Текст книги "Я - Шарлотта Симмонс"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 76 (всего у книги 78 страниц)

– Не желаешь ознакомиться? – спросила она. – Думаю, тебе понравится. Да что там – я просто гарантирую, что понравится. Никто больше не будет желать твоей смерти, никто не собирается тебя преследовать. Как раз наоборот.

На лице Эдама по-прежнему застыло безумное выражение, но он, по крайней мере, заткнулся; Шарлотта даже удивилась наступившей тишине – ни стонов, ни всхлипов. Она подошла к Эдаму и взяла его безвольно свисавшую с кровати руку. Парень не сопротивлялся, но и не помогал ей. Подняв его руку, Шарлотта вложила в нее листок и один за другим загнула пальцы.

Эдам словно не замечал, что с ним происходит… впрочем, вырываться он тоже не спешил…

– Обещаю, Эдам, это тебе понравится. Ты будешь в восторге, честное слово.

Шарлотте показалось, что прошло как минимум несколько минут. Наконец Эдам сподобился повернуть голову и посмотреть на зажатый в кулаке листок бумаги. Вид у него при этом был такой, словно он обнаружил у себя в руках неизвестно откуда взявшегося маленького зверька, пусть и безвредного, но все равно подозрительного. Не отрывая головы от постели, парень медленно согнул руку, поднес бумагу к лицу, поправил очки – действие хоть и рефлекторное, но, по крайней мере, свидетельствующее об определенном интересе к жизни – и стал читать. Шарлотта попыталась представить, что происходит у него в голове по мере получения следующей информации:

Мистер Геллин!

Разумеется, мои принципы и убеждения относительно темы, затронутой в нашей дискуссии, остаются незыблемыми. Тем не менее я не могу не отдать должного вашему гражданскому мужеству, личному бесстрашию и, несомненно, высокому журналистскому профессионализму, с какими вы расправились с этим ультраправым демагогом и врагом гражданского общества – по-моему, такой же точки зрения придерживаются и комментаторы CNN, репортажи которых я смотрел в течение последнего часа. В связи с этим я принял решение воздержаться от каких-либо действий, которые могли бы тем или иным образом скомпрометировать проделанную вами блестящую работу. Можете считать обсуждавшийся нами инцидент исчерпанным, а дело – закрытым и забытым. Примите мои искренние поздравления. Желаю вам сил в дальнейшей борьбе не только с огнем, но и с причинами возгорания. Только на нашей борьбе еще и держится этот мир. Помните о судьбах «ПК» – пленников концлагеря этого мира. Как преподаватель, не могу не пожелать вам дальнейших успехов в учебе.

Джером П. Квот

Эдам приподнялся на локте и некоторое время смотрел на Шарлотту недоверчивым взглядом. Затем он стащил ноги с кровати и перешел в сидячее положение. Не отрывая взгляда от Шарлотты, он позволил себе улыбнуться: слабая, неясная, полубезумная – но все же это была улыбка, а не гримаса скорби.

Шарлотта не слишком хорошо помнила, что было написано в Библии о том, как выглядел воскрешенный Лазарь, восставший из мертвых. А может быть, там вообще ничего об этом не было сказано. Но сейчас это не имело значения: скорее всего, воскресший покойник выглядел именно так, как Эдам Геллин в данную минуту.

Так уж получилось, что в половине девятого, когда Джоджо уже отбыл обязательные часы в учебном классе команды, его занесло в читальный зал библиотеки. Перед ним лежала книга, из которой Джоджо успел уяснить для себя, что Платон «являлся достойным и полноправным наследником» Сократа. Не успел он свыкнуться с этой мыслью, как буквально в этом же абзаце наткнулся на рассуждение о том, что в некотором смысле Платон «не являлся достойным и полноправным наследником» Сократа. На этом месте Джоджо «завис» – он никак не мог въехать, почему все эти великие люди, ученые-философы и историки философии, не могут написать ни одной фразы так, чтобы сказанное в ее начале не противоречило тому, что говорится в конце. Его рассеянные, бродившие по кругу мысли были потревожены неожиданным телефонным звонком.

Вот дерьмо! Мало того что здесь, в читальном зале, вообще было принято отключать мобильники либо по крайней мере ставить их на виброзвонок… так ко всему прочему из его телефона еще и раздалась в качестве рингтона обработанная на компьютерном синтезаторе «Тема из „Рокки“»… да-да-а-да-а-а… да-а-а-да-а-да… Не ответить Джоджо просто не мог. Он быстро отодвинул стул, воровато оглянулся, спрятал телефон между колен, нажал на кнопку приема звонка и нырнул вместе с телефоном под стол, делая вид, будто ищет там что-то упавшее. Прикрыв трубку ладонью, он вполголоса сказал:

– Алло?

– Ну и как поживает мой древнегреческий друг шведского происхождения родом из Нью-Джерси?

Тренер никогда не представлялся, не говорил: «Это Бастер Рот» или хотя бы просто: «Это тренер» – в общем, не произносил ничего такого, из чего бы следовало, кто именно звонит. В этом не было необходимости, особенно если он звонил кому-нибудь из команды или из своего окружения. Джоджо инстинктивно напрягся – но, судя по интонации тренера, особых неприятностей от этого разговора ждать не следовало.

Тем не менее Джоджо не расслаблялся.

– У меня все в порядке, – сказал он, понимая, что его слова звучат не совсем естественно, произносимые шепотом под библиотечным столом.

– Слушай, Сократ а вы, древние греки, охрененно везучие ребята – вот все, что я могу тебе сказать.

– Что вы имеете в виду?

– А то, что наш друг мистер Квот решил закрыть дело. Все закрыто, Джоджо, забыто и закончено. То есть ничего не было.

Пауза. Потом Джоджо спросил:

– А откуда вы узнали?

– Ректор мне позвонил, – сообщил Бастер Рот. – Он так прямо и сказал: «Забудьте об этом. Сотрите этот случай из своей памяти». В общем, что-то в этом роде – за смысл я ручаюсь.

– Bay, охренеть! – вырвалось у Джоджо, прежде чем он представил, как это выглядит: человек пришел в библиотеку, чтобы залезть под стол и там поматериться. – А что случилось-то?

– Честно говоря, понятия не имею, Джоджо. Мистер Квот, похоже, не только редкостный мудак, но и загадочный мудак.

– Bay, охренеть, – шепотом повторил Джоджо. – Спасибо, вам огромное. Даже не знаю, что еще сказать. Правда, я очень вам благодарен за поддержку и вообще за все, что вы сделали. У меня просто гора с плеч свалилась… я теперь снова смогу чувствовать себя нормальным человеком.

– Ладно, Сократ, я всегда рад быть гонцом, приносящим хорошие вести. В общем, можешь пока что воздержаться пить коктейль с цикутой.

– Какой коктейль?

– Господи Иисусе, да ты, Джоджо, видать, от радости совсем тормозишь! В конце концов, кто из нас специалист по Сократу? По-моему, именно я рассказывал тебе про того парня и цикуту. Ты что, не помнишь?

– А, ну да, конечно. – Джоджо попытался вполголоса засмеяться. – Точно. Нам и мистер Марголис тоже рассказывал про цикуту. Вы меня просто сбили с толку, когда назвали яд коктейлем. – И парень снова попытался рассмеяться, чтобы тренер не подумал, что он не в состоянии в полной мере оценить его остроумие.

Попрощавшись с тренером, Джоджо вылез из-под стола и вернулся к Платону, который был вполне полноправным наследником Сократа, если не считать того, что он не был его полноправным наследником. Потом баскетболист поднял голову и откинулся на спинку кресла. Оглядывая потолок и массивные деревянные люстры, он погрузился в размышления о случившемся. На его лице мелькала легкая улыбка. Тренер… Да, тренер – вот это человек. Он, конечно, может быть грубым. За всю жизнь никто не обращался с Джоджо грубее и жестче, чем тренер Рот. Как он порой над ним измывался, в какой грязи валял – словами не передать. И все же тренер готов был грудью встать на защиту каждого из своих парней. Любой человек, задумавший наехать на его игроков, должен был отдавать себе отчет в том, что ему придется иметь дело с самим Бастером Ротом, а опыт подсказывал, что противостоять этому человеку фактически невозможно. Любой конфликт с ним заканчивался сокрушительным поражением его оппонента.

Джоджо покачал головой, не переставая рассеянно улыбаться. Незадолго до этого он практически столкнулся со старым хрычом Квотом здесь, в библиотеке. Вид у того был такой, будто он уже всё знает. Да, с тренером лучше не связываться, себе дороже обойдется. Джоджо вдруг вспомнил, как Бастер Рот объяснял ему, что они – связка «тренер – игрок», хотят они того или нет, являются примером для всех, для всего университета. Тогда Джоджо, оказывается, не понял истинного смысла его слов. Он осознал его только сейчас. Тренер – человек надежный… а главное, настоящий мужик.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Душа без кавычек

Только в половине десятого вечера Шарлотта вышла из квартиры Эдама и в темноте и одиночестве пошла по улицам Города Бога и через кампус к своему общежитию в Малом дворе. Распрощавшись с Эдамом, она почувствовала невероятное облегчение. Насколько, оказывается, психологически утомительно находиться в тесном помещении в обществе впавшего в истерику и требующего постоянного внимания к своей персоне человека… Мало того, помимо усталости в душе Шарлотты остался и другой неприятный осадок. Она чувствовала, что ею опять попользовались, а когда она стала не нужна – выбросили за ненадобностью. Перемену, случившуюся с Эдамом, иначе как чудесной назвать было нельзя: парень на глазах оправился от приступа тяжелой неврастении и начисто забыл о том, как сутки напролет ждал неминуемой смерти в самое ближайшее время. Осознав, что случилось чудо, он вылез из кровати и сразу же засел за компьютер. Наскоро проглядев все тридцать четыре полученных письма, Эдам взялся за телефон и первым делом позвонил Грегу: именно с ним, с главным редактором, предстояло согласовать, каким телеканалам и газетам следует давать интервью в первую очередь, а на какие вообще не стоит размениваться. В общем, его «эго» так быстро оживало, переполняясь чувством собственной значимости, что Шарлотта могла буквально видеть и слышать этот процесс… Бледность на лице ее друга сменилась румянцем, взгляд стал осмысленным и жестким. В речь его вернулись ирония, интеллектуально-злобные шуточки и даже такое слово, как «завтра». Эдам был настолько поглощен компьютером и мобильником, что едва… выкроил время… чтобы сказать дежурные слова благодарности Шарлотте и наскоро попрощаться с ней.

Впрочем, чувства облегчения от того, что ей удалось наконец вырваться из этой грязной пыльной норы, хватило Шарлотте ненадолго. Она едва успела пройти один квартал по Городу Бога, как беспокойство и уже знакомое ощущение тревоги овладели ею. Дело было вовсе не в обычном девичьем страхе встретить на темной пустой улице «плохих парней». Шарлотте сейчас было не до этого. Мучило ее другое: во-первых – в минимальной степени, – то, что ей предстояло сделать кучу домашних заданий к завтрашнему дню. А во-вторых, Шарлотте нужно было еще сделать «это», и оно – «это» – становилось все тяжелее. К тому времени, как она подошла к общежитию Эджертон и поднялась на свой этаж, «это» навалилось на нее всей тяжестью. Как быть дальше? Как выразить «это» в словах, когда в ее руках окажется телефонная трубка и нужно будет говорить с мамой? Половина десятого. Страшно поздно по меркам людей, привыкших к деревенскому образу жизни, звонить в такое время домой, но у Шарлотты просто не было другого выхода. Оставалось только решить, как именно говорить с мамой. Что лучше сработает? Может быть, признание и покаяние – покаяние в буквальном смысле слова: вот грех, вот осознание, вот раскаяние, после чего должны последовать мольба о прощении и обещание исправиться, «больше так не делать»? Или, может, лучше попробовать метод «да, кстати…»? «Мама, это я!.. Просто захотела услышать твой голос, узнать, как у вас дела… Хорошо, а как там стенокардия тети Бетти?.. Ну и отлично. Да, кстати, у меня тут кое-какие проблемы по учебе возникли. Нет-нет, ничего страшного, по крайней мере это не конец света, я думаю, что мне удастся все исправить в самое ближайшее время, вот только… помнишь, когда я приезжала на Рождество, мы еще с тобой говорили…» Ну как же… а то мама не помнит, особенно учитывая, как Шарлотта выглядела и вела себя во время каникул… Нет, маму не обманешь. Так она и поверила, что ее обожаемая дочь, всегда отличавшаяся упорным характером и умением держать себя в руках, впала в депрессию из-за чего-то, что можно определить словами «проблемы» или «трудности». Мама давно уже если не знает, то, по крайней мере, догадывается, что с Шарлоттой творится что-то не то, а раз так – лучше признаться во всем сразу же. Это значит – сдаться на милость мамы, как когда-то давно, в детстве, и пусть теперь мама решает, что с ней делать и как быть дальше. Раньше это всегда выручало. Обычно за таким признанием следовало, пусть и не сразу, отпущение грехов, и Шарлотта чувствовала себя очистившейся, просветленной и готовой к праведной жизни в будущем… Особую ценность такому прощению придавало то, что мама на самом деле вовсе не собиралась снижать планку нравственных требований и идти на поводу у таких аргументов, как «что вы хотите, такие сейчас времена…» или «все так живут». О мама, мамочка, если бы ты могла хоть немножко отступить от своих принципов!.. Нет. Представив себе полную, стопроцентную невозможность такого поворота в мамином сознании, Шарлотта поняла, что полностью и безоговорочно капитулировать – это по степени риска все равно что поджечь фитиль динамитной шашки.

Шарлотта настолько погрузилась в бесконечный круговорот этих мыслей, что даже проскочила пару шагов мимо своей комнаты. Она вернулась к нужной двери, открыла ее и…

…Вот это да! Беверли дома, да не одна, а с Эрикой. Господи, этого еще не хватало! Как же при них домой звонить?

Беверли скорчила рожу и сказала:

– Явилась наконец-то! А я уж думаю – куда она подевалась. Твой телефон, – соседка ткнула пальцем в сторону белого стационарного аппарата, – звонит без передышки. Что это с ним? Он меня уже до белого каления довел. – Претензии были выдвинуты вполне серьезным тоном, совсем не в шутку.

Шарлотта сама удивилась своему спокойствию и безразличию – безразличию в буквальном смысле слова: ей было абсолютно наплевать, мешает Беверли телефон или нет.

– Знаешь, Беверли, это ведь и твой телефон. Он даже больше твой, чем мой. По крайней мере, этот аппарат ведь ты установила вместо того, который был. Ты вполне можешь снять трубку и ответить, или снять трубку и положить ее, или вообще отключить телефон. Если меня нет дома, какое мне дело, отвечаешь ты на звонки или нет?

Беверли просто закипела. С ее точки зрения, такие слова были неслыханной дерзостью и вообще бунтом на корабле. Не то угрожающе, не то презрительно фыркнув, она махнула рукой в сторону Шарлотты, повернулась к Эрике и сказала утомленным голосом:

– Вот она – моя соседка.

Наступило молчание. Пауза затягивалась… затягивалась… затягивалась… и вдруг в какой-то момент Шарлотта поняла, что до сих пор завидует всем этим Беверли, Эрикам, «дояркам» и «путницам» из Пси-Фи. Она завидовала их происхождению, их богатству, их тряпкам и шмоткам, всему тому, что было для них естественным доказательством собственного превосходства, и тому, чем они располагали с детства и чем пользовались в свое удовольствие. Признавшись себе в этой зависти, Шарлотта поняла, что дело не просто в констатации факта. Спроси ее кто-нибудь, и она затруднилась бы объяснить, почему теперь она перестала стесняться и бояться этих людей. Они – это они, такие, как есть, а она – Шарлотта Симмонс. «Я – Шарлотта Симмонс». В ту же секунду девушка вспомнила, как редко произносила это волшебное заклинание в последние два месяца, и еще реже оно звучало в ее сознании с прежним гордым вызовом окружающему миру.

Напряжение, повисшее в комнате, все нарастало, и первой не выдержала Эрика.

– Кстати, Шарлотта, ты, наверное, уже в курсе сегодняшних приключений нашего общего знакомого мистера Торпа?

Интересно. Вот и Эрика впервые сподобилась назвать ее по имени.

– Да, я кое-что об этом слышала, – сказала Шарлотта.

– Ты что, не читала «Вэйв»?

– Нет.

– В самом деле не читала?

– В самом деле.

– Господи, просто не верится! Уж кто-кто, а ты должна точно прочитать эту статью. Кто бы мог подумать, что я сама по доброй воле буду читать нашу университетскую газетку, но сегодня я прочла. Наш мистер Торп совсем съехал с катушек. Нет, он и всегда был, мягко говоря, неуправляемым, но тут ему просто удалось переплюнуть самого себя.

Эрика сделала выжидательную паузу, явно рассчитывая полюбоваться тем впечатлением, которое произведет эта новость на девушку, лишенную невинности мистером Хойтом Торпом, да еще и чуть ли не на глазах у всего честного народа. Шарлотту же занимало совсем другое: то, как Эрика буквально дрожит от возбуждения, как ей не терпится увидеть, что отразится у Шарлотты на лице, когда ей забросят удочку с этой наживкой. Эрике интересно, сумеет ли эта опозоренная маленькая первокурсница сдержаться или начнет хлюпать носом и утирать слезы.

По правде говоря, даже саму Шарлотту удивило, до чего этой маленькой Шарлотте Симмонс было наплевать на все эти новости. Специально подчеркнув деревенскую манеру произношения, она ответила:

– Да что ты говори-и-и-шь. А я-то и не зна-а-а-ала. – И одарила Эрику надменной презрительной улыбкой.

Весь этот сарказм на некоторое время лишил ту дара речи. Они с Беверли обменялись слегка растерянными взглядами и лишь спустя несколько секунд улыбнулись в своем привычном ироническом духе, но получилось это у них не так убедительно, как раньше.

А Шарлотта тем временем молча сняла свою стеганую куртку и повесила ее на спинку стула, затем села за письменный стол, включила настольную лампу и уткнулась в дожидавшуюся ее книгу «Книгопечатание и формирование национального самосознания». В первом параграфе описывались демографическая ситуация, распространение грамотности и технология тиражирования текстов, начиная с Древней Греции и Рима… Греция… это навело ее на мысль о Джоджо и о том, до чего этот парень на самом деле бесхитростный и простодушный: вот уж кому не свойственны ни сарказм, ни коварство; цепочка ассоциаций, в свою очередь, привела ее к Эрике и Беверли, у которых этих качеств как раз было в избытке; потом Шарлотта пожалела, что так резко и саркастично обошлась с Эрикой, которая, в конце концов, ничего плохого ей не сделала; но в итоге она с нигилистским апломбом призналась самой себе, что ей до всего этого нет никакого дела.

– Ты знаешь, что значит слово «мнительный»? – спросила Эрика у Беверли.

– «Мнительный»?

– Британцы очень часто используют это слово. Человеку кажется, будто у него не то пятнышко на одежде, не то еще что-то в таком роде, и поэтому он чувствует себя неуверенно и думает, что всем вокруг больше делать нечего, как только смотреть на это пятнышко и прикалываться по этому поводу.

– Ага, вот оно что! Кажется, я тебя понимаю, – сказала Беверли.

Шарлотта сидела к ним спиной, что, впрочем, не помешало ей живо представить себе многозначительные улыбки подружек и с трудом сдерживаемые смешки.

Вскоре они ушли, не попрощавшись; Шарлотта не могла сказать, что ей повезло, потому что с трудом можно было себе представить, чтобы эта парочка осталась вечером дома… и вернулась в общежитие раньше двух-трех часов ночи.

Черт возьми! Уже без десяти десять. Утешает только одно: хуже от того, что она позвонит так поздно, уже не будет. Это такая мелочь по сравнению с тем, что она собирается сообщить маме. Минуты две Шарлотта сидела, уставившись на белый телефон и собираясь с силами, и наконец, собрав в кулак всю свою смелость, стала набирать номер…

Один гудок… второй… еще… еще… четыре гудка!.. в таком маленьком домике!.. Может, родители куда-нибудь ушли?.. Не похоже на них… Еще гудок – пятый… Боже мой, если придется отложить разговор с мамой до завтра, то с таким же успехом можно будет вообще не звонить, потому что завтра придет письмо… еще гудок – шестой…

– Алло? – Слава Богу, это мама.

– Мама! Привет, это я!

– Ой, Шарлотта! Ты давно звонишь?

– Довольно давно, мам, но это не важно. – Давно-о-о… нева-а-а-ажно… Она инстинктивно растягивала ударные гласные так, как говорят там, дома, словно бессознательно стараясь оказаться поближе к родным местам.

– Мы с папой смотрели телевизор вместе с Бадди и Сэмом, и твои братцы, конечно, захотели посмотреть кино – ну, знаешь, где сплошная стрельба и всякие взрывы без конца.

Шарлотта засмеялась, как будто дурацкие боевики со стрельбой и взрывами, из-за которых в доме ничего не слышно, – это самое смешное, что только можно себе представить.

Мама в ответ тоже засмеялась.

– Я едва услышала, как телефон зазвонил! Ну что, голос у тебя вроде бодрый. Как дела-то?

– Ой, мама, чувствую я себя хорошо! А когда услышала твой голос, мне еще лучше стало. Но тут такое дело, мам… я хочу рассказать тебе сама, пока ты не получила эти новости по почте. Понимаешь? – Шарлотта говорила быстро-быстро, так, чтобы мама не могла ее перебить, не могла вставить вопрос. – Это вроде как неприятность, то есть не то чтобы неприятность… нет, на самом деле неприятность, а еще разочарование, мам. В общем, помнишь, как я на промежуточных экзаменах за первую половину семестра получила четыре пятерки с плюсом?

Пауза.

– Помню, – сказала мама несколько обеспокоенным голосом.

– Ну вот, понимаешь, мам, я, наверное, была чересчур самоуверенной… Да нет, не наверное, а на самом деле была. И я кое-что запустила. Понимаешь? А потом я даже понять ничего не успела, а проблемы начали расти, как снежный ком. Да, так это и можно назвать.

Пауза.

– Скажи наконец, что ты имеешь в виду, какой еще снежный ком?

– Мама, так получилось, что некоторые оценки у меня оказались с тех пор гораздо ниже. – Шарлотта закрыла глаза и отвернула голову, чтобы мама не услышала, как она делает два глубоких вдоха и резких выдоха. Потом она на одном дыхании выпалила весь список полученных оценок – с минусами и прочим.

– У тебя были в середине семестра четыре пятерки с плюсом, а это твои оценки за целый семестр? – спросила мама.

– Да, мам, так получилось.

– Да как же это могло получиться, Шарлотта? – Голос мамы был неестественно напряженным. Или лучше сказать – «оцепенелым»? – Середина семестра – это было начало ноября, я ведь правильно поняла?

– Да, мама, ты права. Просто так вышло – одни неприятности стали цепляться за другие, они наваливались друг на друга, все шло слишком быстро, а я сразу не поняла, что происходит, а потом было уже поздно.

– Да что так вышло, Шарлотта? И для чего было уже поздно? – Судя по голосу, мама была сыта по горло тем, что дочка не хотела называть вещи своими именами.

Шарлотта еще раз быстро просчитала про себя все возможные комбинации тех неудачных карт, какие были сданы ей в этой игре, и поняла, что выбора у нее нет. Что ж, придется переходить к правдивому – или, по крайней мере, почти правдивому объяснению причин столь внезапного и резкого провала в успеваемости.

– Мама… тут такое дело… в общем, после промежуточных экзаменов у меня появился молодой человек. То есть я хочу сказать… что я просто… ну, мы с ним… Понимаешь?

Мама ничего не сказала.

– Он на самом деле хороший парень, мам, и очень умный. Он пишет статьи в «Дейли вэйв» – это наша университетская газета. Да, кстати, завтра его, может быть, покажут по телевизору – в новостях. Если я узнаю, во сколько, то вам позвоню. – Господи, как же она могла так проколоться. Представить себе только, как мама включает телевизор, а там красавец Эдам разглагольствует насчет орального секса. – И потом, он входит в одну… неформальную группу, которая объединяет… наверное, самых умных и перспективных студентов.

Молчание.

– Очень интересно бывает слушать даже обычные их разговоры. Они не болтают о том, о сем, а обсуждают разные идеи. Представляешь себе?

– И из-за этого ты закончила семестр… с такими оценками? – спросила мама. – Потому что у тебя появился молодой человек, и он очень умный?

Слова мамы ударили Шарлотту, как хлыстом. Сарказм – это было совершенно не то, что она привыкла слышать от мамы, она даже не могла припомнить, чтобы мама вообще когда-либо выражалась саркастически, – и тем не менее сейчас мама была очень близка к этому. Ложь! С мамой такое не проходит: ей не только соврать не удастся, но даже подретушировать правду – и то не получится. Мама всегда относилась ко лжи как к нечистой силе и боролась с ней весьма эффективно: ложь в ее присутствии начинала корчиться и погибала в беспощадном, непрощающем свете.

– Мама, я не говорю, что это из-за него! Это из-за меня. – Хватит уже ломать комедию, пора переходить к правде. – Я, наверное, слишком увлеклась им. Понимаешь? Он такой воспитанный, такой вежливый, и он, конечно, ни за что не стал бы пользоваться тем, что я… – Шарлотта вдруг замолчала, поняв, что все эти фантастические попытки логически – а на самом деле абсолютно нелогично – объяснить очевидное были тем самым ключом, которого, возможно, еще не хватало маме, чтобы понять все самой. Непроизвольно вздрогнув, Шарлотта метнулась в другую сторону. – Но теперь, мам, я уже взяла себя в руки и начала серьезно заниматься. Я продумала себе режим дня и отвела гораздо больше времени для занятий. Я все исправлю. Я…

– Хорошо. Правда, я ничего не поняла из того, что ты мне сказала, – ничего, кроме того, что ты получила ужасные оценки. Когда решишь мне рассказать, что на самом деле произошло – или происходит, – мы сможем об этом поговорить. – Голос мамы звучал очень спокойно, а это было даже хуже, чем резкость или сарказм. – А мисс Пеннингтон знает об этом?

– Нет, мам, она не знает. Ты думаешь, я должна ей сказать? – Шарлотта отчаянно надеялась хоть на какое-то… падение напряжения… на какое-то снисхождение благодаря тому, что маме она сказала первой.

– А что ты собираешься ей сказать – то же самое, что и мне?

Шарлотта не нашла, что ответить на этот вопрос.

– Знаешь, мне кажется, что тебе сейчас важнее всего поговорить с самой собой, с собственной душой, вот что. Поговорить начистоту.

– Да я понимаю, мама.

– Понимаешь?.. Очень надеюсь на это.

– Мама, прости меня.

– Извинения не меняют дела, дорогая. Никогда не меняли и никогда не изменят.

Долгая пауза.

– Я люблю тебя, мама. – Последнее прибежище кающейся грешницы. Почти запрещенный прием.

– Я тоже люблю тебя, Шарлотта, и твой папа любит, и Бадди с Сэмом. И тетя Бетти… и мисс Пеннингтон. У тебя есть много людей, которых ты на самом деле не хотела бы подвести.

Повесив трубку, Шарлотта осталась неподвижно сидеть на своем деревянном стуле. Она чувствовала себя настолько опустошенной, что не могла даже заплакать. А ведь ей казалось, что стоит только признаться маме во всем, стоит только сбросить эту тяжесть – и ей сразу станет легче. Ничего подобного – ни легче, ни спокойнее Шарлотте не стало. Она всего лишь показала себя неблагодарной вруньей и трусихой. Все, на что она оказалась способна, – это поток банальной и отвратительной лжи.

И надо же было докатиться до того, чтобы приплести к делу Эдама Геллина, которого, возможно, скоро покажут по телевидению. Надо же было назвать его своим бойфрендом. Да такое могло прийти ей в голову только в бреду. Какая ложь, какая ложь, а главное – ради чего? Разве мама такая глупая? Да она ни одному слову ее не поверила. Единственное, что она для себя уяснила, – это что ее ненаглядная девочка по какой-то неизвестной ужасной причине превратилась во врунью. Вот, собственно, и все. Поговорили.

– Наверное, лучше было бы не рисковать и не звонить тебе, но я просто не мог удержаться: это просто пять баллов, чувак, ты настоящий гений.

Услышав эти слова в трубке, Эдам замурлыкал. Вообще он мурлыкал и урчал от удовольствия все утро. Звонки! Электронные письма! Ощущение такое, что почтовый ящик на сервере вот-вот лопнет – сколько их там, этих и-мейлов, тысяча? А еще обычные письма, которые пачками подсовывают ему под дверь! Мало того: среди них пара бандеролей, доставленных службой «Федерал Экспресс»! Он просто парил в нирване. Человек может испытывать такой подъем только в одном случае: победа, триумф – вот что питает столь высокие чувства… ну, конечно, неплохо помогает воспарить и чувство свершившегося мщения, сознание, что враг, противник или обидчик получил сполна. Даже свое скромное жилище… да чего там: даже свою крысиную нору Эдам теперь воспринимал иначе: она казалась ему хижиной одинокого отшельника… скитом… в общем, едва ли не священным местом.

И все-таки этот звонок был особенным. Слишком многим Эдам был обязан этому парню.

– Спасибо, Айви, – сказал он в трубку мобильника. – Для меня твоя похвала значит очень много. Я бы ни за что не смог…

– Слушай, что может быть круче «гения»? – не унимался жизнерадостный голос. – Может быть, «динамит», «атомный взрыв»? Так вот, чувак, это был динамит, помноженный на атомный взрыв, твою мать! Миссия Вы-ы-ы-ыполнима. И выполнена. Жаль, что тебя здесь нет. Ох, ты бы сейчас прикололся, глядя на то, как наш сукин сын просто на глазах загибается по мере того, как до него доходит весь смысл случившегося. Да, надрал ты ему задницу. Он, конечно, вслух ни слова не сказал, насколько мне известно, делает вид, будто вообще не понимает, с чего такой шум, но я-то вижу: язык тела, как говорится, может сказать больше слов. Так вот, у нашего мудилы вид человека, который получил ну о-о-о-очень плохие новости.

– Нет, Айви, динамит и атомная бомба – это ты, – сказал Эдам. – Слушай, мне скоро бежать нужно, пресс-конференция, мать ее, так что долго говорить времени нет, но все-таки хотел тебя спросить вот о чем: я как репу ни чесал, все равно не въезжаю, каким образом ты раздобыл эти документы от «Пирс энд Пирс» и пленки с записями из вашей общаги. Как ты это сделал? Мне-то можешь рассказать?

В трубке от души рассмеялись.

– Знаешь, о некоторых вещах тебе – именно тебе – лучше не знать. Надеюсь, ты меня понял? Без обид. Чтобы ты понял, насколько все серьезно, я тебе кое на что намекну: есть у нас, скажем так, друзья семьи… раньше они работали в «Гордон Хэнли», а потом перебрались в… скажем так, другие инвестиционные банки, но при этом… нет, все, на этом лучше остановиться. А что касается пленок… ты и сам можешь догадаться, что большинство сейнт-реевских дебилов презирает любую работу, где нужно хоть что-то делать руками. Они, понимаешь ли, выше всего этого. Не станут они возиться с разными проводами, микросхемами и прочим дерьмом, но всегда найдется какой-нибудь выродок, который – так, ни с того, ни с сего – появляется там где нужно и тогда когда нужно… и этот парень, не брезгающий работой радиотехника и звукооператора, когда ему очень нужно… эх, жаль, придется на этом прерваться… больше ни слова. И сделай одолжение – не мне, а себе, – забудь все, что я тебе сказал.