Текст книги " Те, кого мы любим - живут"
Автор книги: Виктор Шевелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)
Оставаясь в тени, Ткаченко делал то, чего он не мог бы сделать при любых других обстоятельствах. Имя его не склонялось попусту, поэтому, свободно расхаживая и даже часто попадаясь на глаза властям, он не вызывал подозрения; напротив, сигуранца располагала успокоительными данными: Ткаченко водится с французами.
Когда же бочка с порохом – Бендеры – взорвалась, Богосу и его приспешники были ошеломлены известием, что руководитель восстания не кто иной, как именно он, восемнадцатилетний сын рабочего-железнодорожника Павел Ткаченко. Возмущению и тупой ярости не было границ. «Мертвым, но доставить в крепость Ткаченко!» – рвал и метал взбешенный Богосу.
Однако спохватился он поздно. Восстание началось. На вокзале и около депо возникли первые баррикады. В Бендеры начали стекаться из окрестных сел и хуторов вооруженные крестьяне и рабочие, ранее покинувшие город. За оружие взялись молодежь и учащиеся. Из Кишинева пришли вести, что там начались массовые демонстрации в поддержку Бендерского восстания. Богосу растерялся. Первые вооруженные стычки между повстанцами и солдатами не принесли ему утешения. Атаки солдат были отбиты. 30 апреля предместье и южная часть Бендер уже были в руках повстанцев. 1 и 2 мая на улицы высыпал весь город – мужчины, женщины, старики, дети. Пожаром заполыхали красные полотнища. На них были начертаны требования свободы, вывода иноземных войск. Демонстранты отовсюду текли пестрыми, стремительными реками к собору, на площадь. К ним присоединились вооруженные повстанцы с баррикад.
Богосу заперся в крепости. Ткаченко не терял ни минуты. Собрав боевую дружину, он осадил крепость, лишив ее общения с внешним миром, Море людей на площади росло, волновалось, как под порывами штормового ветра. Лавочники, предприниматели – все, кто орудовал заодно с оккупантами, забились в подвалы, закупорили окна, двери и в затхлых потемках, обуреваемые злобным страхом, плели липкую паутину заговора. Ткаченко, освободившись от дел по окружению крепости, вернулся на площадь. Здесь он обратился к согражданам с пламенной речью. У соборной ограды была сооружена трибуна. На возвышение поднялись члены подпольного комитета. Статный, смуглый юноша энергично поднял вверх руку, и нестройно гудевшая толпа сразу затихла. Как волны, набегая друг на друга, прокатилось из конца в конец имя молодого, со строгим, точно из камня высеченным лицом человека. «Ткаченко.., Ткаченко... Ткаченко».
Где-то неподалеку от трибуны находился в толпе отец Павла. Он сильно волновался, наблюдая за сыном. Ему казалось, что у Павла сорвется голос, что Павел скажет не те слова; хотелось подсказать ему, о чем вести сейчас речь. Он, отец, глубже знает людскую беду, больше, видел, дольше жил. Но мысли его разбежались, едва заговорил сын, поблекли перед тем, что сказал Павел. Ему, старому человеку, сын заново открыл мир. Ткаченко-старшему показалось, что он и не жил на свете; ходил век по улице и не знал, что эта улица, мостовая, дома принадлежат по самому законному праву ему, наследнику своих бедных, обездоленных отцов. Как по писаному, Павел удивительно ясно говорил о свободе, она и в самом деле дорогостоящая штука, ради нее стоит не пожалеть себя.
– Братья, сестры, отцы, матери, дети! – твердо звучал звонкий и сильный голос. —Вам недолго светило солнце свободы: империалисты задушили в Бессарабии революцию и Советы, едва они возникли, потопили в крови ваших братьев, сынов, мужей, отцов. Сегодня, выйдя сюда, вы, люди труда, люди от земли, вновь всему миру доказываете, что у вас есть сила, что вам не страшны никакие враги, что вы можете и должны спасти свободу и жизнь на земле. У вас отняли хлеб, у вас отняли жилье, вас лишили права быть человеком. Взамен же империалисты на штыках принесли вам бесправие. Сегодня они готовят смертельный удар по вашим братьям-пролетариям за Днестром. Нет покоя капиталу, пока живет Республика Советов, отвоеванная пролетариатом у живого трупа – старого мира. Буржуи хотят погасить солнце и установить на земле ночь. Но нам, трудящимся, даны руки, дан мозг, чтобы свершать. Смерть, пытки, тюрьмы, каторга, казнь, виселица пугают только слабых духом. На место павших во вчерашних битвах бойцов сегодня, – оглянитесь вокруг себя, – встали сотни, тысячи новых защитников дела трудящихся. Да здравствует свобода! Слава труду! Нет империалистам пути на восток, нет им больше места на земле. Смерти – смерть!..
Павел на мгновение смолк. Многоликая толпа дрогнула, зашевелилась, загудела. Горячей ладонью Павел провел по вспотевшему лбу, оглянулся на стоявших рядом товарищей. Он понял, что толпу ему уже не перекричать, не утихомирить, улыбнулся, громко запел:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!..
Песня перекинулась на трибуну. По ступеням она сбежала вниз, всплеснула крыльями над морем голов. Ее подхватили первые ряды, середина, и вот уже запела вся площадь. Клятвой потекла песня по улицам во все стороны. Пел весь народ, пели дети и взрослые, старики и женщины.
По распоряжению повстанческого комитета на площадь доставили оружие. Несколько подвод пробилось в самую гущу толпы. Оружие должно быть в руках тех, кто борется. И едва смолк «Интернационал», как около подвод началась давка. Ружья, винтовки, наганы разбирали мужчины, юноши, женщины. Тут же возникали дружины и отряды. Павел опасался, как бы энтузиазм толпы, захлестнутой стихией, не обернулся против нее же: в сутолоке, давке и неразберихе до несчастья – один шаг; поэтому он распорядился детей и пожилых женщин немедленно отправить по домам.
Площадь кипела. Порядок установился только к вечеру. Тем временем подразделения румын, подойдя незаметно с севера, открыли по повстанцам огонь. Толпа дрогнула, началась давка. Крик. Беспорядочная стрельба. Стоны. Спасли положение подоспевшие рабочие отряды. Они ударили по королевским войскам со стороны железной дороги, и грозившая гибелью всему делу паника была предотвращена. Румыны, не ожидая внезапного и столь сильного натиска, поспешно отступили.
Ночь со 2-го на 3-е мая прошла в тревоге. Богосу удалось пробиться через заслон и бежать из крепости. Это осложнило обстановку: в отчаянии он мог предпринять самые крайние меры. Ткаченко отдал приказ овладеть крепостью. Сам же с основными повстанческими силами занял вокзал, почту, телеграф. Затем бросил почти все свои дружины на. казармы королевских войск, захватил два больших склада с оружием и боеприпасами. Румынские подразделения, перепуганные насмерть внезапным восстанием и утратившие вдруг организованность, бежали куда глаза глядят. В кромешной темноте повстанцы без особого труда овладели большей частью города и взяли под свой контроль все подъездные дороги. Утром Богосу, собрав все наличные войска, перешел в наступление. Французы, размещенные в западной части города, однако, выжидали. Сражение длилось в течение всего дня. Богосу предъявил французам ультиматум. «Восстание надо подавить любой ценой. Опасная игра с огнем зашла слишком далеко!» – горячился изрядно поблекший и осунувшийся Богосу. За одну ночь у него поседели виски.
Штаб повстанцев разместился на почте. Отсюда Ткаченко руководил боевыми операциями. Получив донесение о том, что французские подразделения пришли в движение, он послал своих людей к Андре Семару и Мартелю. Но он не знал, что накануне развернувшихся событий, как раз в те дни, когда Павел с головой ушел в подготовку восстания, Андре и Мартель были арестованы по подозрению в революционных настроениях и спешно вывезены из города. Известие обеспокоило Ткаченко, хотя оно и пролило свет на причину выжидания и странную политику невмешательства французов: у них самих, оказывается, было в частях неладно. Теперь же, когда Богосу настаивал, упрашивал и даже угрожал и когда, наконец, французское командование согласилось помочь королевским войскам, Ткаченко понял, что надеяться на счастливую случайность не только неразумно, но и преступно. Чутье подсказало ему, что наступил именно тот критический момент, когда промедление смерти подобно. И он лично с пятью товарищами отправился в штаб французского командования. Павел знал, на какой риск шел, но выбора у него не оставалось. Когда на карту поставлено все, когда восстание оказалось вдруг перед пропастью, надо было испробовать все средства. Павел вручил требование восставших – французские войска в течение двенадцати часов должны покинуть город. Дерзость повстанцев была неслыханной, она возмутила французов. Главнокомандующий – седой и сухой, как умершее дерево, старик,– правда, по-джентльменски обошелся с парламентерами, но обещал немедленно обратить оружие против бунтовщиков.
– Следовательно, вы направите его против себя! – заявил ему Ткаченко.
В полдень четвертого мая воинские подразделения французов, вооруженные винтовками и гранатами, вышли на улицы. Ткаченко впервые усомнился в себе. Все ли он сделал, чтобы отразить удар в спину, удар со стороны французов? Неужели солдаты начнут братоубийственную бойню? Одолевали мучительные сомнения. Он не верил, что будет пролита кровь. И в то же время все складывалось так, что схватки с чужеземцами не миновать. Французы пересекли город и тремя большими колоннами вплотную подступили к основным опорным пунктам восставших – вокзалу, почте, площади. Ткаченко распорядился не стрелять. Навстречу французам с баррикад была выслана с красным флагом группа безоружных юношей и девушек. Девушки пели «Марсельезу».
– Не стреляйте, товарищи!
– Да здравствует революция!
– Французы-братья, вас ждет Франция!
Над городом, точно над пустынной равниной, установилась тишина. Острая, тяжелая, гнетущая. Повстанцы и солдаты с винтовками наперевес очутились лицом к лицу. Впереди стоял смуглый с горящими глазами юноша, в руках он крепко сжимал древко знамени. Справа и слева – его товарищи. Встали стеной.
– Отцы, братья! – по-французски крикнул юноша, подаваясь грудью вперед. – Стреляйте в своих детей! Ну, чего же медлите?
В рядах французов – нервное замешательство. Тишину расколол одиночный выстрел. Стрелял стоявший впереди колонны старший офицер в высокой фуражке с клеенчатым козырьком. Юноша со знаменем покачнулся, но его подхватили под руки товарищи, и он продолжал стоять, не выпуская из рук знамени. Он обвел взглядом передние ряды солдат, улыбнулся побелевшими губами, хотел что-то сказать и не смог. Изо рта тонкой струйкой потекла кровь, капая на ослепительно белую с расстегнутым воротом рубашку.
Тишину расколол приказ офицера:
– Вперед!
Солдаты не шевельнулись. Юноша упал. Девушки, выхватив из рук убитого знамя, запели «Интернационал». Французы дрогнули.
– Не сметь! – сдавленно закричал офицер. – Вперед! – и бросился широким шагом к группе юношей и девушек.
«Интернационал» подхватили в строю солдаты. Офицер оглянулся. Ничего не понимая, с искривленным от ужаса ртом он медленно повернул обратно. Произошло нечто такое, чего он совершенно не ожидал.
– Бунт! – закричал он хриплым срывающимся голосом и кинулся в гущу строя к запевале, выводившему сильным звенящим тенором: «Мы наш, мы новый мир построим». – Прекратить! – и вскинул пистолет, но оружие выбили у "него из рук. С головы офицера слетела кем-то сбитая фуражка, холодный ветерок или страх шевельнул его волосы. Ряды расстроились. Часть солдат ринулась навстречу повстанцам.
– Да здравствует революция!
«С интернациона-а-а-алом»...—неслось раскатисто с баррикад.
– Ура-а-а-а! А-а-а!..
Беспорядочно, как удары о пустые ящики, загремели выстрелы. Младшие офицеры, попытались восстановить порядок, отвести солдат, но это им плохо удавалось. Только незначительная часть выполнила приказ, остальные перешли на сторону восставших. Старший седой офицер, без фуражки, очутившись вдруг один, в бессильном гневе сжимал кулаки. Он отказывался понимать своих соотечественников, они сошли с ума.
На вокзале обстановка сложилась по-иному. Здесь завязались тяжелые бои. Группа румынских войск, объединившись со второй группой французов, теснила рабочих. Повстанцы истекали кровью. Ткаченко бросил на подкрепление людей с площади, но они уже не могли помочь делу. Кадровые войска проявили на этот раз упорство и холодную жестокость. Павел знал, что поражение на вокзале поколеблет стойкие ряды рабочих в других местах, а этого допустить он не мог. Собрав всех перешедших на сторону повстанцев французских товарищей, он двинул их на вокзал. Расчет Павла был прост – наступающие французы, узнав, что среди повстанцев находятся их соотечественники, вчерашние друзья по оружию, откажутся открыть по ним огонь. Павел не ошибся. На вокзале вскоре началось братание. Как и на площади, к повстанцам примкнули новые группы солдат. Румынские офицеры, открывшие было огонь уже по «предателям» – французам, не нашли поддержки у рядовых солдат. В войсках начался мятеж.
Командование объединенных войск было в смятении. Пожар грозил охватить все союзнические части и подразделения, расквартированные в Бендерах и подготовленные не сегодня-завтра выступить за Днестр на Тирасполь. Создавалось положение, когда надо было думать уже не о восставших, а в первую очередь о сохранении хотя бы приблизительного порядка внутри своего лагеря. И командование направило своих парламентеров к повстанцам. Солдатам рекомендовалось вернуться на свои места, гарантировалось согласие пойти на уступки горожанам. Ткаченко принял предложение командования
О переговорах, но в ультимативной форме потребовал вывода всех воинских частей из города. Французский генерал, который еще вчера грозил Павлу Ткаченко расправиться с повстанцами, согласился исполнить это требование.
10
Румыны, оставшиеся фактически в одиночестве, оказывали слабое сопротивление. Повстанцы повсеместно тронулись на штурм. К утру седьмого мая Бендеры были очищены от чужеземцев. Революция победила. В городе была объявлена Советская власть.
Павел Ткаченко отправил гонцов в Кишинев, связался с Тирасполем: план, намеченный повстанцами, осуществлен, наступление союзнических войск, точнее Антанты, на Россию с Бессарабского плацдарма – сорвано. Сыновья и дочери Бендер всему миру показали, что они сильны, что народ при железной его организации сможет все! Пресса Румынии, Франции, Балкан полна тревожных сенсационных сообщений о событиях в маленьком молдавском городке. Имя Павла Ткаченко не сходит со страниц газет. Рабочие Кишинева в знак
солидарности бастуют. Волнения, как магнитные волны, катятся из конца в конец Бессарабии. Тирасполь – город на левом берегу Днестра, в котором утвердились Советы, – шлет в Бендеры своих представителей. Ткаченко просит вооруженной помощи, чтобы раз и навсегда положить конец насильственному разделению одного народа, одного государства – Молдавии – на две части; Днестр должен стать не границей, а мостом. Но братья из-за Днестра не смогли прийти: Советская Республика исходила кровью, осажденная, как крепость, охваченная со всех сторон пожаром – с юга наступали англо-фран-цузы, зрел и со дня на день должен был прорваться гнойник – Деникин, на востоке теснил Колчак, с северо-запада шел Юденич.
Вторично после ноября 1917 года власть трудящихся в Бендерах продержалась неделю. Королевская Румыния бросила сюда все, что могла собрать. Три боевые, вооруженные до зубов колонны с севера, запада и юга обрушились на крохотный, едва заметной точкой обозначенный на географической карте городок. Командовали войсками знаменитые генералы. По всем правилам тактики и стратегии рассчитаны были мельчайшие детали боя с обходами, арьергардами, с использованием конницы и артиллерии.
Богосу, доведенный до исступления провалом своих честолюбивых устремлений, под видом бродяги пробирается в осажденный город. Ему удается организовать заговор. Дважды он стреляет из-за угла в Ткаченко и оба раза неудачно. Но возможность ударить в спину рабочим была найдена. Под натиском осатанелых полчищ началась сдача города. Каждый метр бендерской земли стоил королевским войскам сотен жизней: свободу, если ее хотя бы раз вкусил человек, он никогда не отдает добровольно. Полыхали пожарища. Уцелевшие дома зияли чернотою сорванных с петель дверей, вышибленных окон; развороченные улицы завалены мешками с песком, опрокинутыми повозками, грудами камня и домашнего, никому теперь не нужного скарба; мостовая покрыта телами. Только стоны говорят, что среди них есть еще живые. От изрешеченных пулями и снарядами стен веет запустением. Город был убит. Он лежал в суровом молчании, повергнутый в первобытный хаос, но непокоренный. Схвачены были все, кто еще уцелел в этом страшном побоище.
Павла Ткаченко ранило осколком снаряда в плечо. Под покровом темноты его перенесли к Днестру и в лодке по течению доставили в низовье, к Олонештам. Здесь, в крестьянской избе, он отлежался и спустя месяц был уже в Кишиневе. Имя Павла опять обрело притягательную силу. Через год он уже был избран секретарем Бессарабского обкома партии, а еще год спустя, когда разгромленные коммунистические организации Румынии и Бессарабии объединились в единую партию, Павел Ткаченко становится одним из ее самых деятельных руководителей. Румынский суд дважды заочно приговаривает его: в первый раз – к 20 годам каторги, во второй– к смертной казни. У сигуранцы прибавилось работы. Ищейки, шпики – все, кто мог быть Куплен, были приведены в движение, искали Павла. Там, где был Ткаченко, вспыхивало пламя борьбы, шла смелая битва не на жизнь, а на смерть. Под ногами тех, кто тщетно силился умерить и потушить в сердце маленького народа огонь свободы, горела земля. Снова обретший власть Богосу – генеральный секретарь внутренних дел Бессарабии – докладывал по начальству: «Легче стереть с земли Бендеры, превратить в развалины Кишинев, сжечь всю Бессарабию, чем усмирить бессарабцев и изловить их гайдука Ткаченко». Богосу забыл, что сам является бессарабцем; выгодно сосватав свою сестру за румынского магната, он теперь окончательно причислил себя к румынам и ненавидел все, что напоминало ему о его прошлом.
Беспрерывно вершились судилища. Тюрьмы от южного Днестра до западной границы Румынии были забиты до отказа. Каторга и расстрелы – иных приговоров не выносилось. «Бессарабец» стало нарицательным именем, синонимом мятежника, бунтаря и вызывало животную ненависть у тех, кто стоял у власти. Был схвачен и Павел Ткаченко. Но расправу над ним учинить не удалось: весь мир твердо встал на его защиту. Трудящиеся Франции, самой Румынии, Германии, Чехословакии, сражающейся Советской России, коммунистическая и либеральная пресса мира – все в один голос требовали: руки прочь от юного борца Павла Ткаченко! В Бухаресте, в Париже у здания румынского посольства– толпы людей, на устах у всех одна фраза: «Свободу Ткаченко!»
Некстати, точно бельмо на глазу, был этот бессарабец для королевской Румынии. Заштатная, никогда высоко не ценившаяся на мировой арене страна, она неожиданно выдвинулась на передовые позиции: ее, как продажную девку, использовали империалисты, превратив в агента международной реакции на Балканах. И вот, в пору неожиданного в ее истории процветания, в момент рискованной игры и стремительного обогащения за счет других, бунтарь-коммунист причинял столько беспокойства. У королевской Румынии по горло хватало своих дел. К Днестру стекались союзнические полчища: надо было задушить Советскую Россию и при этом отхватить для себя кусок пожирнее. Ткаченко являлся серьезной помехой. Лучше всего было бы тихо убрать его с пути. Но всполошился мир. И только подумать– из-за одного человека!.. Обеспокоенные правители постарались выслать Павла за пределы Бессарабии. Но не те были времена, чтобы его удалось долго удерживать вдали от его народа, Родины в часы, когда она– в беде. Не прошло и года, как Ткаченко снова дома и с головой уходит в революционную работу. Ему теперь уже двадцать три года, а за плечами – целая жизнь. В его руках все приводы, ключи к свободе; на его стороне– правда, сила, разум. Он уже не юноша, а закаленный в битвах муж! Имя его вселяет панический страх в тех, кто стоит у руля государства.
На Павла предпринимаются облавы, его выслеживают. И вот он вновь брошен в тюрьму.
Осень 1926 года. Пламенеют на грядках поздние георгины, потемнели высокие шапки стогов весной скошенного сена. Базары пестрят горами красного перца, баклажан, винограда, слив, арбузов, льется медовый запах дынь, яблок, груш. Волнуется, плещет людское море в парках, на улицах.
Жизнь идет. Идет мимо Павла – быстро, стремительно, меряя гигантским шагом время. Он понимал – скоро конец. А он так хотел жить. Не потому, что боялся смерти, нет, а потому, что любил жизнь, хотел хоть немного пожить для себя, именно для себя. И если бы ему сейчас сказали, что он может уйти от всех и заняться только собою, он бы, пожалуй, согласился. Он слишком устал...
В каменном мешке не хватает воздуха, трудно дышать. Едкий пот заливает глаза. Ноги подкашиваются, скользят на цементном полу, липком от его крови. Кружится голова. Перед глазами тяжелая дубовая дверь. С тела точно содрана кожа – так болит оно. Запеклись и потрескались губы. Хоть бы один глоток воды. В пустыне, наверно, легче.
И вдруг дверь распахнулась. Павел всем обмякшим, обессилевшим телом повалился на пол коридора. Лежал неподвижно минуту, а может, вечность. В лицо плеснули водой. Он открыл глаза и увидел перед собою своего палача – генерального директора румынской полиции Войническу, щегольски одетого, уже немолодого человека, с гибким хлыстом в руке; рядом еще кто-то – высокий и тоже щеголеватый. От этих людей веяло едва уловимым прохладным запахом духов, похожих здесь, в тюрьме, на дуновение весны. Незнакомец стоял спиной к окну, глядел на Павла, лица его нельзя было различить. Только когда он приказал тюремщику, державшему ковш с водой, помочь Павлу подняться и перевести в следственную, Павел весь сжался: голос показался знакомым. Кто бы это мог быть?
– Немедленно снимите кандалы и омойте ему раны.
В душе Павел был благодарен незнакомцу за то,
что тот распорядился снять кандалы. Его мучило нетерпеливое желание узнать – кто же это? И вдруг как молнией осветило. Резкий с надвинутым на глаза черепом профиль, острый выбритый до глянца подбородок. Богосу! Его старый заклятый враг.
– Совсем еще юноша, – сказал Богосу Войническу и тут же задумчиво добавил: – Как глупо он устроил свою жизнь. А ведь талантлив. Оратор... и вот. – Богосу повернулся к Ткаченко. – И вот... Жалкая тень вместо человека. Во имя чего воюют эти безумцы?
Павел встрепенулся.
– Идите, идите, мой друг, – заботливо махнул рукой Богосу.
Павла провели в следственную – комнату с низким потолком, оштукатуренными голыми стенами. Маленькое окно, забранное железными прутьями, выходило на тюремный двор. В следственной, кроме тяжелого, точно топором сколоченного стола и трех табуреток, никакой другой мебели не было. Сюда вслед за Павлом и тюремщиком вошли Войническу и Богосу. По знаку Войническу тюремщик молча удалился. Павла пригласили сесть на табурет. Войническу сел на стол, положил хлыст рядом. Богосу остановился у стены, вполоборота к столу– задумчивый и грустный.
Павел ждал. Чего еще хотят от него эти выхоленные, сытые палачи? Кажется, все уже было решено. У Войническу – птичье хищное лицо и узкий лоб, у Богосу – профиль римского патриция. Оба слишком высокие особы, чтобы снизойти до разговора с обыкновенным заключенным. Видимо, он что-то для них значит, если они собственной персоной пожаловали сюда. Павел превосходно знал – часы его сочтены. Завтра утром, а может, уже сегодня все будет кончено. Он не хотел... Все в нем: глаза, губы, руки, сердце, мозг – все протестовало против смерти. Истерзано пытками тело, но он юн. Юн, каким никогда еще в жизни не чувствовал себя, и радовался этому в себе неукротимому огню; потушить его было нельзя, его можно было только убить, что они, эти двое – Войническу и Богосу – и старались сделать. Птичье лицо Войническу – испитое, синие круги под глазами. Бремя забот давало себя знать. Он устал, он очень устал и надеялся в ближайшие дни отправиться в солнечные края, на берег моря в обществе молодой супруги (три дня тому назад он, шестидесятилетний старик, отпраздновал свадьбу). О, Войническу знал вкус жизни и собирался еще многое взять для себя из ее неистощимой кладовой.
– Как чувствуешь себя, Ткаченко? – спросил он. – Ты, я вижу, плох.
Павел вскинул глаза на директора полиции.
– Да, – продолжал, тот, – глупо растрачиваешь молодость! Для того чтобы мутить воду, ума большого не надо. И тебе пора бы это понять.
– Вы, оказывается, умеете острить, господин полицейский,– отозвался Павел.
– Мы всё умеем, у нас сила. Она заставляет плакать, смеяться и даже думать, что мы умеем острить.
– Не знал.– Живые карие глаза Павла иронически блеснули.
– А о том, что тебя уже сегодня не должно было быть, ты знал?
– Убить человека – не признак силы. Никаким законом нельзя оправдать убийства. Тот, кто убивает, облеченный правами власти, тот слаб или в лучшем случае просто болен.
Войническу взял со стола и согнул в руках хлыст. В разговор вмешался Богосу. У Павла ныло правое плечо. На том месте, где вчера прижгли раскаленным докрасна железом, присохла залубеневшая от крови рубашка, и жгло, страшно жгло. Огонь, казалось, проникал в самое сердце. Богосу мягко говорил что-то о долге, о сыновнем чувстве к родине, о высокой мечте человека. Павел мгновение ничего не понимал, стараясь преодолеть острую боль. Наконец ему удалось справиться с собой.
– Что вы хотите от меня, господа? – прервал Павел Богосу.
– Только благоразумия.
Павел усмехнулся, он начал понимать, чего от него хотят. Вкрадчивый, убаюкивающий голос Богосу, его аристократическая респектабельность, словом, весь он с ног до головы – это последняя ставка Войническу. Ведь Богосу – богатей-помещик – в сущности, просто холуй. Павел знал, чего стоил Бессарабии этот румынский угодник.
– Если бы речь шла только об одном Павле Ткаченко, – глядя в глаза Павлу, сказал Богосу, – разумеется, можно было бы не обращать внимания на его заблуждения. Мало ли заблудших талантов гибнет под забором. Если они гибнут в одиночестве – это одно. Но когда они, обладая даром и силой воздействия на других, ведут этих других во тьму, в неизвестность, к беспорядкам и анархии, к нарушению общественных норм и устоев, – это совершенно другое. Ваши заблуждения, господин Ткаченко, не принадлежат сегодня уже вам одному. Они, эти заблуждения, вошли в мой народ. Подумайте о народе, Ткаченко. Ваши и мои сограждане, из-за вас в первую голову, бунтуют, мрут, гибнут. Вы играете, как погремушкой, словом «свобода», бередите им души, в то время как в самой свободе сокрыто закабаление... но это уже из области философии. Не благоразумнее ли нам с вами подумать о своем сильном самобытном государстве?
– Значит, мои сограждане, – спросил Павел, – должны, если хотят иметь свое самобытное государство, также продать румынскому королю честь и совесть, как это сделал их согражданин господин Богосу?
Войническу вначале хладнокровно посоветовал Ткаченко:
– Не валяйте, молодой человек, дурака.
– Не понимаю, – сказал Павел.
– Ты – смертник. Есть возможность жить, – Войническу согнул и расправил в руках хлыст. – Надо, видимо, сделать выбор – жить или умереть. Если ты окончательный фанатик и болван, то можешь предпочесть последнее.
– Я всегда предпочитал и предпочитаю – жить!
Богосу оживился:
– В таком случае не все мосты для отступления у вас сожжены. В человеке все зависит от его убеждений. Убеждения же – флюгер. Нынче другие дуют ветры, Ткаченко. Надо, наконец, понять, что вы несли в себе тяжелую ношу заблуждений, что вы просто были слепы, и об этом прямо и честно сказать во всеуслышание. Мы вам предоставим для этого любую трибуну и аудиторию, страницы газет. Умиротворение вместо бунта, покой среди наших с вами, господин Ткаченко, сограждан – превыше всего для нас с вами.
Павел молчал. За эти часы в преддверии смерти он много передумал, он чувствовал, что ему хочется жить, жить для самого себя, просто с радостью знать, что он юн. Перед глазами было лицо Богосу, красивое, сытое; глаза этого человека кажутся умными. «Убеждения – флюгер...» Павел перевел взгляд на Войническу, и его хищное, птичье лицо Павлу вдруг понравилось, показалось более человечным, чем у Богосу, на нем написано было больше прямоты: Войническу откровенно ненавидел его. И, точно угадывая мысли Павла, перехватив его взгляд, Войническу сказал:
– Ты, Ткаченко, бесспорно, выстрадал чертовски много. И твое отречение, разумеется, будет нам стоить крупных сумм. И не будь дураком, возможности пожить в свое удовольствие никогда нельзя терять. Жить независимо, по-настоящему жить – вот что значит свобода.
Свобода в полном смысле. А не в том смысле, как понимаете свободу вы, коммунисты, нищие и голодные. Оставь всех, займись, наконец, только самим собою. Ты стоишь того, чтобы подумать о самом себе.
– Да, – поддержал Богосу. – Правительство берет на себя обязательство обеспечить вас таким образом, чтобы вы не нуждались абсолютно ни в чем и никогда.
– Решили, значит, купить? – Павел встал. – А вы, Войническу, говорили о силе. Вот она ваша сила... купить.
Богосу прервал Павла:
– Речь идет не о низменной коммерческой сделке, купле-продаже. Речь идет о моих согражданах. Вы зовете своих братьев и сестер на братоубийственную бойню, ведете к гибели. Я же хочу моему народу покоя, счастья. У вас, господин Ткаченко, черствое сердце. Пока не поздно, образумьтесь.
– Господин Богосу, – сказал Павел, – я, гляжу, вы стали заправским проповедником. Это вы-то говорите о любви к народу? Но где было ваше сердце, когда вы топили в крови восставших рабочих Бендер? Вы, надеюсь, хорошо помните бендерскую быль! Сегодня вы на каждом столбе вешаете бессарабцев-крестьян, не желающих мириться с безземельем, голодом и гнетом. О каком сердце вы ведете речь?
– Виноваты в этом прежде всего те, кто поднимает народ на бунт. – Богосу прямо смотрел в глаза Павлу. – Народ всегда слеп, всегда он выполняет волю одного. А один – всегда одержим безумием.
– Безумием одержимы те, кто еще надеется задержать гибель одряхлевшего, паразитического старого мира. Вашего, лакей Богосу, и вашего, хозяин Войническу, мира.
Войническу щелкнул хлыстом по столу:
– Господин Богосу, время истекает, – и повернулся к Павлу. – Выбирай: или – или? Тебя не убедить.
Павел усмехнулся.
– Пришли купить меня и устанавливаете цену, не спросив на то моего согласия.
– Пойми же ты, черт возьми, мне тебя жалко: песня твоя спета!
