Текст книги "Избранное"

Автор книги: Вениамин Каверин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)

– Митя, как это у Маяковского: «Вот и жизнь пройдет…»?

– «Как прошли Азорские острова» – докончил Дмитрий.

– Какие стихи!

– Хорошие… Извозчик!

Глава четвертая

1

Жил однажды богач, у которого было так много денег, что он не знал, куда их девать, а это, как известно, случается сравнительно редко. Наконец он решил построить дворец. Знаменитые ученые взялись за это дело, и вскоре было воздвигнуто великолепное здание, в сравнении с которым дворец китайского императора выглядел жалкой лачугой. Но вот беда: на целое лье вокруг не было воды! Это был тот самый недостаток, который Людовик XIV обнаружил и Версале. Правда, недавно прошел дождь, и и саду была найдена небольшая лужа. Но лужа это только лужа, и ученые, разумеется, не обратили на нее никакого внимания.

Каково же было их удивление, когда богач чуть не запрыгал от радости, узнав, что в саду найдена лужа. Он взял перо и написал приказ: немедленно провести воду из дождевой лужи во все залы, кабинеты и спальни дворца, не считая кухни, уборной и ванной.

Вот так задача! Ученые с недоумением уставились друг на друга.

– Это невозможно, – сказал самый знаменитый, самый старый и уже успевший составить себе состояние.

– Нет, возможно, – возразил другой, молодой и еще сравнительно бедный.

И он предложил великолепный план, от которого пришли в восторг его друзья, знакомые и сослуживцы.

Воду из лужи должны были согласно этому плану с помощью насоса перекачать в мраморный, устроенный на чистом воздухе, водоем, где ей полагалось, прежде всего, отстояться. Из водоема с помощью второго насоса она должна была поступать в трубы, которые вели во дворец. А из дворца через множество других труб и кранов она возвращалась обратно в мраморный водоем с помощью первого насоса, который не прекращал своей работы ни ночью, ни днем.

– Вам случалось видеть, как в театре изображается армия? – спросил этот остроумный ученый. – Несколько десятков актеров проходят через сцену и возвращаются с другой стороны. А зрители думают, что перед ними прошло несметное войско.

Словом, это была превосходная водопроводно-насосно-круговая машина, и богач согласился, что ничего лучшего придумать решительно невозможно.

– Да, но, к сожалению, я могу предоставить для нее только маленький темный чулан под лестницей, – сказал он. – И потом, будьте добры, устройте, пожалуйста, чтобы ваша машина работала без малейшего шума. Чулан находится рядом со спальней, и я не смогу спать, если за стеной будут шуметь все эти ваши трубы, насосы и краны.

Вот когда ученые должны были признать свое поражение! Клянясь (разумеется, шепотом), что они не позволят дураку, набитому деньгами, смеяться над наукой, они стали торопливо укладывать свои чемоданы. Они бы уехали, без сомнения, оставив нашу сказку без конца, а дворец без воды, если бы в это время на двор к богачу не заглянула нищенка, просившая подаяние.

– Вот как! – сказала она ученым. – Вы не можете поместить в этом прекрасном, просторном чулане под лестницей ваши трубы, насосы и краны? Вы не знаете, как заставить их работать без шума? А что вы скажете об этой машине?

И она достала из-под своей изорванной кофточки овальную вещицу величиной с ее маленький кулачок. Это был мешочек, внутри которого проходила перегородка, делившая его пополам. Каждая половина была соединена с другим мешочком, поменьше, и все четыре по очереди сжимались и разжимались. Чтобы узнать, действует ли эта машина, достаточно было положить на нее руку, и, наблюдая за этим бесшумным движением, ученые убедились, что странная вещица действительно может заменить все их трубы, насосы и краны.

– Пожалуйста, продай нам эту игрушку, – сказали ученые, – мы дадим тебе миллион червонцев и в придачу самую красивую куклу, которую только можно найти в кукольном магазине.

– К сожалению, не могу.

– Почему?

– Потому что это мое сердце, – отвечала нищенка. – А попробуйте-ка без него обойтись!

Говорят, что ученый, не успевший составить себе состояние, все же построил машину, заменившую сердце. Но работала ли она? Вот вопрос, на который никто не дождался ответа.

…Всю осень Карташихин носился с этой сказкой, которую он прочел в одной старой научно-популярной книжке и которая, как в «яблочко», попала в самый центр его размышлений. Можно было подумать, что автор, какой-то Масе, подслушал молчаливые разговоры, которые он вел сам с собой, сидя в институтской библиотеке и пытаясь проследить на протяжении десятков лет развитие смелой мысли Броун-Секара. Даже в воображении трудно было представить себе задачу во всей ее полноте. Прежде всего, по-видимому, нужно было добыть гирудин, вещество, которое не дает крови свертываться и которое, присасываясь к телу, выделяют пиявки…

В первый же выходной день, к счастью удивительно теплый, он уговорил Виленкина и Хомутова отправиться на Елагин. Правда, пиявок нужно было много, но если ловля будет удачной – так он решил, – через два-три дня он уговорит всю бригаду заняться этим увлекательным делом.

И действительно, первые полчаса прошли незаметно. Сняв штаны и вооружившись сачками, они влезли в пруд, не обращая внимания на влюбленных, бродивших по островам с испуганными и счастливыми лицами. Потом Хомутов объявил, что пиявки, присосавшиеся к его тощим ногам, пробудили в нем зверя и что он не может без волнения смотреть на бутерброды и пиво, которое студенты захватили с собой – очень скромно, по паре на брата. Карташихин погрозил ему кулаком, и тогда, чтобы не терять времени даром, Хомутов рассказал, как накануне его вывели из кино за то, что он громко уличал режиссера картины «Проститутка» в полном незнании и непонимании дела.

– Теперь я понял, Ванька, кто ты такой, – сказал он, убедившись, что Карташихин отнюдь не склонен восторгаться этой историей. – Ты стоик.

– Кто?

– Стоик. Это учение, которое проповедовал Демокрит или кто-то другой, это неважно. Тебе, знаешь, что надо?

– Что?

– Жениться. А то с тобой произойдет обратное тому, что произошло с жирафом.

– Тонкая мысль! А что, собственно, произошло с жирафом?

– Жираф тысячелетиями должен был вытягивать шею в поисках высокорастущей пищи. А ты… Ты забываешь, что долгое бездействие наших органов ведет к их полному отмиранию.

– Смотря каких органов, – серьезно возразил Карташихин.

– Внутренних, конечно! – И Хомутов подмигнул. – Вообще, ребята, допустим даже, что мы наберем сотни три пиявок и Ванька, что маловероятно, добудет из них ерундин.

– Гирудин, – невольно поправил Карташихин.

Хомутов засмеялся. Он не в первый раз ловил приятеля на эту оговорку.

– Извини, гирудин. Но есть ли смысл тратить время на сердце? Социальное значение сердца – сомнительно. А мы на данном этапе должны заниматься лишь органами, социальное значение которых совершенно бесспорно.

Это было сказано, чтобы подразнить Виленкина. И действительно, наклонив голову, даже как-то бодаясь, Виленкин немедленно налетел на него.

– Значит, ты не веришь в новую интеллигенцию? – через полчаса кричал он. – Тысяча рабфаков в год – это тебе мало?

– Ты за немедленное полное равенство? – спрашивал он еще через полчаса, когда, синие от холода, они наконец вылезли из пруда. – Чушь, братец! Чушь!

– Нет, не чушь!

– Вульгарный дарвинизм!

– Нет, не вульгарный. И не дарвинизм.

– Вот именно.

И Виленкин задумался. Мохнатый, без штанов, с озябшей физиономией, он стоял на берегу пруда, подняв глаза к небу с удивленным, прислушивающимся выражением. Хомутов посмотрел на него и прыснул.

«Тебя бы сейчас снять – и в „Огонек“», – сказал он. – Такой кадр, красота! Цены бы не было. И подпись: «Мыслящее четверорукое».

2

На сон было положено четыре часа – и все-таки времени не хватало.

Нельзя было не посещать лекций, несмотря на то что многие преподаватели читали по печатным курсам; нельзя было отказаться от общественной работы, несмотря на то, что добрая половина ее была никому не нужна.

Карташихин снял с себя руководство бригадой, вышел из редакции стенной газеты. Но времени не прибавилось. Наоборот, стало как будто еще меньше. Он стал пропускать заседания, а заодно и лекции, – не стоили же ради лекций ездить в институт, когда он мог прочитать их и дома.

В конце ноября его вызвали на заседание комсомольского бюро. Молча выслушал он первое предупреждение. Он не стал оправдываться. Но ничего не переменилось.

3

Это было под вечер в конце ноября, – он помнил день и час. С утра шел снег, еще молодой, но упрямый, и снежная водянистая каша сровняла мостовые с панелью. Нагруженный мотками проволоки, катушками, лентами, он возвращался домой и во дворе увидел Машеньку Бауэр.

Она стояла у подъезда и смотрела прямо перед собой рассеянно и печально. Автомобиль проехал вплотную рядом с ней; колея у самых ног залилась водою. Она не шелохнулась. Пройдя несколько шагов, Карташихин догадался, что она плачет и лицо мокрое от слез, а не от снега. Он вернулся.

– Здравствуйте, – негромко сказал он.

Машенька обернулась и вдруг, как маленькая, закрылась рукой.

– Что с вами?

– Ничего.

Она поставила портфель у ног прямо на мокрую – мостовую и достала платок.

– Что вы делаете, промокнет!

– Не промокнет, – возразила она, но Карташихин все-таки подхватил портфель.

Они помолчали. Ему хотелось спросить, почему она плакала, но она так сердито вытирала платком лицо, что он не решился.

– Что это у вас?

– Проволока, – отвечал Карташихин, – и катушки.

– Вы же говорили, что медик?

– Медик. Но, знаете, я затеял один прибор.

– Электрический?

– Да.

– Расскажите.

Держа в одной руке свои катушки, а в другой портфель, он стоял перед Машенькой и рассказывал, немного волнуясь. Снег садился на ее пальто, серое, с шелковым серым цветком в петлице, и таял.

– А зачем вам этот прибор?

Он принялся объяснять; она немного послушала, потом вдруг спохватилась, что нагрузила его, и отняла портфель. Они зашли в подъезд, потому что снег усилился и хлопья стали валиться на них, мокрые и скользкие, «как рыбы», объявила Машенька, – и он согласился.

Она выслушала его до конца и сказала, что очень интересно и что за физиологию она не отвечает, но машиностроительная часть, по ее мнению, в полном порядке.

– Я даже могу вам помочь, – добавила она и покраснела.

Наверху хлопнула дверь, раздались чьи-то шаги, легкие и отчетливые, и она замолчала. С мрачным и упрямым выражением она посмотрела на женщину, которая спускалась по лестнице, потом на Карташихина – исподлобья.

Казалось, она хотела что-то сказать ему, – и было еще время, еще на площадке второго этажа мелькали ноги в стальных чулках, сумочка, зонтик. Но она ничего не сказала.

Карташихин отступил, чтобы дать дорогу, и узнал Варвару Николаевну…

Тогда только что вновь начинали носить длинные платья, и ее платье было видно из-под светло-сиреневого пальто с пушистым воротником, в который она все время прятала подбородок. Все было новое и красивое: голубоватая сумка, коротенький зонтик с толстой китайской ручкой, и это пальто, и она сама, большая, с высокой грудью, с покатыми плечами… Но она постарела – так ему показалось.

Он был спокоен. Ночью, вспоминая об этой встрече, он понял, что, стоя от нее в двух шагах, он почти ничего не слышал. Но он был спокоен – какое счастье! И с торжеством, с чувством свободы он прислушался к нескольким долетевшим до него фразам, по которым – холодно заключил он – можно было судить, что между этими двумя женщинами сложные отношения.

– Машенька, я нас прошу в присутствии Сергея Ивановича не поднимать больше этого разговора.

Машенька ничего не сказала. Ноздри ее слегка раздулись.

– Вы знаете, как вредно ему волноваться.

Молчание.

– Я говорила с Димой. Он решил, что, если это еще раз повторится, мы уедем.

– Нет! Я! Я уеду! – быстро сказала Машенька.

Варвара Николаевна спрятала подбородок.

– Ну, полно, – холодно сказала она, – вы злитесь, потому что не правы.

– Я здесь не одна, мы поговорим в другой раз.

Варвара Николаевна посмотрела на Карташихина.

– Извините, я не поняла, что это ваш знакомый… Извините, – сказала она и Карташихину и обернулась, уже распахнув дверь. – Машенька, от Ланга звонили, что он сегодня не может приехать. Завтра в половине седьмого.

Дверь не захлопнулась, застряла, и Карташихину показалось, что, уже выйдя во двор, она через плечо поглядела на них и улыбнулась.

– О чем мы говорили? – еще сердито спросила Машенька. – Я что-то рассказывала…

– Вы обещали прийти и посмотреть мой прибор.

– А где вы живете?

– Номер двести второй.

От пакета, в котором лежали катушки, он оторвал клочок бумаги и записал ее телефон. Они условились встретиться в ближайшие дни и простились.

4

В конце концов все взялись за это дело, даже Матвей Ионыч. Из стенного шкафа, в котором годами хранилась всякая рухлядь, он достал груду проволоки, два электромагнита и инструменты. Мастерство его наконец пригодилось. Помолодевший, внимательно-грозный, засучив рукава, принялся он налаживать мастерскую, и Карташихин, прислушиваясь, вдруг различил звуки, похожие на хрипение и захлебывание, которое слышится иногда из водопроводного крана.

Но это пел не водопровод, а Матвей Ионыч…

Он привлек друзей. Механики из Балтфлота, такие же молчаливые курильщики, как и он, приходили и не торопясь осматривали прибор. Иногда они непонятно шутили. Советы их были немногочисленны, но превосходны. Студенты бегали каждый день, одни помогали, другие мешали. Даже управдом, зашедший посмотреть, не открылась ли в двести втором номере кустарная мастерская, заинтересовался прибором и, как бывший водопроводчик, дал совет.

Потом пришла Машенька и объявила, что прибор никуда не годится. Она разобрала вращающуюся систему, которая не желала вращаться, и вновь собрала ее, проверив каждую часть отдельно. Потом прибор надоел ей, и она стала бывать, кажется, для одного только Матвея Ионыча. Они подружились. Он даже рассказал ей историю о том, как в девятнадцати году подводная лодка, на которой он служил, взяла с моря город Геническ и учредила в нем Советскую власть. И хотя история состояла большею частью из очень кратких предложений, вроде «мы – палить!» или «они – палить!», она слушала, по-детски открыв рот.

Он мог часами смотреть, как она читает (она приходила иногда с книгой) или возится над прибором, бормоча что-нибудь себе под нос или напевая. Вдоволь насмотревшись на нее, он переводил взгляд на Карташихина. Без сомнения, очень забавная мысль приходила ему в голову, потому что лицо вдруг раздвигалось – чуть не со скрипом, – кожа съеживалась под ушами и открывалось то место в нижней челюсти, куда Матвей Ионыч вставлял свою трубку.

5

Было очень странно, что на улице зима, снег, все ходят в тяжелых пальто и калошах, а здесь – голые, в одних трусиках, и тренеры в белых брюках, как будто лето и жарко.

Длинная полоса зеленоватой воды лежала посредине зала, и казалось, что она была здесь с самого начала, а прямоугольные колонны, портики, хоры и эту духоту пристроили потом. Мальчики лет по шестнадцати разговаривали на той стороне, куда публику не пускали, и вдруг бросались в воду с таким видом, как будто в воде они дома, а на суше в гостях и чувствуют себя довольно плохо. Это были доброхоты. Состязания еще не начинались.

Карташихин и Машенька перешли на хоры, а Хомутов с девушками остался внизу, и видно было, как они шевелят губами и смеются, потом вдруг голоса и смех доносились гулко, как в бане.

Здесь, на хорах, было душнее, но зато просторнее и все видно, даже оркестр, который спрятали за колонками и который (должно быть, по этой причине) все не начинал играть, хотя дирижер уже раза два выходил и, оглядываясь, стучал палочкой по пюпитру.

Карташихин с весны не был ни в кино, ни в театре и вообще нигде и забыл, как это хорошо. Один он, пожалуй, не пошел бы. Но Хомутов явился с компанией и вытащил его, а он – Машеньку, а Машенька – Таньку. Танька – это и была та самая Танька, о которой Машенька всегда говорила «мы с Танькой». Она всем понравилась, а больше всех – Хомутову, который с первых слов спросил, сколько у нее гемоглобина в крови, а потом весь вечер уверял, что не меньше девяноста восьми процентов. Она даже расстроилась, впрочем ненадолго, и теперь болтала с ним и смеялась. Внизу яблоку было негде упасть, скамейки вдоль бассейна битком набиты, и за скамейками стояли до самой стены, и все-таки найти ее было очень просто: нужно было только вести глаза налево от ближайшей к старту колонны до тех пор, пока не наткнешься на зубы. Зубы – ровные, крупные – это и была Танька. Хомутов сказал ей, что это не зубы, а фокус и что вполне можно показывать его в цирке. Просто объявить: «Зубы!» Потом выйти и показать. Битковые сборы.

И действительно, кто бы с ней ни говорил, все невольно смотрели на ее зубы…

– О чем вы думаете?

– Ни о чем. О воздухе.

– Как о воздухе?

– Отсюда, с балкона, кажется, что воздух огромный.

Карташихин подумал.

– Да, – сказал он, – и такой, как будто можно его сложить и вывезти.

– И привезти другой. А вы?

– Что я?

– О чем думали?

– А я об одном разговоре.

– О каком?

Он посмотрел исподлобья – именно так, как ей нравилось.

– Потом расскажу. А теперь давайте смотреть. Кажется, начинают.

Он сказал это спокойно, даже весело, но Машенька видела, что он чем-то расстроен.

Он и был расстроен, хотя и сейчас, и тогда, на собрании, старался уверить себя, что все это ничуть не обидно. Ничего обидного не было в том, что говорил Баркан, хотя он утверждал, что Карташихин получает стипендию, пользуясь одновременно поддержкой приемного отца, а вот уже полгода, как он не взял у Льва Иваныча ни копейки. Ничего обидного не было и в том, что говорила Лебедева. Правда, она заявила, что Карташихин бросил общественную работу из эгоцентрических побуждений и в глубине души всегда был индивидуалистом, – это неверно, но не обидно… Как это было? Виленкин все улыбался и подмигивал ему из президиума. Он ответил притворно спокойным взглядом и вдруг испугался, что все видят, какое у него расстроенное лицо и как он обижен. Потом Лебедева стала говорить очень быстро, и он обернулся к Лукину, сидевшему за ним с мрачно-деревянным видом. «Что она сказала?» Лукин тяжело поднял глаза. «Предлагает исключить», – тихо, но внятно сказал он.

Карташихин открыл рот, чтобы вздохнуть. Вдруг вся холодность к нему возвратилась. Теперь он знал, что они не правы. Не слушая очередного оратора, он внимательно перечел и дополнил свои возражения. Разве он не просил освободить его хоть от двух или трех нагрузок?

Виленкин предупредил его. Застенчиво улыбаясь, он объявил, что не согласен с бюро, поставившим этот вопрос на общем собрании ячейки. «А почему – тому следуют пункты!»

В аудитории вдруг стало тихо. Он рассказал о том, с какими усилиями Карташихин находил свободный час между бригадными занятиями и ночной подготовкой к зачетам. Ом высмеял Лебедеву, объявив, что у нее это конституционная строгость. Она – толстая и добродушная, и все считают ее добродушной, вот почему она всегда выступает сторонницей самых крутых решений. Потом он нарисовал на доске схему Броун-Секара – и все перепутал. Потом…

– Да смотрите же!.. Ну вот, опять задумался!. Ну, на кого вы ставите? Я – на шведа!

Карташихин очнулся.

– А который швед?

– Вон, маленький слева.

Четверо юношей, подняв согнутые руки и некрасиво присев, стояли на покатых прямоугольниках старта. Швед был худенький, похожий не на шведа, а на русского русого деревенского мальчика. Его звали Петерсон. С ним плыли чех и двое наших.

Раз! И гулкий плеск раздался, как будто огромной ладонью хлопнули по воде. Сильно толкая воду, все четверо плыли, как звери, опустив лицо в воду и стараясь с каждым взмахом захватить побольше воздуха уголком скощенного рта. Казалось, что швед придет первым, и он сам был в этом уверен, по крайней мере не так торопился, как другие. Нужно было четыре раза проплыть бассейн туда и обратно, и все искусство было, кажется, в том, чтобы, дойдя до стены и коснувшись ее рукою, сложиться пополам и что есть силы оттолкнуться ногами. Без сомнения, они не знали, сколько они проплыли и сколько осталось. Тренеры стояли, наклонясь над водой и сложив рупором ладони.

– Финиш!

– Финиш!

– Финиш!

Швед все не торопился, а потом стал торопиться, но было, должно быть, уже поздно, потому что он пришел последним.

– Каков, а я-то еще ставила на него, – сердито сказала Машенька и засмеялась. Косой зуб был виден, когда она смеялась, и Карташихину почему-то становилось легче на душе, когда он смотрел на этот зуб.

Второй заплыв был скучный, и они начали разглядывать публику и болтать. Хомутов гримасничал внизу и вдруг, сказав что-то Таньке на ухо, сделал Карташихину большие глаза и с укоризной покачал головой. Укорять было не за что, но Машенька и Карташихин невольно отодвинулись друг от друга.

– Вот арап! Знаете, что он со мною сделал? Мы с ним разбирали заявления в стипкомиссию. Одно попалось смешное. В общем, так: «Я на днях буду матерью. Прошу оказать материальную поддержку, так как на алименты рассчитывать не приходится. Если будут двойняшки, размер ссуды прошу увеличить. Будущая мать». Ну, мы посмеялись и отложили. А вчера, на заседаний, слышу, читают резолюцию: «Выдать пропорционально продукции. Карташихин».

Машенька так и покатилась. Он тоже засмеялся и вдруг насупился, помрачнел: в десяти шагах от них, в том же ряду сидела Варвара Николаевна. Карташихин не видел лица, но это была она, ее плечи и руки.

Он прислушался, будет ли, как всегда, электрический удар в сердце. Нет. Он говорил, смеялся и все думал о ней. Он сосчитал – это была пятая встреча. Нет. И очень хорошо.

Он вспомнил, как, купаясь в детстве, он нырнул и попал под плот. Он навсегда запомнил это ощущение чего-то темного и скользкого над головой и первый вздох, когда вынырнул, такой глубокий, что казалось – мало будет всего воздуха, какой только есть на свете.

С таким же чувством он вздохнул и теперь.

– Это, кажется, ваша невестка? – равнодушно спросил он Машеньку.

Она взглянула.

– Эта? Ну что вы!

– Разве нет?

В эту минуту женщина, которую он принял за Варвару Николаевну, опустила локти, и он понял, что ошибся.

– А ведь в самом деле не она!

Он поджал губы, чтобы не засмеяться, но Машенька взглянула на него с недоумением, и он тихонько погладил ее по руке, лежавшей на барьере.

Никто уже не смотрел на состязания: плыли новички, и очень плохо, один отстал на всю длину бассейна. И вдруг все вскочили. Девушка лет восемнадцати, загорелая, с высокими, прямыми ногами, с маленькой головой на прелестных круглых плечах, одна появилась у старта. Это была чемпионка СССР Гуськова…

Антракт был последний, музыканты, сыграв гулкий марш, состоявшим главным образом из барабанного боя, сложили свои инструменты в футляры и стали уходить. Одни – усатый и лысый, в старинном жилете – задержался дольше прочих. Разъединив свой кларнет на две неравные части, он вытряхнул из меньшей слюну, а большую стал хлопать по дыре ладонью. Карташихин и раньше все посматривал на него. Как будто это был старик Трубачевский? Но за полгода мог ли он так постареть?

– Машенька, одну минуту.

Он подошел к нему.

– Леонтий Николаевич?

Старик с минуту смотрел на него, не узнавая. Потом узнал и бросился к нему, протянув руки.

– Это вы? Голубчик!

– Здравствуйте! – неловко сказал Карташихин, не зная, что делать с его двумя руками и решившись наконец пожать их по очереди. – Как Коля?

Старик Трубачевский пробормотал что-то и махнул рукой.

– Я вас прошу, голубчик, зайдите к нему. Он стесняется, стесняется. И не говорит, а я вижу, что плохо.

– Как не говорит?

– Не говорит. Молчит. А по ночам ходит.

– Куда ходит?

Старик вздохнул, с дрожью и горестно потряс головой.

– Зайдите, зайдите. Я сам не понимаю. Я только вижу, что плохо. Не тот, совсем не тот.

Он заморгал, опустил голову. И в горе не оставила его аккуратность. Шумно высморкавшись, он вчетверо сложил носовой платок. Карташихин взглянул в его покрасневшие глаза и, пообещав зайти, торопливо простился.