Текст книги "Избранное"
Автор книги: Вениамин Каверин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)
Матвей Ионыч, заспанный и полуголый, похожий на циркового медведя в штанах, открыл ему.
– Ну, здравствуй! – сказал Лев Иваныч.
Минуты две спустя Матвей Ионыч догадался, что и ему нужно бы сказать «здравствуй». Он, впрочем, не потерял этого времени даром. Мигом отняв у Льва Иваныча чемодан, он бережно поставил его на пол, а когда Лев Иваныч взял чемодан, чтобы отнести его в комнату, опять отнял и, не сказав ни слова, опять поставил на пол.
Лев Иваныч засмеялся и обнял его.
Та же огромная трубка, единственная, из которой Матвей Ионыч не курил, висела над рабочим столом, те же резные полочки на стенах, и над полочками – те же пейзажи.
За два года одна только эта «маячная башня» не переменилась – так показалось Льву Иванычу, только что проехавшему весь Советский Союз. Но сам хозяин стал еще страшнее и добрее, чем прежде. И еще молчаливее, если это было возможно.
– Ну, что у вас тут? Все в порядке? Ванька где? В институте?
Без сомнения, Лев Иваныч отвык от своего друга, иначе он не стал бы, пожалуй, задавать ему по четыре вопроса кряду. Матвей Ионыч набрал воздуху в грудь, моргая открыл рот, но ничего не сказал.
– А ты как? Все работаешь?
Матвей Ионыч кивнул.
– Там же? Да ты хоть бы трубку взял, – с досадой сказал Лев Иваныч, – а то и слова от тебя не добьешься!
И точно, с трубкой дело пошло веселее. Откашливаясь, заменяя некоторые слова сильным движением бровей, а в трудных местах налегая на трубку, Матвей Ионыч доложил о состоянии вверенного ему имущества и команды – точно так же, как он это делал, служа на маяках. Он и о научных занятиях Карташихина рассказал, но тут несколько сократил, так что Лев Иваныч не понял.
Потом Матвей Ионыч ушел на электростанцию, и он остался один в квартире. Он зашел к себе, потом к Ване. Маленький, сильно загорелый, с выгоревшими усами и бровями, он стоял посредине комнаты, двигая носом и как бы принюхиваясь: чем же все это пахнет? Эти столы, заваленные рогатыми склянками, обрезками жести, катушками; этот пол, на котором валялось все, что не поместилось на столе; эти стены, на которых старые штаны висели рядом с резиновыми трубками, мотками проволоки.
Только портрет доктора Карташихина остался на прежнем месте, но и тот, кажется, смотрел на все, что происходило в этой комнате, снисходительнее, чем прежде.
Лев Иваныч привстал на цыпочки.
– Сколько было бы ему лет теперь?
И он вздохнул, подсчитав, что доктору шел бы теперь пятьдесят восьмой. Как бы он радовался, глядя на сына!
– Хороший, – пробормотал он, сам не зная о ком, о докторе или о Ване, и вернулся к себе.
Он сел у телефона, и больше получаса одни только восклицания раздавались – такие громкие, что собака вздрагивала и начинала лаять.
Повесив трубку, он прошел к Матвею Ионычу за табаком. В это время послышался стук дверей, торопливые шаги в передней – это забежал домой перед похоронами Бауэра Карташихин…
Вернувшись во втором часу ночи (когда его и ждать перестали), он прежде всего повторил свою просьбу.
– Лев Иваныч, очень серьезно, – взволнованно сказал он. – Оказывается, эта история гораздо сложнее, чем я думал. Трубачевскому досталось мимоходом. На самом деле…
Он немного смутился, заметив, что Лев Иваныч закрыл один глаз, а другим загадочно посмотрел на Матвея.
– Ну, ну…
Карташихин засмеялся.
– Все понимаю, – быстро сказал он. – Матвей Ионыч рассказал вам о Машеньке. Самого главного он, впрочем, не знает. Я женюсь… Налейте-ка мне чаю.
И, не дожидаясь чая, он принялся набивать себе рот армянским печеньем, которое Лев Иваныч в подарок Виленкину привез из Н-ска.
Глава седьмая1
Неворожин открыл глаза. День начинался. Мысленно он пробежал его до конца. Продажа бумаг, разговор с Дмитрием, с антикварами, деньги. Стоило для этого… Уж лучше, пожалуй… Но деньги!
Он плохо спал. Простыня сползла, и кожаный глянцевитый диван всю ночь холодил то руки, то ноги… Холодно и душно. Слишком много книг. И пыль тлеет на радиаторах.
Он решил ограничиться тремя упражнениями – сегодня не до гимнастики. Но, лежа на ковре и по очереди поднимая ноги, он вдруг вспомнил свой сон и, забывшись, невольно проделал до конца все восемь движений. Ему приснилось, что он съел голову – мужскую, с усами.
– Пожалуй, Фрейд сказал бы, что это зависть, – подумал он, усмехнувшись.
С вечера он заметил под диваном ночные туфли; теперь он достал и серьезно осмотрел их. Задники немного помяты. Он примерил. Странно, Сергей Иваныч был головою выше, а туфли впору. Маленькие ноги!
Нужно было, однако, приниматься за дело. В десять придет Семушка – Кладбище книг, в одиннадцать – Розов. Что предложить и сколько запросить?
Он прошел в архив, зажег настольную лампу, задернул шторы. С карандашом в руках он углубился в инвентари, ставя на полях чуть заметные аккуратные цифры. Незнакомых рукописей было больше, чем он думал, то и дело приходилось лазить в стенной шкаф, чтобы взглянуть на какое-нибудь четвероевангелие с тафтяной прокладкой или новгородский Апостол XIV века.
Он работал часа полтора в полной тишине, прерываемой лишь шарканьем туфель по коридору. Оно повторялось. Должно быть, Анна Филипповна носила что-то из кухни в столовую и обратно. У двери в архив шаги замедлялись. Впервые Неворожин заметил, как отчетливо каждый звук отдается в архиве. Ему показалось даже, что он слышит за дверью дыхание.
– Это вы, Анна Филипповна?
Старуха вошла.
– Хотите подмести?
Твердо ступая, старуха подошла к нему и протянула грязный, свернутый пополам лист грубой бумаги. Неворожин взглянул: это была книжка социального страхования.
– Что вам, Анна Филипповна?
Дрожащими руками старуха завязала и снова развязала концы головного платка. Потом надвинула платок на лоб и снова завязала. Она волновалась.
– Я служила, а больше не хочу, – сказала она наконец, – подайте расчет.
– Анна Филипповна, помилуйте, да при чем же тут я?
– Кто хозяин, от того и расчет, – твердо сказала старуха и заплакала. – Двадцать лет прожила, – добавила она и вышла, махнув рукой и вытирая слезы концами платка.
Неворожин поджал губы, глядя ей вслед. Это было неприятно. А впрочем…
Еще вчера он заметил, что многих бумаг не хватает. Либо указания были неточные, либо Сергей Иваныч незадолго до смерти переменил расположение архива. Автограф «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем» стоял первым в списке пушкинского бюро. Неворожин не нашел его. Он стоил не меньше шестисот рублей. В скобках стояло: «Неизвестен». Среди бастильских бумаг он не нашел трех lettres de cachet – самых ценных.
Обескураженный, он погасил свет и, зайдя за портьеру, остановился перед стеклянной дверью балкона. В лучшем случае Бауэр спрятал бумаги. Или продал?
Высокая, сгорбленная фигура, повесив голову, двигалась вдоль цементно-серой ограды катка, и Неворожин с минуту следил за ней, не узнавая. И вдруг узнал. Это Семушка – Кладбище книг шел к нему, болтаясь на ходу, подрагивая и щурясь. Черт возьми, да ведь еще ничего не готово!
Он живо запер в стол бумаги, оставив только одно письмо – Пушкина к Ушаковой, чтобы начать разговор.
– Дмитрий, – негромко сказал он, пройдя коридор и остановясь подле последней двери.
– Да? – тоже негромко ответила Варвара Николаевна.
– Варенька, мне нужен Дмитрий.
– Он спит.
– Тогда разбудите его, – нетерпеливо сказал Неворожин.
На парадном позвонили, он не расслышал ответа.
– Варенька, пожалуйста. И пусть сразу же постучит ко мне, когда встанет.
Он поспешил в прихожую. Кладбище книг уже стоял там, подняв голову, разматывая грязный шарф и ни словом не отвечая Анне Филипповне, которая открыла ему с мокрой тряпкой в руках и как будто уже собиралась угостить ею непрошеного гостя.
– Анна Филипповна, это ко мне, – торопливо сказал Неворожин.
2
Семушка – Кладбище книг стал известен в 1918 году. Всюду, где продавались, покупались или просто перевозились книги, можно было встретить этого человека. Он проводил целые ночи на улице, покупая или просто воруя книги у подводчиков, вывозивших в ту пору брошенное имущество из барских особняков. Он поступал на службу в учреждения, занимавшие дома, известные богатыми библиотеками, и служил до тех пор, пока в библиотеке оставалась хоть одна редкая книга. И он не исчез, как исчезали другие чудаки этих лет. Это был собиратель умный, расчетливый, необычайно упорный.
Книги, попадавшие в его руки, исчезали бесследно. Ни один человек больше никогда и нигде их не видел. Никто не знал, где он держит свои богатства; он снимал маленькую комнату на Петроградской у немого сапожника, единственного человека, который мог бы, кажется, много рассказать о нем, если бы умел говорить.
«Ну, это вы уж никогда не увидите, – говорили в антиквариатах на Литейном, – это купил Кладбище книг».
У него не было ни жены, ни любовницы, ни родителей, ни детей. И одна страсть – редкие рукописи, гравюры и книги. Горбясь и закидывая голову, он, как нищий, бродил по городу с набитым книгами заплечным мешком, который он таскал в руке. Он был спокоен, рассеян и печален. Впрочем, однажды его видели в сильной истерике – когда в подвалах Мраморного дворца была найдена замерзшая библиотека. Радиаторы лопнули от холода, и вода залила книги, между которыми было не меньше пятнадцати инкунабул. Замерзшие страницы ломались и, едва оттаяв, превращались в кашу. От волнения он уронил одну из них на пол. Она раскололась. Он закричал, заплакал…
Он был очень богат, если только не уничтожал своих книг, – о нем ходили и такие слухи, – и десять лет ходил в одном пальто, которое в холода затягивал тонким кожаным ремешком. Он носил разбитое пенсне: от левого стекла отлетела половинка.
Его библиотека стоила не меньше пятисот тысяч, если в ней действительно была та коллекция эльзевиров, которую видел Данилевский, упомянувший о ней в своей книге.
3
Они говорили уже с полчаса – о болезнях. Кладбище книг жаловался на желудок, Неворожин советовал гимнастику и холодные обтирания.
– Нервный живот, – вздохнув, повторил Кладбище книг, – доктора посылают в Ессентуки. Но нечего и думать. Одна дорога двести рублей. Откуда я возьму такие деньги?
Архив давно уже был осмотрен – косыми взглядами, впрочем весьма откровенно. И бумаги, лежавшие на письменном столе, были ему уже известны. Как бы в рассеянности, он перебрал их, не прерывая разговора. Письмо Пушкина к Ушаковой было среди них, со стихами, с ироническим описанием обеда, на котором он шокировал всех, щелкая зубами орехи, письмо неизвестное, за которое любой антиквар отдал бы и жену и детей. Кладбище книг пробежал письмо и положил назад – бережно, но равнодушно.
– Да, очень плохо, – вздохнув, повторил он. – И с каждым годом, с каждым годом! Все советуют к гомеопату. Может быть!
– Семен Михайлович, – быстро и с дружески-откровенным видом сказал Неворожин, – мы с вами старые друзья, не правда ли?
– Еще бы.
– Так вот, после смерти Сергея Иваныча Бауэра остался архив. Его семья поручила мне отобрать наиболее ценные документы и реализовать их. Я хотел просить вас помочь мне в этом деле.
– Ага. Ну что же! Почему же!
Они помолчали.
«Трудно, трудно», – глядя на костлявые пальцы, которыми Кладбище книг рассеянно водил по губам, подумал Неворожин.
– Послушайте, – решительно сказал он. – Позвольте мне быть с вами вполне откровенным. У вас нет денег – очень жаль! Но у вас есть связи!
– Нет. Откуда?
– Ну, да ладно, – смеясь, возразил Неворожин. – Если нет, пожалуй, вы спросили бы меня, что за связи. Словом… – он понизил голос, – архив продается. Часть его, впрочем, довольно значительную, можно купить за советские деньги. Но некоторые бумаги…
Вялой рукой Кладбище книг снял пенсне и посмотрел на Неворожина, как все близорукие, неопределенно-рассеивающимся взглядом.
– Русские бумаги?
– Н-нет!
– А это…
Кладбище книг снова взял со стола пушкинское письмо.
– О, это пустяки, – небрежно возразил Неворожин.
Еще не договорив, он уже почувствовал, что сделал ошибку. Кладбище книг усмехнулся. Торговля была с запросом.
– Борис!
– Простите, одну минуту, – сказал Неворожин и вышел.
– Послушай, – злобно сказал он Дмитрию, всклокоченному и бледному, стоявшему подле двери в спадающих штанах, в мохнатом полотенце, накинутом на толстые голые плечи и грудь, – во-первых, ты мог бы принять участие в этом разговоре. Во-вторых, я ничего не нашел.
– Как? Где?
– Самых ценных бумаг нет. Может быть, ты случайно знаешь, куда он мог их спрятать?
– Я посмотрю… – растерянно сказал Дмитрий.
– А пока вот что… Оденься и выйди.
Он вернулся. Кладбище книг вяло посмотрел на него и встал.
– Сколько вы за него просите?
– За что?
– За это письмо Пушкина?
– Господи, далось вам это письмо!
– Я больше ничего не вижу, – сказал Кладбище книг.
Неворожин вынул ключи и молча открыл стенной шкаф.
Он, впрочем, рассчитывал, что восемь полок с древнерусскими рукописями произведут на этого человека большее впечатление. Болтаясь и подрагивая, Кладбище книг подошел к шкафу, поправил пенсне и грязной рукой взял с полки один из томов. Это был «Вопль истины против соблазна мира», анонимное масонское сочинение, очень редкое. Кладбище книг перелистал несколько страниц и брезгливо сунул книгу обратно. Он, кажется, хотел что-то сказать, но раздумал.
Неворожин смотрел на него, проницательно щурясь. Но по лицу антиквара, осторожному и равнодушному, ничего нельзя было угадать.
Впрочем, он несколько оживился. Поминутно сдувая с пальцев пыль, он перебирал рукописи. Неворожин подсунул ему раскольничий апокалипсис с картинками, направленными против Петра, и эта рукопись заняла его более прочих.
– Да, это товар, – нехотя пробормотал он.
«Но и это не то, что мне нужно», – мысленно докончил за него Неворожин.
– Семен Михайлович, а ведь вы мне так и не ответили, – весело сказал он. – Я говорил, что некоторые бумаги не будут продаваться на советские деньги. Дело в том, что…
Кладбище книг молчал. Он даже, кажется, и не слышал, во всяком случае не понимал, о чем говорит Неворожин.
В дверь постучали.
Дмитрий вбежал в комнату. Обеими руками он прижимал к груди кипу бумаг, конверты и свертки торчали из карманов его пижамы.
– Нашел, – быстро и негромко сказал он Неворожину и, споткнувшись, вдруг вывалил всю кипу на стол.
Один лист слетел, когда он споткнулся, и тяжело упал к ногам Кладбища книг. Кладбище книг наклонился быстрее, чем можно было ожидать от него, и поднял лист.
– Познакомьтесь, это вот, – начал быстро Неворожин… и остановился.
Нервно глотая, Кладбище книг смотрел на бумагу, Лицо его вдруг надулось, нос вспотел. Неворожин шагнул, заглянул: это было одно из пропавших lettres de cachet – приказ о заключении в Бастилию Франсуа Мари-Аруэ Вольтера.
– Бауэр, – протягивая руку, отчетливо сказал Дмитрий.
Кладбище книг очнулся. Дрожащими пальцами, но уже с равнодушным видом он положил бумагу на стол и чуть слышно назвал себя.
4
Дело было решено в полчаса. Кладбище книг ушел, оставив за собой все документы из архива Людовика XVI, письма Наполеона, приказ об аресте Вольтера, автографы Мирабо. Он не сказал Неворожину, почему его занимали именно эти бумаги. Впрочем, это и так было ясно: на них был международный спрос, и притом постоянный, не боящийся, так казалось в 1929 году, никаких экономических кризисов. Разговор о валюте не возобновлялся. Во-первых, здесь был Дмитрий, которого Неворожин вовсе не собирался (и Кладбище книг понял это по первому взгляду) так далеко вводить в коммерческую сторону дела. Во-вторых, оба – и продавец и покупатель – понимали, что письма Наполеона или Робеспьера сами по себе были устойчивой валютой.
Право первого выбора, по крайней мере среди бастильских бумаг, Неворожин обещал оставить за ним. Деньги – в течение недели.
Вскоре должен был явиться Розов – старый антиквару известный собиратель древнерусских книг, потом Печесский и еще один человек, настоящую фамилию которого Неворожин не знал или забыл через минуту после того, как ему ее назвали. С ним уже был небольшой разговор – об отпуске. Несмотря на то, что Неворожин уже давно не служил, он собирался в отпуск…
Дмитрий завтракал в столовой, он присел к нему, но не стал есть: он ничего не ел по утрам.
– Ты вовремя явился с бумагами, – сказал он. – Я просто не знал, что и делать с этим… Соломоном. Но тяжело, тяжело! Если так пойдет и дальше, все брошу и продавай сам.
– Ох, нет, ради бога!
– Честное слово, брошу, – нарочно раздражаясь, повторил Неворожин. – В самом деле, какого черта ты гуляешь, пьешь, швыряешь деньгами…
– Ну вот, сперва Варенька, а теперь ты, – морщась, сказал Дмитрий. – Я же говорю тебе, что деньги вытащили, пятьсот рублей, а полтораста взял до послезавтра Блажин.
– Блажин?
– Ну да.
– А вчера ты сказал, что Шиляев.
Неворожин сейчас же пожалел, что сказал это.
Дмитрий побледнел и стал косить. Судорога пробежала по губам.
– Ну, черт с тобой, не злись, – поспешно сказал Неворожин. – В конце концов деньги твои, я к тебе в дядьки не нанимался. Расскажи по крайней мере – с кем ты пьешь? И где? Ведь тебя могут где-нибудь запросто пристукнуть. Дорого не возьмут.
– Не пристукнут.
– Вы что же, играете? Хоть бы меня пригласил.
– Тебя? Ну нет, – криво улыбаясь, возразил Дмитрий, – ты ведь занят.
– Твоими делами.
– Вот именно, – с ударением сказал Дмитрий.
Неворожин кротко посмотрел на него. «Черт, я сам виноват», – .подумал он с досадой.
– Ты, кажется, этим недоволен?
Дмитрий рассмеялся.
– Ну что ты, – хрипя и откашливаясь, возразил он. – Напротив. Благодарен.
– Нет, ты недоволен. Ты сердишься, отмалчиваешься, даже избегаешь меня последнее время. В конце концов, что за черт! Я трачу целые дни на возню с твоими делами, ушел со службы, чтобы помочь тебе, потому что вижу, что без меня тебя обобрали бы… и в благодарность получаю только косые взгляды, иронию, какие-то намеки. Знаешь что, возьмись ты сам за свои дела и оставь меня в покое. Вот вчера, например, явились какие-то ученые мужи из университета, которые потребовали всю библиотеку и весь архив Сергея Иваныча – ни много, ни мало! Жаль, что я не отослал их к тебе.
Дмитрий взялся за голову, закрыл глаза.
– Нет, ради бога, – тоскливо сказал он, – ты ошибаешься, я и не думаю на тебя сердиться. Я просто устал, и все мне кажется в черном свете. Может быть, для меня лучше куда-нибудь на время уехать?
Он поднял глаза на Неворожина, исподлобья и со страхом. Казалось, он боялся, что и Неворожин сейчас посоветует ему уехать.
– Ну нет, спасибо. Ты что же, хочешь не только квартиру бросить на меня, но и жену?
С минуту они смотрели прямо в глаза друг другу: Дмитрий – с тоской, которой и не думал скрывать, Неворожин открыто и спокойно.
– Жену я не могу тебе оставить, – напряженно улыбаясь, сказал наконец Дмитрий. – А квартиру – пожалуй. Впрочем, ты прав. Я никуда не поеду.
Он встал.
– Подожди, у меня к тебе дело. Нужно, чтобы ты мне доверенность подписал.
– Какую доверенность?
– На ведение твоих дел по наследству.
– А зачем?
– А затем, что у меня ее могут спросить в любую минуту.
Он вынул доверенность. Дмитрий начал читать – и пропустил половину.
– А ты меня не ограбишь? – спросил он, уже начав подписывать и вдруг остановив руку.
– Постараюсь, – смеясь, возразил Неворожин.
Дмитрий подписал.
– Ограбишь и выгонишь, – почти спокойно сказал он. – А у меня жена…
– И дети…
– Нет, детей нет, но сестра.
– У сестры останется ее половина.
– Ты думаешь? Кстати, я тебе доверенность подписал. Но ведь раздела-то еще не было? Или был?
– Хорош наследник, – холодно смеясь, сказал Неворожин. – Нет, раздела не было.
Дмитрий смутился.
– Понимаешь, я думал, что пока я…
– Пока ты пьянствовал? Нет, нет!
Дмитрий устало махнул рукой.
– Ну ладно, – пробормотал он и вышел.
5
В двенадцать, часов пришел Розов, почтенный купец, наследственный антиквар (его отец был известным коллекционером, а дед – «холодным букинистом», разбогатевшим на лубочных изданиях), большой, с большим гладким лицом, седой и пугливый. Он долго расспрашивал Неворожина о покойном Сергее Иваныче, о его делах, о наследстве и в особенности – не оставил ли он своих бумаг какому-нибудь государственному учреждению. Неворожин успокоил его. Согласно завещанию все имущество покойного переходит к детям. Доверенность Дмитрия пригодилась.
Надев завязанные веревочкой стальные очки, доставшиеся ему, без сомнения, от деда, ходившего в этих очках по домам с мешком за плечами, Розов принялся неторопливо рассматривать старинную, XIV века, псалтырь, которую вытащил из стенного шкафа Неворожин.
Одна страница умилила его – она начиналась заставкой, изображавшей рыбную ловлю. Двое монахов, подоткнув рясы, тащили сеть. Разговор их приводился тут же: «Потяни, курвин сын». – «Сам еси таков».
– Хоррошо, – размякнув, сказал Розов.
Он бегло осмотрел древнерусские рукописи и со всей откровенностью объявил, что среди частных собраний такое видит впервые.
– Пожалуй, можно только с Кучинским сравнить, – сказал он, – да и то здесь, пожалуй, редкостей больше.
Неворожин слушал его с нетерпением.
– Так, – быстро сказал он, воспользовавшись тем, что Розов, описывая какой-то редчайший листок из Пурпурового евангелия, умолк, не найдя слов для своего восхищения, – Иван Филиппыч, так как же? Берете?
– Что беру?
– Эти рукописи.
– Как? Все?
– Все.
– Все? – не веря ушам, переспросил Розов.
Неворожин пожал плечами.
– А… сколько?
– Девяносто тысяч.
Розов замахал руками.
– Тогда извините, что затруднил вас, – быстро сказал Неворожин.
– Да нет, позвольте. Так дела не делаются. Как это девяносто тысяч? Это кто же оценил?
– Бауэр. И не один, судя по документам, приложенным к его завещанию.
– Каким документам?
– Иван Филиппыч, – не отвечая, сказал Неворожин, – Мне поручено продать этот архив в течение недели. Если бы у меня было две недели, я запросил бы с вас вдвое. Оценка Сергея Иваныча относится к тысяча девятьсот двадцать пятому году. Теперь эти рукописи стоят не девяносто, а двести тысяч.
Склонив голову набок, Розов внимательно смотрел на него.
– Список у вас есть? – немного охрипнув, спросил он.
– Да, пожалуйста.
Останавливаясь на каждой цифре, Розов внимательно просмотрел список.
Некоторые несообразности его удивили. Покойный Бауэр мог бы лучше знать антикварный рынок. Рукописи редчайшие, вроде «Пандектов Никона Черногорца», стоили дешевле обыкновенных сборников XVIII века. Но старый антиквар не подал виду, с одинаковым выражением ужаса и недоверия он поднимал голову каждый раз, когда его карандаш останавливался на более или менее крупной сумме. Неворожин следил за ним, вежливо улыбаясь.
– Так, – сказал, прочитав список, Розов. – Ну что же, надо подумать, посоветоваться.
– Пожалуйста. Только вот что… – Неворожин дружески взял его за локоть. – Иван Филиппыч, если можно… Вы понимаете, это не очень удобно… если станет известно, что семья покойного Сергея Иваныча так торопится с продажей архива. Разумеется, здесь нет ничего предосудительного, – поспешил он прибавить, заметив, что Розов снова начинает пугаться, – или незаконного, но…
6
Личные бумаги и переписку Сергея Иваныча Машенька взяла к себе, но несколько писем осталось, и Неворожин невольно зачитался ими, когда, проводив Розова, он вернулся в архив. Одно было от женщины к женщине, из Берна, подписанное инициалами. «Милый друг, не сочти меня за рехнувшуюся, если я обращусь к тебе с несколько странной просьбой: не можешь ли ты выписать в Гейдельберг В. С. Попова. Сергей Иваныч уже собрался, кажется, увозить его силой. Очень возможно, что он сам расскажет тебе все перипетии последних дней, тогда ты будешь вознаграждена за свой благородный поступок. Я устала от всех происшествий и волнений, жажду отдыха и спокойствия, хочу заниматься, но пока… Es war ein Traum».
Неворожин прочитал и задумался. Бернские студентки в круглых шапочках представлялись ему, споры. О чем? Об Ибсене? Нет, это гораздо раньше. О Дрейфусе. Бауэр в тридцать лет. «Es war ein Traum».
Странное дело! Он с полным спокойствием разбирал, продавал и крал его бумаги. Но вот это письмо, в котором не было ничего, кроме тонкого женского почерка, попалось ему, и он почувствовал неуверенность, даже робость.
Две недели назад он был в кино, шел «Скрипач из Флоренции» с Елизаветой Бергнер. Сеанс начался с хроники, очень жалкой. Вдруг страшные мужики появились на экране. Это был процесс хлыстов где-то в Поволжье. В белых рясах, с черными крестами на груди и спине, они шли по уездной улице, бородатые, дикие и как будто чем-то довольные. Фотографы бежали за ними, они отстранялись, закрывая лица.
Опустив глаза, они сидели в суде. Но вот один поднял глаза – и сколько загнанного бешенства, беспощадной злобы, сколько крови было в этом взгляде!
Неворожин подошел к окну. Утро давно прошло, но снег был еще утренний, синий. На катке, по ту сторону улицы, поливали лед, и вода, замерзая на ходу, мутнела. Мальчишка прыгал на одном коньке.
«Снимают анфас, в три четверти и в профиль. И не закроешься. Нельзя».
Какие-то лекарства – дигален, камфара в коробочках, набитых ватой, – стояли на подоконнике. Он машинально взял одну ампулу и посмотрел на свет.
«Начинаем нервничать».
Он усмехнулся и вышел. Анна Филипповна прибирала в столовой, он спросил у нее, дома ли Дмитрий Сергеевич.
– Нет.
– А Варвара Николаевна?
Варвара Николаевна еще спала.
Легкой походкой он прошел коридор и, не стучась, открыл двери бесшумно и быстро. Шторы были опущены. Раскрытая книга лежала на столике, в комнате пахло духами. Варвара Николаевна спала сидя, откинувшись на высокие подушки и спокойно опустив на одеяло голые руки. Должно быть, она совсем собралась встать и ночную рубашку уже сняла и бросила на спинку кровати, а потом снова уснула. У нее были темные закрытые веки, и губы во сне казались полнее.
Неворожин с минуту стоял подле нее, чуть слышно посвистывая и покачиваясь на носках. Она вдруг открыла глаза.
– Митя все знает и мучится, – сказала она, как будто разговор был прерван на полуслове. – Если бы вы знали, как это мне надоело! Как я устала!
Неворожин молчал. Она взглянула на него и отстранилась.
– Мы еще поговорим… потом, – сказал он немного хрипло и не слыша себя, как всегда в такие минуты.
– Нет, нет!
Он быстро запер двери на ключ и вернулся к ней, улыбаясь.
7
Прошло три недели, и смерть Бауэра так же вошла в сознание тех, кто его знал, как прежде входила его жизнь. Стипендия его имени была учреждена в университете. План сборника «С. И. Бауэру – Академия наук» уже обсуждался на заседаниях, а в перерывах обсуждались имена возможных кандидатов на освободившееся после покойного академика место. Еще мелькали в газетах известия о том, что Институту истории и философии в Москве присвоено его имя, о том, что Британская академия, доктором которой был Сергей Иваныч, прислала соболезнование, и т. д., но все реже…
По-прежнему, просыпаясь, Машенька вспоминала отца, и огромное расстояние между сном, когда этой мысли не было, и первым мгновением, когда она появлялась, по-прежнему ее поражало.
Она не поверила бы месяц назад, что будет жалеть обо всех заботах, беспокойстве, страхе за него, о мучительных ночах, когда он был уже приговорен, а все казалось, что, гложет быть, и не бесповоротно.
Она привела в порядок и прочитала его переписку и поняла то, о чем догадывалась и прежде: он был несчастен. Мать умерла, когда Машеньке было шесть лет, она еще помнила, как ее боялись. Вся желтая от лекарств, похожая на японца со своими черными толстыми волосами, она начинала кричать с утра, и прислуга-пьяница, единственная, которая могла у них жить, шла к ней, крестясь перед порогом.
Иногда на нее нападало молитвенное настроение: она молилась по целым дням, какие-то монашки ходили к ней, и от них в квартире оставался особенный запах, который все ненавидели, и больше всех отец.
Машенька нашла ее письма – жеманные, подписанные шифром, который мог бы разобрать пятилетний ребенок, с восклицательными знаками, с фальшивыми уменьшительными: «зайчишечка», «голубчичек».
Почему отец женился на ней?
И Машенька вспомнила, как потом, через два или три года, он всегда выходил, когда являлась Анжелика Ивановна, учительница музыки, и как он, бедный, говорил с ней, улыбаясь и молодея. Вот только и было! Хоть бы он женился на ней. Или хоть бы не женился, а так как-нибудь! Но Анжелика Ивановна уехала, и он перестал выходить на уроки музыки, которые давала теперь старая уродина Вагнер…
Тоска, которую Машенька прежде просто не понимала, замучила ее. У нее бессонница началась, – и самая страшная, когда считаешь счастьем, если удастся уснуть на четверть часа перед рассветом.
Она слышала, как возвращался к себе, держась за стены, Дмитрий, и начинала думать о нем. И он одинок и несчастен! Ему стыдно, вот почему он ни разу не подошел к ней. Он пьет. Он стыдится, что его не любит жена, что отец не пустил его к себе перед смертью. Это страшно, но ведь и он был страшно виноват перед отцом. И теперь виноват. По-прежнему он близок с Неворожиным, которого отец ненавидел. Он поручил ему все дела, и теперь этот человек ежедневно таскается к ним и часами сидит у отца в кабинете. Как это тяжело! Как противно! Дима говорит, что он составляет список всех папиных рукописей и книг! Неужели нельзя было поручить это кому-нибудь другому?..
Анна Филипповна кашляла в кухне, и Машенька начинала думать о ней. Бедная, она совсем растерялась! Уже никто давно не обедает дома, а она все еще накрывает на стол. По-прежнему она встает в пять часов утра, и слышно, как моет калоши, и, когда доходит до папиных, начинает кряхтеть и сморкаться. Может, быть, взять службу где-нибудь на периферии и увезти старуху с собой?..
Шорох ночных туфелек слышался в коридоре, и Машенька начинала думать о Варваре Николаевне. Ей казалось, что и Варвара Николаевна не спит по ночам. Большая, холодная, она лежит, накрывшись одной простыней, и ей страшно, что она никого не любит. Они больше не ссорились. Только раз, когда из столовой пропали две фигурки из слоновой кости, китайские шахматы, офицер с мечом и косою и конь, она возмутилась и сказала им дерзость – Варваре Николаевне и брату. Дмитрий накричал на нее и сам расстроился, но фигурки все-таки в тот же день вернулись на старое место. Это все пустяки, и, может быть, даже хорошо с его стороны, что он не стал из-за китайских шахмат ссориться с женою. Но он ссорился с ней. Было что-то тяжелое и нечистое в этих разговорах о деньгах, когда он, жалко улыбаясь, начинал смотреть в одну точку, а Варвара Николаевна умолкала, холодно поднимая брови.
Ночь шла медленными, большими шагами от одного до другого звона часов в столовой. Кисейные занавески начинали светлеть, и казалось, что за ними не окна, а поле – и никого, пустынно, только ветер посвистывает, снежок крутится и ложится. Она засыпала на четверть часа и просыпалась от сердцебиения…
