Текст книги " Те, кого мы любим - живут"
Автор книги: Виктор Шевелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц)
– Каталина, вы очень повзрослели.
Она покачала головой:
– Нет, ничего не изменилось. У меня – только, чур, секрет! – в вещевом мешке есть кукла из лоскутов. Это моя первая любовь. Когда ложусь спать, я, представьте, играю с нею и тоже укладываю спать...
У меня защемило сердце от этих слов. Чтобы справиться с волнением, высвободил локоть, остановился. Бросил камень в реку—по глади побежали круги. Лицо Каталины в сумеречном тумане. Я взял ее за плечи.
– Нам лучше уйти отсюда... – сказала она, но не двинулась с места. Стояла безропотная и доверчивая, как белый цветок.
– Пойдемте, – сказал я.
– Нет, – глаза ее были полны слез. – Я хочу вас поцеловать...
– Каталина?..
– Я так хочу!
– Смотрите, кто-то идет.
Я никого не боюсь.
Она обвила тонкими сильными руками мою шею и поцеловала в губы. Все в ней дышало огнем. Руки, голова, грудь.
– Пойдемте! – вдруг с непонятным ожесточением сказала она и почти убежала от меня.
Я медленно направился вслед вдоль берега реки. В стороне спали, нахлобучив камышовые шапки, дома. Дорогу щедро устилал серебром месяц. Зеркало воды тоже в серебре. Каталина остановилась у обрыва, издали был виден ее склоненный силуэт. Когда я подошел, она даже не взглянула в мою сторону.
– Что с вами?
– «Умри, но не давай поцелуя без любви!» – Она резко повернулась ко мне всем корпусом. – Вы помните, кто записал в свой дневник эти слова?
– Что вы хотите сказать?
– Только одно: лучше бы вас не было. А теперь пойдемте домой.
Я пожал плечами.
– Что ж, человеку можно нагрубить, даже больше– ударить по лицу и считать при этом себя правым. Человек безответен, осел начнет лягаться.
– Вы ничего не понимаете. Черствый, ледяной человек! И что бы вы ни сказали сейчас, пусть даже правильное, все равно это будет неправдой. Я долго ждала вас, чтобы сказать все. И что же? Там, при встрече на полустанке, вам было стыдно, что я бросилась к вам с открытым сердцем. А сегодня... Я не пойму, что делается со мною. Неумная, пустая, не способная ни на что девчонка! И любить не умею. Все во мне гадко, скверно. А человек для того и человек, чтобы в нем ничего не было гадкого, мелкого, скупого, чтобы он радовал своим присутствием жизнь. Что смогла я? Ничего!
– Погодите,—прервал я Каталину.—Мне слишком дорога память вашего отца, чтобы я мог позволить вам говорить и делать глупости. Лучше ответьте мне, почему вы оказались и вели себя как дома у полковника Войтова?
Каталина долго молчала и вдруг заплакала.
– Я ничего не понимаю. Все не так, не то, – сквозь слезы говорила она. – Войтов здесь ни при чем. Я думала – будет радость, а вот... – Она, как дети после слез, прерывисто и глубоко вздохнула. – Вы не сердитесь. Это пройдет. Я давно не плакала. А, оказывается, надо и поплакать. Слезы что-то смывают с души... Вот видите, я уже не плачу. При чужом я бы не заплакала. – Каталина движением пальцев стерла слезы, улыбнувшись. – Что вы смотрите?! Смешно глядеть на плаксу, правда?
Я отрицательно покачал головой, а сам думал, что Каталина, как неотстоявшееся молодое вино, бродит, но у вина для этого есть условия и время, а у нее нет. В восемнадцать лет отказаться от восемнадцатилетия, заживо похоронить в себе все связанное с ним и облачиться в гимнастерку солдата – как это трудно и сурово!
– Скажите что-нибудь, – Каталина взяла меня под руку. – Глядите, река совсем неподвижная. О чем вы думаете?
– Думаю о вас. Ведь с того дня, как увез вас генерал Жолобов, много утекло воды. Чем вы занимались этот год? Почему вы сегодня солдат? Почему не разыскали мать, не остались с ней? Как оказались в нашей части? Вы, кажется, были в спецшколе? Видите, вопросов сколько!
Каталина заговорила не сразу.
– На них можно ответить одним словом и все понять, если захотеть. Когда-то я тоже засыпала вас вопросами, теснившими мне грудь. И ни на один из них вы не захотели ответить прямо. Вы правильно сделали, что поступили так. Никакие объяснения не помогут понять, что происходит сегодня. До этого надо дойти самому. И я постигла, что должна делать, поэтому я здесь, в армии.
– Почему вы покинули спецшколу?
– Разве вы всегда поступаете так, как хотите?
– Значит, это произошло помимо вашей воли?
– Не знаю.
– Вы не хотите ответить?
– Я вам сказала правду.
Чем дольше мы говорили, тем более непонятной для меня становилась Каталина. Она успокоилась. Лицо ее посуровело, в голосе не слышалось слез. Неоперившимся птенцом, капризным и наивным, и одновременно многоопытным человеком казалась она мне. С одной стороны, в ней жили непонятная жестокость и трезвость, с другой – глубокая нежность. Упади снежинка ей на душу и оцарапает ее. Кто она?
– Каталина, что у вас общего с Войтовым, почему я застал вас у этого старика? – спросил я. И будто ударил ее по лицу. Она резко высвободила руку из-под моего локтя.
– Вы всю вину валите на головы отцов и думаете, что правы? И эту ли истину надо искать – кто прав, кто виноват? Войтов оказался сердечнее вас, и не любить его в те минуты я не могла.
– Пойдемте домой, – сказал я, видя, что чем-то ожесточил Каталину.
У дома, где жила она с другими девушками-радистками, я пожелал ей покойной ночи. Поднявшись на крыльцо, она помахала рукой, сказала:
– Передайте лейтенанту Березину, чтобы на меня не злился. Когда-нибудь он все поймет правильно.
– Он – возможно, но я ничего не понимаю. Объясните, что все это значит?
Каталина ничего не ответила, улыбнулась и скрылась за дверью.
V
Минула неделя. Втянуться в мирную жизнь не составляло труда. Война еще жила в сердце, но была далеким событием, а что далеко, волнует постольку, поскольку требуют этого либо правила приличия, либо иные мотивы; человеку порой необходимо непосредственно соприкоснуться с бедами, чтобы он знал, что это такое, и не страдал забывчивостью. Это правило отлично усвоил Войтов. Он до отказа загрузил сутки боевой учебой бойцов и командиров, в его жестком регламенте передохнуть некогда. Но мы изворотливы, умудряемся найти время и для себя, будучи твердо убежденными, что там, где пройдет заяц, проберется гончая, где проберется гончая, там пройдет охотник, а где – охотник, там пройдет лошадь, где пройдет лошадь, там проедет повозка.
С Березиным у нас дружба – водой не разлить. Правда, он по-прежнему ревниво хранит в тайне свои сердечные дела. Но кое-что я заприметил и терпеливо жду, когда он раскроется. Каталину почти не вижу. День провожу в степи на занятиях с бойцами, а вечерами торчим на разборах у Войтова. Передаю ей приветы через Березина. Он свой взвод взвалил на меня; сам предпочитает дежурство по части, различные штабные поручения. Все эти ухищрения для того, чтобы чаще видеть Каталину. Он весь во власти мятущегося чувства, хотя вида не подает. У меня на душе иногда скребут кошки, просыпается что-то безотчетное, похожее на ревность, но я боюсь признаться в этом даже самому себе.
И вот как-то случай свел нас на пятачке. Каталина была озабочена. Березин что-то внушительно говорил ей. Заметив меня, он немедля переменил тему разговора, рассмеялся. Вышло у него это ненатурально. Он и сам почувствовал фальшь и покраснел до корней волос.
– У меня к вам разговор, Каталина, – сказал я. – Вы не очень заняты?
– Нет. А что?
Я покосился на Березина, недвусмысленно давая ему понять, что он мне помеха. Березин заколебался.
– Нет, останьтесь! – вдруг обратилась к нему Каталина. И повернулась ко мне. – Я слушаю.
– Здесь не совсем удобно, – замялся я.
Каталина спросила напрямик:
– Вы боитесь его? – кивнула на Березина и с издевкой улыбнулась. – Он же вам друг.
Я, да и, видимо, Березин поняли, что выглядим довольно-таки смешно.
– Не кажется, ли вам все это мальчишеством? – снисходительно сказал я Каталине.
– А вам не кажется, что пора, наконец, перестать опекать меня и принимать за девчонку, которая без мамы не может и шага ступить?—спросила Каталина.– Кстати, вы не оригинальны. – Она метнула взгляд на Березина. – Лейтенант тоже считает своим долгом опекать меня. Даже закатил сцену. Он, видите ли, огорчен и уверен, что мое пребывание в армии – чистая случайность. Его чутье подсказывает ему, что я сама раскаиваюсь, готова грызть локоть. Дескать, мое место в Москве, около мамы, я должна быть в институте. Войтов ко мне относится хорошо, не поздно исправить ошибку. Ну да что толочь воду в ступе, думайте, что хотите! Только избавьте меня от этой заботы. Я не беспомощный щенок. Никто не знает, что у меня тут, на сердце. – Руки Каталины взметнулись к груди. Мне по-настоящему стало стыдно от какой-то своей мелкоты. Березин пристально разглядывал свои сапоги.—А думать обо мне можете все, что вам угодно,—продолжала она.—У людей никто не отнимал права заблуждаться. Сегодня одна моя подружка даже сообщила мне, что я втюрилась по уши в лейтенанта Метелина. А я-то и не догадывалась об этом.
– Вы хотите сказать...
– Просто хочу предостеречь вас, лейтенант, от заблуждений.
Каталина! Из давней короткой встречи я вынес обрывочные представления об этом человеке. Но забыл, кажется, и то немногое. Думал – передо мною девочка восемнадцати лет. В возрасте не ошибся! Ошибся в главном. Забыл о времени, которое заставляет мужать не по годам, а часам. Я забыл о самом ценном в человеке – об одаренности его натуры и с одинаковой меркой, как ко всем, подходил к Каталине. Чего доброго, мог еще возомнить себя неотразимым и– этаким пошляком Дон-Жуаном – волочиться за нею, стараться кружить ей голову. В ней же все светло и чисто. Она полна силы, не доступной ни мне, ни Березину.
– М-да, поделом, – сказал я лейтенанту. – Каталина преподала нам превосходный урок. Что ж, пошли.
– Я останусь, – сказал Березин.
VI
Некоторое время я наблюдал Каталину издали. Я уже не мог оставаться равнодушным к этому человеку, повернувшемуся такой неожиданной стороной. Березин после нашего разговора втроем дулся на меня, свой взвод сам уводил на занятия. Вечерами тщательно чистился, мылся и уходил из палатки, не обмолвившись со мною ни словом. Я знал – его ждала Каталина. Но долго он не задерживался, возвращался то захлестнутый без меры счастьем, то подавленный и несчастный.
– Все ты виноват, – выпалил однажды он и тут же присмирел. – Послушай, Саша, давай поговорим как мужчина с мужчиной. Если ты любишь Каталину, так скажи, и я уступлю тебе дорогу.
Я усмехнулся.
– Не смейся! – возмутился он. – Я люблю. Не могу жить без нее! Все во мне перевернулось, не узнаю самого себя. Я глуп, я сумасшедший, я самый счастливый. Ради нее отказался от долго лелеемой мечты... – Он перевел дыхание. – Все началось еще в спецшколе. Из-за Каталины я тоже ушел оттуда. Для меня это могло кончиться очень худо, но поступить иначе было выше моих сил. Ради всего святого прошу тебя – пойми. У тебя тверже воля, ты сумеешь заставить себя. Я же бессилен, потому что люблю ее больше, безумнее. И поэтому не могу. Скажи себе – нет, и я, Саша, твой друг до гроба. Я сделаю все, чтобы сохранить Каталину. Ее место не здесь, не в армии, и тем более не на фронте. Я просил Войтова, и он обещал. Каталина должна вернуться в тыл, ее надо сберечь!
– Тебя никогда не будет любить Каталина, – сказал я.
Березин подскочил ко мне с кулаками, вытянутый, как струна. Но в его глазах стояли слезы.
– Научи!.. – процедил он сквозь слезы.
– Ты слишком для этого поглощен собой.
– Я люблю ее. Ты знаешь, что это такое? Люблю!
– Не знаю. – И я вышел из палатки.
Густели сумерки. Солдаты готовились к ужину. Березина я, казалось, знал до глубины, думал, он – воплощение добродетели, и вот – незнакомый, чужой и жалкий человек. Неужели Каталина видит только начищенную сторону в нем? Я рассердился. И понесло меня, как захлестнутую лошадь на обочину: какой только чуши не нагородил самому себе о Каталине и Березине!
После ужина Войтов пригласил командиров к себе. Длинная, большая комната едва вместила всех. Здесь оказалась и Каталина; вела себя непринужденно, словно была на положении хозяйки. Я недоумевал: офицеры собрались, чтобы подвести итоги боевой учебы в подразделениях, роль Кораблевой оставалась загадкой. Слуху, который дошел до меня, не верил, но столь частое посещение ею полковника, ее присутствие в его доме даже в часы, когда он вел деловой разговор с подчиненными, – все это было слишком откровенным вызовом. Березин, забившись в угол, не спускал глаз с Каталины. Войтов стоял у карты. Он был в отличном настроении. И скованность, которая обычно царила среди нас в его присутствии, как-то незаметно исчезла. Третьего дня полковник получил орден, со дня на день ждет повышения в звании; он стал мягче, с лица его не сходит добродушие. Вот и сегодня, разбирая учения, он по-отечески снисходителен к нашим промахам, хотя железную ноту в его голосе мы улавливаем даже за щедрой улыбкой и незлобивостью. Судя по докладам офицеров, репликам и замечаниям Войтова, дела идут превосходно. Часть формировалась, пополнялась новыми людьми, училась, готовилась к боям.
– Тяжело в учении—легко в бою,—заключил свой обзор Войтов известным суворовским изречением. И вдруг, перехватив мой взгляд, сказал:
– Это особенно относится к вам, разведчикам, лейтенант Метелин!
– Слушаюсь, – поднялся я.
– Садитесь.
Войтов отложил указку, достал из кармана яркой белизны платок, вытер бритый череп. Внешне он напоминает маршала Тимошенко, когда-то служил у него адъютантом, ему подражал. И сегодня полковник цитировал маршала, хотя мы, особенно молодые командиры, не любим его бога и поклоняться ему не собирались.
– Вообще разведчики живут чересчур вольготно, – внезапно прозвучал в наступившей тишине голос адъютанта Войтова Соснова, явно стремящегося угодить своему командиру. – Ремни им потуже подтянуть не мешало бы.
Меня передернуло. Но Войтов с охотой, полушутя-полусерьезно откликнулся на замечание адъютанта:
– Разведчики – привилегированный народ. Однако я не теряю надежды, что наши аристократы наконец поймут: сколько бы мы ни умничали, а солдат должен оставаться солдатом; в существе своем он, как заведенный механизм, всегда должен работать безотказно и в заданном направлении. Маршал Тимошенко признаёт только одну школу – суровую. И это лучшая школа из всех возможных.
– Разрешите обратиться, товарищ полковник. Прошу извинить, но ваш адъютант перегнул палку. Пусть объяснит, что значит «вольготно»? – спросил я.
– Разрешите доложить?
Войтов кивнул головой.
– В пятницу лейтенант Метелин вместо полевых занятий, намеченных по плану, безо всякого разрешения укатил на попутной машине в областной центр и несколько часов провел со взводом в картинной галерее.
Соснов ел глазами полковника. «Подражать старшему командиру – хорошо, но быть подхалимом – подло», – невольно подумал я.
Войтов повернулся ко мне:
– Было?
– Разве командир не вправе поступать так, как он считает разумнее?
– Я вас не спрашиваю о праве!
– Так точно. Было.
Тишина стала звонче. Я поймал на себе взгляд Каталины и одновременно Березина. Командиры следили за полковником, ждали бури. Но Войтов не расположен был обострять обстановку, лишь вскользь заметил мне: «Надеюсь, вы уяснили себе, что значит вольготно?» и тотчас переменил разговор. И тут неожиданно вмещалась Каталина.
– Товарищ капитан, – она в упор посмотрела на Соснова, – вы считаете, что солдат обязан уметь делать одно – стрелять? Только этому его следует учить?! Разве понятие Родина не включает в себя музыки, театра, картинной галереи, то есть Репина, Брюллова, Рафаэля, Левитана? Если он, конечно, не оловянный солдат, а человек. Разве...
– Я считаю, что вам, вам... – Уши у Соснова покраснели. – Вам надо... – Но так и не нашел в себе смелости, чтобы осадить Каталину. – Я знаю одну школу – суровую! – добавил он и, видимо, сам донял, что смешон.
Полковник изогнул бровь, щеки его вспыхнули недовольным румянцем. Все это было неприятно. Березин, по всему было видно, зажегся и готов избить Соснова.
– Тебе бы, девочка, слушать и не вмешиваться,– по-отечески тепло, но твердо заметил Войтов Каталине. – А то знаешь, порядок есть порядок: всыплет капитан по первое число наряд вне очереди, вот тогда и поймешь, чему и как учат солдат! – И, повернувшись к нам, сказал: – Вот видите, дочка задала нам всем задачу. Как говорится, истина глаголет устами младенца: кто нищ душой – плохой боец. С такими много не навоюешь.
Мы не узнавали Войтова. Непонятно было и поведение Каталины. Вмешательство ее в разговор офицеров – непозволительная выходка, и, хотя адъютант был не так-то уж люб нам, вольность ее не пришлась по сердцу: кое-кто был склонен в узком кругу язвительно проехаться по адресу полковника. И все же то, что сказала девушка, было для всех нас определенным открытием, и не задуматься над этим было нельзя. Ничего необычного в сказанном не было, но в этом, пожалуй, и заключалась сила: Каталина просто обратила внимание на понятное и известное всем, мимо чего мы проходили бездумно. В человеке надо видеть всегда и прежде всего человека; человек – его первое имя, кем бы он ни был – солдатом или маршалом! В человеке надо воспитывать человека. И для того, чтобы это делать успешно, надо до глубины сердца любить людей, жизнь. Не солдат, а человек пройдет самый длинный путь, все сможет, вынесет, выстоит.
Противоречивые чувства не оставляют каждого из нас. Только двое – Соснов и Березин – были определенны. Первый Каталину ненавидел, второй умирал от любви к ней, что почти одно и то же.
– Так что прошу запомнить, уже прощаясь, ска-вал Войтов. – Нынешний день требует, чтобы его меряли не вчерашней меркой. – Он мельком взглянул на меня. – Не оловянный солдат, а человек в солдате должен быть. Зарубите себе это на носу, да так, чтобы зарубку видно было. А вы, Метелин, учтите: впредь нарушение дисциплины может обернуться для вас серьезной неприятностью.
Расходились мы от полковника в тот вечер шумно; еще долго спорили дорогой. Командир радиороты капитан Саранцев взял меня под руку.
– Ты родился в рубашке: не всякому такое сошло бы с рук. А Соснов каков? Ну и влип!
–Не волнуйся, с него как с гуся вода. В жизни он обеспечит себе теплое местечко, пойдет далеко. Ну бывай, – я пожал ему руку и направился к себе.
У палатки меня догнала Каталина:
– Вы торопитесь?
– Что случилось?
– Я хочу побыть с вами. А если нельзя...
От той Каталины, которая несколько минут назад высказала самому Войтову то, чего не осмелился бы сказать ни один из нас, мужчин, не осталось и следа. Передо мной стояла робкая, беззащитная девочка.
– Выкладывайте, что у вас?
– Пойдемте к реке. Смотрите, какая ночь!..
Я молча повиновался. Узкой улочкой мы направились из деревни к реке. Ночь и в самом деле полна поэзии, чарующей тайны, звонкой тишины. Небо и земля к чему-то прислушиваются, открытые и недоступные человеческому сердцу. Как колдовские глаза, светят звезды. Каталина тоже занята собою, но занята тревожно.
– У вас странное лицо, и глаза таят грусть. Почему? – повернулся я к ней.
Каталина вздрогнула, слишком неожиданным был звук голоса.
– Я не скажу вам этого.
– Хотите, я сам отвечу?
Она вся сжалась.
– Откуда вы можете знать?
– Видите ли, Каталина, в жизнь приходят два сорта людей: одни – плывут, отдав себя на волю течения, другие – целеустремленные и сильные; благодаря им, собственно, и не гаснет жизнь! Вы – из числа последних. Но на дороге у вас все время обстоятельства, как ухабы, выбоины. Вы всю себя растрачиваете на них. Вы, как лодка в шторм, то взлетаете на гребень, то падаете головокружительно в черную бездну. Взять хотя бы ваш переход из спецшколы к нам. Надо быть слепым и редкостным тупицей, чтобы поверить, будто вы добровольно ушли из части, бойцам которой предстояло столь же трудное, как и славное задание – действовать в тылу врага. Перевод связан не иначе как с какой-нибудь сердечной историей.
Каталина схватила меня за руку, стиснула локоть, мне передался нервный трепет ее пальцев, но она опомнилась, с горькой усмешкой спросила:
– Кто вам успел насплетничать?
– А разве есть для этого причины?
Каталина в замешательстве остановилась.
– Все это только мое предположение,—добавил я.
– Вы по-настоящему ни разу не поинтересовались, как и где я все время жила. А ведь отец просил вас позаботиться обо мне.
Пуховичи!.. Может быть, смерть отца Каталины, капитана Кораблева, заронила в меня тогда мужества больше, чем я обретал его в любые другие времена, позволила увидеть то, чего в другой раз, в другую жизнь я не увидел и не познал бы до конца. Слишком дорогою ценой за все заплачено. В душе я тогда назвал себя братом Каталины – и забыл. Ее слова «позаботиться» вызвали у меня и стыд, и горечь одновременно.
– Вы приперли меня к стен, и поделом! Завяз я в самом себе, как в болоте, и стороннее казалось чужим.
– Нет, зачем же, – отозвалась Каталина. – Вы не ошиблись. Не ошиблись в том, что я не затем пошла в армию, чтобы отсиживаться в тылу. Не ошиблись и в другом... Только в той истории сердце ни при чем. Человек, по возрасту годящийся в отцы, предложил мне свою любовь, сердце и руку... В спецшколе я была готова преклоняться перед ним не как предметом любви, а человеком, авторитет которого внушал глубокое доверие. Я думала, он укажет большую дорогу в жизнь, научит меня свершить подвиг, больше – раскроет мне, что такое есть мое «я». Скажет мне, что это «я» затем и существует, чтобы держать ответ, почему еще живут на земле слезы, горе, несчастья. Старый офицер оказался не командиром-учителем, а бабником с сальными руками. Я ударила его по физиономии. В школе поднялся скандал, взъерепенился, восстал Березин. И тут оказался Войтов, близкий и старый друг моего отца, нашей семьи...
Каталина замолчала.
– Вы назвали Березина?
– Лейтенант любит меня, но любит только для себя.
– А разве он должен любить для кого-то?
– Скажите, кто должен быть в ответе за все то, что происходит сегодня? – И, видя мое замешательство, опять спросила: – Кто? Один какой-нибудь человек? Скажем, Войтов, на которого и вы, Метелин, кстати, готовы взвалить вину? Думается, виноваты не наши отцы. Не Войтов. Виноваты мы сами, вы, Метелин, я, он, второй, третий... Каждый должен быть в ответе за то, что происходит.
Я был пристыжен и посрамлен. Взял бы и провалился сквозь землю. Насколько выше, лучше в своих мыслях, разумнее, целеустремленнее эта девочка, чем я, хотя, казалось бы, все должно быть наоборот. Я ведь старше. Родились мы в одном и том же обществе, но она принадлежит ему больше, нежели я, теснее связана с ним.
Березин еще не спал, когда я вернулся. Сидел на скамье у входа в палатку, курил. Ждал меня.
– Поздновато возвращаетесь, товарищ лейтенант!– с затаенной издевкой бросил он.
– Дела, – притворно вздохнул я.
Будь у Березина под рукой предмет потяжелее, он бы запустил им в мой череп.
– Подвинься и дай папиросу. – Я уселся рядом.
Березин достал портсигар.
– Послушай, Коля, скажи честно, если бы узаконены были дуэли, ты вызвал бы меня?
– Еще месяц назад!
– А зря. Я ведь попадаю всегда в яблочко, а ты, случается, и за молоком пули посылаешь.
Перестань язвить! – взорвался вдруг он. – Не
строй из себя невинность! Впрочем, радоваться тебе осталось недолго: в ближайшие дни все переменится.
– Идиот, – рассердился я и ушел в палатку, сбросил ремень, улегся на топчан. «Жалкий ревнивец!» Впрочем, мы стоим друг друга, два сапога – пара, разница только та, что я понимаю это, он – нет. Однако что он имеет в виду, что, собственно, должно перемениться? Уж не думает ли он всерьез «сберечь» Каталину? Неужели оградить человека от возможной опасности, больше – от смерти, но лишить его тем самым счастья вкусить высокую радость осуществленного желания есть наивысшая добродетель?
Я вскочил и пулей вылетел из палатки. Березин сидел на прежнем месте, сжав голову руками.
– Ты что затеял? – набросился я. – Или и вправду вообразил, что если Каталина будет отправлена из армии, то все решится? Ты же сам мечтал совершить в жизни значительное? Совершишь ты или нет – это другой вопрос! Но мечтал, рвался, и уже одно это делало тебя лучше! Или ты выполоскал свою душу?
– Я люблю Каталину, – прервал меня резко Березин, поднялся с места и побрел куда-то в темноту.
VII
Сегодня произошло событие, вернее эпизод, который чуть было не стал роковым в моей дружбе с Каталиной. На днях я побывал в гостях у сельского учителя и раздобыл у него томик Байрона. Но едва стихи оказались у меня на столе, как Березин завладел ими и тотчас отправил Каталине. Соблазнился ролью страстного поклонника великого поэта, хотя знал наизусть всего две-три его строфы. Ссориться с Березиным, потребовать немедля вернуть книгу не хотелось, и спустя неделю я сам отправился за ней к Каталине. В комнате никого из девушек не было. Посидев минуты три в ожидании хозяек, я собрался уйти, как заметил томик в синем коленкоре под подушкой на кровати Каталины. Похитить книгу, тем более свою, – не грех. Но я невольно оказался свидетелем чужой тайны. В томик была вложена тоненькая ученическая тетрадь-дневник. Не рассуждая, хорошо это или дурно, я бегло перелистал ее:
5 января.
Мне исполнилось восемнадцать. Сержусь на папу с мамой: надо же случиться, чтобы я родилась девчонкой. Впрочем, это хорошо: женщине больше дано, больше возложено на ее плечи забот и ответственности.
7 января.
Если бы меня спросили, кем я хочу быть, я бы ответила – крупным физиком. Стать Прометеем, Коперником, Джордано Бруно, вырвать у природы тайну и отдать ее людям – значит прожить жизнь красивую и великую. Но я буду учительницей. В том, что делает учитель, есть нечто от Прометеева подвига, если оставаться до конца честным. Ведь он тоже несет людям свет и тепло...
21 января.
Разгорелся спор. Кто куда пойдет трудиться после войны. Сколько людей, столько и мнений. Я молчала. Знала, что все будет не так. Появился Березин и сразу разрубил узел: «Не надо быть шкурником, – сказал он. – После войны правофланговыми будут ассенизатор, водовоз и каменщик. Я буду одним из них». Меня это поразило: он сказал что-то мое. Главное – устроить людям жизнь...
1 февраля.
Поскорее бы взяться за работу. Действовать,
15 февраля.
Быть человеком – счастье! Ему дано облагородить и украсить землю. Сил его не счесть. Он может положить себе на ладонь земной шар, приблизить или удалить его от солнца. Поэтому в человеке должна быть только одна тень – та, которая не позволяет ему слишком выпячивать себя...»
На крыльце послышались голоса радисток, я поспешно сунул тетрадь с книгой под подушку и уселся у окна.
– Товарищ лейтенант, здравствуйте. Какими судьбами к нам? – Вошли Каталина и несколько девушек.– Молока хотите? Парное. Хозяйка ушла, а нам наказала подоить корову...
В сенцах послышался звон ведра и треск.
– Ой, кувшин разбила...
Девушки бросились к двери.
– Ну и хозяйка ты, Рая. Муж тебя со света сживет.
– Дудки! Вначале я его, – и, растолкав подруг, она внесла мне кружку молока. Оно еще пенилось, таило живое тепло.
– Вкусно, как губы теленка, – сказал я, выпив молоко.
– А вы его целовали? – засмеялись девушки.
– Теленка – нет, а годовалого малыша – да, это одно и то же.
– Я люблю парное молоко, обязательно теперь буду телят целовать, – смеясь, сказала Рая. – Только не годовалых, а которые постарше.
– Тогда выбирайте разведчиков.
– Только не их! – запротестовало несколько голосов.
Я повернулся к Каталине:
– Я пришел за Байроном. Гоните.
Каталина покраснела, бросила взгляд на постель, но, не заметив ничего подозрительного, спокойно сказала:
– Книгу мне подарил Березин, и не ждите, что я ее вам верну.
– Вот это здорово! – воскликнул я.
– Мы вас взамен напоили молоком, – засмеялась Рая. – Вот и квиты.
Девушки дружно расхохотались. И мне ничего не оставалось иного, как рассмеяться вместе с ними и убраться восвояси. В другой раз я бы был более настойчив, но теперь, когда я, как мальчишка, в щелку подглядел обнаженного человека и едва не был схвачен за ухо, краска стыда подступила к лицу: поступок явно не рыцарский. Узнай о нем Каталина, в ее глазах я из друга превратился бы во врага. У каждого есть только ему одному принадлежащая святыня – тайна, и всякий, кто преднамеренно или невольно покушается на нее, – отпетый негодяй. Оправдываю себя только одним – я жертва случайности, открывшей мне нечто значительное: быть человеком, значит, уже родиться Прометеем, надо только до конца оставаться честным, отдать себя людям...
104
Дни на отдыхе текут стремительно, но быстротечность их не рождает тоскливого сожаления. А когда пронесся слух, что снимаемся с места раньше срока, все вокруг вскипело. Начиная от Войтова и кончая рядовым бойцом, все были озабочены. Кое-кто успел пустить здесь глубокие корни, и хлипкое сердце учащенно билось перед разлукой. В подразделениях участились случаи опозданий по увольнительным. Войтов круто завинчивал гайки, командиры строго спрашивали с солдат. Мы были почти на колесах, как внезапно поступил приказ – до особого распоряжения оставаться на своих местах. Первым об этом сообщил Березин.
– И ты радуешься? – спросил я.
– На фронте быть успеем, умереть – тоже! А ты, Метелин, – огорошил он вдруг меня, – готовься в дорогу, повезешь в штаб фронта пакет с отчетом о боевой и политической подготовленности. Это я тебе удружил, откровенно говорю. Хочу подышать не отравленным тобою воздухом. Мне приказано принять временно твой взвод.
Березин рассмеялся.
– Смеется хорошо тот, кто смеется последним, – сказал я, холодея. Мне трудно было поверить в столь быструю перемену: «На фронте быть успеем...» Я продолжал оставаться о нем лучшего мнения: его желание стать лучшим, чем он есть от природы, еще не выветрилось; он просто в некоторой степени напоминает человека, которого столкнули в одежде и сапогах с обрыва в воду; начиненный газетами и радио, сладкими речами школьных учителей о жизни, он мнил себя законченным знатоком ее, хотя подлинная жизнь текла мимо него.
– Надеюсь смеяться последним тоже, – уверенно заявил Березин.
– Спасибо, что предупредил, – сказал я. – Придумаю черт знает что, наконец прикинусь больным, но не поеду! Постараюсь сам принять твой взвод.
Березин порозовел, взгляд голубых глаз выразил растерянность. Он не ожидал подобного оборота.
– Неужели ты способен на подлость?
– Вот уж поистине, в своем глазу бревна не видно! Я сделаю все, чтобы насолить тебе. Так и знай, и я
тебе говорю откровенно. Твоя ахиллесова пята от меня не скрыта. Сегодня же выложу Каталине все о тебе, разрисую так, что волосы зашевелятся. А потом скажу: гляди, король-то голый!
Березин изо всех сил пытался сохранить хладнокровие, но лицо его из разового стало белым.
– Худшего, что ты уже сделал для меня, ты не сделаешь, – процедил он.
