Текст книги "Избранное"
Автор книги: Вениамин Каверин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)
P. S. Ты, конечно, понимаешь, что на Днепрострое я не буду заниматься историей литературы. В лучшем случае я буду преподавать ее на рабфаке. Но я все равно не могу заниматься ею наугад и без цели. Кстати, я не успел сдать книги в университетскую библиотеку. Верни, пожалуйста. Впрочем, это не к спеху».
10
Шел уже второй час, а Лев Иваныч все не приходил. Карташихин лежал и курил в темноте. В кухне капала из крана вода, и очень легко было уснуть под ее равномерный стук, но это невозможно – завалиться спать сразу же после того, что случилось! Минутами он переставал думать о Трубачевском, потом возвращался, и каждый раз все более взволнованный и печальный.
«…Машенька – вот что я упустил и не понял! Трубачевский был влюблен в нее, может быть, ревновал, сердился! Правда, он был сам виноват, но все-таки. Или даже тем более!
…Я приходил к нему слишком счастливый, это было бестактно. Он три месяца метался, он все потерял. А я приходил как пошляк и еще старался его развлекать! Какое свинство!»
Он вскочил, ему стало жарко. «Я таскался в университет и его таскал, я решал высокие вопросы, а того, что самым своим присутствием резал его без ножа, этого я не видел! Но ведь в последний раз он сам заговорил о ней, и, кажется, спокойно? Да нет, какого черта!»
– Мне не следовало так часто бывать у него, – вслух сказал Карташихин и сел к столу, обхватив голову руками, – каждый день он видел меня и вспоминал о ней! Каждый день я ходил к нему с этой самодовольной мордой! Нет, этого выдержать он, конечно, не мог!
Замок чуть слышно щелкнул, с протяжным, знакомым вздохом открылась выходная дверь – это вернулся домой Лев Иваныч. Карташихин встретил его в передней.
– Лев Иваныч, очень плохо, – быстро сказал он, – Трубачевский уехал и оставил письмо, одно – отцу, другое – мне. Вот, прочтите.
Он продолжал что-то говорить все время, пока Лев Иваныч раздевался, шел к себе, открывал форточку (он не выносил духоты), присаживался к лампе с письмом в руках… Тут только он замолчал. Он был очень расстроен.
Лев Иваныч вслух прочитал письмо.
– Вот какой… романтик, – сказал он задумчиво. – Ну что ж! Может быть. Только найдет ли он там себе дело, на Днепрострое?
– Лев Иваныч, он удрал больной, все бросил! Да и удрал ли? Я боюсь, как бы он…
Заслонившись ладонью от лампы, Лев Иваныч еще раз пробежал письмо.
– Н-нет. Адрес есть?
– Чей?
– Теткин.
– Есть.
– Надо ему денег послать, – подумав, сказал Лев Иваныч.
– Лев Иваныч, да что там деньги. Тут ведь… Я ему написать хотел.
– Ну?
Карташихин нахмурился.
– Не могу, – угрюмо сказал он, – я все думаю, что он из-за меня уехал.
Лев Иваныч надул губы под усами и покачал головой.
– Знаешь что, иди-ка ты спать.
– Лев Иваныч, ведь вышло-то что: он за ней ухаживал, а я…
– Спать!
Оба они разделись и легли, и Лев Иваныч, казавшийся в постели крупнее и выше ростом, уже собрался гасить свет, когда Карташихин вернулся к нему, накинув на плечи одеяло.
– А этот мерзавец Неворожин, этот подлец и вор, из-за которого столько несчастий, – что же, ему все так и сойдет с рук? Я его вчера на Литейном встретил. Веселый! Красивый!
Лев Иваныч откашлялся и подоткнул одеяло.
– Н-да, – задумчиво сказал он, – больше ты его не встретишь.
Они посмотрели друг другу в глаза.
– Доброй ночи!
– Доброй ночи!
Глава десятая1
Продавщица в тяжелых очках, чуть державшихся на ее маленьком носу, вопросительно обернулась, когда, зайдя за прилавок, он стал подниматься по винтовой лестнице.
– Борис Александрович! А я вас не узнала!
– Здравствуйте, Шурочка, – весело сказал Неворожин.
В заваленном книгами тупике бородатый мужчина писал за столом.
Улыбаясь, Неворожин с минуту следил, как ездит его борода по бумаге.
– Руки вверх!
Мужчина вздрогнул и выронил перо.
– Фу, как вы меня напугали, Борис Александрович!
– Да что вы!
Неворожин засмеялся и сел.
– Никаких перемен, – оглядываясь, сказал он, – и даже Зуевская на том же месте.
Он говорил о библиотеке, приобретенной едва ли не за год до того, как он ушел из «Международной книги».
– Да, лежит, – со вздохом согласился мужчина.
– Что же так?
– Все некогда.
Они помолчали.
– Аркадий Николаевич, а я с предложением.
– Рукописи?
– Не совсем, – улыбаясь, возразил Неворожин, – книги. Три с половиной тысячи томов, историческая библиотека.
– Интересно. Чья?
– Ну, это пока секрет. А покупатель найдется?
– Смотря по цене.
Подложив локти, Неворожин навалился на стол.
– Цена небольшая, – приблизив свое лицо к бороде, быстро и негромко сказал он. – Но дело срочное. Владелец уезжает через три дня.
Мужчина нахмурился и зачем-то надел пенсне.
– Каталог есть?
– Печатный, – ответил Неворожин.
Он вынул из портфеля книгу. Первые страницы ее были оборваны.
Печатный каталог частной библиотеки – вещь редкая, и заведующий магазином перелистал его с уважением. Некоторые отделы – французская революция 1789 года, декабристы – были представлены с замечательной полнотой. Исторические журналы – в том числе и редкие – в комплектах. Были и антикварные книги. Не было только – хотя заведующий магазином со всех сторон внимательно осмотрел каталог – имени владельца библиотеки.
– Надо подумать.
Неворожин показал палец.
– Один день.
– Ну да!
– Аркадий Николаевич, очень серьезно. Если до завтра не получу ответа – продам. И не скажу – кому, а продам.
– Соседям? – глупо улыбаясь, спросил мужчина.
Рядом с «Международной книгой» были тогда букинисты.
– Хоть и соседям. Так вот. – Он быстро написал на столе цифру, еще быстрее зачеркнул ее и написал другую.
Мужчина взглянул – и изумился.
Неворожин смотрел на него, не мигая.
– Очень срочно, – повторил он, – если бы владелец располагал временем, сумма была бы другая. В расписке она и будет другая.
Мужчина снова нахмурился и на этот раз снял пенсне.
– Впрочем, это ваше дело, – поспешно добавил Неворожин. – Мое дело маленькое. Я сдаю товар, кстати, франко – «Международная книга», и получаю деньги. Ну-с?
Мужчина задумался. С первого взгляда можно было предположить, что он с неба звезд не хватает, но теперь, когда, вспотев от размышлений, он сунул свою бороду в рот и начал жевать ее задумчиво и злобно, стало видно, что он просто дурак.
– Да… Ну что ж, позвоните…
Они поговорили еще несколько минут – о жалованье, о сокращении штатов.
Неворожин спустился вниз.
– До свиданья, Шурочка!
– До свиданья, Борис Александрович!
2
Старший делопроизводитель – пожилой человек, седой и стриженый, с умным солдатским лицом – все возился с какой-то старушкой, и полчаса были потеряны даром.
– А живешь-то одна?
– Эх, милый, ради пятницы уж не буду врать. Не одна живу, с дочкой, да не кормит она меня. Судиться надо, а мне девять десятков лет. Сегодня судиться стала, а завтра померла.
– Тогда зачем же заявление подавала, бабушка, если не хочешь судиться?
Рассеянно и неподвижно следя за посетителями, переходившими от стола к столу в накуренной и тесной канцелярии, Неворожин прислушивался к разговору.
«Еще несколько дней, и я не увижу больше этих грязных людей, этих заплеванных комнат и улиц. В последний раз вздохнуть этим воздухом. Трудно поверить.
Народный суд… Здесь была школа, и даже чернильных пятен не смыли со шпалер. Крюки на стене, где была доска. Грязно, душно. Как у них ничего не выходит!..
…Остановить раздел, пока я не возьму своей доли, А потом – пожалуйста, хватит и на вас…»
– Вы ко мне?
Он очнулся.
– Да.
– Пожалуйста, – выговаривая все буквы, сказал делопроизводитель.
Неворожин достал из портфеля бумаги.
– На днях вы присылали агента, чтобы произвести опись и оценку имущества покойного академика Бауэра.
– Адрес?
– Улица Красных зорь. – Он подождал. – К сожалению, я не был при этом. Наследники просили отложить составление акта, но агент отказался, и…
– А вы кто такой будете?
Неворожин показал ему доверенность Дмитрия Бауэра.
– Да, – гладя себя по стриженой голове, сказал делопроизводитель. – Из этого не следует, что без вас нельзя было составить акт.
– Совершенно верно. Но я предупредил бы ошибки.
– Какие ошибки?
– Часть имущества была почему-то не включена в общую опись. Я имею в виду так называемое «личное» имущество дочери покойного – Марии Сергеевны Бауэр. Письменных доказательств, что оно принадлежит ей, не имеется. Стало быть, оно должно быть разделено между всеми наследниками на общих основаниях.
Хмуро и бегло делопроизводитель посмотрел на него.
– Из чего состоит…
– А вот… я не специалист по описям, – добавил Неворожин, улыбаясь, – и, может быть, что-нибудь упустил. Во всяком случае…
Сердито дыша, делопроизводитель прочитал список.
– Здесь указаны необходимые домашние вещи, – сухо сказал он, – кровать, стол… какой-то там чертежный. Подушки, одеяло. Это при всех разделах остается в личном пользовании. Да и сумма, очевидно, ничтожная. А между тем общая оценка достигает, кажется, сорока тысяч?
– Да.
– И вы настаиваете?
– То есть мой доверитель? – вежливо, но твердо переспросил Неворожин. – Да, он настаивает.
Делопроизводитель нахмурился.
– Кажется, родной брат?
– Да.
– Ну что ж, подавайте.
Неворожин тут же, не отходя от стола, написал заявление.
– Я должен вас предупредить, – сказал делопроизводитель, – что ввод в наследство будет отложен на неопределенное время благодаря этому заявлению.
«Надеюсь», – подумал Неворожин.
– Очень жаль, – с некоторым затруднением и как бы колеблясь, возразил он, – но мой доверитель хочет воспользоваться всеми своими правами. Я всячески убеждал его – ведь родная сестра – но он, к сожалению, решительно отказался.
3
День был хороший. Только что кончилась оттепель, и снег, куда ни взгляни, был весь усеян следами, как будто кто-то в сказочных семимильных сапогах мигом обежал весь город. Мягкий ветер дул, весенний, хотя до весны было еще далеко.
Неворожин вышел к Тучкову мосту. Нева была забита баржами; должно быть, их здесь строили или чинили. Большие, чистые деревянные борта в тесноте заходили один за другой, так что до середины река была грязно-белым льдом, а потом становилась деревом, мачтами, избушками на корме, запахом смолы, который и здесь, у Тучкова буяна, где стоял Неворожин, был слышен.
«На всякий случай простимся».
Вся набережная, плавно загибавшаяся назад, была в тени, только от Первой линии начиналось солнце. Поворот от моста был срезан им наискосок, и люди, трамваи, машины, как из-под земли, вдруг вылетали на свет. Маленькие фигурки чернелись на том берегу, направо от моста, где – он помнил – было написано: «Не бросать якорей. Электрический кабель». Они съезжали вниз и медленно поднимались, таща за собой черные точки. Это мальчишки катались со съезда в Неву.
«Здесь я вырос. Ну что ж! На всякий случай простимся!»
4
Плохо было только одно: он стал думать о людях, которые на него внимательно смотрят. Когда-то, лет десять назад, это могло пригодиться. Оглядываться, думать о встречных, широко огибать углы – это была привычка времен гражданской войны. Она вернулась к нему. Спасибо!
На проспекте Карла Либкнехта он зашел в цветочный магазин. Цветов было мало, все больше искусственные, и продавщица посоветовала ему взять цикламены.
– А срезанные есть?
– Пожалуйста.
Пакет из гильзовой бумаги был слишком велик, он примял его и сунул в портфель.
С этими цветами он явился к Бауэрам полчаса спустя. Анна Филипповна открыла ему. Он разделся, пошел по коридору в архив и приостановился. Кто-то пел у Машеньки в комнате – негромко, но звучно. Мотив был незнакомый. А голос?.. Он не сразу догадался, что это она поет:
Нет, ты мне совсем не дорогая,
Милые такими не бывают…
Дверь была приоткрыта. Он заглянул. В старом летнем платье с короткими рукавами, Машенька мыла подоконник и пела. Комната была неприбрана, мебель сдвинута, но в самом беспорядке было что-то праздничное, как весной, когда открывают окна.
Он стоял и слушал – очень серьезно:
Сердце от тоски оберегая,
Зубы сжав, их молча забывают.
И голос был праздничный, легкий. На минуту она замолчала. Тонкие руки сняли с подоконника тазик и вынули из него большую черную тряпку. Потом снова запела:
Нет, ты мне совсем не дорогая…
Мотив был уже другой, знакомый.
Он так заслушался, что не заметил, как с тазиком в руках Машенька появилась на пороге.
– Вам что?
– Я просто слушал вас, Машенька, – осторожно улыбаясь, сказал Неворожин. – Очень хорошо. И слова хорошие. Чьи это?
– Не знаю… Я пела не для вас.
– Еще бы, – со вздохом сказал Неворожин, – для меня уже никто не поет.
Он засмеялся.
– Машенька, правда, что вы выходите замуж?
Она посмотрела исподлобья. Неворожин догнал ее уже подле кухни.
– Кстати, я только что из Народного суда. Раздел откладывается. Эти идиоты требуют, чтобы в опись были включены ваши личные вещи… Вплоть до подушки и одеяла, – добавил он возмущенно. – Как вам это понравится?
5
До вечера он работал в архиве. Он отобрал письма Анатоля Франса, некоторые бумаги из личного архива Людовика XVI, автографы Дюмулена – все, что нужно было взять с собой. Письма Наполеона были под сомнением. Кладбище книг дал слово, что возьмет их через два дня. Прошло четыре. У него нет денег, или он чего-то ждет, почтенный Соломон?
Из русских рукописей осталось не так много, вчера он снес Щепкину последние бумаги из пушкинского бюро. Нет никаких сомнений, что этот старый пес ограбил своего сына, – иначе откуда он взял бы сразу столько денег? А может, и были – накопил.
Что делать со смесью? Смесь – это были бумаги, о которых он ничего не знал. Часть их была как будто отложена и приведена в порядок; на папках написано: «Архив Охотникова» и подзаголовки, с указанием дат.
Охотников? Кто это? Неворожин заглянул в одну из папок и пожал плечами. Во всяком случае, это дешево стоит.
Давно решено было перемешать бумаги, которые нельзя продать или взять с собой. Инвентари уничтожены, никто, кроме Трубачевского, который приведен к одному знаменателю, не знает, что представлял собой бауэровский архив.
И не узнает. Лучше оставить кашу.
Он начал с Охотникова. Разорвав скрепы, он выбросил бумаги на стол. Это была папка, которую полгода разбирал Трубачевский. Он подсыпал к письмам старые счета из книжных лавок, черновики деловых документов и, разорвав вдоль листы из неоконченной работы Бауэра о «Пугачевском бунте», перемешал все это, как колоду.
Точно так же были перепутаны, а потом аккуратно уложены в папки и другие бумаги.
И снова, как прежде, он остановился перед личной перепиской Сергея Иваныча. Эти смешные, старомодные письма давно умерших профессорш и профессоров почему-то нельзя было трогать.
Шел десятый час, когда он собрался домой. И дома было довольно дела, Человек, с которым он вел переговоры об «отпуске», должен был прийти через час.
Он заглянул к Варваре Николаевне перед уходом. У нее была Мариша, еще кто-то; Дмитрий, толстый и бледный, спал в кресле, просыпаясь время от времени, чтобы сказать, что «Менжу – одно, а Чаплин – совсем другое». Неворожин посидел полчаса и ушел.
Бормоча под нос, Анна Филипповна подметала в коридоре. Он приостановился, чтобы пропустить ее. Она тоже приостановилась и забормотала громче.
– Что вы говорите, Анна Филипповна?
– Говорю – вас ждали.
– Кто?
– А не знаю. Мужчина.
– Какой мужчина? Когда?
– Утром, – пробормотала Анна Филипповна, снова принимаясь подметать.
– Как утром?
Старуха молчала. Он ногой наступил на ее щетку.
– Что он сказал?
– Ничего не сказал. Спросил, будете вы или нет. И посидел немного.
6
Он так и не добился от старухи, что это был за мужчина. Но он невольно вспомнил о нем, когда, свернув на Вологодскую, увидел в окнах своей комнаты свет.
Горела настольная лампа, он видел это по отчетливому рисунку занавесок. Почему бы ей гореть в пустой комнате в двенадцатом часу ночи?
Он поднялся на второй этаж, потом вернулся и посмотрел на окна еще раз. А, очень просто! Хозяйка убирала комнату и забыла погасить лампу. Это, кажется, и прежде случалось. Никогда не случалось. Ему показалось, что чья-то тень, медленно расплываясь, прошла вдоль одного из окон. Это успокоило его. Хозяйка. Они опустили бы шторы. Нет. Если это засада, они не опустили бы штор. И они их не опустили.
Он невольно огляделся по сторонам. Извозчики стояли у пивной в своих толстых юбках и сонно ругались. Девушки, громко смеясь, выходили из темных ворот. Огромная сторожевая шуба, в которой и не видать было дворника, вылезла вслед за ними и остановилась.
Неворожин решительно вошел в подъезд. Вздор, свет горит с утра, он сам забыл погасить его, хозяйка не заходила весь день, и вот…
Прислушиваясь, он стоял в темном подъезде. Карета скорой помощи промчалась, и в стенах что-то ото звалось на ее сирену чуть слышным дребезжанием. Кто-то звучно откашлялся. В холодном радиаторе прожурчала вода.
Громкий разговор вдруг начался наверху и оборвался, прихлопнутый дверью. Шаги – очень много и в разных направлениях. Он с трудом заставил себя остаться на месте. Не в разных направлениях, а в одном, вниз по лестнице. И не так много.
Это была домработница из соседней квартиры, толстая добродушная немка, с которой он иногда перекидывался двумя-тремя словами.
Он остановил ее.
– Ist bei uns alles in Ordnung?
– Nein, nein!
Она быстро задышала.
– Ich weiss nichts… Es scheint mir… [2]2
– У нас все в порядке?
– Нет, нет!
– Я не знаю… Мне кажется…
[Закрыть]
Должно быть, он очень побледнел, потому что немка невольно шагнула к нему и вдруг опрометью бросилась вниз по лестнице.
Неворожин взялся рукой за перила. Опустив голову, он стоял с открытым ртом – он задыхался. Впрочем, это продолжалось недолго. Он подхватил выпавшую из рук трость и медленно вышел. Поворачивая на улицу Красных зорь, он еще раз посмотрел на освещенные окна.
7
Глухонемой сапожник, у которого снимал комнату Семушка – Кладбище книг, оказался не глухим и не немым. Он долго ругался за дверью, расспрашивая Неворожина и гремя чем-то железным.
– Что надо? Семен Михалыч спит! – крикнул он наконец, и все стихло.
Неворожин позвонил еще раз.
– Он спит, я вам говорю.
– У меня очень срочное дело, – ровным голосом сказал Неворожин.
– Какое дело в час ночи!
Он открыл наконец. Неворожин вошел в грязный высокий коридор.
Тусклая лампочка горела. Полный седой мужчина в нижнем белье, в пальто, накинутом на плечи, стоял перед ним. Неворожин повторил свою просьбу, прибавив, что, если бы это было возможно, он охотно отложил бы разговор до утра.
Ворча, сапожник указал ему маленькую, обитую рваным войлоком дверь.
– Здесь, кажется, заколочено?
– Почему заколочено? Постучите.
Ничего неожиданного не было в этой комнате, кроме мокрого белья, висевшего на протянутой из угла в угол веревке. В квадратной кирпичной печке, оставшейся с тех времен, когда она еще называлась буржуйкой, тлели уголья. Книг почти не было, только на окне лежало штук пятнадцать да столько же на стуле, подле постели. На другом стуле стояла переносная лампа. Она горела, и, закрывая дверь, Неворожин слышал, как сапожник проворчал, что «сперва жгут по целым ночам, а потом – почему большой счет, это они знают».
На деревянной кровати с шарами спал Кладбище книг. Он был в спортивном шерстяном шлеме, закрывавшем уши, и поэтому не проснулся, когда вошел Неворожин. Он щурился во сне. Закинутый унылый нос торчал из шлема.
– Семен Михалыч!
Кладбище книг вздохнул и сел.
– Не пугайтесь, это я. – Неворожин показал ему лицо. – Узнали?
– Что случилось?
– Ничего особенного. Завтра утром я уезжаю, а мы…
Не сводя с него глаз, Кладбище книг шарил под подушкой. Он достал пенсне и протер его концом простыни.
– А мы с вами еще не рассчитались. Я не стал бы тревожить вас так поздно. Но я уезжаю в семь утра и предпочел зайти теперь. Я, впрочем, не думал, что вы ложитесь так рано. Помните, Семен Михалыч, за вами…
– А куда вы едете?
– В Париж, – невесело улыбнувшись, сказал Неворожин. – Семен Михалыч, дорогой, не все ли вам равно, куда я еду?
Кладбище книг надел пенсне. Лицо его чуть заметно дрогнуло. «Понял», – злобно подумал Неворожин.
– Впрочем, я еду ненадолго.
– Ага, ну что же. Счастливого пути.
– Спасибо. Но вот в чем дело, дорогой мой. Вы взяли у меня автографы и еще не расплатились. Вы помните… – Он шепотом назвал сумму.
– Нет.
– Что нет?
– Я не помню, – покашливая, сказал Кладбище книг.
Неворожин долго и холодно посмотрел на него.
– Ну вот что, будем говорить начистоту, – раздельно сказал он. – У меня обыск.
– Что?
– Обыск, – нетерпеливо повторил Неворожин, – меня могут взять каждую минуту. А если меня возьмут, как бы и вас… Да нет, – быстро добавил он, заметив, что Кладбище книг побледнел и перекосился, – я еще успею уйти. Но для этого нужны деньги.
Кладбище книг встал. Вялой рукой он откинул подушку и, порывшись, вытащил из-под матраца узенький сверток.
– Вот. Вот, возьмите.
– Что это?
– Это ваши бумаги. Мне не нужно. Я ничего не брал.
– Идите вы к… – Неворожин швырнул сверток ка постель. – Мне нужны деньги. Отдайте, и черт с вами. Я уйду, а вас они не тронут.
Сгорбленный, в нижнем белье, в спортивном шлеме, Кладбище книг стоял на цыпочках, вздрагивая и щурясь. Вдруг он бросился к двери. Неворожин опередил его и запер дверь на ключ.
– Дует, знаете, – пробормотал он.
– Что такое, в чем дело? – печально и высокомерно спросил Кладбище книг. – Вы пьяны? Идите проспитесь!
– Молчи, сволочь, – негромко сказал Неворожин и так взял его за руку, что Кладбище книг застонал и присел, – и давай сюда деньги… Семен Михалыч, – он опомнился, – поймите же наконец, что это в ваших интересах. Я не намерен упоминать вашего имени – чтобы ни случилось, – с иронией добавил он, – но все-таки… на всякий случай. Для вас лучше, чтобы меня не взяли. И меня не возьмут. Я уйду, уже все готово. Но мне нужно заплатить за это валютой.
Кладбище книг шевельнул губами.
– Что?
– Двери.
– Что двери?
– Вы закрыли на ключ?
– Да.
– Сколько вам нужно?
8
Мать открыла сама, это было удачно, потому что, думая о другом, он машинально позвонил два раза, вместо пяти.
– Борис, так поздно!
– Да, мама.
Квартира была коммунальная, и то одна, то другая дверь поскрипывала, когда, прямой и спокойный, с тростью в одной руке, с портфелем в другой, он быстро прошел по коридору.
Он никогда не был у матери ночью и невольно задохнулся, войдя в эту маленькую комнатку, заваленную мебелью и пропахшую пылью. Впрочем, он и днем едва мог заставить себя просидеть здесь больше получаса.
– Борис, что случилось?
Он скинул пальто и сел.
Мать тревожно смотрела на него, желто-седая, в нижней голубой юбке, в распахнутой кофте, толстая и старая, вдвое старше, чем днем. «Зачем я пришел сюда? Проститься?»
– В общем и целом, ни-че-го, – сказал он по слогам, – обойдется. Я уезжаю.
– Куда?
– В командировку, мама.
– Надолго?
– На год…
Он молчал и ел, а она говорила. Как всегда, она жаловалась на соседей, на цены, на сердце. Соседи только и думали, как бы ее обидеть. Все стоило дороже, чем она могла заплатить. Рыхлый нос двигался, когда она говорила.
Она смотрела, как он ел, и старалась не говорить о еде, – он знал это с детства. Потом не выдержала и заговорила, – и это он знал. Она сосчитала, сколько тратит она каждый день на хлеб, керосин, картошку, топленое масло. Это было противно, но он съел все, что было на столе, и даже какие-то полусырые пирожки с овощами. Пообедать сегодня не пришлось, а с утра он выпил только стакан чаю.
– Мама, у тебя есть чемодан?
– Какой чемодан?
– Обыкновенный, в который кладут вещи.
– Нет.
Он поднял голову. Шкафы были завалены старой рухлядью. Какие-то люстры… Был там и чемодан, даже два. И небольшой, то, что нужно.
Она следила за ним с беспокойством.
– Как же я могу отдать, там посуда.
– Может, продашь?
– Ну что ты! А разве у тебя нет чемодана?
– У меня, мама, много чего нет теперь. В том числе и чемодана.
Он отодвинул тарелки и влез на стол. Пыль висела лохмотьями, и, сняв чемодан, он должен был вымыть руки. Вытираясь, он взглянул на портрет своей дочери, стоявший на шифоньерке, в тяжелой раме, среди грязных склеенных ваз. Какая тихая, с худыми плечами. Он вздохнул.
– Ну, мама…
– Уже уходишь?
– Да, я тебе напишу с дороги.
Она не стала провожать: соседи подглядывали, мало ли что можно подумать!
9
Еще в трех или четырех домах в эту ночь после долгих расспросов открываются двери, входит поздний гость, начинается шепот. Предстоит далекий путь, нужно собраться. Одному нужно отвезти привет, другому – поклон, третьему – предостережение, четвертому – приказание. Нужно заручиться отзывами. Нужно оставить поручения. Много дел, а время не терпит.
10
Варенька спала, и старуха долго бормотала что то, прежде чем согласилась ее разбудить. Он ждал. В окошечко был виден снег на площади Льва Толстого, и Неворожин понял, что очень рано, часов семь, дворники еще не убирали площадь после вчерашней метели.
Он спросил тихим голосом, все ли благополучно. Все. Никто не приходил, не звонил? Никто. А Дмитрий дома? Да, спит. Хорошо, я приду через десять минут, не ложитесь.
Но он пришел через час. Военный с портфелем нетерпеливо заглянул в телефонную будку, а потом обогнал его на углу Ординарной. Это была случайность, но Неворожин пришел через час. Он был в кепке, в чужом пальто, небрит.
– Это я, Анна Филипповна, не пугайтесь.
Не раздеваясь, он прошел в спальню. Варвара Николаевна сидела на постели в халате, Дмитрий спал.
– Разбудить?
– Не нужно.
– Господи, что же делать?
Неворожин сел, откинув голову, скрестил ноги.
– Десять минут, – криво улыбаясь, сказал он, – а потом…
– Что?
– Нужно ехать.
Он уснул, пока она ходила на кухню за чаем. Раскинув руки, он спал в пальто, дыша сквозь сжатые зубы…
Шторы раздвинулись, когда она ставила чай на окно, солнце легло вдоль кровати, и она испугалась, что проснется Дмитрий. Он не проснулся, но она переставила чай и задернула шторы. Страшно, что так светло. Быть может, одеться? Она стала одеваться, но только натянула чулки, застегнула корсетик…
– Что делать? Господи, что же делать?
Она причесывалась, бормоча, сняла халат, потом опять накинула на голые плечи.
Не поднимая головы, Неворожин смотрел, как она одевалась. Ноги в чулках, в каких высоких, до неба! Грудь. Не вставая, он подтащил Варвару Николаевну к себе и взял за грудь.
– Проститься, – громко и хрипло сказал он.
– Митя…
– Он спит…
Чай остыл, он выпил его залпом и прошел в архив. Накануне были отложены бумаги, которые он должен был взять с собой, он сунул их в чемодан. Что еще? Бумаги не влезли, он примял их коленом. Что еще?
Варвара Николаевна смотрела на него и молчала. В архиве было холодно, кожаный стул холодил, она подогнула ноги, натянула на колени рубашку.
11
«Кто положил в его портфель цветы?» – это мучило его от самого Ленинграда. Еще у матери он сунул портфель в чемодан и не вынимал, кажется, ни разу. Час за часом он припомнил всю ночь. Над ним пошутили. Как бы то ни было, он уезжал с цветами. При свете огарка он рассматривал их, стоя между полками. Еще свежие, в гильзовой бумаге. Как они называются? Кажется, цикломены? Он вышел и сунул цикломены в мусорный ящик…
Все сложилось очень удачно. Вагон был переделан из мягкого, отдельные купе, и сосед только один, толстый, усатый, по виду – рабочий, в очках и в синей спецовке. До половины двенадцатого сосед читал, приладив свою свечу к фонарю, висевшему на железной палке, потом погасил свечу и с полчаса полежал тихо, только огонь его папиросы был виден в полутьме. Потом огонь погас, послышалось сильное, ровное дыхание…
И Неворожин лег. Он почти не устал, только в ногах постреливало и немного пыла поясница.
…Огарок давно погас, но в купе почему-то светлее, чем прежде. Вес так же ровно и сильно дышит сосед. Он спит в очках – и это очень странно. Спит ли он? Дверь раскачивается от движения вагона, очки то отсвечивают, то пропадают. Да он слепой!
«Вы слепой?» – «Да». – «Неправда, я видел, как вы читали!»
Еще рано, но слепой садится. Гремит. Все ближе и ближе. Дождь. Ого, как стучит, накатывает, размахивается и – раз! По полкам и стенам со свистом начинают мелькать освещенные окна. Это не дождь, это встречный поезд. Это – сон.
С открытыми глазами он лежал в темноте. Страшный сон! Расплывчатые тени проходили по залепленному снегом окну, под самой головой стучали колеса. Давно уж на жесткой полке он отлежал бока, а все не мог собраться вынуть плед из чемодана. Еще не меньше часа он провалялся с этой мыслью. Наконец заныла и спина. Он сел.
В коридоре было светло, и он все время, пока доставал плед, держал дверь ногою. По вагону ходили, слышались голоса, и ручка двери вдруг щелкнула, как будто кто-то взялся за нее снаружи. Он выглянул – никого. Он вернулся и лег.
Все глуше повторялись стук и потряхивание вагона, и все смешалось, когда снова что-то щелкнуло в двери. Он вздрогнул и открыл глаза. «Кто там, войдите!» Никого. «Это ты, доченька?»
Таня стоит за дверью, тоненькая, оборванная, с черным лицом. Как она выросла, как похудела! «Где ты была? Почему ты такая грязная?» Отражение деревьев, расплываясь, проходит по залепленному снегом окну. «Ты разве жива?»
Молчание. Он лежит в пустоте, в тишине…
Неворожин застонал и очнулся. Снова сон. И никого. Просто замок испорчен, и дверь сама открывается от движения вагона. Он злобно захлопнул ее и лег. Но сон уже прошел – и слава богу!
Как «Отче наш», он трижды повторил адрес того извозчика в Каменец-Подольске, который должен был перевезти его через границу. Фамилия была странная, он составил из нее шараду.
Наконец рассвело. Он умылся, поел и взял у соседа газеты.
В коридоре разговаривали, он и читал и слушал.
– …В августе. И вот интересно: я как приехал, ни разу на станцию не ходил, очень работы много. А теперь собрался в отпуск, иду – и дороги не найти. Так застроили.
– Неужели? – спросил другой, молодой и как будто знакомый голос.
Неворожин прислушался; но проводник стал ругать кого-то в соседнем купе, и разговор оборвался. Потом снова начался.
– …Я – техником, а брат – психотехником, Слышали когда-нибудь?
– Нет.
– В общем, это изучение психологии труда. У них там лаборатория, интересно. В июле через них триста мальчиков прошло. Определение профессии.
– Как триста мальчиков?
(«Где я слышал этот голос?»)
– Мальчиковая прослойка, – смеясь, объяснил техник. – У нас все есть, старики, средний возраст, дети. Только подростков нет.
– А зачем они вам?
– Как зачем? Мы черт-те что открыли, школы ученичества, техникумы, рабфаки. А учиться некому. Поселку всего два года, народ пришлый. Откуда возьмешь? И вот – явились! Очень интересно. Я каждый день в лаборатории торчал.
«Штучный товар. План», – злобно подумал Неворожин.
– Как же их испытывали?
– На склонность к профессии. Скажем, кто во сколько времени может машину собрать, такую, довольно сложную. И интересно, как характер сказывается. Один возьмет и вертит, вертит. Пальцы длинные, слабые – только страницы листать. Другой – раз и два! Пожалуйста! Потом быстроту реакции испытывали. В общем, брат говорит, что очень способные ребята. Правда, у большинства обнаружилась склонность к искусству…
