Текст книги "Я - Шарлотта Симмонс"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 78 страниц)

– Да нет, на самом деле, наверное, ничего страшного, просто я наделала таких глупостей. Тебе это неинтересно будет знать… если ты, конечно, уже не знаешь.

– Уже не знаю? Что я должен знать?

– Значит, не знаешь.

– Да что случилось-то, Шарлотта?

– Вот скажи мне, у тебя такое бывало: живешь ты, живешь и вдруг совершаешь такой поступок, который совершенно не соответствует твоему характеру, идет вразрез со всеми твоими убеждениями и представлениями о жизни и морали? То есть ты сначала делаешь что-то неправильное, а потом страшно жалеешь об этом и не знаешь, как жить дальше?

– Ну… я… как бы тебе сказать… да, думаю, бывало… Ты рассказывай, рассказывай…

– Я, наверное, неправильно выразилась. В общем, это такой поступок… такой ужасный поступок, за который тебе потом… не просто стыдно, а сквозь землю провалиться хочется. Вроде бы уже и времени много прошло, а ты все думаешь и думаешь о нем.

– Шарлотта, хватит ходить вокруг да около. Ума не приложу, к чему ты клонишь.

– Знаешь, еще до рождественских каникул у меня был один очень интересный уикенд. Повеселилась, одним словом. – Шарлотта сказала это без тени улыбки на лице.

– Да что же такое ты могла сделать?

Девушка повернулась и посмотрела ему прямо в глаза.

– Эдам, – тихо и мягко сказала она, – обещай, что ты не будешь меня ненавидеть.

– Да с какой стати? О чем ты говоришь?

И там, сидя прямо на полу между стеллажами, она рассказала ему всю историю. Всю – от начала до конца.

Выслушав рассказ Шарлотты, Эдам ничего не сказал. Некоторое время он молча сидел, прижимая ее к себе. Девушка доверчиво положила голову ему на плечо и закрыла глаза. Так они просидели довольно долго, не говоря ни слова. Шарлотте было уютно в объятиях Эдама, несмотря на то что руки у него оказались ужасно костлявые. Он внушал ей доверие. Она твердо знала, что Эдам не станет пользоваться моментом и давать волю рукам. Его ладони не будут сновать по ее телу туда и сюда… туда… и сюда… Не станет он гладить ее по коленке – якобы для того, чтобы успокоить и ободрить. Чего-чего, а хитрости и коварства в нем не было совсем. Эдам обнял ее, чтобы успокоить и защитить. В какой-то момент он даже начал укачивать Шарлотту – так нежно, как ребенка. Если бы не странная обстановка и не сознание, что все это происходит в гигантском хранилище на девять миллионов книг, Шарлотта просто могла бы мирно заснуть.

Наконец, все еще продолжая обнимать ее, Эдам сказал:

– Да уж… – Долгая пауза. – Да, досталось тебе, Шарлотта. Но этот парень – просто редкостный урод! Ты ведь гораздо лучше, чем он! На самом деле эти крутые парни из братств – просто полный отстой, Шарлотта. Они женоненавистники. Вернее, они самые настоящие сексисты. Таких жлобов просто свет не видывал. Скоты форменные, настоящие животные. Причем животные в буквальном смысле слова. Они остановились в развитии где-то на самом нижнем уровне человекообразных, а выше подняться при всей своей крутизне не могут. Просто кучка тупых идиотов. В общем, ты пойми: в том, что произошло, твоей вины нет. Я думаю, ты сама это видишь. Это все из-за того, что они так относятся к людям. Мне ведь приходилось с ними общаться. У них стадное мышление, и самое страшное – это попасть под их влияние. Они стараются создать вокруг себя такую атмосферу, как будто… как будто… ну, как бы тебе объяснить… якобы они единственные по-настоящему крутые, а если ты не допущен в их круг и не смеешься над их идиотскими приколами, то ты чмо и неудачник. Как тебя только угораздило оказаться в их компании? С ними же так скучно. Время, проведенное в любом таком клубе, считай, потеряно. Зря потраченные нервные клетки и душевные силы. От них лучше держаться подальше и даже не дышать с ним одним воздухом – здоровее будешь. – Прокашлявшись, Эдам решил продолжить свою обвинительную речь: – С ними в одной комнате окажешься – считай, вечер пропал. Остроумие с их точки зрения – это матерные приколы и оскорбления в адрес окружающих. Шарлотта, они же не просто ниже тебя, их с тобой даже сравнивать бессмысленно! Ты посмотри на себя: у тебя все впереди, ты можешь сама строить свою жизнь, делать что захочешь, стать кем захочешь. Ты красивая, умная, и самое главное – тебе интересен окружающий мир! Знаешь, тебе сейчас больше всего помогло бы какое-нибудь приключение! Но, конечно, я имею в виду настоящее приключение, а не эти официальные балы студенческих братств.

Эдам все говорил и говорил, голос его становился все сильнее и громче, он жестикулировал все энергичнее и в какой-то момент даже сбил с переносицы очки. Перехватив их у самого пола, парень даже не удосужился водрузить очки обратно на нос: такое целенаправленное действие, несомненно, прервало бы поток его красноречия, а этого он сейчас позволить себе не мог. Размахивая зажатыми в руке очками, Эдам продолжал разглагольствовать:

– Ты ведь совсем не такая, как они. Ты принадлежишь к другому виду. Хотя о чем я говорю: ни к какому виду ты не принадлежишь! Ты уникальная! Таких, как ты, больше нет! Произошла какая-то ужасная ошибка – иначе я не могу объяснить тот факт, что ты уравняла себя с этим стадом. Ведь ты… ты – Шарлотта Симмонс!

«Я – Шарлотта Симмонс». Эдам, не знавший мисс Пеннингтон, никогда даже не слышавший ее имени, сделал тот же вывод, нашел тот же самый аргумент. Впрочем, это совпадение ничуть ее не порадовало. В этих словах, как Шарлотта теперь понимала, на самом деле никогда не было никакого смысла. Просто им обоим – и мисс Пеннингтон, и Эдаму – удалось, как им казалось, вложить слова похвалы в красивую и эффектную формулу. Шарлотте же сейчас было не до похвал и уж тем более не до грубой, откровенной лести. Девушка в депрессии упивается презрением к самой себе и не может позволить ют так запросто вывести себя из этого состояния. «Да, я – Шарлотта Симмонс…» Нечего сказать… как жалко, как убого звучат теперь эти слова похвалы самой себе… с некоторых пор они потеряли всякий смысл вместе со всеми похвальными речами в ее адрес… Единственным утешением для нее остались костлявые объятия Эдама.

После того, как прозвучала ключевая, словно являющаяся паролем фраза «Ты – Шарлотта Симмонс», она перестала слушать Эдама, что, однако, ничуть не помешало ему говорить дальше. Девушка сжалась в комок и едва не лежала у него на коленях, а он все продолжал что-то размеренно и монотонно бубнить, опасаясь, что если его голос прервется, то этому нежданно-негаданно привалившему счастью придет конец. Шарлотта прислонилась к его груди головой и спиной и слушала, не разбирая слов, его воркование, которое убаюкивало ее и уносило куда-то прочь от чудовищных реалий окружающего мира. Ей казалось, что здесь, в подземелье, тускло освещенном нездоровым голубоватым светом, где нельзя понять, день сейчас или ночь, в самой глубине этой книжной каменоломни, куда сами ее хранители, наверное, забыли путь, в бесконечном металлическом лесу стеллажей с мертвыми книгами, их двоих никто и ничто не потревожит.

Время, проведенное в убаюкивающих объятиях Эдама, под его столь же убаюкивающий голос, действительно показалось Шарлотте вечностью: вечностью тепла и какого-то благоговейного покоя. Ее нервные окончания словно купались в потоке его речи… Вот только… о чем он говорит?.. да, впрочем, это неважно.

Эдам же тем временем продолжал:

– Понимаешь, – Шарлотта напряглась, ожидая, что следующим словом будет «милая», но, к счастью, этого не последовало, – это ведь и есть Дьюпонт, и это тот самый Дьюпонт, о котором ты мечтала, просто ты его еще для себя не нашла. Вот увидишь – здесь есть другая, настоящая жизнь. Здесь есть настоящие люди – интеллектуалы, как ты сама однажды выразилась, и кое с кем из них ты уже знакома. Может быть, на первый взгляд они и не производят особого впечатления, но на самом деле это не так. Можешь мне поверить. Тот же Эдгар Таттл – мы и глазом моргнуть не успеем, как он уже станет известнейшим ученым, мыслителем или общественным деятелем. У него такие мозги… такая концептуальная мощь… помнишь, как-то раз он предложил нам свою трактовку такого социального феномена, как… чирлидеры? Это произошло просто в ходе обычного разговора с друзьями. Его вообще всегда интересно слушать. Можно с ним не соглашаться, но в любом случае всякую чушь он городить не будет. А Роджер? Есть у него, конечно, слабость – страсть к дурацким шуткам, – но он в то же время отличается таким цепким и пытливым умом. Можно сказать, просто блестящим. А Камилла? Главное, не следует заблуждаться по поводу ее склонности нецензурно выражаться. Любит она иногда повыпендриваться, что греха таить. Строит из тебя такую резкую и острую на язык лесбиянку. Но я думаю, что на самом деле она похожа на Камиллу Палья.[35]35
  Палья Камилла (р. 1947) – американский социолог, теоретик феминизма.


[Закрыть] Она специально занимает самую ультрарадикальную позицию по поводу чего бы то ни было, эта позиция всегда крайне левая, потому что оттуда удобнее наносить удары – что левой, что правой: противник все равно не готов к такой манере ведения поединка. Да, порой от Камиллы и своим достается, ее лучше не трогать, чуть что срывается на крик. Но зато рядом с ней можно быть уверенным в том, что никто – никто – не наедет на тебя с какой-нибудь лажей. Вот о таких людях, Шарлотта, ты еще услышишь, о них еще вся страна заговорит.

Эдгар Таттл… концептуальная сила… Камилла… ультрарадикальная позиция… Слова Эдама журчали, как теплая вода в ванной. Шарлотта успокоилась и устроилась поудобнее, свернувшись калачиком у него под боком. Больше всего ей сейчас хотелось поймать течение если не мысли, то хотя бы просто слов Эдама и плыть по волнам этого теплого потока долго-долго, далеко-далеко.

– Ты сама посмотри, как оно все происходит: вот феминизм – откуда он появился? В один прекрасный день двадцатого века, совсем не так давно, некоторые бизнесмены, конгрессмены и сенаторы, государственные чиновники – но самое смешное, что и бизнесмены тоже – словно проснулись и в один голос заявили: «Слушайте, ребята, пора уже предоставить женщинам право проникать в наши сплоченные ряды и занимать важные должности, пора уже платить им нормальные деньги и пора уже перестать обращаться с ними как с женщинами. Почему и зачем это нужно, мы еще и сами не знаем, но считаем, что пора менять наше отношение к женщинам в общественной и деловой жизни». Вот и посмотри, к чему это привело! Взять тот же Дьюпонт! Лет тридцать пять – сорок назад здесь вообще не было студенток женского пола, так же, как и в Йеле, в Гарварде, в Принстоне, – и вдруг, чуть ли не прямо на следующий день, они появились повсюду. И самое интересное, что никто по этому поводу не протестовал и не дискутировал. Даже крупные бизнесмены – и то не пикнули! Никто! Никто – ни Конгресс, ни законодательная власть Пенсильвании, ни администрация университетов, ни пресса – никто не оспаривал прав женщин. Вот и оказывается, что идея может мгновенно распространиться в обществе лишь благодаря своей внутренней силе и энергии. Горстка людей, не имевшая ни власти, ни денег, за которой не стояла какая-либо структура или организация, сформулировала идею, которая смогла утвердиться и оказать влияние и в политике, и в экономике, и… и… в общем, везде, среди всех, кто что-то решает в этом мире! Люди еще ничего сообразить не успели, а мир изменился, причем радикально! А идея заключалась в том, что женщины – это не пол, то есть не группа людей, определяемых по тендерному признаку, по крайней мере с социальной, а не с физиологической точки зрения. На самом деле они представляют собой класс, да-да, угнетаемый класс обслуживающего персонала, предназначением которого является обеспечение комфортного существования господствующего класса, именуемого в просторечии мужчинами. Вот она – правильно сформулированная концепция! С одной стороны, вроде бы мысль и очевидная – настолько очевидная, что раньше никому даже в голову не приходило сформулировать ее и довести до сведения общества. Эту работу взяла на себя горстка женщин – Симона де Бовуар, Дорис Лессинг, Бетти Фриден и… и… забыл… в общем, еще несколько их соратниц. И за короткий промежуток времени они добились того, что все – не только мужчины, но и сами женщины – стали смотреть на женщину и ее права совершенно иначе. Можно, конечно, назвать этих женщин-подвижниц интеллектуалками, по-своему это правильно, но, на мой взгляд, они сделали для общества гораздо больше, чем те, кого мы привычно так называем. Эти женщины… они… они… ну как бы тебе сказать? Наверно, правильно их назвать матрицей процесса. Узнаешь корень «мать» в слове «матрица»? Они создали идею, а обыкновенные интеллектуалы – они выступают вроде как продавцы автомобилей, которые им поставляют производители, то есть матрицы. Вот и мы, «Мутанты Миллениума», должны стать не перепродавцами чужих концепций, а матрицей. Мы уже поднялись на такой уровень, до которого этим парням из студенческих братств и им подобным личностям…

Что он там такое говорит – про законодательную власть Пенсильвании… тендерные признаки… пол… угнетаемый класс и господствующий класс… продавцов автомобилей?.. Эти обрывки мыслей напоминали Шарлотте мусор, выброшенный прибоем на морской берег. Впрочем, что-то из этого мусора оседало в ее мозгу, но в основном девушка радовалась другому: простому человеческому теплу. Это тепло – тепло рук Эдама, тепло его плеча – согревало ее застывшую, казалось, навеки замерзшую душу. У нее было ощущение, что еще немного – и ее душа разогреется до привычной, нормальной температуры человеческого тела: 98,6 по Фаренгейту… Когда у души, тела и окружающей среды одна и та же температура, очень легко отключиться от всего и перестать воспринимать как то, что происходит в тебе самой, так и происходящее вокруг тебя…

Шарлотта физически ощущала, как напряжение уходит из ее нервов… как накопленные за время самобичевания и горьких размышлений токсины выводятся из ее мозга… Время не то остановилось, не то вообще исчезло… а ее тело, впервые за долгие недели по-настоящему расслабившись, уткнулось в костлявый бок Эдама и блаженно погрузилось в теплый бульон его слов… Этот бульон был крепким, наваристым, как и подобает бульону из хорошей мозговой кости, и он лился, лился, лился на нее…

Каким красноречивым и, само собой, убедительным казался себе Эдам, когда произносил свою утешительную речь. Вскоре, впрочем, он убедился в том, что обладает еще и способностями гипнотизера, а его слова могут служить едва ли не колдовскими заклинаниями. В какой-то момент он замолчал и, посмотрев на Шарлотту, не без удивления обнаружил, что это прекрасное юное создание, оказавшееся в его объятиях, вот уже некоторое время не слушает его. Он даже выгнул шею, чтобы заглянуть ей прямо в лицо. Она что, уснула? Да, ее глаза были закрыты, а тело – полностью расслаблено, но при этом дыхание ее не было похоже на дыхание спящего человека.

Эдам замолчал, хотя и не без сожаления: как-никак он как раз подошел к очень важному моменту в своей речи – собирался рассказать Шарлотте, как большинство так называемых «интеллектуалов» примитивно понимает положения теории Дарвина, причем они не считают нужным даже ознакомиться с этой теорией в первоисточнике, а не по искажающим ее пересказам. Ему казалось, что упомянуть сейчас о Дарвине будет как нельзя более кстати: Шарлотта, насколько он помнил, интересовалась его трудами. Что ж, не договорил – ну и ладно, подумал Эдам, главное, что сейчас она с ним, в его объятиях. Странное, конечно, здесь место для таких разговоров – прямо на бетонном полу между стеллажей со старыми книгами. Разговор начался, надо признать, тоже не слишком весело. Тема мрачная и не особо приятная… и все-таки – Шарлотта с ним, в его объятиях… Сколько времени он мечтал об этом, хотя, конечно, не в таком месте, но это же не важно… А может быть, надо поцеловать ее – поцеловать прямо в губы, нежно и мягко? Пусть это будет тот поцелуй, который утешит девушку после всех переживаний… Нет, не пойдет. После всего, что ей пришлось пережить, она может не воспринять это как утешение. А главное, в том положении, в котором сидел сейчас Эдам, это было невозможно. Ее голова лежала у него на груди.

Даже изогнув шею изо всех сил, он едва мог посмотреть девушке в лицо. Чтобы дотянуться губами до ее рта, надо пошевелиться всем телом, потревожить Шарлотту, а значит – разрушить хрупкие чары заклинания, усыпившего и успокоившего ее. Кроме того, ему пришлось бы снять очки и положить их… куда? Примерно в трехтысячный раз Эдам подумал, что надо будет все-таки собраться и сделать операцию по лазерной коррекции зрения. А вдруг он окажется тем единственным на пять тысяч пациентов, глаз которого в самый неподходящий момент вздрогнет и сместится на какую-то шестнадцатую долю дюйма, и в результате лазерный луч обожжет ему глазное яблоко?

Эдам сидел и смотрел куда-то вдаль – в пронизанный тусклым сиянием слабых ламп полумрак библиотеки. «Что зря метаться, – думал он, – нужно быть благодарным судьбе за то, что я просто обнимаю ее… за то, что она со мной рядом». Впрочем, это счастье, пожалуй, несколько затянулось. Две точки, которыми его тазовые кости упирались в бетонный пол, начали напоминать о своем существовании. Одна нога у него затекла и онемела. Странное, оказывается, это чувство: держать возлюбленную в объятиях, зная при этом, что она практически без сознания: не то заколдована, не то погружена в транс, а может быть, просто впала в стрессовую кому – о таком явлении Эдаму доводилось читать и слышать. Он посмотрел на часы. «Ничего себе! Да мы здесь, оказывается, уже больше часа сидим, и похоже, что она просто потеряла счет времени и совершенно не отдает себе отчета в том, где мы оказались и что мы здесь делаем».

Эдам посидел еще некоторое время неподвижно, но вскоре это стало невыносимо… Для начала он слегка сжал объятия… Никакого результата… Тогда он попытался снова покачать Шарлотту… Безрезультатно… Наконец парень наклонился, насколько смог, к ее уху и прошептал: «Шарлотта… Шарлотта…» Прошло несколько секунд – никакого результата… но потом девушка все же оторвала голову от его груди и посмотрела на Эдама с нескрываемым разочарованием.

– Извини, – сказал он, – но, по-моему, нам пора идти. Мне кажется, вредно сидеть так долго на бетонном полу.

Шарлотта еще мгновение смотрела – не то разочарованно, не то даже с досадой, – но затем все же пришла в себя и стала подниматься. Эдам вскочил, как пружина, – настолько он устал сидеть неподвижно. Кроме того, ему доставило нескрываемое удовольствие подать ей руку и помочь встать. Шарлотта поблагодарила его – как-то рассеянно, даже машинально, – но в следующую секунду, не говоря ни слова, просунула руку под его локоть и склонила голову ему на плечо. Так они и пошли в сторону лестницы.

Когда они вышли в огромный готический вестибюль, она убрала голову с его плеча, но при этом еще сильнее вцепилась в его руку.

– Ну что, тебе лучше? – спросил Эдам. – Хотя бы чуточку?

– Да.

Главный двор университета был укутан снежным одеялом дюймов в семь-восемь толщиной. Верхний слой снега, подтаивавший днем, вечером схватывался корочкой наста, которая, в свою очередь, не то подтаивала, не то просто сверкала в тех местах, где на нее падали светлые круги от низких декоративных фонарей. Над всем этим великолепием проносились через неравные промежутки времени порывы резкого пронизывающего ветра. В темноте исполинские громады готических зданий, выходивших на Главный двор, напоминали силуэты кораблей, вмерзших в арктический лед.

Эдам мечтал только об одном – чтобы все это… никогда не кончалось. Он с трепетом вспоминал, как держал Шарлотту в объятиях, и судорожно старался придумать, как быть дальше…

– Слушай, я что-то проголодался, – попытался он забросить первую удочку. – Давай заглянем на минутку к «Мистеру Рейону». Я угощаю.

– Нет! – В этом вскрике он услышал не столько отказ, сколько испуг. – Я лучше домой пойду. Хочу спать.

Она глубоко натянула на голову капюшон своей клетчатой куртки-парки, и теперь Эдам совсем не видел ее лица.

Когда они пошли по дорожке, Шарлотта снова положила голову на его плечо. Близость ее тела и в особенности прикосновение некоторых выпуклостей к руке Эдама приводили молодого человека в состояние восторженного возбуждения. Мысленно он перебирал одну за другой возможные модели и стратегии своих действий, но все они мгновенно отвергались по одной-единственной причине: Эдам просто не имел права на какие-либо вольности или даже на проявление настойчивости – ведь он встретил Шарлотту в очень трудную минуту, когда она была вся в слезах, пережив тяжелую душевную травму, став жертвой ненасытного сексуального аппетита этой сейнт-реевской скотины – Торпа. Эдам просто ненавидел наглого похотливого ублюдка.

И парень покорно брел в сторону Малого двора, где, как он прекрасно понимал, ему в голову так и не придут нужные слова Он не сможет ни утешить Шарлотту, ни рассказать ей о тех чувствах, которые она в нем будит: ему не хватит ни нежности, ни бойкости, ни крутизны, ни легкомыслия, ни… ни… ни…

Не успели они пройти и сотни метров, как Шарлотта не просто вцепилась в его руку, а буквально повисла на Эдаме, вынудив его даже остановиться, и заглянула ему в лицо. В ее глазах, смотревших откуда-то из глубин капюшона, отражались огни фонарей. Она сказала слабым голосом:

– Эдам… пожалуйста… не оставляй меня одну.

Парень замер на месте как вкопанный и на несколько секунд онемел: его одолевали сомнения, не ослышался ли он и правильно ли понял ее слова.

– Понимаешь, не могу я возвращаться сейчас туда, в общежитие, – сказала она. – Не могу находиться в одной комнате с соседкой. У меня там такое чувство, будто меня посадили в банку с… в общем, Эдам, не могу я, не могу, и все… – Чувствовалось, что Шарлотта опять с трудом подавляет подступающие слезы. – Можно, я побуду с тобой?

– Ну конечно.

Воображение у Эдама было хоть и богатое, но все-таки недостаточно буйное, чтобы воспринять и быстро переработать то, что он услышал. Опасаясь какого-то подвоха, он решил разыграть роль галантного кавалера, благородного рыцаря.

– Каково бы ни было ваше желание… – Тут он вдруг замолчал. Какой к черту из него рыцарь и кавалер. Что комедию-то ломать? Лучше быть самим собой. – Как скажешь, – закончил он.

Шарлотта прищурилась, фонари перестали отражаться в ее глазах. Она повернула голову так, что перед Эдамом оказалось не ее лицо, а козырек капюшона: ни дать ни взять забрало рыцарского шлема. Он подумал, что, наверное, никогда не сможет ее понять. Потом девушка слегка отодвинула «забрало» и посмотрела ему прямо в глаза.

– Эдам, мне просто надо где-то переночевать. На диване, на полу – все равно где. Мне нужно лечь и выспаться. И я не могу быть эдна. Я не могу тебе этого объяснить. Ты ведь мой единственный друг… – Внезапно Шарлотта зарыдала и последние слова договорила прерывающимся голосом: – Мой… един… ствен… ный… друг!

Договорив, она снова спрятала лицо в капюшоне и уткнулась в его куртку, содрогаясь от рыданий. Эдаму ничего не оставалось, как обнять ее обеими руками.

– Конечно, ты можешь побыть у меня. – Шарлотта тотчас же перестала плакать. «Какая она все-таки храбрая!» – Я тебя не оставлю. Можешь оставаться у меня, сколько хочешь. У меня и запасной матрас есть. И я всегда буду с тобой. То есть я неправильно сказал про матрас: я буду спать на матрасе, а ты на кровати.

– Нет… нет… – Она опять захлюпала носом. – Я где-нибудь… – всхлип, – …в уголке, чтобы тебе не мешать. Я не… – всхлип, – …не заслужила… – Слова, прерываемые чередой всхлипов, превращались в нечто нечленораздельное: «заслу-жи-жи-жи-ла-ла…»

Эдам, хоть и был интеллектуалом высокого полета, как-то не сообразил, что оказался наедине с девушкой, пребывающей в типичной депрессии, которая в очередной раз сделала ужасное открытие о том, до чего она плохая и до чего несчастная, и именно это лишило ее возможно внятно выражаться.

Шарлотта обняла Эдама за талию и снова положила голову ему на плечо, а он, в свою очередь, обхватил ее за плечи и покрепче прижал к себе. Идти так было не очень удобно: у Эдама шаг был несколько шире, чем у Шарлотты, но именно так, приголубившись, они и прошли все семь кварталов, отделявших Главный двор от старого дома в Городе Бога, где жил Эдам.

По дороге они говорили очень мало. Шарлотта по большей части продолжала тихонько хныкать, а Эдам время от времени прерывал ее, чтобы сообщить: «Ну вот, уже скоро», «Все будет в порядке», «Не расстраивайся», «Я тебя не оставлю, милая». Это «я тебя не оставлю, милая» особенно успокаивало девушку, а Эдам в перерывах между всеми этими мужественным репликами изо всех сил, просто яростно напрягал мозг и центральную нервную систему, чтобы наконец разобраться в сложившейся ситуации, преодолеть шок и понять, что делать дальше.

В какой-то момент его охватила эйфория. Сбылась его самая заветная мечта, она стала явью – просто так, без всяких усилий с его стороны! Всю дорогу Шарлотта шла, не отодвигаясь от него, – держа его под руку, склонив голову ему на плечо! Она сама попросила не оставлять ее. Разве что не сказала вслух: «Возьми меня! Я твоя!» Эдам был на седьмом небе от счастья – каким он его себе представлял, от осознания того, что счастье уже подходит к его дому и готово постучать в дверь. И Дьюпонт, и все окружающее, и весь мир, весь космос, все сущее сжалось до крохотного пространства, где были только двое – он и Шарлотта Симмонс. Эдаму казалось, что он парит где-то между неверием в собственное счастье и самим счастьем, между предчувствием любви и любовью.

С другой стороны, ему никак не удавалось избавиться от коловших его мозг изнутри сомнений. Слишком уж все это хорошо, чтобы быть правдой. Ну, так получилось, что ты в буквальном смысле налетел на нее – вернее, она на тебя – в библиотеке. Бабах! – и вдруг через какой-то час она уже идет вместе с ним к нему домой. Значит ли это, что она принадлежит ему? Но ведь все случилось именно из-за того, что ее первый сексуальный опыт оказался таким неприятным и мучительным! Из-за того, что Шарлотта страдает от психологической травмы в связи с тем, что потеряла девственность! И что же он с этого имеет? Ему-то как раз больше всего на свете хотелось потерять собственную невинность именно с этой девушкой, которая сама была так невинна и не стала бы смотреть на него презрительно и свысока из-за отсутствия у него сексуального опыта и, следовательно, неловкости в сфере интимных отношений.

Но при всем этом – она ведь очень скоро окажется у него дома, и не просто зайдет на минутку, а останется на всю ночь, будет спать в одной комнате с ним – по той простой причине, что в его квартире только и есть одна комната, и комната эта очень маленькая, и кровать – настоящая кровать – тоже только одна, ну а дальше… как часто бывает в жизни: одно вытекает из другого, что-то следует из чего-то и так далее – разве нет?

И все-таки – как можно тащить в постель девушку, которая пришла к тебе в слезах и в отчаянии, в поисках защиты, после того, как над ней фактически надругался этот похотливый жлоб из студенческого клуба?

Но при этом…

…И в таком лихорадочном режиме мозг Эдама работал всю дорогу, пока они шли от кампуса к его дому: «вкл.»/«выкл.»/ «вкл.»/«выкл.»/«вкл.»/«выкл.», и бинарная схема без конца перебирала варианты и готова была просто сгореть.

Чем ближе они подходили к его дому, тем больше Эдам беспокоился: его возбуждали мысли о том чудесном и необыкновенном, что может случиться, и о том, как это может произойти… и в то же время он страшно боялся той секунды, когда это произойдет: что подумает его возлюбленная, когда переступит порог его дома, что скажет, как отнесется к тому, что увидит? Эх, знал бы заранее – навел бы порядок, а так повсюду грязь, шмотки валяются… да и вообще особой чистоплотностью в быту он не отличался… Сам дом стоял в глубине квартала, застроенного унылыми кирпичными коттеджами с крохотными газончиками перед каждым входом. Сооружено это «чудо архитектуры» было в начале двадцатого века на маленьких, нарезанных, как лоскутки, участках земли. Дома стояли на расстоянии буквально семи футов друг от друга, и в узкие щели между ними никогда не заглядывали солнечные лучи. Из этих не то проулков, не то проходов, не то просто узких лазов между соседними домами постоянно пахло сыростью и плесенью. Сами кирпичи, из которых были сложены стены, давно потемнели от грязи, пыли и в первую очередь от въевшейся в них угольной копоти. Деревянные балки карнизов, перекрытий, стропил, а также подоконники, оконные рамы, ставни, входные двери и маленькие крылечки – все это красилось редко и недобросовестно, а потому это хозяйство давно уже начало гнить и теперь скрипело, прогибалось, трескалось и шелушилось. Несколько поколений наружной проводки, спасаемой от непогоды многочисленными слоями белой краски, расходились по стенам домов причудливыми веерообразными узорами. Практически все водосточные трубы, проходившие по углам зданий, давно пора было менять. Впрочем, заниматься обновлением этих «апартаментов» никто не спешил. В свое время эти дома были построены как дешевое жилье для небогатых семей, но впоследствии перепланированы и разделены на маленькие квартирки.

Впрочем, сегодня Шарлотте было не до созерцания местных достопримечательностей. Всю дорогу она изо всех сил цеплялась за Эдама и продолжала хныкать. К двери его квартиры вела небольшая, но крутая и узкая лестница, выкрашенная темно-коричневой краской. Края ее ступеней были обиты полосками металла, глухо звякавшими под ногами. Подниматься по этой узкой лесенке вдвоем было невозможно. Эдам хотел бы пропустить Шарлотту вперед, но в данной конкретной ситуации подобная вежливость была просто неуместной. Достав из кармана ключи, он первым поднялся на четыре ступеньки, отделявшие его от двери квартиры, и вынужден был проделать это упражнение вполоборота, потому что Шарлотта продолжала отчаянно цепляться за его руку, не желая отпускать от себя хотя бы на миг. Это осложнялось странным, нетипичным для Эдама состоянием: от любви, восторга и бушевавших в душе сомнений у него не на шутку закружилась голова. Руки дрожали, и даже на то, чтобы открыть три запертых на все обороты замка, ему потребовалось гораздо больше времени, чем обычно. Наконец он открыл дверь, на ощупь щелкнул выключателем – и в душе у него все оборвалось…

…Ибо он увидел свое жилище глазами своей возлюбленной. Да уж! Считать это «квартирой» можно было только в насмешку! Это же просто какая-то щель! Похоже, кто-то неплохо прикололся, назвав квартирой узкую, вытянутую каморку, получившуюся при делении на четыре части двух бывших смежных комнат. Остальные три каморки снимали студенты-выпускники. Доставшиеся Эдаму хоромы едва достигали десяти футов в ширину и казались еще меньше и теснее из-за того, что часть потолка и одной из стен была срезана наклонной крышей. Каждый вошедший в комнату невольно втягивал голову в плечи, хотя на самом деле по большей части помещения можно было ходить, не пригибаясь. Имевшаяся в распоряжении съемщика «кухня» состояла из малюсеньких «плиты», «раковины» и «холодильника», которые благодаря какому-то чуду компоновочного искусства удалось впихнуть в пространство, когда-то – в лучшей жизни – выделенное под стенной шкаф. Эдаму казалось, будто его мозг просто чешется от сыпи бесконечных кавычек, которыми приходилось снабжать название почти каждого предмета, составлявшего обстановку его жилища. Он-то уже привык, но как оценит всё это девушка его мечты – оставалось только догадываться. Взять ту же «кровать» – на самом деле это был просто-напросто матрас, положенный на простую дешевую дверь, купленную по случаю распродажи на какой-то строительной базе и покоившуюся на четырех шлакоблоках, подсунутых под углы. И это бы еще полбеды: самое ужасное – белье, одеяло и подушка на «кровати». Настоящее крысиное гнездо! И везде, что в гнезде, что по всему пыльному полу, раскиданы грязные носки, кроссовки, тапочки, трусы, носовые платки, спортивные штаны, футболки, смятые полотенца… Как же все это, оказывается, воняет! А ведь Эдам привык вдыхать этот воздух, по крайней мере, с вечера до утра. Можно только гадать, как отреагирует на все это Шарлотта. Хорошо еще, если просто упадет в обморок. Тогда она хотя бы останется здесь на некоторое время, а не развернется и не уйдет в ночь, так и не ознакомившись с самым большим позорищем так называемой квартиры Эдама: санузел… располагался… в общем холле… и им пользовались все четверо бедняг, обреченных на существование в четырех каморках!