Текст книги " Те, кого мы любим - живут"
Автор книги: Виктор Шевелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)
Голос то утихал, то приближался.
– Ганс... Ганс...
Один из разведчиков хотел дать очередь из пулемета.
– Не сметь! – почти крикнул я. – Может, это ищут сына.
И опять тишина. И изредка рвал ее чужой голос:
– Ганс... Ганс...
В блиндаже я застал своих людей без света. Они разбрелись по углам, насупились в раздумье.
– Маскировка, товарищ старший лейтенант, – после долгой паузы неохотно пошутил Бугаев. И серьезно добавил: – Да и грязные и липкие. В глаза не особо хочется друг другу глядеть. Положили сегодня люду...
– Не то говорите, Бугаев, – улавливая его тоску, сказал я. – Не мы пришли к ним...
– Тогда чего же вы не разрешили пульнуть в Ганса?
– А вы бы разрешили?
– Я бы?.. Я бы тоже не разрешил.
Зажгли свет. Блиндаж показался медвежьей берлогой. Низкий, тесный, и люди в нем – пещерные жители, грязные и черные. Я благодарил судьбу, что все уцелели; правда, ни один не остался невредимым. Даже предусмотрительный Бугаев, укрытый во время боя в земле лучше всех, и тот был оглушен; полголовы осмалило ему бог весть чем.
– Всем привести себя в порядок, мыться и ужинать! – приказал я.
– Товарищ старший лейтенант, не до ужина!
– Неизвестно, чем встретит нас утро. Но мы должны встретить его умытыми, – ответил я. – Ну-ка, Петя, давай-ка полей.
Я сбросил гимнастерку, вышел на улицу.
Петя, морщась и едва передвигая уставшие ноги, но с веселым видом вынес ведро ледяной воды, я подставил голую спину. Охая и плескаясь, кричал: «Ну-ка, кто там. на очереди?» Подошли Бугаев, Овчаренко.
Вытираясь полотенцем, вдруг заметил, что Пете не по себе. Оторванный палец давал себя знать: парня знобило, и видно было, что он глушил в себе нестерпимую боль. Грязная повязка на руке набухла от крови. Я преднамеренно не замечал этого, но едва все привели себя в более или менее человеческий вид, почистились и помылись, сказал:
– Теперь всем ужинать. А вам, Кремлев, пора и честь знать – собираться к землячке... В медсанбат!
Петя притворился, что не понял меня, удивленно вскинул брови.
– Ты, парень, не хитри, – осадил его Бугаев. – Захотел, чтобы тебе руку отхватили? Смотри вон, как ее разнесло.
– Иванов уже позвонил, – ответил Петя. – Сейчас придут санитары. Помоют и забинтуют.
Только здесь я вспомнил об Иванове. Он один не выполнил моего распоряжения – мыться. Сидел сгорбленный, с надорванным воротником, не собирался к ужину. Смалил цигарку за цигаркой, глядел исподлобья.
–А вас, Иванов, мой приказ не касается? – спросил я.
– Этому бирюку не приказ, а оглоблю надо, чтоб он очухался, – сказал Бугаев. – Чуть зайца не дал, кабы не вы. Хотел в спину ему садануть, да подумал – леший с ним!
Черные задубелые пальцы Иванова жег докуренный до основания измусоленный окурок цигарки. На оголенной жилистой шее бился четко пульс. Чувствовалось Иванов полезет на рожон. Рука сжала в ладони дымящийся окурок и бросила под каблук ботинка.
– Петя, принесите ему мою новую гимнастерку. Пусть сменит эту рвань, – сказал я Кремлеву.
– Не задабривайте, старший лейтенант, не купите! Мне ваш приказ – не указ: может, я хочу, чтоб меня вот этаким неумытым клюкнуло.
Вокруг собрались бойцы.
– Идите умойтесь, приведите себя в порядок и потом объяснимся, – повторил я.
– Я свое сказал и отчепитесь.
– Ну ты, курский соловей! – угрожающе подступил Бугаев. – Бузу не поднимай.
Иванов с кулаками бросился на Бугаева. Но я встал между ними.
– Злы на себя, а недовольны всем миром?!
– Это почему я злой на себя? – он весь ощетинился, люто повернул ко мне мокрое, потное лицо.
– Да потому, что повел себя, как последний трус! Оставил товарищей и кинулся спасать свою шкуру.
– Это вы верно сказали, – Иванов вдруг обмяк. – Как последний трус! Вот поэтому и хочу, чтоб клюкнуло. Лишь одно не так, товарищ старший лейтенант. Не шкуру спасал, а увидел тучу живых немцев; по танкам бил, там ружье было и как-никак танк – железо, а тут-люди. Вот бельмы и скаканули на лоб от страху.
– Ну тогда мы с вами квиты, – улыбнулся я.
Непонимающе Иванов передернул плечами.
– У меня, брат, тоже поджилки затряслись, – ответил я, – когда танки увидел. С живым немцем встречался не раз, а вот с танками редко приходилось. Ну и хотел дать деру, да благо вы, Иванов, подвернулись.
Страшно, говорите, но что поделаешь. Надо, товарищ старший лейтенант! И удержался...
Иванов часто замигал, пряча навернувшуюся слезу.
– Вы не разыгрываете, товарищ старший лейтенант?
– Хорошенькое дельце! Публично признать, что у тебя заяц в коленях сидел, и еще разыгрывать других.
– Ну, спасибо вам, товарищ старший лейтенант.
– Это вам, а не мне спасибо. Завтра за подбитые танки вас представлю к Герою.
– Товарищ старший лейтенант, товарищ старший лейтенант... Если правда, то, конечно, спасибо, но не стоит. Обидно будет – главное это вот, чтоб Бугаев и вы верили, что я не гад...
– Ну хорошо, идите мойтесь.
Спустя час мы ужинали. Ели через силу. Один Кремлев, которому промыли и перебинтовали руку, храбрился, уминал за обе щеки. Я недоумевал: откуда у человека такая прыть? Но когда поднялись из-за стола и Петя, улучив минуту, шепнул: «Разрешите на часик наведаться в медсанбат», все понял. На сердце было тепло, но сказал строго:
– Не только на час, а вообще необходимо отправить вас в госпиталь.
– Да я не о том, товарищ старший лейтенант. Я обещал землячке сегодня быть.
– Сегодня нельзя, Петя. Неровен час, гляди, опять немцы подымут тарарам.
– Да и я чую это. Ну хорошо, хоть не разрешили,– вздохнул он облегченно. – А то если бы сам – обещал и не сдержал слова, уже не по-гусарски!
– Эх ты, гусар! – рассмеялся я и хлопнул Петю по плечу.
Подумал об Арине. Как она там? И вдруг – распахнулась дверь блиндажа, и на пороге Арина. Я даже прикусил язык, настолько это было неожиданно. В сопровождении двух солдат связи, которые не могли отказать ей в просьбе, она пробралась к нам. Шла от порога ко мне навстречу.
– Я не могла. Не могла...
Солдаты сидели, раскрыв рты. Все это было как во сне. Ворвись в блиндаж фрицы, брось они под ноги бомбу – это было бы правдой. И к этому все, и я в том числе, были бы готовы. Появление же красивой, улыбающейся и плачущей от радости девушки было хитро сплетенной выдумкой, слишком жестокой насмешкой над всеми нами и в то же время ощутимым, понятным и близким счастьем. Арина обхватила мою шею руками и поцеловала в губы. Минуту не отрывалась от моей груди. И только здесь с облегчением и я и все находившиеся в блиндаже поняли, что все это правда, все – невыдуманная жизнь.
– Вы замечательные герои. О вас все только и говорят, – поглядев с восхищением на меня и повернувшись к солдатам, сказала Арина. – А у нас все наоборот. Я, Варвара Александровна, Надя, наш начальник – все мы забрались в погреб. Мы слышали, как страшно гудела земля.
И опять Арина заглянула в мои глаза. Бугаев джентльменски предложил солдатам, сопровождавшим Арину, свой кисет, а гостье – кружку чая. Арина качнула головой.
– Мне пора. Я на одну минуту.
– Ты ни разу не была у нас. Загляни, где я обосновался. Петя, зажгите лампу. – И я проводил Арину к себе в землянку.
– Неужели ты ни разу не вспомнил обо мне?
– Я все время жил тобою.
– Я загадала, когда мы спрятались от обстрела. Если первым кто-нибудь назовет твое имя, значит, ты выстоишь. В душе я молилась богу. В первый раз! И неожиданно Варвара Александровна говорит: «Саша-то впереди всех...» Я вскочила, опрокинула кринки, запрыгала от радости. Мне уже ничего не было страшно. Они подумали, что у меня не все дома. – И вдруг она спросила. – Ты веришь, что есть бог?
– А как думаешь ты?
Арина неопределенно пожала плечами.
Паскаль говорил – сомневаться в боге, значит, верить в него.
– Ты суеверный?
– Не знаю.
– Значит, тоже сомневаешься, значит, веришь?
– Да, я верю в бога, – сказал я. – Он у меня слепой, грубый, безжалостный. Имя этому богу – жизнь. И мы, новые, советские люди, пришли в этот мир затем, чтобы преобразить его – сделать всевидящим, нежным, добросердечным. И я сегодня в окопах дрался за это.
Арина пальцами прикрыла мне рот.
– Когда ты сейчас это говоришь, ты от меня далеко. А я не хочу. – Она поцеловала меня и озорно сказала: – Нехороший, скверный, гадкий, ты дрался за своего бога, а не за меня. Даже ни разу не вспомнил, что есть я. Тебя твой бог опьянил. Да, да! А вот Соснов, пусть он тебе не нравится и я тоже не люблю его, но он дважды присылал за мною солдат, чтобы увести в лес, где не так опасно. Но в Васютниках я знала, что ближе к тебе, и оба раза отказалась уехать. Он чуткий, внимательный, воспитанный...
– Если бы я счел нужным, – холодно прервал я,– я бы не присылал за тобою солдат, а пришел сам. В этом разница между мною и воспитанным Сосновым.
– Неужели ты-ревнуешь? Это низкое, гадкое чувство! Ты должен быть выше. Мне приятна, конечно, что это тебя злит. Но все равно ты должен быть выше. Ты единственный, кто должен быть лучше всех.
Я не понял, шутит или всерьез говорит Арина, и спросил:
– Я соскучился по Наде. Как она себя чувствует?
Арина отстранилась, широко раскрыв глаза. Имя Нади привело ее в полное смятение. Она могла ждать всего, только не слова «соскучился».
– Я имени ее не хочу слышать, – уголок рта Арины мелко и часто вздрагивал.—Она сказала, что окончательно убедилась сегодня, что Метелин настоящий мужчина и что обязательно тебя отобьет у меня, чего бы ей это ни стоило.
– Вот это уже мило, – рассмеялся я. Но Арина и не думала поддержать мой смех. – Передай ей, – продолжал я, – что я велел ей кланяться.
– Вы оба гадкие. Это правда!
– Неужели ты ревнуешь? – спросил я. – Это же мерзкое, низкое чувство! Ты должна быть выше. Мне приятно, конечно, что это тебя злит. Но все равно ты должна быть выше. Ты единственная, кто должен быть лучше всех.
Арина со стоном и слезами счастья бросилась ко мне, застучала кулаками по моей груди. Затем, обхватив шею и приблизив почти вплотную к моему лицу свое, чуть слышно сказала:
– Я тебя очень, очень люблю. Ты весь мой.
...А утром все началось сначала. Проводив почти до дома Арину, я на обратном пути заглянул в окопы к соседям. У них уже все было готово для атаки. Подбросили людей и в мои окопы. Собрали в тылах дивизии всех, кто мог держать оружие; попал кое-кто и из пригревшихся у Звягинцева – писари, снабженцы. Командовал всеми тоже какой-то интендантской службы капитан, располневший, миролюбивый, но патриотически настроенный человек. Бугаев чертыхался, завидев у себя под боком это обозное войско, как окрестил он его. Но одно было отлично: боеприпасов и оружия они приволокли с собою на целый полк. Предполагалась атака, но немцы сорвали ее, накрыв нас на рассвете артиллерийским огнем, и к десяти часам сами повсеместно перешли в наступление. У Погорелого Городища их движение застопорилось, и они стремились теперь закрепить отвоеванные рубежи и обезопасить свой тыл и правый фланг, то есть выравнять в известной мере линию своего фронта. Васютники немцы никогда не считали трудным или неприступным для себя препятствием; их разведка доносила, что здесь расположены две-три тыловые части, не представляющие серьезной силы. И если Васютники не были заняты, то только потому, что немцы не видели в этом особой надобности: лежали они в стороне от шоссейных и железных дорог, в полузаболоченном месте. Но когда немецкие части пришли в соприкосновение с нашими частями, расположенными в Васютниках и в их районе, то с первых же шагов убедились, что это орешек, который не раскусить, поэтому бросили сюда крупные силы с тем, чтобы отсечь его, и увязли. Тем временем наши войска у Городища собрались в ударный кулак и дали немцу такую зуботычину, от которой он в мгновение ока отрезвел и думать забыл о наступлении. Полк Санина, который немцы окончательно считали у себя в мешке, чуть не стал для них ножницами, которые едва-едва не отхватили у основания их ворвавшийся в нашу оборону клин. Спешно они стали откатываться восвояси на всех участках.
Трехдневные бои, собственно, ничего не изменили, если не считать, что Петю и Бугаева я отправил в госпиталь. Первому оторвало руку, второму вспороло осколком живот. И еще новость: полевую почту из Васютников – опасное место! – перевели в лес, поближе к штабу дивизии. Об этом побеспокоился вездесущий капитан Соснов.
Утром, едва встав с топчана, после мертвецки крепкого сна, я заметил, что землянка убрана, сложены в порядке книги, везде наведена чистота, даже мои сапоги начищены, к гимнастерке подшит свежий подворотничок. Вчера я проводил Кремлева и Бугаева в госпиталь, вернулся окончательно физически и душевно разбитым. Усталость валила с ног. К этому еще примешалось ощущение пустоты в землянке: остро не хватало Пети Кремлева. Но он еще выживет, пронесет непосредственность характера через годы; Бугаев – не знаю... Проведенные в тревоге дни и ночи спал урывками, сегодня же сон – тяжелый и крепкий, и некоторое время после сна не могу прийти в себя: все, что было позади, за гранью сегодняшнего дня, казалось грезами какого-то изнурительного кошмара. Вид землянки вернул к действительности. Кто бы это мог?
У печки я заметил что-то осторожно мудрившего Иванова. Увидев, что я проснулся, он будто споткнулся:
– Вам воды холодной или подогреть?
– А вы какой моетесь?
– Из родника.
– Ну и мне из родника.
Иванов не понял, что сказал я преднамеренно. Мне вдруг стал люб этот угловатый замкнутый человек. Не обязанность и уважение заставили его выскоблить мое жилье, а что-то большее. Принеся ведро воды, он налил в таз и поставил его на табурет.
– Нет, брат, давайте на улицу, – сказал я.
– Холодновато.
– Ничего.
Когда я умылся, он спросил:
– А завтракать что вы будете?
– А вы что ели?
– Овсяную кашу.
– Тогда и мне овсяную.
– Я тут вам, – робко возразил он, – достал тушенку, чай согрел.
– Овсяную кашу, – повторил. – Я, брат, теперь во всем буду вам подражать. Гляди, и у меня появится такое железо в груди, как у вас. Ведь вы, фактически, вели поединок с танками! И ни один мускул не дрогнул. Будь я девушкой, я бы вас из десяти тысяч выбрал одного.
– Бугаева жалко, товарищ старший лейтенант.
– А Петю?
– Петя выживет.
– Ну, а с Бугаевым после войны мы обязательно отпразднуем свадьбу его дочери. Надо верить.
– Тогда спасибо, человек он правильный, – Иванов помялся. – А насчет десяти тысяч, это уж буквально ваша полная ошибка. Мужики и в гражданке мне часто так говорили. Но как только до женщин дело доходило, они нос в сторону воротят. Видно, у меня пот для них неподходящий. Так, видать, и проживу бобылем.
– Это уже действительно ваша полная ошибка, – возразил я.
– Лучше скажите мне – можно вместо Кремлева у вас связным быть? Петя наказывал, да и Бугаев просил беречь вас.
– Дело ваше, Иванов. Сделаете честь.
Спустя час после завтрака и беседы с бойцами я сидел у связисток. Девушки осаждали наш телефон, поздравляли: мы первыми приняли танковый удар и выглядели в их глазах героями. Меня они встретили буйным славословием. Одна Клава поздоровалась недружелюбно, неохотно пригласила сесть, на девушек с нарочитой грубоватостью прикрикнула:
– Ну, раскудахтались!
Связистки приводили в порядок фактически полностью свернутый к эвакуации коммутатор. В землянке баррикады.
– Что, приготовились драпать? – подбросил я ежа. Клава вспыхнула, но смолчала: она не могла забыть поступок Иванова, была зла на всех вносовцев. Мое появление выбило ее из колеи. Она смущалась, не знала, как правильно вести себя, кипела и злилась на своих подруг. Но это позволило мне лучше разглядеть ее. Я сразу понял, почему она единственная звезда на небосклоне Иванова. Она принадлежала к тем людям, которые не располагают с первого взгляда, кажутся безобразно некрасивыми. Вздернутый нос, веснушчатое, скуластое лицо и длинные руки. Надо обладать большим сердцем, чтобы понять Клаву и раз и навсегда убедиться в ее редкостной красоте.
– Я к вам, Клава, – сказал я. – Есть важный разговор. Девушки, извините,—поклонился связисткам.– Вы, Клава, не сочтите за труд проводить меня немного.
Мы вышли из землянки...
В полдень я успел побывать в штабе и, возвратись к себе, застал Иванова преображенным и помолодевшим. Он встретил меня понимающей радушной улыбкой. На табурете, перед его топчаном, в жестяной кружке стояли два крохотных на тоненьких стебельках цветка, трудно придумать, откуда добытых.
– Подарок, – сказал он. – Какие нежные цветы.
– От нее?
– От кого же еще, товарищ старший лейтенант!
Несколько минут, как она покинула наше жилье.
Встречали ее всем постом, угощали чаем, все обратились в кавалеров. Она смеялась, польщенная и подобревшая от внимания, шутила со всеми, но цветы подарила одному – Иванову. И опять я подумал о Пете и Бугаеве. Они смогли бы это хорошо понять.
Вечером генерал Громов собрал офицеров, подвел итоги боев. Клуб был полон. Я сидел рядом с Калитиным: Громов расхаживал по сцене с указкой в руке перед большой картой, негромким твердым голосом говорил о расчетах немцев, их намерениях из малой атаки развить огромное наступление с конечной целью– вновь подойти к Москве. Громов указкой прошелся по карте, определяя верные пути и последствия, если бы у немцев дела сложились благоприятно. Погорелое Городище встало заслоном. Оно снесено войной с лица земли, но продолжало жить как важное стратегическое понятие. Сюда подходила железнодорожная ветка, отсюда питалась армия боеприпасами, отсюда вероятнее всего открывался доступ на большую порогу к Москве.
Громов – кряжист, крепко сбит, сед. В голосе, в жесте, во взгляде – во всем сквозила воля; уверенные движения, железная твердость в походке подчеркивали его внешнюю суровость. Но нам было знакомо и его доброе большое сердце. Человек, лишенный зависти, мстительности, готовый принять ответственность на себя при любых обстоятельствах и выручить других, он был в то же время до крайности строг. Его дивизия и прикомандированные к ней подразделения выстояли] Но вскоре я понял, что не ради этого сообщения генерал пригласил нас, не это электризует и возбуждает его настроение. Немцы терпели неудачи у Волги, они натолкнулись на гранитную глыбу и набьют себе там лбы; надо ждать скорых добрых перемен. Офицеры зашевелились. Громов повысил голос. Немцы не случайно начали действия на нашем участке – расстояние не играет роли, и если бы удалось развернуть удачно наступление, то наше сопротивление на Волге не означало каких-то ожидаемых перемен и оказалось бы несущественной частностью в тактике войны. Многие, и я также, исходили в оценке боя с позиции своего окопа, за накатом бруствера не видели огромного леса. Генерал этого не подчеркнул, но исподволь дал остро почувствовать; и когда он сказал, что все мы тоже защитники волжских твердынь, взорвалась буря аплодисментов. Я завидовал генералу, его умению обозреть поле войны с птичьего полета, отделить в нем общее от частного.
– Однако,– воскликнул Громов, – в войне нет второстепенного. Здесь все главное, как в часовом механизме. Хотя если подойти с позиции каждого командира в отдельности, особенно не искушенного в войне, то поле боя – своеобразное абстракционистское полотно, в котором не найти ни начала, ни конца, тем более – логики. Но логика есть. Есть начало и конец. Есть мужество, взлеты и спады, обнаженность нервов. Суметь все это увидеть и направить в одно русло – значит вырвать у врага победу.
Я оглянулся на Калитина. Он сосредоточен, подался вперед, время от времени делал в блокноте быстрые заметки. Генерал называл имена солдат и командиров, проявивших мужество в бою; в их числе среди первых стояли Бугаев и Иванов. «Мои», – шепнул я Калитину и чуть не заплакал, услышав, что они представлены к званию Героя; это частность, но она сделала меня счастливым. Самые жаркие бои выпали на 7 и 8 ноября. Тогда в сутолоке схваток о празднике думать было некогда, отзвуком тоски, что ты лишен права человеком сесть за стол, отдался он в груди. Теперь, когда бои остались позади, праздник встал гигантом. Ощутимым, реальным, живым. Был здесь, в подземелье, среди нас, радовал исходом битв, прославлением людей, отстаивающих право жизни.
– Вы хорошо, товарищи, встретили Великий Октябрь!– заключил генерал. – Поздравляю вас, друзья!
Последние слова потонули в буре выкриков и аплодисментов. Праздник пришел на нашу улицу, был среди нас.
Звягинцев подготовил большое представление. Получив головомойку от Громова за инертность он развил невероятную активность, и к ноябрю был готов концерт из трех отделений. Не оскудела армия талантами. В одной из частей оказался знаменитый баритон, певший в Большом театре; нашлись танцоры, певцы, музыканты, чтецы. Но в тот момент, когда Звягинцев решил сразить наповал всех своим умением из ничего создать великое и доказать генералу Громову, что не лыком шит, немцы вздумали перейти в наступление. Все полетело вверх тормашками. Теперь программу пришлось корректировать, кроить заново. Многие не вернулись с поля боя. Концерт Звягинцев начал с обращения:
Прошу, товарищи, почтить минутой молчания память тех, кто мог доставить вам сегодня наслаждение и радость...
И зал замер. Затем после минуты тишины раздвинулся занавес. На сцене стояли обожженные ветром и огнем молодые и старые люди. Сомкнув плечо к плечу, они пели песню о Родине.
Родина! Колыбель моя. Не твое ли сердце бьется во мне? Не из твоей ли крови и плоти соткан весь я? Дела и помыслы твои – во мне; твоей любовью полнится моя грудь, весь без остатка я отдан твоим печалям и радостям. Еще на заре, когда природа только-только открывала мне таинства живущего мира, с первым словом – мама я уже усваивал твое имя, Родина. Лучами солнца, грозами, вьюгами и метелями, утренней нежностью весен, грустью багряной осени открывались мне твои неповторимые черты. Ты снилась мне ночами, я шел всю жизнь рука об руку с гобою, ты вела меня то к искрометным радостям, то поднимала на вершины, откуда я, как из подоблачной выси, затаив дыхание, смотрел на неоглядные дали, пьянея от счастья, что есть я, что есть люди, есть жизнь, что есть ты, неповторимая. Ты являлась мне то суровой и заботливой матерью – на твоем лице залегли глубокие морщины, во взгляде– строгость, в густых, гладко причесанных волосах белела седина; то приходила девушкой. Я немел от твоей красоты, зачарованный глядел в твои глубокие, по-весеннему чистые глаза, опушенные густыми ресницами, – и гнутые дугой брови твои, и белая шея, и губы, как спелая яркая вишня, – вся ты, изваянная из чистоты, света и солнца, щедро отдавала мне свое тепло, ласку, радость прекрасного; то вдруг ты являлась живой и веселой, нетерпеливой, смеющейся, легкомысленной ровесницей и тащила меня на танцы, увлекала в такой водоворот, что, казалось, ничего выше и лучше звона веселья и танцев не было и нет. Ночью в выласканном синью небе считали с тобою выкованные из золота звезды, уходили в далекие космические миры, подглядывали их жизнь, вели жаркие споры с людьми не нашего мира, но к утру всегда возвращались на землю. Туда, где царствуют радость гроз, метелей и вьюг, беспечность весен, страда лета, покой и вдохновенное раздумье осени.
Я люблю тебя, Родина! Неповторимая, изваянная из чистоты, света и солнца. Ты вывела меня в жизнь, дала мне разум, чтобы видеть; крепкие мышцы, чтобы выстоять; крылья и мужество, чтобы дерзать. Сегодня я уже не тот, что был вчера: время коснулось и меня своей неумолимой рукою, я стал суровее, жестче, взгляд мой с тревожной грустью нередко смотрит в мир, чаще я стал думать о самом себе, не так расточительно щедр стал душою – многое переменилось во мне. Но я остался неизменным в одном – я не могу быть без тебя. Ты слала меня в стужу, в голод и холод, даже – на смерть, и я шел и благодаря тебе всегда выживал; где бы я ни был – далеко ли, близко ли от тебя, – ты всегда была в сердце, и это давало мне силы. Однажды, оторванный от тебя, на чужой земле я встретил человека; у него бегали глаза, он их прятал от меня, и мне показалось, что час назад он совершил убийство, и мне стало мерзко его присутствие. Но он что-то хотел от меня. Он обратился ко мне с русской речью, и я обрадовался – встретил земляка. Но вскоре понял, что ошибся: он изменил тебе, надеялся уйти от тебя и забыть, но это оказалось так же невозможно, как невозможно уйти от самого себя, и он презрел себя; даже в достатке пищи, денег, одежды – всего, что необходимо, чтобы жить, его сердце ежеминутно умирало – вдали от тебя и без тебя он уже не мог быть человеком: он был ниже зверя, хуже врага, презреннее убийцы, и я отвернулся.
Родина! Колыбель моя! Не твое ли сердце бьется во мне? Не из твоей ли крови и плоти соткан весь я? Сегодня в мире – стужа, но ты так хочешь, и я выстою, выдержу, вынесу.
И когда песня смолкла, на смену ей пришли танцы, затем появился чтец. Саженным шагом он пересек сцену и бросил громовым голосом в потрясенную аудиторию стихи Маяковского. Стоял высокий, широкоплечий солдат – Гражданин Советского Союза. Не залу – всему миру бросал он с гордостью – Завидуйте!..
И вдруг (я даже не поверил) на сиену вышла Арина (то-то Звягинцев сегодня бросал многозначительные намеки!). Я не представлял, что будет она на сцене делать – танцевать, читать, петь? Я про нее ничего не знаю, – с угрызением совести отметил я и чувствовал, что волнуюсь за нее; кровь бросилась в лицо. Я боялся посредственности, которая всегда самонадеянна, и, не подозревая об этом, отдает себя на посрамление; я краснел, ненавидел себя, что не предостерег ее. За какие-то секунды пережил больше, чем другие переживают за год. Но едва Арина запела, я поймал себя на том, что она для меня – открытие. Слушаю с упоением. Сидящий рядом Калитин подтолкнул меня и шепнул: «Нет, брат, вы не стоите ее». Голос у Арины красивый и большой. Я уже не видел ее, я слушал. И только спустя некоторое время, когда аплодисменты вновь и вновь вызывали ее, все понял, понял обаяние, секрет ее успеха. Она находилась во власти знаменитой Максаковой, копировала ее жесты, пела ее песни, даже подчинила ей свой голос: нет, это не была посредственность! И если бы была полная самостоятельность, то Арина могла спорить со своей неповторимой учительницей.
– Вы что-нибудь понимаете? – спросил я у Калитина.
– Я радуюсь и ничего не хочу понимать.
– Какой же вы писатель, если не хотите понимать?
Какой же вы ценитель искусства, если все хотите понимать? – в тон мне ответил он, и мы оба рассмеялись.
После праздничного вечера целая гурьба офицеров провожала Арину и Надю. Надя держалась около меня, явно выказывая мне свое расположение. Она завидовала успеху Арины и хотела чем-нибудь досадить ей. Калитин, видя, как Надя виснет у меня на руке, недоуменно пожимал плечами. Втайне он уже любил эту девушку.
– Не слишком ли много вы сегодня дарите тепла одному человеку? – спросил он у нее.
– Мое тепло другого спалило бы, Метелину же этого слишком мало. Вы плохо знаете своего друга, – отшутилась она.
Арина метнула на меня острый как молния взгляд. Свое окружение – липнущих словно мухи к меду офицеров – она не слушала. Оно буйно шумело, весело и раздольно смеялось, не скупилось на комплименты. Она шла, точно окаменев. У землянки, когда стали прощаться, улучив минуту, срывающимся голосом сказала мне:
– Я тебя совсем не люблю. А ее, – покосилась на Надю. – Ее... ненавижу! – И убежала в землянку.
Проснулся с тревожным и смутным чувством. Не. могу объяснить себе, что бы это значило? Грезилось, что я что-то утратил, что-то внезапно оборвалось в жизни. Подступала к горлу щемящая тоска. Вчера я тоже был хорош хлюст! Уподобился Наде, хотел досадить Арине за ее тайну: Звягинцеву она сочла нужным открыться, даже петь со сиены, мне же – об этом ни слова. Но сегодня я раскаивался и жалел, что попался на удочку мелкой мстительности; жалкий и пустой человек!
Зазвонил телефон. Из штаба армии знакомый офицер, захлебываясь от радости, сообщил: «Едешь на учебу в военную академию. Магарыч с тебя!»
Я чуть не выронил трубку. Худшее, что могло случиться в моей судьбе, – это на всю жизнь сделаться солдатом.
– Не шути так зло!
– Жди приказа и собирай манатки!
Это было как обухом по голове. Пусть теперь мне скажут, что предчувствие – чепуха! Три дня кряду ныло в душе, сегодня – жгло. Одним росчерком чьего-то пера хоронились мои предположения, мечты, надежды. Облачить себя, не военного по нутру человека, в мундир – противоестественно. Пока это необходимо, мундир хорошо подогнан и отлично лежит на моих плечах, но сделай я из этого профессию – я окажусь преступником перед самим собою. И другое – уйти от Арины, утратить ее – значило убить в себе жизнь. Из глубины души поднялась тревога и боль. Если вчера я мог позволить шутку, разрешить Наде кокетничать со мной, то сегодня это было гадким, я был мерзок самому себе. Еще не до конца я верил, что с посылкой на учебу решено окончательно, хотел надеяться на случайность. Но в армии приказ есть приказ. И я бросился к Арине.
Полевая почта разместилась в большой землянке, недалеко от штаба дивизии. Я пришел в самый разгар выдачи почтальонам корреспонденции. Арина, заметив меня, низко склонила голову над столом, всем видом говоря, что не хочет знать меня.
– Не надо, родная. Дело слишком серьезное.
Она подняла на меня широко раскрытые глаза.
– Вчера я думал, что могу шутить и даже обойтись без тебя, нынче – все это ложь. Потерять тебя, уйти от тебя, хотя бы на время, – это невозможно. Ты мне больше, чем друг, больше, чем любовь, ты – жизнь! Это правда, Арина!
– Я дурно провела ночь. Я. знала – должно что-то случиться. Молчи, ничего не говори. Я не хотела тебя видеть. А сейчас боюсь, что так и случится, что я тебя никогда не буду видеть. Тебя переводят в другую часть? Я уеду с тобой.
– Посылают в академию, приказано собираться.
Арина отодвинула стопку писем. Стала зачем-то поправлять волосы, опять переложила письма, словно они мешали ей, затем торопливо поднялась со стула, ушла за перегородку – в маленький тесный закоулок, служивший Арине и Наде местом для отдыха и сна. Я пошел вслед.
– Александр, – сказала она, – не могу. Зайди позже. Или лучше жди меня вечером у Варвары Александровны. Жди!
Я покинул почту. Обеспокоенное лицо Арины продолжало стоять перед глазами. Воздух дышал близостью зимы. Летели редкие белые мухи. Серая земля прихвачена морозом. В колесных вмятинах дороги хрупкий ледок. «Я и Арина вчера были чужими, – думал я. – Сегодня – роднее и ближе нет человека. Неправда, что встретил ее недавно. Была другая жизнь и были мы, тысячелетия связывают нас, иначе не смогли бы за мгновение стать роднее и ближе, чем брат, сестра и даже мать». Воздух густел. Белым мухам стало тесно. Я прибавил шагу. Все притихло и присмирело. Зябко прятали под снегом броскую наготу красавицы ели. Дороги устилали ухабы и выбоины; мир застыл в непривычном, белом покое.
