Текст книги " Те, кого мы любим - живут"
Автор книги: Виктор Шевелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)
Мы подошли к опушке леса. Группа наша направилась по предполагаемому следу лося. Заправлял всем Звягинцев. Но вскоре выяснилось, что у него не все в порядке со зрением: слеп, как летучая мышь! Несколько раз он принимал заросли кустарника за зверя, шепотом приказывал затаить дыхание и рассредоточиться, но, когда мы кошачьим шагом окружали кусты, то находили там одни лишь перепутанные клубки почерневшего хмеля. Кончилось предводительство Звягинцева тем, что завел он нас в непролазное болото.
Два офицера из штаба, чертыхаясь, предложили повернуть оглобли восвояси.
– Чудаки! – упирался Звягинцев. – Никакой выдержки! Изучите вначале звериные привычки, а потом чертыхайтесь. Звери всегда умнее охотника. Побеждают терпение и выдержка. Лось водит нас за нос.
К обеду туман рассеялся. На серый небосклон выкатилось маленькое, блеклое, точно переболевшее лихорадкой солнце. Мы к этому времени успели исколесить километров тридцать, дважды барахтались в болоте, много раз путались в зарослях. На охотниках – ни одной сухой нитки. Звягинцев незаметно дернул меня за рукав:
– А что если и в самом деле я проиграл? Надо бы как-то дело разделить?! Для одного ведро самогона накладно.
Я забросил карабин за плечо:
– Ничего, потрясешь свою мошну.
– Какой дурак выдумал эту охоту! – Звягинцев отстал от меня.
К вечеру мы собрались на перекур в заранее условленном месте. Маленький кругленький интендантский лейтенант чихал. Ему вторил пожилой офицер из штаба. У всех подтянуло животы.
– Предлагаю компромиссное решение: спор расторгнуть и убираться отсюда ко всем чертям! – под общее одобрение воскликнул Звягинцев. – Какой-то остолоп сдуру брякнул, что лося видел, а мы, умные люди, клюнули.
– Убьем хоть по сороке! Все как-никак дичь будет,– предложил майор-пехотинец.
Офицеры захохотали. Охота порядком всем надоела. Но я запротестовал:
– Надо выяснить, был ли вообще в этих местах лось. Если да, то непременно убить его.
Звягинцев метнулся ко мне:
– Ура, братцы! Метелин собирается угостить нас шашлыком. Фантазер!
– Если же лось – выдумка, – продолжал я, – немедленно раскулачить ка питана Звягинцева, пусть ставит, как обещал, ведро вина. Кто за?
Шум усилился.
– Правильно!
– Я – за!
– Надо же отогреть душу.
– Раскошеливайся, капитан!
– Ты только смотри, Звягинцев, не подсунь какую-нибудь вонючую гадость.
– Он джентльмен, не позволит!
Стиснутый со всех сторон Звягинцев старался перекричать других.
– Предлагаю охоту продолжать. Метелин прав, надо убедиться.
– Сколько можно?
– Товарищ капитан, уговор дороже денег!
– Что там рядиться! Проиграл – выкладывай!
Подполковник Калитин поднял руку:
– Вы меня лишаете слова, друзья. Спорил с капитаном я. Предложение Звягинцева надо принять: побродить в поисках лося еще час-два, до темноты, а Звягинцев тем временем отправится домой и к нашему возвращению подготовит проигрыш.
– Ура!
– Лучшего придумать нельзя.
– Согласен, – сказал я.
Звягинцев накинулся на меня:
– Ты больше всех подливаешь масла в огонь. И если уж на то пошло, держу с тобою пари, что лося не убить.
– А если опять проиграешь? – спросил я.
– Ставлю три ведра, если лось будет убит, и плюс ведро,, проигранное Калитину. У меня натура не скаредная. По рукам?
Офицеры зашумели:
– Нашли дураков!
– Теперь-то наверняка можно идти ва-банк.
– Честно скажи, патруль видел лося? – спросил я. – Или это твоя очередная потеха?
– Голову даю на отсечение, видел!
– В таком случае по рукам! – И мы, как заправские спорщики, ударили по рукам. Калитин был арбитром.
И опять разошлись. Теперь каждый в отдельности облюбовал себе направление. Тишина белой паутиной оплетала мир. Солнце клонилось к горизонту. Потеплело. Запах хвои и пружинившей под ногами палой листвы пьянил и без того усталое тело. Не прошло и четверти часа, как тишину раскололи один за другим два выстрела. Я бросился выстрелам навстречу. Дорогой наткнулся на свежие следы копыт и, склонившись, понял – здесь прошел лось! Сердце забилось: кому-то из моих товарищей повезло. Еще издали увидел Калитина.
– Убили? – кричу ему.
Ей-ей, видел лося. Не верите?.. Он из тех вон кустов, с выпученными глазами, как черт, выскочил и прямо на меня. Один, второй раз стреляю. А лось, как птица, взвился и был таков; не успел даже нового патрона загнать в ствол.
Я молчал.
– Не верите?
– Я ничего не говорю.
– Ну вот, чудак-человек, не верит! Он был метрах в десяти.
– Как же вы так промахнулись?
– В том-то и беда.
С белым как полотно лицом подлетел Звягинцев. Затем – остальные охотники.
– Ну что?
Все озирались по сторонам.
– Промазал, – пожал плечами Калитин.
– Я так и знал, что вы смажете, – с непонятным удовольствием воскликнул Звягинцев. – Не зря же вы писатель!
Офицеры вопросительно переглянулись. Я тоже заподозрил какой-то подвох. И разгадал – Калитину надоела безрезультатная канитель, и он двумя выстрелами в воздух решил прикончить ее.
– Вы не прочь пошутить, товарищ подполковник,– сказал я.
Он рассмеялся:
– Да лось тут и не ночевал. Пора и честь знать – убираться в подразделение. На себя поглядите, как болотные дьяволы: мокрые, перепачканные. Узнает генерал, всыплет всем за эту охоту по первое число.
Звягинцев сиял:
– Спасибо, подполковник. Я сам ломал голову, что бы придумать эдакое, но вы опередили.
Офицеры, балагуря, собрались в обратный путь. Но мне случайно обнаруженный след лося уже не давал покоя. Своего секрета я не выдал и отправиться домой
тоже не мог. Отколовшись от приятелей, я повернул в противоположную сторону.
– Пройдусь вокруг той рощи, – сказал я.
– Не жмотничай, Метелин. Какой стороной ни колеси, от проигрыша не уйти, – бросил полушутя Звягинцев.
– Наш договор остается в силе, – подтвердил я.
Во мне вспыхнул азарт.
В кусты уйти никогда не поздно, прежде надо испытать, хотя бы это стоило необычайной цены, сладкие минуты удовлетворенного желания. След лося! Я долго не мог его найти. И вдруг он снова оказался у меня под ногами. Я задрожал, как гончая собака, чуя добычу. Во вмятины копыт еще не успела набраться вода. Рядом валялись сбитые сухие прутья и листья. Лось где-то недалеко. Надо было точно определить его направление, чтобы перерезать ему дорогу. Я даже потянул в себя воздух, стараясь в гамме прелых осенних запахов уловить запах животного. Каждый мускул напрягся и дрожал во мне, как струна. Из низины доносились голоса удаляющихся. Внезапно, как выстрел, треснула ветка. Я весь изготовился к броску, зажав в руке карабин.
Но больше ни одного шороха.
Кошачьим шагом я двинулся по следу. Впереди чернели островком глухие заросли ольхи и орешника; в глубину я не стал забираться: окажись лось в противоположной от меня стороне, он тотчас уйдет через поле в большой лес, едва заслышав присутствие врага. Я обошел рощу вокруг и не заметил ничего такого, что бы указывало, что лось укрылся в другом месте; следы оборвались. Животное где-то здесь. И я пожалел, что рядом не оказалось никого из приятелей: наверняка ждала удача!
Началась слежка. Сотни раз я прислушивался, пригибался к земле, но, кроме ударов собственного сердца, ничего не слышал. Решил пересечь рощу и сделал это дважды и оба раза, безрезультатно. Но странное дело, едва я находил новые следы и начинал всматриваться в них, как вынужден был снова убеждаться в совершенной нелепости: следы идут за мной. Я проверил самого себя: обошел рощу справа и пересек ее, и – опять то же самое. По спине побежали мурашки: «Не схожу ли я с ума?» И тут чутье разведчика подсказало – лось
следит за мною. Вскоре я убедился в этом. Сделав вид, что намерен пересечь рощу в новом направлении, я бегом прошел некоторое расстояние и незаметно укрылся в кустарнике, шагах в десяти от рощи, на пути к большому лесу. Отсюда роща, как из укрытия, просматривалась с трех сторон; четвертая меня не беспокоила: уйти туда лось не мог, там пустырь и перекресток дорог, ведущих к жилью людей. Я почуял, что мой, скрытый от глаз, противник занервничал и заволновался. «Укрываясь от преследования – не уходи сломя голову», – думалось, не иначе. А тут его враг исчез, как сквозь землю провалился. Справа и слева под копытами треснули ветки. Одолевали нетерпение и страх. Наверняка, чтобы спастись, надо броситься к большому лесу; у меня сладко засосало под ложечкой: я сидел как раз на пути. Несколько минут острого, напряженного выжидания. Чтобы обнаружить меня, лось предпринял отчаянную попытку: изо всех сил открыто рванулся в противоположную сторону, то есть в самую опасную для жизни– к пустырю и пересечению дорог. «Он с ума сошел!» – перехватило у меня дыхание. Я готов был ринуться вдогонку, но силой удержал себя на месте: мне показалось, что я разгадал отчаяние животного. И точно, топот копыт замер. Я не ошибся. Лось не мог броситься на проезжие дороги, там еще слышны были голоса его врагов. И опять выжидание. Воздух темнел. Ни единого звука, который бы говорил о чьем-либо присутствии. Я был уверен – лось находился где-то рядом, но в то же время стал терять надежду: сумерки стремительно густели, а в темноте лося поминай как звали. И вдруг я почувствовал на себе чей-то взгляд. Кто это был – зверь или человек? – я уже не знал, но высматривали они меня с оцепенелой лютостью. Лоб взмок от пота. Треск ветвей заставил вздрогнуть; у самого края рощи вынырнуло огромное с высоко поднятой головою, раздувающимися ноздрями и вислой, как у льва шеей, животное. Оно потянуло воздух. Мгновение – и, ничего другого не придумав, как смелостью пробить себе дорогу, рванулось из зарослей к лесу. Это был лось. Шел он ярой бешеной рысью, слегка запрокинув голову, как породистая лошадь. Из-под сильных копыт брызгами летела земля. Топот их отдавался эхом. И вдруг почти перед собою он обнаружил врага. Ужас взметнул его, как птицу, ввысь, но с пути своего лось не свернул, решив грудью сбить меня.
Прогремел выстрел. Я слишком хорошо стрелял, чтобы промахнуться. Лось, точно споткнувшись, на полном ходу опрокинулся через голову, с грохотом ударился о землю, вскочил и, пролетев еще метров пять, рухнул всем могучим туловищем. Выпученные большие глаза налились жгучей кровью. Он, как человек, глубоко вздохнул и утих.
На выстрелы ко мне спустя полчаса вернулись оба лейтенанта и Звягинцев.
– Неужели промахнулся?! – еще издали закричали они.
– Хватит валять дурака...
Вид убитого лося заставил их замолчать.
Лейтенант, чтобы вернуть остальных охотников, дал в воздух очередь из автомата. Они не заставили себя ждать, возвратились с шумом, окружили животное,
– Красавец!
– Впервые вижу такого...
– Грудь, как у богатыря.
– Гигант.
Ко мне повернулся Калитин:
– А мы так и решили, что долг платежом красен: острит Метелин. Вам чертовски повезло!
Но я не захлебывался от восторга. Стоял растерянный и подавленный, ощутив вдруг сердцем бессмысленность своего поступка. Животное, отбитое от друга и родного стада, загнанное в эти края не иначе, как все той же сумасшедшей людской сутолокой и войной, металось в поисках укрытия, и одним выстрелом я оборвал его жизнь. Как недорого стоит нынче жизнь птицы животного, человека!
– «Грустно жить на этом свете, господа», – проронил я.
Калитин сощурил глаза:
– Мы родились с вами для того, чтобы переделать жизнь, сделать так, чтобы было не грустно и можно было выбросить из употребления подобные афоризмы.
– Я настроен более скептично, – ответил я. – Мы с вами хотя бы смогли отстоять одно право, право жизни на земле.
Была уже полночь, когда с нечеловеческими усилиями мы доволокли тушу лося до моей землянки. Нас обступили солдаты. Осветили животное карманными фонариками.
– Здорово угодил! Прямо между глаз.
– С толком стреляно.
– Кто же это, товарищ капитан? – спросил Кремлев у Звягинцева.
– Вон товарищ подполковник, – указал тот на Калитина. – Двумя выстрелами лупанул в одно место – и точка!
Великое и смешное всегда идут рядом. Просыпаюсь и не узнаю самого себя: ослепила, как солнце, слава; мой портрет напечатан в газете, на целый подвал статья с подробностями, мне самому неведомыми, сделаны снимки сбитых мною самолетов. Звонки. Поздравления. Даже Петя Кремлев и тот, аккуратно разглаживая газету, хвалится за перегородкой приятелям: «Сегодня покажу землячке, пусть знает наших!» Я растроган, душу будто мажут маслом, но одновременно готов сквозь землю провалиться. Трещит голова, словно ее налили чугуном. По случаю удачной охоты. Звягинцев закатил пир. Наприглашал друзей – повернуться было негде в его тесном жилье. Лося, как кролика, разделали и за ночь проглотили.
Впервые я был пьян. Весь мир казался невыдуманной сказкой, сладкими девичьими губами и все люди – воплощением добра и радости. Но когда добрался до постели – на меня обрушился ад; подо мною был не топчан, а утлая лодчонка, брошенная в ревущий омут. Ее мотало, бросало в бездну, опрокидывалась потолком вниз землянка, я судорожно хватался за фанерные зыбкие борта, боясь вывалиться.
Мне и стыдно, и горько, и обидно. Стыдно перед Петей Кремлевым, он видел, каков я молодец. Обидно на Звягинцева: знал ведь, что не пью я, а поди ж ты, намешал вонючей спиртной бурды и не отстал, пока я не выпил, наливал еще и еще. Славили меня, как короля охоты. А тут Калитин шепнул всем по секрету – командование представило к высокой награде за сбитые самолеты. Меня качали, кричали «ура», и я готов был плакать от счастья. Лесть гадюкой вползла в душу.
В полдень пришла отрезвляющая новость – в приказе по дивизии Калитину, мне и остальным офицерам, принимавшим участие в охоте и пирушке, генерал объявил взыскание. Я схватил выговор и десять суток ареста, Звягинцев в приказе был обойден. Я тотчас позвонил ему:
– Как же это так?
Он юлит, шутит:
– Мне по роду службы положено было вести с вами культурно-массовую работу. А кроме всего прочего, я лично докладывал и давал объяснение адъютанту генерала капитану Соснову. Он, кстати, не такой уж кислый мужик, как я думал.
– Не только кислятина набивает оскомину, вилянье не намного приятнее, – рассердился я и бросил трубку.
Вечером написал письма и отправился на полевую почту. Здесь, однако, уже свернули работу. «Почтовое общество» во главе с начальником младшим лейтенантом Карпинским за длинным столом распивало чай. Брюхастый самовар посредине стола придавал комнате черты далекого затхлого купеческого быта; яркая лампа с синим абажуром, подвешенная к потолку, усиливала это впечатление. В комнате светло, пахнет сладким смоляным дымом. Здесь я застал адъютанта Соснова и тотчас вспомнил слова Звягинцева: «Соснов там завсегдатай». Сидел он между двумя девушками: слева – яркая, броская, со слегка вздернутым носом блондинка, справа – тихая и незаметная русоволосая девушка.
– Ба! Товарищ капитан, уж не переменили ли вы службу?– спросил я у него.
– Каков молодец! – фамильярно бросил он мне и рассмеялся; внешне он неприступен, выглядит солиднее своего возраста. – Переменил службу?.. Мне и в штабе не худо.
– А я так и полагал, что после падения с лошади вы плюнули на строевую службу и ушли в обоз. Кстати, как ваша нога?
Тонкое холеное лицо Соснова окаменело. Он отодвинул от себя стакан с чаем, покосился на Карпинского.
– Собственно, какие у вас здесь дела? Отдали письма и знайте честь. – Соснов поднялся со стула, опираясь на трость.
– Да, да. Что вам еще надо, товарищ Метелин? – спросил Карпинский.
Из смежной комнаты выглянула хозяйка дома Варвара Александровна, близкий друг моего Пети Кремлева; меня она тоже не раз обстирывала, поила молоком и чаем до размещения здесь почты.
– Головушка моя! Поправился? А Петя наговорил страхов... Проходи, проходи, – она полегоньку подталкивала меня в свою комнату.
– Теперь мы знаем, кто вы! – воскликнула вдруг блондинка. – Вы и есть тот самый Метелин, который сегодня в газете?
Варвара Александровна с гордостью подхватила:
– Как же, это и есть наш тот самый Сашенька.
– Кстати, лейтенант, – спросил Соснов, преднамеренно опуская «старший». – Вы находитесь под арестом! Приказы издаются для того, чтобы их выполняли!
Я ответил:
– Вот теперь убежден: вы, товарищ капитан, к сожалению, не покинули строевой службы. А приказ? К счастью, я его не читал.
– Явитесь завтра в штаб к десяти часам.
– Слушаюсь.
Варвара Александровна увела меня в свою комнатушку. Ей жилось тесно: почта заполнила дом, здесь велись все операции с корреспонденцией и здесь же жили начальник, его заместитель сержант и девушки.
– И чего ты с ним, милый, сцепился? Слышу, паленым пахнет; выручать, думаю, надо тебя, буйную головушку, и вышла. Он у них у всех большой начальник,– негромко отчитывала меня Варвара Александровна, одновременно потчуя чаем. – Смоленские мы, как и волжские, – водохлебы. Может, молока тебе? Вот наливай, – поставила она передо мною кувшин. – Приходит это Петя ко мне, глаза ввалились, лица нет на нем; говорит, что ты помираешь. Захватило у меня дух, не продохнуть, что с ним, спрашиваю. А он молока кислого или рассолу просит. Ну, сразу отлегло. Не молока, думаю, ему надо, палку с сучками.
Варвара Александровна – маленькая, сухонькая, лет шестидесяти женщина; родилась она в Васютниках, здесь прожила век, отсюда никуда не захотела эвакуироваться, дом ее уцелел, чудом сохранилась корова.
Обрушивались на нее самые лютые грозы. Немцы к стене ставили. Но ничего не сломило в ней человека, матери. Она вырастила троих сыновей; два из них воюют на передовой: один в чине полковника, другой – лейтенанта, третий командует армией.
– Ты на моего младшего похож, – сказала Варвара Александровна. – Увидела тебя первый раз, и ноги подкосились. Как две горошины вы с ним. Такой же задира. Бывало, как соберутся вместе со старшими братьями – тягается. Одолевал! Те на него с высокими политиками, а он их правдой-маткой. И я всегда на стороне его была. Колхоз наш бедный был, и крестьяне плохо жили. Ну, вот мой Сережа в глаза им и тычет этим. А они масштабами разными рассуждают, – Варвара Александровна засмеялась. – Вот гляжу, ты – вылитый Сережа. Такой же русявый и глаза голубые, ясные, как солнышки. Красивше вас двоих на свете нет. – И, пододвинув ко мне ближе табурет, бережно маленькой шершавой рукой провела по моим волосам.– Когда ж это тебя успело, сынок, инеем припорошить?
– Не приметил, Варвара Александровна. Посмотрел как-то в зеркало – сед. И весело стало.
Варвара Александровна задумалась. Маленькие, в паутине морщинок глаза ее влажно блестели:
– Загубили вашу молодость. Украли. – И тотчас, будто желая отогнать тяжелые мысли, указала через приоткрытую дверь в зал на Соснова,– А этот вот, хоть и кукольное лицо имеет, мне не по сердцу. За Аринкой нашей ухаживает.
Я через комнату кинул взгляд на Соснова. Он и в самом деле – красавец мужчина: гвардейский рост, черные как смоль волосы, большие глаза, чувственные губы, лицо выхолено.
Чай во второй комнате пить закончили, отодвинули самовар, убрали посуду. Соснов вел рассказ о каком-то литературном герое. Девушки примостились у большой русской печи, грели спины. Восхищенные глаза блондинки прилипли к капитану. Он то прохаживался, прихрамывая, то садился на скамью у края стола. Кисти рук у Соснова узкие, с длинными нервными пальцами.
– Если и мой самый старший такой же сокол...– проронила Варвара Александровна, заметив, что я слежу за Сосновым, – он, поди, начальник еще повыше, то невелика ему честь.
– Что это вам не ко двору Соснов пришелся?
– Гляжу, страсть как он любит, чтобы ему все подчинялось. У нашего начальника почты на животе, поди, мозоли выросли, так ползает перед ним. Да и Арину жалко: попробуй увернись тут – любишь не любишь, а терпи, коли начальство говорит.
Я от души рассмеялся.
– Которая же из двоих Арина?
– Та, которая тебе больше по сердцу. – Хитрые искорки мелькнули в глубине ее глаз.
– Конечно, не блондинка, – ответил я и сам, того не ожидая, доставил острую радость хозяйке.
– Мой Сережа не иначе, так бы ответил! А вот старший, хоть и женатый, тот бы, котом облизываясь, на Надю свои зенки пялил бы.
Теперь я знал, кто Арина и Надя. Одна броская и яркая, как знойное лето; вся вот она – на поверхности, притронься к ней и загоришься; вторая – какая-то скрытая от взора. У нее тонкое, нежное лицо, русые волосы, большие застенчивые глаза; пройдешь мимо нее и не заметишь, но, остановив однажды взгляд на ней, больше не оторвешь. Надя затмевает ее своей яркостью: она кругла, румяна, волосы почти белые, как отбитый и отчесанный лен, в глазах прыгают бесы, жадные, охочие. Как плавленное железо, она, так и гляди, чтобы не обожгла.
– Надя – доктор, – комментировала Варвара Александровна.
– Доктор? Зачем она попала сюда?
– Ну как там у вас зовется, военный фельдшер! Кто-то из начальства рассудил, что ее место на почте, письмами заниматься. Бинты и передовая – дело для других.
Я прислушивался к тому, о чем говорил Соснов. Некоторое время он спорил с Карпинским и его заместителем, затем спокойно продолжал разматывать нить ранее начатого. Он называл имена Онегина, Печорина, Рудина, к чему-то пристегнул сюда же Сергея Есенина и Игоря Северянина. Я не мог уловить: что, собственно, он хочет доказать. С пафосом прочел он стихи Есенина: «До свиданья, друг мой, до свиданья...»
– Есть логика души, – воскликнул он, закончив читать стихи. – Личность, не слюнтяй, разумеется, какой-нибудь, а глубокая и сильная, в соприкосновении с черствым, грубым миром – восстает. Но мир, как всегда грубость и черствость, сильнее! Но личность не может смириться, позволить восторжествовать над собою мерзости; у личности остается один выход из противоречий – забвение. Самое разумное, самое милое. В противном случае человек обрекает себя на вечную пытку.
Я разгадал Соснова. Пустить в глаза припудренную заумь, прикинуться разочарованным, неудовлетворенным, странным – верное средство разогреть и без того всегда горячее сердце юной девушки. Надя явно клюнула: вся она во власти красивого кареглазого капитана. Арину я не мог понять: она сидела задумчивая, молчаливая.
Карпинский заметил:
– Вы, товарищ капитан, молоды. И я не знаю ни одного мужчины, который бы в юности не помышлял застрелиться. Видно, это какой-то не открытый еще закон глупости, а не логика души. Жить всегда хорошо!
– Глупость сводить все к молодости! – запальчиво возразил Соснов. – Жизнь, особенно сейчас, когда она не стоит ломаного гроша, когда на каждом повороте тебя подстерегает смерть, становится слишком пресной: все время остерегаться, жить, так сказать, оглядываясь,– оскорбительно и унизительно. И я искренне повторяю сейчас известное изречение известного литературного героя: я знаю только один дурной и гадкий день – это день своего рождения.
«Комедиант!» – сказал я про себя, встал из-за стола и вышел в зал. Варвара Александровна успела только ахнуть.
– Товарищ капитан, – обратился я к Соснову, вынул из кобуры пистолет, положил на стол. – Возьмите пистолет и застрелитесь.
Надя вскрикнула, зажала рот ладонью. Соснов вздрогнул:
– Вы что, с ума спятили?
– Я просто хотел убедиться, капитан, насколько вы хозяин своего слова. Коль все так противно, коль вы заражены хронической болезнью «лишнего человека», есть единственное средство излечиться. – Я указал взглядом на пистолет.
Соснов сильнее оперся на трость.
– Я еще раз спрашиваю вас, в своем ли вы уме, Метелин?
– Вас покинуло мужество? – настаивал я.
И здесь все заговорили хором. Особенно усердствовала Надя; можно было подумать, что она жена капитана, столь рьяно бросилась она на его защиту: «Вы сухарь, старший лейтенант, совсем не то, что в газете! Не понимаете шуток». – Яркие губы ее дрогнули насмешкой.
Всех утихомирил Карпинский. Он взял пистолет со стола и сунул обратно в мою кобуру:
– Огонь всегда обжигает руки, не надо с ним баловаться. Тем более сегодня, когда и без того все подвешено в воздухе. Ну, а лишние люди, или, как вы их называете, герои, – бывают только в книгах.
Растерявшийся было Соснов благодарно покосился на.мудрого почтаря и метнул в меня довольно примитивную остроту:
– Лишние бывают не только в книгах, но и здесь вот, среди нас,
– Браво, капитан, вы не утратили еще способности шутить! Сдаюсь, – и я удалился к Варваре Александровне.
В прежние времена мне Соснов казался иным: не было этой спеси, которую увидел в нем сегодня, чванства, высокомерного желания убедить весь мир, что он в бесчисленном ряду бесцветных, серых людей один лишь что-то значит, не познан и не раскрыт; раньше он просто копировал своего начальника, подражал ему. Теперь он сам – птица: находится в высоком кругу, куда простым смертным доступ практически невозможен. Со скамьи училища он – баловень судьбы: живет при генералах, внешность его не раздражает глаза.
– И тебе надо? – укоризненно покачала головой Варвара Александровна. – Он тебе не кум, не брат и не сват. А ты, как репей, к нему цепляешься. Мелет мельница, и пусть себе.
– Налейте мне чаю, пожалуйста.
– Я тебе, как мать, говорю...
– Судили ли вы Сережу, когда он выходил из себя, видя, что на словах одно, а на деле – другое?
– Не лови меня на слове. У меня всегда одно: и первое, и второе, и третье. Проходить мимо, когда безобразие видишь рядом, не годится человеку, но и нос свой совать во всякую дыру тоже негоже. Вы с Сережей зелены, с обрыва вам прыгнуть в речку – раз плюнуть, хоть и плавать не умеете. Ведь он, капитан этот, тоже свои понятия имеет и начальник все-таки... Меня как-то немцы поставили к стенке, совсем стрелять собрались. Спрашивают все, кто мои сыновья? Терпела, терпела я, плюнула в их сторону и отрезала: не вам чета мои сыновья! Один – генерал, другой – полковник, а третий, младший мой, самый ужас для вас – лейтенант он, на передовой взводом командует. Ждите его завтра, он первый придет сюда. Дрогнуло у немцев сердце перед матерью. Не стали стрелять меня. Поэтому втолковываю – правда правде рознь. Идешь за иную правду грудью, а тебе наставят синяков и шишек, да еще в результате и выйдет, что с мельницами воевал.
– Почти уразумел, – отозвался я. – Но не поставить болвану фонарь под глазом, чтобы было видно, кто он, трудно.
В соседней комнате разговор не клеился. Карпинский предложил сыграть в подкидного. Сдвинули стулья, и некоторое время молча шла напряженная работа; играли Карпинский и сержант против Соснова с Надей. По какому-то поводу вспыхнул шум:
– Пододвигайте стул и помогайте!
– Я не умею.
– Научим.
– Нет, нет, без помощников!
Я собрался уходить, как к Варваре Александровне заглянула Арина.
– Бабушка, можно воды?
– Чай еще не остыл. Присаживайся, дочка.
– Начальник просит. Там у них ледовое побоище.– Арина зачерпнула из ведра, покрытого дощечкой, кружку воды, удалилась. Ей не более двадцати лет. Глаза карие, открытые, опушенные длинными ресницами, от чего кажутся черными как угли. В ней все просто и обыденно и вместе с тем необычайно, неповторимо; грубое солдатское платье не стесняет ее движений, не скрадывает стройности и красоты фигуры: высокой, с гордой, царственной посадкой головы. В ней больше какой-то необъяснимой внутренней красоты, чем внешней. , Спустя минуту Арина возвратилась, поставила на ведро кружку. Я предложил стул.
– Посидите.
– Спасибо, старший лейтенант.
Заметив у нее на гимнастерке значок, я спросил:
– Что это у вас?
– Когда-то была чемпионом Москвы по теннису.
– Когда-то?
– Два года тому назад. Сегодня это слишком давно.
Вмешалась Варвара Александровна:
– Аринушка, как же это я запамятовала. Это же тот самый, о ком я тебе рассказывала, что на Сережу похож. Познакомься.
– Извините, я должна уйти, – заторопилась Арина.
– Без тебя там обойдутся, – махнула рукой на дверь Варвара Александровна.
Но оттуда раздался голос Карпинского:
– Арина, выручайте! Дают здесь товарищ капитан с Надей прикурить.
Арина вышла. Варвара Александровна поднялась собирать посуду, настроение у нее испортилось.
– Что же вы такое рассказывали ей обо мне? – спросил я.
– Говорила, что ты, сынок, был нынче пьян, как свинья. Ну и еще кое-что такое.
Этот внезапный взрыв гнева объяснить было трудно. Я, конечно, знал, что она не могла рассказать ей этого. Улыбнулся и стал прощаться. Унес я от нее сознание, что многое проворонил. Быть может, это и есть причина внезапной резкости: сердце матери всегда кипит, если что-то не по нему.
За полночь, едва я успел увидеть первый сон, позвонил Звягинцев. В телефонную трубку стал пушить меня, не оставляя живого места, орал и матерился. Какое шило укололо его? – ломал я голову. Оказалось – Соснов. Поднял его с постели, наобещал короб неприятностей.
– На кой сморщенный хрен ты лез на рожон?! Горькая редька ты, а не человек. Ты вконец спятил...
– Погоди, – остановил я Звягинцева. – Это твоя характеристика или Соснова?
– Мы потрудились над ней вместе!
– В таком случае вы оба безмозглые, если не смогли придумать ничего худшего, – и я бросил трубку.
Утром Звягинцев явился собственной персоной. Лицо синее, нос пунцовый, глаза – кроличьи, мутные. Я приготовился выслушать его очередную мораль, но он махнул рукой:
– Извини. Но ты, видно, здорово насолил адъютанту: свирепый, как тигр. Кричал мне: скажи, кто твой друг, я скажу, кто ты! Надо проситься из дивизии: житья не будет. Калитин говорит, два раза столкнулся с ним, оба раза одно и то же впечатление – неприятный тип.
– Но ведь вы же с Сосновым приятели? Может, скажешь, кто твой друг, и я определю твое существо?– посмеялся я.
– Перестань, и без твоих шуток тошно.
Вид у Звягинцева помятый, изжеванный, будто его из мясорубки вытащили. Сердце барахлит, пить спиртное после перенесенной операции ему категорически противопоказана, он же третьего дня хлестал, как ломовой извозчик, и теперь – хоть бери и заживо клади его в гроб.
– Умру бесславно, – пожаловался он.
– Ты, оказывается, мечтаешь о славе?
– Слава! На кой черт она нужна. Не славы хочу, а пожить в свое удовольствие. Нет, я предпочту остаться неизвестным, но знать, что был сыт, пьян, наслаждался, любил. Жил, одним словом.
– Брюзжишь, как старая баба. Сразу видно, не с той ноги встал. Ну и эгоист же ты!
Отекшие глаза Звягинцева сверкнули:
– А кто не эгоист? Все пекутся прежде о собственной персоне, о своем алчном «я». Магомет и Наполеон, псих Гитлер и Звягинцев, гигант человек и червь – все, все. Эгоизм правит каруселью, которую принято называть миром. Только есть дураки, вроде меня, которые говорят об этом прямо, и есть особая категория, те, кто, прикрываясь фразой, выдает себя за праведника, устроителя жизни, а суть одна. Да, я эгоист! Эгоист потому, что хочу жить, а не прозябать в этой гнилой дыре с дрожащей, как холодец, мыслью: рано или поздно где-нибудь клюну мертвым носом в землю.
