Текст книги "Я - Шарлотта Симмонс"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 78 страниц)

У Шарлотты просто челюсть отвисла.

– А я так радовалась, что записалась на ваши лекции. Мне так понравилось название курса.

– Что ж… мне остается только извиниться. Я прекрасно вас понимаю. Жаль, что вас никто не предупредил. Если честно, я сам совершенно не в восторге от того, что мне приходится читать этот «спецкурс», но кое-кому это очень нужно. Лично я стараюсь убедить себя в том, что это общественно полезное дело. Общественная нагрузка, так сказать.

Джоджо некуда было торопиться после занятий. Следующая лекция только через час. Он всегда был рад большим перерывам между занятиями, потому что они давали возможность прогуляться по кампусу… и быть замеченным, почувствовать себя знаменитостью, которую узнают и которой выказывают восхищение буквально на каждом углу. Нет, сознательно Джоджо на это не рассчитывал. Скорее это уже стало своего рода зависимостью. Больше всего ему нравилось – а это случалось часто, – когда кто-нибудь из студентов, совершенно незнакомый парень или девчонка, встретившись ему по дороге из одного корпуса в другой, приветствовал звезду баскетбола возгласом: «Давай-давай, Джоджо!», широкой улыбкой и взмахом руки, словно отдавая честь старшему по званию.

Денек выдался что надо. В сентябре такое часто бывает: воздух ясный и сухой, солнечные лучи теплые, но не жаркие, можно гулять сколько хочешь, не опасаясь неприятных последствий даже для такой светлой кожи, как у него. На душе у Джоджо тоже было тепло. Еще бы: Трейшоун, Андре и Кёртис разыграли комедию так… словно он был одним из них. Они даже хотели удариться с ним кулаками. Немножко неудобно, конечно, вышло с преподом, этот мистер Левин малость обалдел от их выходки… но зато эти трое держались с ним на равных.

Фиске-Холл – здание, из которого он только что вышел после лекции по литературе, – стояло по правую сторону Большой площади. Это место со всех сторон обступали старомодные каменные постройки, фасады которых безошибочно опознавались любым человеком как «Дьюпонт», даже тем, кто видел их только на фотографиях. Ну, Дьюпонт – он и есть Дьюпонт. А башня университетской библиотеки и вовсе знаменита на всю страну… Вся лужайка Большой площади была сплошь испещрена сетью тропинок. Сейчас по ним сновали во все стороны студенты, торопившиеся на очередные занятия. Джоджо на миг остановился, прикидывая, куда пойти, чтобы получить побольше восхищенных взглядов и подобострастных приветствий… Он уже видел – или ему казалось, что видел, – как кто-то из студентов толкает локтем своих приятелей, втихаря показывая на него, возвышающегося над толпой в прямом и переносном смысле. Да, это ощущение действительно греет душу… Судя по всему, его значимость в жизни данного конкретного учебного заведения трудно переоценить. Пожалуй, не только сам Джоджо не был бы самим собой без Дьюпонта и его Большой площади, но и сам университет был бы другим без него… Надо же, какой отличный день. Баскетболист глубоко вздохнул, наполняя легкие прекрасным воздухом… Он раскрыл все поры своей кожи навстречу прекрасным солнечным лучам… Ждать оставалось недолго. Вопрос стоял так: не когда, а как скоро кто-нибудь из проходящих студентов отдаст ему честь и выкрикнет слова приветствия: «Давай-давай, Джоджо!»

Мимо него по направлению к библиотеке быстрым шагом прошла девушка – симпатичная девчонка со стройными ногами, красивыми икрами и длинными каштановыми волосами. Обогнав Джоджо, она даже не кивнула ему: как будто вообще не имела понятия, с какой знаменитостью свел ее на одной тропинке его величество случай. Джоджо успел оценить (положительно) то, что скрывали ее джинсовые шорты, как вдруг… э, постой-ка… да это же та самая девчонка с последнего занятия, умненькая такая. Он узнал ее по прическе. На эти длинные волосы Джоджо взглянул не раз во время лекции… С того места, где он сидел, ее лица все равно видно не было. Впрочем, умная она или нет, это его сейчас меньше всего волновало. На самом деле в ней было что-то очень милое и женственное. Каким-то образом это было заметно по всему ее облику. Нет, соблазнительной штучкой она вовсе не была. Ее даже вряд ли можно было назвать красивой в обычном понимании этого слова. Чем именно девушка привлекла внимание Джоджо, он и сам бы не мог сказать, но что-то в ней было такое… что отличало ее от других девчонок, причем в лучшую сторону. Она была похожа на картинку из книжки со старинными волшебными сказками: такая заколдованная злым волшебником или еще кем-нибудь молоденькая девушка, которой не суждено проснуться, пока ее не поцелует влюбленный в нее молодой человек. Такие девчонки прямо-таки светятся чистотой – хотя в наше время они выглядят от этого еще старомоднее. И вот эта заколдованная принцесса прошла мимо него, даже не обратив внимания на то, что едва не коснулась плечом одного из рыцарей, самых знаменитых в этом сказочном царстве.

Джоджо на своих беспредельно длинных ногах без труда догнал ее за два шага.

– Эй! Привет!.. Привет!.. Да подожди ты!

Она остановилась и обернулась. Джоджо подошел к ней и расплылся в привычной приветственно-победной улыбке. Подсознательно он ждал от незнакомки типичной реакции. К его удивлению, на ее лице так и не появилось привычной для девчонок глуповатой усмешки, и она даже не подумала восклицать: «Да ты же… Джоджо Йоханссен!» Девушка вообще ничего ему не сказала, никак не ответила на его приветствие и абсолютно не была польщена вниманием, проявленным к ее скромной персоне. Она взглянула на него, как… ну, как на незнакомого парня, который подошел к ней и поздоровался. На ее лице отразилась лишь легкая тень нетерпения: «Чего ради ты меня остановил?» Вслух же она не сказала ничего.

Улыбаясь еще шире, баскетболист представился:

– Я Джоджо Йоханссен… – И стал ждать ответной реакции.

Девушка продолжала молча смотреть на него.

– Я там в классе был. – Он махнул рукой в сторону здания, откуда они оба вышли… и снова стал ждать. Ничего. Абсолютно ничего. – Я хотел сказать, что ты… ты прямо классно соображаешь. Ты вообще, видно, здорово въезжаешь в эту тему! – Девушка не то что не поблагодарила за комплимент, но даже не улыбнулась в ответ. Вид у нее, как показалось Джоджо, стал немного недоверчивый, глаза были даже слегка испуганные. – Нет, я серьезно! Честно! А как этот очкарик, ну, препод наш порадовался, я уж и не говорю. – Все без толку; ни один мускул не дрогнул на ее лице, ни тени улыбки не возникло на губах. До него постепенно стало доходить, что фразы вроде «Я серьезно!» и «Честно!» вряд ли произведут впечатление на эту странную девчонку. Больше того, она наверняка прекрасно понимает, что все это пустая трата времени и подошел он к ней с единственной целью: завести короткий разговор, обычно начинающийся с формулы: «Может, где-нибудь перекусим вместе?»

Для всех членов баскетбольной команды это выражение было, пожалуй, единственной формулой вежливости и эвфемизмом, используемым взамен – или в преддверии – еще более прямого и откровенного вопроса: «Не хочешь взглянуть на мою комнату?», который, в свою очередь, тоже был всего лишь формальностью, выполнив которую, можно было смело положить руку ей на плечи и повести куда нужно. Джоджо вдруг живо представил себе Майка, который подходит к той самой пышноволосой блондинке и предлагает осмотреть его скромное жилище… нагло, вульгарно, но ведь заводит, черт возьми…

Девушка продолжала молча смотреть на него.

– Ну… что скажешь? Сходим куда-нибудь?

В первый раз она разомкнула губы.

– Я не могу. – С этими словами девушка повернулась и быстрым шагом пошла прочь.

– Эй! Да подожди ты! Ну прошу же, эй!

Она остановилась и снова оглянулась, вопросительно глядя на него. Джоджо попытался придать своему взгляду как можно больше теплоты, дружелюбия, понимания и даже – кто бы мог подумать! – нежности и негромко спросил:

– Не можешь – или не хочешь?

Она опять отвернулась, потом резко шагнула ему навстречу. Тоже негромким, слегка дрожащим голосом девушка спросила:

– Ты же знал ответ на вопрос, который задал мистер Левин, правда?

Джоджо просто онемел.

– Но почему-то ты решил свалять дурака.

– Ну… понимаешь… ты еще скажи…

Вновь хрипловатый тихий вопрос:

– А почему?

– Ну, знаешь, я хотел сказать… ют черт… да я и не собирался… – Джоджо еще продолжал усиленно ворочать мозгами, пытаясь подыскать подходящий, и главное, честный ответ, а незнакомка уже заспешила в сторону библиотеки.

Он окликнул ее:

– Эй, послушай! Увидимся на лекции на следующей неделе!

Девушка замедлила шаг, чтобы бросить через плечо:

– Меня там не будет. Я больше не буду слушать этот курс.

Джоджо пришлось почти кричать ей вслед:

– Это еще почему?

Ему показалось, что в ее ответе он разобрал что-то вроде «для всяких болванов» и «французский по туристскому разговорнику».

Джоджо молча продолжал смотреть ей вслед. Он был просто потрясен. Да кто она такая, черт подери? Эта девчонка не только начисто отвергла его приглашение, не только не пришла в восторг от возможности познакомиться с самим Джоджо Йоханссеном, но еще и практически в открытую назвала его болваном… дураком… полным идиотом!

Ну ни хрена себе… Знакомое, но слегка подзабытое чувство азарта, сопровождающееся приятным и одновременно чуть болезненным покалыванием в паху, охватило его.

ГЛАВА ПЯТАЯ
«Ну, ты настоящий мужик!»

На следующий вечер, незадолго до ужина, Вэнс с невероятно мрачным и серьезным выражением лица завел Хойта в пустую бильярдную комнату, встал перед ним, сложив руки на груди, и заявил:

– Хойт, нам надо серьезно поговорить обо всей этой хрени.

– О какой еще хрени, Вэнс?

– Сам знаешь, какую хрень я имею в виду. Хрень губернатора Калифорнии. Думаешь, все это до хрена смешно? А я вот не думаю. Смотри, как бы нам обоим не охренеть от этого. И знаешь, почему?

«Да знаю я, старина Вэнсерман, – подумал про себя Хойт. – Чего ж тут не знать-то. Ты просто в штаны наложил со страху, вот и все». Выжидая, пока Вэнс наконец заткнется, Хойт задумался…

…Задумался о чем-то очень важном. «Твари дрожащие и право имеющие…» Все как в раннем европейском Средневековье. Этот курс читал им старенький, весь сморщенный еврей по фамилии Кроун – по крайней мере, Хойт считал, что так его зовут. У этого профессора был на редкость монотонный и заунывный голос, под который засыпали даже самые прилежные отличники. Но было у Кроуна одно невероятно ценное с точки зрения большинства студентов качество: получить у него зачет не составляло никакого труда Хойт не настраивался на серьезное отношение к его лекциям, но сам немало удивился, когда эти лекции поразили его воображение. Парень, сам того не желая, испытал то чувство, против которого всегда старательно боролись цинично настроенные члены братства Сейнт-Рей: это было чувство, выражаемое простым коротким восклицанием: «Вот это да!» Оказывается, в раннем Средневековье, если верить старому Кроуну, в обществе существовало всего три типа людей: воины, духовенство и рабы. Так было везде – в Китае, Аравии, Марокко, Англии – повсюду. В девяносто девяти случаях из ста человек, становившийся вождем того или иного народа, принадлежал к классу или касте воинов и проводил большую часть жизни в походах и сражениях. В последнем, сотом случае этот человек был высшим представителем местной религии. Например, Мохаммед был одновременно воином и высшим духовным лицом. Примерно то же самое можно сказать и о Жанне д'Арк. Вся остальная масса населения принадлежала к той или иной категории рабов, как бы их при этом ни называли: крепостными, вольноотпущенниками, пусть даже формально свободными землепашцами… Сюда же относились всякого рода артисты, поэты и музыканты, которые в те времена и существовали-то лишь потому, что воинам нужно же было как-то развлекаться. В Библии, если верить старине Кроуну, подробно описывается судьба царя Давида, который родился рабом, но вышел на поединок с филистимлянским чемпионом по индивидуальной борьбе – Голиафом. Когда Давид, вопреки всеобщим ожиданиям, победил своего противника-гиганта, он стал величайшим воином Израиля. Он оказался при дворе царя Саула, а когда старый правитель умер, сам взошел на трон, обойдя при этом Ионафана – родного сына Саула.

Хойту нравилась эта история – судьба простого парня, ставшего царем. Сам он в общем-то стремился к тому же. Его отец Джордж Торп был…

– …Нанимают целую кодлу отморозков, чтобы запугать свидетелей…

«Отморозки. Скажешь тоже, старина Вэнс». Он ведь уже который раз говорит об этом и сам старательно, как те загадочные отморозки, пытается запугать Хойта.

– Да кто они такие – эти отморозки? – спросил он, не то чтобы на самом деле сгорая от желания это узнать, но лишь для того, чтобы продемонстрировать Вэнсу, что он его внимательно слушает.

– Это итальянские мафиози так говорят, – пояснил Вэнс. – Ну, качки такие… их еще быками называют… совсем отмороженные…

Отмороженные. «Эх, Вэнсерман, дал бы ты мне хоть слово сказать, – вздохнул про себя Хойт. – Папаша мой твоих отморозков быстро бы пообломал и на завтрак съел». В памяти Хойта Джордж Торп остался видным красивым мужчиной с коротко, по-армейски стриженными густыми темными волосами, волевым подбородком и квадратной челюстью. Да, его старик любил, когда люди замечали, что он «похож на Кэри Гранта». Говорил он с характерным нью-йоркским акцентом – слегка гнусавым и квакающим, выдававшим как минимум несколько лет, проведенных в хорошей школе-интернате. Вообще во всем, что касалось подробностей биографии отца Хойта, его близким и друзьям приходилось в основном пользоваться косвенными догадками и опираться на отдельные, чаще всего довольно завуалированные намеки. Время от времени отец давал понять, что провел свою молодость в Принстоне (как в свое время и его отец), а также тонко намекал на то, что имел самое прямое отношение к силам спецназа, воевавшим во Вьетнаме, где не раз и не два видел, как несется в его сторону со скоростью в пять раз быстрее звука вереница пуль из вражеского АК-47. По словам отца, они чем-то напоминали зеленых пчел. К сожалению, на этом его рассказы о Вьетнаме обычно обрывались. Что поделать, принадлежность к элите элит, к отряду «Дельта», требовала от отца держать язык за зубами. Ни в какие детали участия в спецоперациях с отрядом «Дельта» он своих близких не посвящал. Более того, если подойти к делу с формальной точки зрения, то он никогда и не говорил родным о том, что служил в этом отряде, – настолько его служба была элитной и, само собой, секретной. Благодаря некоторой загадочности выстроенного им собственного образа и не без помощи благородно звучащего нью-йоркского акцента Джордж Торп сумел стать членом клуба «Брук». В те времена это был едва ли не самый замкнутый, осторожный в членской политике великосветский клуб Нью-Йорка. Водрузив эмблему «Брука» на свой геральдический герб, отец без труда смог стать членом еще четырех старинных и закрытых клубов, в которых состояли весьма обеспеченные и влиятельные люди. Создав себе таким образом серьезную положительную репутацию, отец Хойта стал обрабатывать клубную братию на предмет того, чтобы вложить деньги в основанные им один за другим три перспективных хедж-фонда, проводивших стратегию продажи краткосрочных корпоративных ценных бумаг. Это было во времена бума таких бумаг на Уолл-стрит в 80-е годы. К концу восьмидесятых отец почему-то сменил свое официальное имя Джордж Б. Торп на Армистид Дж. Торп. Хотя Хойту было тогда всего восемь, это показалось ему странным, но папа с мамой объяснили ребенку, что Армистид – это девичья фамилия папиной мамы, то есть бабушки Хойта, которую папа очень любит. В общем, Хойт заглотил эту наживку.

Мать Хойта, в девичестве Пегги Спрингс, симпатичная, хотя и не слишком яркая брюнетка, представляла собой классический пример того типа женщины, которую можно назвать подопытным кроликом: муж просто вил из нее веревки. У нее был диплом экономического факультета, полученный в университете Южного Иллинойса, а кроме того, еще в молодости она получила лицензию на независимую бухгалтерскую деятельность. Естественно, мать и вела все финансовые дела как Джорджа Б. Торпа, так и Армистида Дж. Торпа.

Она безропотно выслушивала все истории отца, которые накапливались, громоздились одна на другую до такой степени, что время от времени вся эта пирамида просто рушилась под собственной тяжестью. Более того, этот робкий Кролик Пегги добровольно запер себя в четырех стенах, в то время как ее супруг проводил большую часть времени вне дома под предлогом того, что ему нужно ловить «жирную рыбу» – потенциальных инвесторов – и прикармливать их обедами и ужинами в своих клубах.

Хойт всегда старался исходить из предположения, что изначально отец не собирался никого обманывать. Впрочем, ближе к концу карьеры Торпа-старшего в качестве инвестора даже его сыну стало ясно, что всё новые и новые фонды, которые отец открывал на свое имя, создавались лишь с целью привлечь средства для того, чтобы рассчитаться с людьми, вложившими деньги в его предыдущие проекты. Эти инвесторы начинали выражать свое недовольство отцом Хойта все более настойчиво и даже грозились подать на него в суд. Среди его жертв была даже кассирша-операционистка одного банка – двадцатичетырехлетняя девушка-эстонка, выросшая и закончившая школу где-то на острове под названием Вайнелхэвн, близ побережья штата Мэн. Это была доверчивая маленькая блондинка, с которой отец любил заигрывать, пока она оформляла его документы. Все свои сбережения, а именно долговую расписку Государственного казначейства на двадцать тысяч долларов, которую родители – ночной сторож и больничная санитарка – подарили ей ко дню совершеннолетия, девушка вложила в очередной хедж-фонд Торпа, занимавшийся страхованием перепродажи краткосрочных фьючерсов. Звучала эта формулировка весьма заумно, но при этом действовала на многих не слишком сведущих в экономике людей безотказно. Чтобы пояснить, чем именно занимается этот фонд, отец Хойта воспользовался еще более мудреными формулировками, сообщив бедной девушке, что ее деньги вложены в операции по «хедж-страхованию, проводимому относительно хедж-сделок, что является вдвойне выгодным благодаря удачному использованию увеличивающего коэффициента „набегающей волны“…» Надо же было такое завернуть! Отец велел Пегги распечатать все необходимые бланки, проект контракта и состряпать из готовых текстов рекламно-информационный бюллетень нового «фонда». Столь же стремительно был открыт и отдельный банковский счет, на который и были переведены полученные по казначейскому чеку деньги. Хойт запомнил эту историю как одну из последних отчаянных попыток спасти положение перед тем, как карточный домик дутых фондов рухнул окончательно и бесповоротно.

В то время Хойт с родителями жил в доме, который первоначально построил для себя один старый актер – звезда вестернов Билл Харт. Этот дом находился в районе Белл-Хэвн в Гринвиче, штат Коннектикут, неподалеку от Лонг-Айленд-Саунд. Джордж Торп счел правильным исчезнуть, как он выразился, «на некоторое время», пока, мол, все не утрясется. Давно уже заподозрив небескорыстный интерес обманутых вкладчиков и кредиторов к своему имуществу, он благоразумно переписал дом на имя безответной Пегги. Теперь, когда дела пошли совсем плохо, он вдруг вознамерился вернуть себе право собственности на недвижимость семьи: по всей видимости, чтобы попытаться оттянуть окончательный крах своей финансовой пирамиды. Едва ли не впервые в жизни у матери Хойта хватило не только ума, но и неизвестно откуда взявшегося упрямства, чтобы не пойти на поводу у мужа и отстоять свое право владения домом. Она уперлась и ни за что не желала отступать. Уверенности ей добавляло знание финансового положения мужа от первого до последнего доллара. Пегги прекрасно понимала, что «утрясется» все это дело далеко не так быстро, как хотелось бы Торпу. В один прекрасный день – Хойт и сейчас помнил, что это было утро четверга, – отец небрежным тоном («Я-разве-тебе-не-говорил?») сообщил, что в выходные на Си-Айленде, штат Джорджия, должна состояться какая-то конференция по текущему состоянию рынка недвижимости. После обеда отец упаковал два солидных чемодана и уехал в аэропорт Ла Гуардия. Больше они его никогда не видели. Банкиры, страховые компании и инвесторы набросились на Пегти. Вскоре они убедились, что добиться чего-либо от этой внешне уступчивой и безвольной женщины чрезвычайно трудно. Она только невинно и чуть загадочно улыбалась и в итоге сумела-таки отстоять дом, на который жадно разевали рты многие кредиторы. Мать устроилась бухгалтером в отделение компании «Стэнли Тул» неподалеку от Стэмфорда, и ее честно заработанных денег вполне хватало на то, чтобы вносить залоговые платежи за дом. Тем не менее Хойту пришлось распрощаться с дорогой и престижной школой Гринвич-Каунтри.

Пытаясь хоть как-то уладить дела мужа, Пегги позвонила в архив Принстонского университета, чтобы получить необходимую информацию о нем, но в базе данных, к ее удивлению, не оказалось ни его имени, ни имени его отца – Лайнуса Торпа Точно таким же образом дело обстояло и в военных инстанциях – нигде, абсолютно нигде не нашли ни единого упоминания о капитане Джордже Торпе.

Зато Пегги обнаружила в доме тайник с целой коробкой писем сугубо интимного характера, написанных разными женщинами и адресованных Джорджу Торнтону, Джорджу Тарлоу, а также Джорджу Торстену.

В общем, Пегги так и не удалось отыскать ни единого документального подтверждения того факта, что ее муж был тем, за кого себя выдавал, а в сущности, и ни единого подтверждения, что он вообще существовал на этом свете. Хойт, которому к тому времени едва исполнилось шестнадцать, отверг для себя все сомнения и по-своему истолковал эту таинственность. Для него старик оставался – просто не мог не оставаться – мужественным и крутым героем-военным. Кто же будет выдавать архивные справки о человеке, который служит в спецназе, тем более в отряде «Дельта». Разбежалась мама, так ей и сообщили всю секретную информацию. Скорее всего, сведения о таких людях вообще не хранят ни в каких архивах, а попросту уничтожают.

В свое время, когда Хойт перешел из начальной школы в среднюю (это было еще в Гринвич-Каунтри), он был низкорослым, щуплым мальчишкой, которого избрали мишенью и жертвой двое переростков классом старше него. Больше всего им нравилось поймать Хойта и запереть его в кладовке уборщицы – в дальнем конце самого пустынного коридора школы. Ему подолгу приходилось кричать и барабанить в дверь, чтобы привлечь хоть чье-нибудь внимание. Не раз и не два мальчик пропускал из-за этого уроки, что даже начало сказываться на его успеваемости. Естественно, о том, чтобы рассказать учителям, почему так происходит, не могло быть и речи. В этом возрасте слово «ябеда» в мальчишеском лексиконе заменяется другим – «стукач». Суть дела от этого не меняется: более тяжкого обвинения, чем стукачество, выдвинуть против подростка невозможно. После трех недель издевательств Хойт не выдержал и рассказал маме, взяв с нее честное слово, что она ничего не скажет отцу. Само собой, Пегги первым делом все рассказала мужу. Отец улыбнулся Хойту мрачной ухмылкой закаленного во вьетнамских джунглях ветерана, бросил в его сторону грозный взгляд («найти и немедленно уничтожить противника») и совершенно спокойно заявил, что завтра же зайдет в школу и хорошенько потрясет директора на предмет того, что за хрень творится в его учебном заведении. Он так и сказал – «хрень». Дело в том, что Джордж считал необходимым вырастить из сына настоящего мужчину и предпочитал, чтобы тот узнавал многое о взрослой мужской жизни от отца, а не из сомнительных источников. Так и получилось, что многие ругательства и вульгарные выражения Хойт впервые услышал не на улице, а в собственном доме.

Пожаловаться директору? Боже ты мой, да ни за что! Пасть ниже того, кто стучит учителям, может только ничтожество, позволяющее мамочке с папочкой стать стукачами, хлопочущими за любимого сыночка.

«Ну что ж, – сказал старик, – тогда выбирай». Он коротко объяснил Хойту стоявшую перед ним дилемму: можно врезать по носу одному из издевавшихся над ним старшеклассников, а лучше – обоим; при этом папа продемонстрировал, как нужно наносить удар, чтобы он оказался неожиданным – не кулаком, а тыльной стороной предплечья (Хойт без лишних объяснений понял, что это один из секретных приемов, которому учат коммандос в отряде «Дельта»); или же отец завтра с утра отправится прямо к директору. Однако Хойт с трудом представлял, как он сможет дать по носу старшекласснику. Они же оба намного выше и сильнее! Они его просто убьют! Брось, не преувеличивай, сказал отец. Достаточно одного удачного тычка в нос, особенно если из этого носа кровь пойдет, – и оба парня больше никогда к тебе не полезут; и никто другой во всей школе не полезет – это у всех отобьет желание над тобой поиздеваться. Впоследствии в девяносто девяти случаях из ста в неизбежно возникающих между мальчишками конфликтах тебе будет достаточно лишь грозно взглянуть и добавить пару ласковых. А уж «парой ласковых» отец мог поделиться.

Да, звучало все заманчиво, но как на такое решиться? Хойту это казалось невозможным.

«Ну что ж, тогда я тебе не завидую, – сказал отец, пожав плечами. – Рано или поздно, когда ты явишься домой с очередными синяками и шишками, я хорошенько поддам – он так и сказал: „поддам“, – отправлюсь в школу и там по-настоящему со всеми разберусь. А как к тебе будут потом относиться в школе – уж не мое дело».

Это сработало. Не желая доводить дело до такого позора, Хойт собрал в кулак всю силу воли и на следующее же утро воспользовался отцовским советом. Как только один из «шутников» подвалил к нему, Хойт, поборов страх и нервозность, без лишних предисловий коротко размахнулся и изо всех сил врезал обидчику по носу – тыльной стороной предплечья, как учил его старик. Кровь из разбитого носа потекла прямо ручьем. Все получилось именно так, как отец и говорил. С того самого дня всем стало известно, что с этим шестиклассником лучше не связываться. И все годы, пока Хойт учился в той школе, ему достаточно было в любой сложной ситуации бросить суровый немигающий взгляд и добавить пару ласковых.

Впрочем, так хорошо все шло в маленькой и респектабельной Гринвич-Каунтри. Потом Хойту пришлось перейти в обычную общественную школу Гринвич-Хай. С точки зрения качества обучения Гринвич-Хай имела неплохую репутацию – для общественной школы, но проблема заключалась в другом… На третий день пребывания Хойта в новой школе его отловили на перемене в коридоре четверо парней испанистого вида. Почетное право вести переговоры с новичком компания делегировала здоровенному бугаю с недельной щетиной на морде, одетому в футболку, под тонкими рукавами которой можно было отчетливо видеть не только его бицепсы, но и проходившие под кожей вены, что типично для качка. Первым делом Хойта спросили, как его зовут.

«Хойт, говоришь? Это чо, имя такое? Или кликуха? Не, на имя не похоже – с таким звуком только рыгать или пердеть можно».

Хойту вся эта история сразу не понравилась. Ему ужасно не хотелось участвовать в дурацкой перебранке и вообще во всех этих тупых ритуалах, предшествующих драке. Решив не оттягивать неизбежное, он, до последней секунды не меняя выражения лица, почти без замаха вмазал разговорчивому парню предплечьем по носу. Там что-то хрустнуло, и кровь полила просто Ниагарским водопадом. Разговорчивый, явно вожак в этой компании, не то упал, не то сел на пол, хныча и подвывая. Обеими руками он схватился за пораженный внезапным кровотечением нос и вдруг стал похож на обиженного ребенка. Кровь сочилась между пальцами и стекала по рукам на пол. Трое приятелей пострадавшего накинулись на Хойта и, скорее всего, отделали бы его под орех, если бы проходившие мимо учителя не обратили внимания на шум драки и не разняли их. Четверо крутых парней пообещали страшно отомстить белому ублюдку за нанесенную травму и оскорбление, но факт остается фактом: дальнейшие четыре года Хойт проучился в Гринвич-Хай совершенно спокойно – за ним раз и навсегда закрепилась слава белого ублюдка, к которому лучше не цепляться.

После этого случая он сам был записан в крутые, причем не только одними мальчишками. Едва лишь Хойт стал взрослеть и его лицо начало приобретать вместо мальчишеских мужские черты, вся женская часть школьного населения тоже занесла его в число крутых, правда, в несколько ином смысле этого слова. Первый раз он, если пользоваться бытовавшим тогда выражением, «забил гол» в четырнадцать лет. Случилось это на старом диванчике, стоявшем в гараже одной его знакомой девчонки. При этом ее родители находились прямо над ними, в собственной спальне. Та девчонка училась не в Гринвич-Хай, Хойт был знаком с ней еще по Гринвич-Каунтри. Не по расчету, а скорее бессознательно он продолжал поддерживать дружеские, а с некоторых пор и сугубо личные контакты с бывшими одноклассниками и одноклассницами из той школы. Хойт даже одевался в том же стиле, как ребята в Гринвич-Каунтри – в первую очередь чище и опрятнее, чем большинство его новых соучеников. Отрастив довольно длинные волосы, он, однако же, довольно аккуратно причесывал их, а не поражал окружающих дикими космами. Некоторое подобие «светского лоска» делало его еще более «клевым» в глазах девчонок из Гринвич-Хай – это определение было среди подростков сравнимо с «крутым». Надо сказать, что сам Хойт не пренебрегал и обществом девчонок из своей новой школы. В общем-то в первую очередь именно они помогли ему в кратчайшие сроки справиться со всеми сопутствующими подростковому сексу проблемами, такими как преждевременное семяизвержение и вопросы по теме «как это правильно делать».

Благодаря довольно высокому качеству обучения и дисциплине в Гринвич-Каунтри Хойт, перейдя в другую школу, оказался почти на год впереди своих новых одноклассников. Он старательно поддерживал это преимущество – понятно, не из бескорыстной тяги к знаниям, а для того, чтобы выгодно выделяться на общем фоне. Хорошие оценки позволяли ему ощущать себя человеком, принадлежащим к более высокому социальному слою, чем тот, к которому относились нынешние одноклассники. В тот год, когда ему пришлось перейти в Гринвич-Хай, приятели Хойта по старой школе начали то и дело упоминать в разговорах, что для поступления в хороший колледж одних высоких оценок недостаточно. Облегчить эту задачу можно было, выделившись чем-нибудь из числа таких же отличников. Самыми выгодными козырями считались спортивные достижения, но можно было предъявить также какой-либо музыкальный талант, вроде умения играть на гобое, или же, например, прилежную работу в летнее время в биотехнологической лаборатории, – в общем, что-нибудь, чтобы выделиться и привлечь к себе внимание. Хойт всерьез задумался над этим. Ничем таким особенным похвастаться он не мог. Как-то вечером, сидя перед телевизором, парень увидел в новостях короткий сюжет об одной нью-йоркской благотворительной организации, называвшейся «Городская жатва». Суть ее работы состояла в том, что по всему городу разъезжали грузовички-рефрижераторы, которые по ночам собирали в ресторанах оставшиеся невостребованными продукты и даже готовые блюда, а потом свозили их в бесплатные столовые для бездомных. Хойта вдруг осенило: вот оно! Он поговорил с одним своим одноклассником – нелюдимым, довольно занудным парнем, который зато мог свободно пользоваться родительским мини-вэном «крайслер-пасифика». Хойт предложил ему создать совместную благотворительную организацию под громким наименованием «Протеиновый патруль Гринвича». Вскоре логотип с этим названием, исполненный, кстати, довольно профессионально, украсил передние дверцы мини-вэна. Чтобы новое начинание не осталось незамеченным в прямом смысле этого слова, Хойт воспользовался благосклонностью новой учительницы рисования – симпатичной двадцатитрехлетней блондинки, явно испытывавшей к нему тщательно скрываемый от окружающих и даже от себя самой вовсе не педагогический интерес. Она снабдила альтруистов всей необходимой атрибутикой, включая даже белые хлопчатобумажные свитера с темно-зелеными эмблемами и надписями «Протеиновый патруль Гринвича». Строго говоря, этот самый патруль правильнее было бы назвать углеводным, потому что в основном ребята забирали непроданные остатки хлеба и выпечки в двух пекарнях, а также в кондитерских – ведь у них не было рефрижератора для мяса, зелени или еще какой-нибудь богатой белками пищи. Собранные пончики и булки двое юных благотворителей отвозили во двор пресвитерианской церкви, которая как раз содержала пункт раздачи бесплатной еды для бездомных. Получателей его щедрых даров, тех людей, для которых городился весь этот огород, Хойт видел всего один раз. Встреча произошла по инициативе изголодавшейся по новостям журналистки местной газеты «Гринвич таймс». Клара Кляйн прознала о «Патруле» от его преподобия мистера Бёрруза. Вскоре в газете появилась статья, сопровождаемая фотографией на три колонки. На снимке красовался Хойт в своем белом свитере с эмблемой, приобнимающий маленького старичка – завсегдатая ночлежки и бесплатной столовой. Контраст был разительный. Хойт, настоящий рыцарь в белых доспехах, красовался рядом с низкорослым бомжем, в полинявшем облике которого не осталось никаких красок, кроме серой и коричневой: грязные седые волосы, нездоровый сероватый цвет лица, перекинутый через плечо и почти достигавший земли коричневый – прямо скажем, дерьмового цвета – тридцатигаллонный пластиковый мешок для мусора, который в непогоду использовался в качестве плаща, некогда синие джинсы, приобретшие ныне неопределенный коричнево-серый оттенок, так же как и полуразвалившиеся кроссовки в грязно-бурую полоску.