виноват, если ему предпочитают другого... Но это было своего рода оправдание самого себя; я это понимал и тем сильнее ощущал всю горечь неопределенности своего положения. Самое разумное, что оставалось мне сделать, – это в ту же минуту покинуть Кисловодск и больше не встречаться с Мариной. Время – великий врачеватель. Оно залечивает любые раны. Но я уже был бессилен последовать этому благому намерению. Все же, не отказываясь окончательно от такой попытки, я решил предварительно поговорить с Мариной наедине и стал придумывать, как это устроить. В тот вечер судьба, видимо, благоволила ко мне. Мы опоздали на последний поезд, уходящий из Кисловодска, и вынуждены были остаться ночевать у Екатерины Алексеевны. Дядя и Семенов отправились в санаторий.
Квартира, которую снимала Екатерина Алексеевна, состояла из небольшой комнаты с двумя кроватями, столом посредине, шкафом и несколькими стульями. Чтобы не мешать женщинам приготовить постель, я вышел на улицу.
Кисловодск – чудесный южный город, весь утопает в зелени, окружен со всех сторон горами. В любое время года здесь дышится легко, испытываешь такой прилив сил, словно у тебя вырастают крылья: только раскинь их – и полетишь. Подтянутые стройные тополя вдоль улиц высоко уходят в небо, сотканное из прозрачной голубизны. Ночами небо приобретает еще более нежные оттенки; крупные звезды несчетными табунами рассыпаны по нему и горят ослепительно ярко. Смена дня и ночи наступает здесь неожиданно. Едва успеет солнце бросить последние лучи, как горы окутывает ночь, тишина вступает в свои права. Вокруг ни единого звука, ни песни, ни смеха, все: и деревья, и здания, и улицы – отдыхает после шумного многоречивого дня.
Не спеша я спустился по узкой, залитой лунным светом улице и подошел к парку. В стороне, играя и переливаясь при свете луны, бил фонтан. Плеск воды убаюкивал тишину. С гор тянуло прохладой и свежестью. Я думал о Марине. Я уже не испытывал бурных угрызений совести, как накануне. В жизни иногда достаточно одного взгляда, двух-трех слав, чтобы глубоко увериться и оказать себе: это тот человек, кого я искал, и уже потом идти с ним рука об руку не старясь, всегда вместе, деля пополам радости и огорчения. И если ты встретил свое второе «я» и в силу причин, быть может, зависящих не только от одного тебя, отвернулся от него, прошел мимо, – жизнь не простит тебе этого.
Когда я возвратился на квартиру, женщины уже спали. Не зажигая света, я разделся и лег в приготовленную мне на полу постель. За окном, раскрытым в сад, поблизости журчала какая-то речонка, – никогда я ее не замечал раньше. Из-за высокого тенистого тополя выглянула луна и осветила комнату. В ночной тишине я улавливал ровное дыхание Екатерины Алексеевны.
– Вы спите?..
Что-то горячее и острое пронзило меня всего.
– Счастливые, как и несчастные, спать не могут.
– К какой же категории относитесь вы?
– Право, и сам не знаю. Знаю только одно – спать не могу.
– Не понимаю вас...
– Было бы странно, если бы вы понимали. Я настолько глуп, что сам не понимаю себя.
– И часто на вас находит такая хандра?
– Не оказал бы.
– Ну, раз уж нам обоим не спится, в таких случаях обычно принято исповедоваться друг другу, Начнем с вас. – Марина старалась говорить беспечно, но голос ее звучал грустно.
Я не заставил себя упрашивать.
– Значит, вы всегда уверенно шли в жизнь? – спросила она, когда я вкратце поведал о себе. – А приходилось ли вам любить кого-нибудь – искренне, самозабвенно?
С замиранием сердца я ждал этого вопроса, но ответил:
– Я много сомневался. А сомневаться в боге, говорил Паскаль, значит верить в него...
– Значит, любили?
– Зачем говорить о том, что перевернуло мне душу и чему нельзя помочь. Лучше бы я не встречал вас вовсе.
– Это, наверно, луна настраивает вас на лирический лад, – принужденно засмеялась она.
– Да, я любил, – повторил я упрямо. – Мало сказать любил. Это пустой звук по сравнению с тем, что я пережил, перечувствовал.
– Значит, вы не забыли своей «Мари»?
– Ты еще спрашиваешь, забыл ли я?..
– «Откуда ты взял конфеты»? Помнишь?..
Майор Славин расстегнул воротник кителя, словно ему было душно, притронулся рукой к виску. Внезапно, повернувшись к Катаеву, сказал:
– Вот такие, лейтенант, дела. Мы вновь встретились с Машей и вам судить —хорошо или нет все это,
– Что же было дальше, Николай Семенович? – нетерпеливо спросил Катаев.
– Однако мы слишком засиделись, товарищи. Уж поздно, а завтра предстоит много дел. Надо отдохнуть.
– Николай Семенович, – заговорили мы почти в один голос.—Нам не привыкать, успеем выспаться. Ведь на самом интересном месте остановились...
Майор скупо улыбнулся.
– Не подведем, честное слово, товарищ майор, не подведем, – сказал Петя Собинов.
Майор повернулся к нему. Петя поднялся и расправил под ремнем гимнастерку. – Честное слово... – хотел было подтвердить он, но Славин жестом усадил его и посмотрел на меня.
– Воздвижин молчит весь вечер. Вам не скучно, лейтенант?
– Я хочу сейчас, Николай Семенович, только одного, чтобы мои товарищи не прерывали вас и не было этих лирических отступлений.
– Ну, какие же они лирические? А вообще без лирики скучно жить, – заметил майор.
– Но и с лирикой иногда бывает невесело...
– Да оставь ты, Воздвижин, лирику в покое, взмолился Петя Собинов. – Товарищ майор, вы встретили Машу и...
– Да, я встретил своего друга детства, – скорее про себя, чем для нас, сказал майор. – Ранним утром мы уже были в городе. Марина призналась, что узнала меня еще в театре, но не могла, не смела выдать себя, не зная моего отношения к ней. В довершение всего я произвел на нее впечатление человека легкомысленного, у которого загораются глаза при виде смазливого лица. И она не хотела омрачать дорогого ей воспоминания обо мне, вернее, о своей первой любви, как о самом святом чувстве, которое сохраняется в памяти всю жизнь. Лучшее, что она могла сделать, – это забыть все, но поступить так было выше ее сил. И удивлялась:
– Неужели ты не мог узнать меня?
– Понятно, нет, – шутливо дразнил я ее. – Как я мог узнать мою маленькую «Мари» в такой важной даме? А потом, когда увлекаешься женщиной, то меньше всего думаешь о прошлом вообще и о ее прошлом, в частности. Ты все заслонила собой и стояла перед глазами такая, какая ты есть сейчас... Конечно, узнал! Но молчал, по причинам совершенно противоположным: ты произвела на меня слишком выгодное для себя впечатление...
– Какой ты противный, – смеялась она.
А Екатерина Алексеевна вороша! Она, оказывается, только делала вид, что спит, слышала весь наш ночной разговор с Мариной и поспешила сообщить о нем дяде. А тот в свою очередь не замедлил сделать мне соответствующее внушение.
Срок отпуска капитана Семенова истекал – до конца оставалось меньше недели. И меня во второй раз ждала разлука с человеком, в котором собралось все самое дорогое моему сердцу. Жизнь словно смеялась надо мной: то окрыляла мои надежды, то безжалостно обрубала им крылья.
Но Марина – славная, милая Марина! Она и слышать не хотела, что существуют юридические законы и людские пересуды. Ей-богу, мы, мужчины, мелки и низменно трусливы по сравнению с женщиной, которая любит. Она идет безбоязненно, зная, что ее чувство священно. Что может сравниться с чистотой ее любви? Марина была в том упоении, когда, всё вокруг кажется светлым, не может не радоваться вместе с нею, дышать и жить ее мечтами и думами. Она удивительно расцвела за те несколько часов, словно проснулись в ней какие-то неведомые, приглушенные до этого силы: внутренний огонь ее радости делал ее совершенной. И нельзя было, находясь рядом с ней, не благодарить жизнь за то, что она создала свое лучшее чудо из чудес – человека.
Возвратились мы на квартиру в полдень. Там нас уже ожидали капитан и мой дядя. Капитан был хмур и на мое приветствие ответил едва приметным кивком. Марина, казалось, не заметила этого. Перешагнув порог, она приветливо улыбнулась дяде и, не скрывая радостного возбуждения, подошла к мужу, притронулась рукой к его волосам, тихо смеясь, сказала ему: «Ты сердишься. Ты ничего не понимаешь»,—Глубокая грусть и радость прозвучали в ее голосе. Капитан Семенов смотрел на нее изумленно: «Что с тобой?» – выражал
его взгляд. Но Марина была слепа ко всему этому, она была вне подозрений и ревности, и, казалось, не верила тому, что может кто-нибудь огорчиться и быть недовольным нашей встречей.
– Марина, едем в Пятигорск, – сказал отрывисто капитан.
– О-о!.. – вырвалось из ее груди, и, мгновение подумав, она сказала. – Хорошо, едем! – Быстро подошла к вешалке, сняла свое летнее пальто и повернулась к мужу:
– Я готова.
Они вышли. Но минуту спустя Марина возвратилась и, не глядя на моих родственников, обратилась ко мне:
– Коленька, жду тебя сегодня вечером в Пятигорске. В восемь. Будешь?
– Зачем ты спрашиваешь?
И она ушла.
Дядя, нервничая, курил. Екатерина Алексеевна, сидя на кровати, с укором смотрела на меня. Мне неприятен был ее взгляд, и, поднявшись со стула, я отвернулся к окну.
– Ты понимаешь, что ты натворил и чем все это может кончиться? – вскипел дядя. – Ты сегодня не поедешь в Пятигорск!
Я оглянулся. Наши глаза встретились.
– Пойми... – другим тоном заговорил было он, не выдерживая моего взгляда, но я дерзко оборвал его. Мы расстались весьма холодно.
На одной из окраинных улиц Пятигорска, в километре от пятиглавого Бештау, в глубине сада прячется в зелени одноэтажный беленький домик. Сюда и пришел я в назначенное Мариной время. От деревянной калитки высокого забора к дому между фруктовыми деревьями вела узенькая дорожка, усыпанная гравием и обсаженная по бокам кустами крыжовника. Окна дома выходили в сад, и деревья тянули свои ветви в их раскрытые створки. Подойдя к одному из окон, я заглянул в комнату. В передней было темно. Я уже собирался позвать хозяйку, но заметил Марину. Она сидела на диване в глубине комнаты, поджав под себя ноги, сосредоточенная и задумчивая.
– Марина, – тихо позвал я. Она встрепенулась, испуганно посмотрела в мою сторону и, вскочив с места, выбежала навстречу. Мгновение стояла в нерешительности, потом прильнула ко мне, прерывисто заговорила:
– Ты пришел, родной. Я так боялась... боялась снова потерять тебя... – и вдруг отстранилась, пристально посмотрела мне в глаза. – А может, не следовало тебе приходить? Нет! Нет! – и она снова порывисто прильнула ко мне. – Ты для меня жизнь, – горячечно шептала она. – А жизнь – все, нет ей границ...
– Марина, ты...
Молчи, – прервала она. – Не хочу, ничего не хочу слышать. – Она схватила меня за руки, отстранилась, крепко стиснула их в своих руках и засмеялась. – Вот тебе, нехороший!
Мы пробродили всю ночь. Мы вновь были детьми: бегали, взявшись за руки, смеялись, говорили друг другу бессвязные, но полные глубокого смысла слова, считали яркие звезды на небе, бродили в поле, затаив дыхание, любовались причудливыми очертаниями гор.
Марина рассказала мне о своем никогда не умиравшем чувстве, ничто не могло погасить надежд в ее сердце. Она верила и почему-то знала, что и я весь полон ею. Потом. стали одолевать сомнения, и в этот период она встретила Семенова. Он не произвел на нее особого впечатления, но был настойчив: поджидал ее после лекций около медицинского института, «случайно» встречал на остановках трамвая, везде сопутствовал ей. Подруги упрекали ее, что она напрасно пренебрегает глубоким чувством замечательного человека, и она постепенно стала соглашаться с ними: пожалуй, они правы. Да и теперь она ровным счетом ничего не может сказать о нем плохого. Он больше чем хороший человек. И в то же время никогда он не мог стать для нее тем, чем был я. Он не сумел пробудить в ней глубоко скрытые силы, которые заставляют воспринимать жизнь во всем ее многообразии и радости. Не было у них того родства душ, общности, которые смогли бы полонить ее всю без остатка, заставить по-настоящему чувствовать, насколько красив окружающий мир. Она встретилась с ним и желаемое приняла за действительность, а когдаубедилась, что все это не так, было слишком поздно: они были связаны браком. И она, в силу условностей, не могла ничего сделать другого, как жить по законам и правилам этих условностей, мирясь со всем, что установилось в ее жизни, и не задаваясь мыслью – хорошо это или дурно. И так было бы, пожалуй, всегда, но здесь встретился я на дороге ее уже как будто определившейся жизни.
– Марина, – прервал я ее, – а ведь нас подстерегает твой отъезд?
– Нет, нет! Мы все должны решить. Но я счастлива сегодня и не хочу заглядывать в завтра. Боюсь его...
– И все-таки...
– Молчи, – снова повторила она и закрыла мне ладонью рот. – У нас есть еще время.
– Какая ты, Марина, хорошая, – говорил я и отдавался весь без остатка захватившему нас обоих стремительному, готовому сжечь нас чувству, радовался, что Марина рядом, и не думал, что этому может наступить когда-нибудь конец.
На следующий день я пришел к ней в условленное время, решив окончательно договориться: откладывать больше было нельзя.
Я постучал в калитку. Она почему-то оказалась на этот раз запертой. И я, не верящий в приметы, подумал – это дурной признак. И в самом деле, на мой второй, более настойчивый стук вышел сам капитан Семенов. На его лице я не заметил ни неприязни, ни удивления.
– А, молодой человек, здравствуйте. Вы, оказывается, знаете мой адрес, – оказал он. Мне был неприятен взгляд его серых глаз. Я только сейчас разглядел их цвет.
– Приветствую вас, капитан, – опомнился я.
– Чем могу быть полезен?
– Я, собственно, хотел видеть Марину, – я чувствовал, как горят мои уши.
– К сожалению, вынужден вас огорчить: Марина ушла в город. – На его губах мелькнула ироническая улыбка. – Ведь мы завтра уезжаем...
– Как?..
– Очень просто... В десять. Быть может, вы соизволите прийти проводить нас?
– Вы очень любезны, капитан. Счастливого пути, – и, круто повернувшись, я ушел. Он что-то сказал мне вслед, но я не расслышал его слов.
Всю. ночь я пробродил в окрестностях города, колеся по каким-то тесным и пустынным переулкам. На этот раз ничто не радовало и не восторгало меня: голубое небо юга казалось серым, звезды, рассыпанные по нему, – тусклыми. Утром я был в лесу, у подножия Бештау; мрачно высились скалы, вековые дубы стояли сиротливо, разбросав свои узловатые ветви.
«Как быть? Что делать?» – неотступно стучало в висках. Вновь и вновь я перебирал все мыслимые истины, и каждая из них была за и против меня. Я любил, но право любви еще не есть право мужа. Я должен был скоро уйти в армию. В душе бушевал рой сомнений и надежд. Время исчислялось часами, минутами... Надо было спешить. И я решил! И все во мне вспыхнуло ярким светом. Мне казалось, я заново родился и вошел в мир счастливейшим человеком. Я вправе, я должен! Только с нею, навсегда вместе. И я бросился назад к Семеновым. Но... я слишком долго раздумывал и медленно спешил. Время было упущено.
Домой к себе вернулся в двенадцатом часу дня. Марина уехала из Пятигорска в десять... От вопроса матери, где пропадал, отмахнулся, сказал что-то невразумительное. Она накрыла на стол, но я не притронулся к завтраку. Хотелось куда-нибудь уйти, никого не видеть, не слышать. Но от себя уйти было невозможно, и это мучило, жгло.
– Коля, – вдруг сказала мать, – к нам приходила какая-то Семенова. Она была взволнована, ждала тебя. На твоем столе оставила записку.
– Как, она была здесь?!
Я кинулся к столу, вскрыл конверт. В нем была фотография Марины. На тыльной стороне ее мелким почерком было написано:
« Сегодня 24 сентября. Неужто все кончено? Говорят, когда умирает один лебедь, второй поднимается высоко в небо и поет спою единственную и последнюю песню! А потом, сложив крылья, бросается вниз и разбивается. Но мы еще не спели своей песни.
Ведь правда, Коленька, нет? И. вместе с тем, кажется, да. Иначе я поступить не могла. Если можешь – вспоминай хоть изредка обо мне...
Только твоя Марина».
Я опустился на стул и закрыл лицо руками. Что-то говорила мама, но я не слышал ни одного ее слова.
Через месяц я уже был в армии. Находился, как и мои сверстники, на карантине. Не знал, куда деваться от тоски. По воскресным дням не находил себе места: казармы пустели, а поблизости, за их расположением, раздавались звонкие девичьи голоса, доносился смех, звучала гармонь, отплясывали наши командиры отделений.
Но вскоре и я вошел в колею, освоился с новыми, непривычными для меня порядками и стал понемногу забываться. Получал письма от родных и знакомых. Они писали – в «гражданке» новостей особых нет, если не считать, что последнее время носятся слухи о войне. Но это только слухи, в магазинах изобилие товаров, продуктов; есть всё – живи, трудись и радуйся. А однажды пришло письмо от дяди. Он к этому времени уже возвратился на Дальний Восток. Сообщал о своих делах и как бы между прочим упомянул, что недели две назад был в Ворошилове, заходил к Семеновым. «Выпивали, вспоминали тебя. Марина обозвала нас черствыми людьми...» И вдруг на отдельном листке знакомый почерк:
«...И сейчас не могу простить себе, что мы не встретились перед моим отъездом. Быть может, все сложилось бы по-другому. Я это окончательно поняла, когда уже сидела в вагоне. Не представляла, что разлука с тобой принесет такие муки. И мы не встретились... Но я люблю. Люблю. Только об одном прошу – не выбрасывай меня из своего сердца.
Твоя Марина».
Я думал, что эти строки краткого письма были последними прощальными словами моей любви, полной радостей и скорби. Но судьба не хотела ставить на этом точку. Словно нарочно подстраивала она мне различного рода неожиданности.
В тысяча девятьсот сорок первом году мы стояли на
подступах к Москве. Тогда было не до личных сердечных дел – все чувства, силы, помыслы были сосредоточены на главном – сдержать натиск и отбросить врага. Мы знали, что такое Москва! Она была единственной надеждой людей. Все – враги и друзья – знали, что под Москвой, как никогда еще в истории, решалась судьба каждого человека в отдельности и народа в целом. Судьба всей Европы. И мы, русские, не могли поступить иначе, как поступили под Москвой в сорок первом!
Я к тому времени уже командовал батальоном. Бои не утихали ни днем, ни ночью. Каждый заснеженный бугорок, каждый клочок земли был полит кровью. Смерть вырывала из наших рядов сотни и тысячи жизней, но ничего не могла поделать с советскими людьми: сердца наши бились пульсом Москвы.
Незадолго до нашего наступления 6 декабря 1941 года в моем батальоне был убит начальник штаба. На его место прислали нового человека. И кто вы думаете это был?.. Капитан Семенов.
При первой встрече с ним я даже растерялся. Мгновение мы молча смотрели друг на друга. Он стоял подтянутый, выглядевший в той обстановке как-то подчеркнуто выхоленным; из его серых ясных глаз веяло добродушием. Я не мог долго сохранять официальный тон, и мы обнялись с ним, как старые знакомые. Несколько минут спустя он рассказал, что прибыл под Москву с частями сибиряков, что слышал о моем батальоне много похвального и что, признаться, ему не хотелось идти в мое подчинение, но обстоятельства заставили, и он сейчас уже не жалеет об этом.
