Текст книги "Я - Шарлотта Симмонс"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 74 (всего у книги 78 страниц)

– Мистер Квот, – начал он… Пауза… – я должен вам сказать… нет, давайте по-другому. Говоря это, я всецело вверяю вам свою судьбу. Мне остается уповать лишь на ваше милосердие. Иначе я не представляю… в общем, я просто не смогу решиться на это признание. – Эдам бросил на мистера Квота взгляд, вопрошающий о том, может ли он рассчитывать хотя бы во время разговора на иммунитет от обвинений. Мистер Квот продолжал кивать, как и прежде, но на этот раз в уголках его губ улыбки не было. – Когда спортивная кафедра наняла меня и я подписал с ними договор, – продолжал Эдам, – они выдали мне… ну, не то чтобы брошюру, а так, памятку с основными правилами и направлениями работы куратора со своими подопечными. Были там указаны и границы допустимого участия куратора в учебном процессе спортсмена и так далее. Все было написано предельно корректно. Но вы сами понимаете – написать можно все что угодно. Но постоянно, день за днем мне капали на мозги, пока я наконец не уяснил скрытый смысл настоящих, неписаных правил: забыть то, что написано в официальных бумагах, и делать для спортсменов все, что им понадобится, потому что вся программа их участия в соревнованиях привязана к академической успеваемости. Они всегда говорили об этой «программе» и меня просто этим достали.

Мистер Квот продолжал ободряюще кивать головой, и Эдам постепенно перешел от общих слов к конкретной, столь неудачно сложившейся для него ситуации… вспомнил он и общежитие Крауниншилд, и неофициальное «крыло-люкс» для баскетболистов на пятом этаже… и наконец рассказал, как однажды Джоджо позвонил ему без пяти двенадцать ночи – той самой ночи…

– Мистер Квот, я не собираюсь от вас ничего утаивать, – сказал Эдам. – Я расскажу все так, как было. Я… вручаю вам свою судьбу.

Сердце его колотилось еще сильнее, чем раньше. Он не был уверен, что произнес последние фразы именно так, как нужно: драматически-неотразимо, а не драматически-напыщенно. Однако эти фразы прозвучали, и мистер Квот улыбнулся широкой, ободряющей, прямо-таки отеческой улыбкой и опять покивал головой.

Воодушевленный такой реакцией, Эдам продолжал.

Он рассказал все, утаив лишь одну маленькую деталь: он не стал рассказывать, что Джоджо со своим соседом по комнате так и остались сидеть в своем люксе, играя в «Беспечного ездока» на «Плей Стейшн-3», в то время как он вынужден был всю ночь проторчать в библиотеке, работая до упора над сложной темой. Умолчав об этом, он посчитал, что достаточно благородно поступил с Джоджо.

Ночь, проведенную в библиотеке, Эдам с удовольствием описал во всех подробностях. Образно он назвал эти часы соревнованием Времени… и Интеллекта… Не забыл он упомянуть также и о том, что по ходу работы восхищался сложностью и одновременно многогранностью поставленной задачи. Писать реферат на такую интересную тему, по словам Эдама, было для него одно удовольствие, и единственное, о чем он жалел, так это, что из-за недостатка времени не успел ознакомиться со всеми источниками, указанными в списке рекомендованной литературы. Поведал Эдам и о той грустной иронии, с которой взирал под утро на результат своих трудов: надо же было такому случиться, что он всего за ночь, пусть и поверхностно (увы, действительно поверхностно, этого он просто не мог не признать, учитывая, как мало у него было времени), в общих чертах описал, как сильно могут влиять на ход мировой истории личностные особенности, психологические свойства одного отдельно взятого человека, впрочем, человека неординарного, ибо король Георг III был потрясающей, очень значительной фигурой, во многом определившей лицо своего времени… в общем, надо же было такому случиться, что Эдам погрузился в интереснейшую область исторических знаний ради того, чтобы спасти от неминуемой двойки какого-то студента-спортсмена. Мистер Квот все продолжал кивать головой – не то как восточный вельможа, не то как суровый, но справедливый отец. Под этот монотонный аккомпанемент Эдам вышел на финишную прямую своего выступления: мрачным, упавшим голосом он поведал о том, как ровно в половине девятого утра подсунул реферат под дверь комнаты Джоджо, а затем вернулся в свою бедную квартирку в Городе Бога, рухнул на кровать и проспал двенадцать часов кряду.

Закончив повествование, он устремил на мистера Квота просительный, молящий о пощаде взгляд.

Мистер Квот по-прежнему сидел, откинувшись на спинку вращающегося кресла, и все так же задумчиво продолжал кивать головой. Затем он провел пальцем по подбородку и бороде и зачем-то также прихватил обе губы большим и указательным пальцем, словно сжимал в них курительную трубку. Преподаватель сидел и обдумывал сообщение Эдама, казалось, целую вечность. Затянувшееся молчание породило в пребывавшем в немыслимом напряжении мозгу Эдама звуковую галлюцинацию. Ему показалось, будто внутричерепное давление в его голове повысилось настолько, что не то из ушей, не то из ноздрей, не то еще откуда-то у него стали вырываться тонкие струйки перегретого пара – как из стеклянного электрочайника в последний момент перед тем, как он засвистит, и это реально не существующее, но вполне ощутимое Эдамом посвистывание пара сводило его с ума. Не сказав ни слова, мистер Квот, встал с кресла, выбрался из-за стола и стал неторопливо перемещать свое увесистое тело взад-вперед по диагонали кабинета. При этом он по-прежнему за неимением трубки подпирал ладонью подбородок. Он ходил из угла в угол, даже ни разу не взглянув на Эдама. В свою очередь, Эдам не отрывал глаз от лица мистера Квота, за исключением, естественно, тех секунд, когда тот поворачивался к нему спиной. В эти мгновения ему приходилось довольствоваться созерцанием абсолютно лысого, заплывшего жиром профессорского затылка.

В конце концов мистер Квот подошел к столу, остановился и посмотрел прямо на Эдама. Тот уже вообще не был уверен, что его сердце продолжает биться в пределах грудной клетки. Воображаемый, но такой реальный для него свист пара, вырывающегося из его черепа, заглушал все звуки окружающего мира. С благоговейным ужасом молодой человек смотрел на «великого и ужасного, всемилостивого и всемогущего» – на того человека, от которого зависела его судьба. «Великий и ужасный, всемилостивый и всемогущий» – без устали насвистывал вырывающийся из черепа пар.

Наконец мистер Квот заговорил:

– Мистер Геллин, я очень серьезно отношусь к вопросам плагиата Скажу больше: с моей точки зрения, это самое тяжкое преступление против основ научного творчества и базовых принципов образования. Любой случай плагиата подрывает сами устои университета, его предназначение как храма науки. Конечно, среди преподавателей встречаются такие циники, которые со смехом произносят святые слова: «университетские устои», «предназначение», «храм науки», но я не из таких. При этом я был рад выслушать ваш рассказ и увидеть в вас, не побоюсь этого слова, родственную душу. Я был рад узнать, что есть еще студенты, которые относятся к обучению в университете так же, как в свое время относился я. Мне понятны и близки и те высокие цели, которых вы собираетесь добиваться в жизни. Более того: я прекрасно понимаю, в какое трудное, может быть, даже безвыходное положение поставила вас спортивная кафедра, оказывая на вас давление. В свете всего этого должен сказать, что я просто не могу поступить так, как с удовольствием поступил бы, будь на то моя воля. – Он слегка улыбнулся Эдаму, но буквально в следующую секунду выдал такое, от чего того чуть не хватил удар. – Я полагаю, что мы с вами – да-да, именно мы оба – должны превратить эту историю в показательный пример…

«Пример?..»

– …Ибо только так мы сможем решить многие давно назревшие проблемы… Нельзя упускать такую возможность. Эти деятели со спортивной кафедры со своей программой просто вышли из-под контроля; мы сможем одернуть их и вернуть в рамки дозволенного. Вы только посмотрите, к чему приводит это преклонение перед спортивными успехами: попираются священные идеалы университетского образования, сбиваются с праведного пути и разлагаются лучшие юные умы… даже такие перспективные… как ваш…

«Что?..»

– …Нам обоим придется нелегко, это правда, не только вы, но и я – мы оба можем не раз и не два пожалеть, что ввязались в эту героическую, почти безнадежную схватку. И лишь в будущем вы поймете, как много дало вам участие в этой священной войне, насколько лучше, чище и сильнее вы станете… А наше учебное заведение наконец получит хороший урок, который запомнится всем на долгое время.

– Сэр! Нет! Вы же не собираетесь…

– Увы, друг мой. Я лишь исполняю свой долг. Боюсь, я ничем не смогу вам помочь. По крайней мере, как уже было сказано выше, в ближайшей перспективе. Есть вещи более значимые, чем ваши и мои сиюминутные интересы и порывы, но поверьте, потом, когда все закончится, у вас будут все основания благодарить судьбу за то, что она дала вам возможность пусть и против воли сыграть важную, едва ли не самую значительную роль во всей этой истории.

– Сэр! Как же так! Но вы не можете! Я же вам доверился! Я вверил свою судьбу в ваши руки! Вы губите меня!

– Едва ли, – сказал мистер Квот с самой широкой отечески-покровительственной улыбкой. – Вы еще молоды. У вас все впереди. Именно в силу молодости вы пока не понимаете всей значимости, не побоюсь сказать – всего величия той ситуации, в которой оказались. Вы сможете оценить это позднее, когда станете взрослым мудрым человеком. Поверьте, у вас все будет хорошо – со временем. А сейчас смиритесь и достойно примите все то, что заслужили.

– Нет! Нет! Я прошу вас! Умоляю! Нельзя же так! Я прошу вас!

– Мне очень жаль. В самом деле искренне жаль. Могу утешить вас лишь тем, что все произойдет быстрее и легче, чем вы думаете. Вы сделали главное – признались в содеянном. Теперь вам даже не придется проходить через расследование или какие-либо юридические процедуры. Я прекрасно понимаю, что вы сейчас чувствуете. Но поверьте мне: для вас это будет истинный катарсис. Для вас и в равной мере для всей образовательной программы университета, а особенно для безнадежно и в то же время бесцельно развращенных молодых людей, для которых мы стыдливо подобрали не имеющий никакого отношения к реальности эвфемизм – студенты-спортсмены. Без вашего признания мы не смогли бы ничего доказать. Вы же сами понимаете, что согласно уставу университета и всем законам плагиат не может считаться доказанным до тех пор, пока не найден первоисточник присвоенного материала.

– Но я прошу вас! Умоляю, мистер Квот! У-мо-ля-ю! Пожалуйста, не поступайте так со мной! Вы не должны так поступать! Я полностью вам доверился! Я доверил вам все… всю свою жизнь! Умоляю вас! Умоляю!

– Мистер Геллин! – одернул его мистер Квот. – Умолять и упрашивать меня бесполезно! Подумайте о другом: вконец обнаглевшие ультраправые и без того представляют нас повсюду нытиками, слюнтяями, слабаками, бесхребетными созданиями. Нашу озабоченность судьбой угнетаемых они воспринимают как нечто, не имеющее отношения к реальному миру, иррациональное как проявление мягкотелости, своего рода материнских или – в более широком смысле – женских инстинктов. Не могу не признать, что они полагают так искренне и имеют на то некоторые основания. Вот почему я призываю вас, ради вас самого и ради всех нас – будьте мужчиной.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Волосок из ленинской бородки

– Эй, что-то случилось? – спросила Беверли, заметив, что Шарлотта уже долгое время сидит за письменным столом перед своим «новым» компьютером и смотрит в пространство. – Ты что, окаменела, что ли? Ты же за последние пятнадцать минут не то что не пошевельнулась, а даже не моргнула. С тобой все в порядке?

Вот, значит, как оно все устроено, подумала Шарлотта. Стоило буквально один раз наехать на Беверли – как она сделала сегодня утром, да даже не наехать, а огрызнуться, стоило иронично, ничего не пугаясь и не стесняясь, парировать все ее приколы по поводу слухов, ходивших насчет личной жизни Шарлотты, – и Беверли соизволила поинтересоваться ее состоянием и самочувствием. Нет, конечно, особой заботы в голосе соседки не было, но этот вопрос был, по крайней мере, элементом нормального человеческого общения, которое устанавливается между жильцами одной комнаты после первых же дней совместного проживания. Ничего, мне хороший урок будет: первая же открытая стычка заставила Беверли, «получившую по носу, забыть свой гротонский снобизм и общаться с соседкой на равных». Шарлотта испытала какое-то странное удовлетворение от того, что сделала очередное открытие в области исследования разных сторон человеческой природы. Впрочем, радость от победы, одержанной над Беверли, была просто мелочью.

И эта радость была короткой. Ничто не могло отвлечь Шарлотту от того, что в последние полчаса перешло из области дурных предчувствий и тревожных ожиданий в состояние свершившейся катастрофы, подтвержденной официальным документом.

– Все в порядке, – ответила Шарлотта, ни на дюйм не повернув головы в сторону Беверли, которая тоже сидела за своим компьютером, как паучиха в центре паутины, сотканной из клубка проводов, модемных кабелей, россыпи зарядных устройств и всяких электронных прибамбасов. – Я просто задумалась.

Беверли тотчас же вернулась к интереснейшему, а главное, глубоко осмысленному занятию: электронной переписке в онлайновом режиме с Хиллари, находившейся не более чем в трех футах от нее, за стеной соседней комнаты 514. Из компьютера Беверли то и дело доносилось «дзинь», обозначавшее получение очередного сообщения, а постоянным аккомпанементом к этой музыке было хихиканье самой Беверли. Судя по всему, как раз абсурдность и даже маразматичность общения с человеком, находящимся в соседней комнате, через посредство Всемирной Информационной Сети как раз и составляла большую часть ее прикольности.

Шарлотте же сейчас было не до приколов: слишком уж занят был ее мозг перевариванием того, что она увидела на экране:

4

4-

3

3-

Четверка по французскому – просто четыре, даже не четыре с плюсом; четыре с минусом по истории Средневековья; три по современной драматургии; три с минусом по нейрофизиологии… три с минусом по нейрофизиологии… три с минусом по нейрофизиологии… Шарлотта была не первой и не последней среди студентов, прибегавшей к чему-то вроде магических заклинаний, чтобы «наколдовать» себе оценки получше, чем могли гарантировать их знания. Одним из таких способов, которым, в частности, пользовалась Шарлотта, было постоянное нытье и высказывание самых мрачных и пессимистических предположений по поводу ожидаемой за экзамен оценки. Наверное, считалось, что если долго переживать и страдать из-за возможной двойки до того, как оценки будут объявлены, то уж в реальности ничего такого страшного случиться не должно. Однако в неумелых руках это заклинание иногда срабатывало в обратную сторону и притягивало к неудачливому колдуну все возможные неприятности. Увы, и на этот раз магия не помогла: вот они, ее оценки, появившиеся на экране полчаса назад. Больше никаких доказательств, никаких пояснений. Все и так ясно. Шарлотта не только не стала распечатывать их, но даже поспешила стереть, не сохранив этот файл ни в одной из папок. Да, впрочем, что толку? Теперь уже никакая магия не поможет. Сколько ни нажимай на клавиши, увидеть можно лишь то же самое.

4, 4-, 3, 3-… Шарлотта, просто убитая этим свидетельством ее академических «успехов», просидела у компьютера неподвижно, словно парализованная, не пятнадцать минут, как заметила Беверли, а целых полчаса. Три и три с минусом – в последние годы в Дьюпонте любая оценка ниже четверки с минусом была эквивалентна двойке по реальному уровню знаний. Разница заключалась лишь в том, что за фактический завал двух предметов и еле-еле набранные баллы по двум оставшимся Шарлотту не выгонят из университета. В течение следующего семестра она будет проходить своего рода академический испытательный срок, о чем, естественно, будет сообщено и ее родителям. Слава Богу, у мамы с папой нет компьютера, и они узнают об ее оценках только через пару дней, когда получат их по обычной почте. Что же делать? Ну почему, почему у нее не хватило смелости признаться им во всем, когда она приезжала домой на Рождество? По крайней мере, сейчас родители были бы готовы к этому удару. Да, нужно будет срочно позвонить им – буквально сегодня же – и самой рассказать обо всем, раньше чем до них дойдет конверт с оценками по почте. Но Шарлотта прекрасно понимала, что не сможет позвонить прямо сейчас! Не сможет она перечислить маме оценки, которые получила по итогам первого семестра – слишком уж они… кричащие. Даже никаких комментариев не требовалось. Да, позвонить все равно придется, но сейчас она сама была еще в состоянии шока, так что придется это сделать… позже. А еще мисс Пеннингтон… Может быть, попросить маму не рассказывать мисс Пеннингтон? Подождать, пока все само собой забудется? А если мисс Пеннингтон сама позвонит маме? Мысль о том, чтобы попросить маму сказать кому-то… не всю правду… такое даже нельзя было представить. Три с минусом по нейрофизиологии – а ведь подумать только, что каких-то три месяца назад мистер Старлинг пригласил Шарлоту Симмонс в свой кабинет и фактически предложил ей ключи от своего царства. Ей, первокурснице, было предложено посещать ту самую лабораторию, где прямо на глазах создавалась концепция нового понимания животным под названием «человек» самого себя в окружающем мире, причем происходило это за несколько десятилетий до того, как эта концепция станет общепринятой и понятной большинству людей. Шарлотта слышала – словно наяву, – как изменился тон мистера Старлинга, когда он разговаривал с ней в тот день. Так разговаривают не со студенткой, а с молодой коллегой, соратницей по прекрасному, полному чудес и приключений путешествию в мир человеческого разума Пожалуй, со времен расцвета рационализма в семнадцатом веке человечество еще не стояло на пороге таких глобальных перемен в осознании самого себя…

Зазвонил телефон, и Шарлотта совершенно рефлекторно подняла трубку.

– Шарлотта… это Эдам. – «Господи, ну и голос у него – умирает он, что ли?» – Случилось что-то ужасное. Ты должна мне помочь. Пожалуйста, зайди ко мне… пожалуйста! Ты нужна прямо сейчас…

– Эдам! Подожди…

– У меня… Шарлотта! Пожалуйста! Это просто ужасно!

– Да что случилось?

– Пожалуйста, Шарлотта! У меня просто нет сил… я тебе все расскажу… ты только приходи… приходи скорее! Пожалуйста! Сделай это для меня, пока я… – Он не договорил фразу.

– Может, врача вызвать?

– Ха. – Резкий, сухой, горький смешок. – Предлагаю пропустить врача и священника и перейти сразу к третьему этапу – патологоанатому, а потом можешь заказывать гражданскую панихиду.

– Давай я все-таки вызову врача.

– Нет! Ничего такого… Единственный человек, кто может помочь, – это ты! Когда ты сможешь прийти?

– Ты дома?

– Да. – С горечью: – В своей убогой норе, в своем тесном пенальчике.

– Ну ладно… сейчас буду. Приду… ну, в общем, сам прикинь, сколько времени займет дойти от общежития до твоего дома.

– Не задерживайся, прошу тебя. Я тебя люблю. Люблю больше жизни.

Они повесили трубки практически одновременно. Шарлотта так и осталась сидеть на своем потертом казенном стуле с прямой жесткой спинкой, глядя куда-то в пространство перед собой. Неужели у него действительно все так ужасно? Ей, между прочим, есть о чем подумать и попереживать: у самой ситуация катастрофическая. Меньше всего на свете Шарлотте сейчас хотелось быть рядом с Эдамом, который к тому же впал в свое излюбленное сюсюкающее настроение. «Люблю больше жизни». Только этого ей сейчас не хватало. Но как она могла ему отказать… после всего, что он для нее сделал?

Шарлотта надела свою старую дутую куртку, в которой становилась похожа на ручную гранату, и вышла из комнаты, не сказав ни слова Беверли, все еще хихикающей, щелкающей мышкой и вообще всячески развлекающейся, посылая сообщения из своей комнаты в соседнюю через сервер, установленный за две тысячи миль от Дьюпонта – в Остине, штат Техас.

Едва Шарлотта подошла к крыльцу дома Эдама, как входная дверь распахнулась. Видимо, он ждал ее не у окна, а прямо у двери, и высматривал в глазок. Парень стоял в дверях; на плечи вместо плаща накинуто синтетическое зеленое одеяло. Сам он был бледен как смерть, щеки – прямо какого-то пепельно-серого оттенка, в глазах читался неприкрытый и непритворный ужас. Прежде чем Шарлотта успела понять, что происходит, Эдам вытащил руки из-под одеяла и потянулся к ней, чтобы обнять. Кроме накинутого зачем-то одеяла на нем были джинсы и очередная клетчатая рубашка в жутких оттенках грязно-зеленого (цвета стен в казенном коридоре), ржаво-коричневого и неопределенно-серого, вроде той дерюги, какой проклеивают переплеты книг. Эдам обнял Шарлотту, в результате чего одеяло упало на пол. Обнимал он ее не так, как молодой человек должен обнимать девушку. Это были объятия измученного жизнью страдальца, в которые он заключил свою мать на пороге дома, когда вернулся умирать: это сравнение пришло в голову Шарлотте неожиданно, и она не была уверена, что вспомнила все правильно.

– Шарлотта… О, Шарлотта… Ты пришла…

Она испугалась, что Эдам полезет к ней с поцелуями. Но нет – парень просто положил ей голову на плечо и издал тоскливый протяжный стон. Похоже, ему действительно было плохо, и он действительно ждал именно ее. Никто другой ему не был нужен. Все это было как-то странно. Шарлотта не знала, куда деть руки. Обнять его? Погладить по голове? Нет, любое такое действие он может истолковать превратно. Оставалось только сказать:

– Эдам… давай войдем в дом. Что на пороге-то стоять.

Они вошли в комнату, что хотя бы на время избавило Шарлотту от его объятий. Она сняла куртку и присела на край незаправленной и заваленной всяким барахлом кровати. Эдам немедленно подсел к ней и попытался положить руку девушке на плечи. Шарлотта подпрыгнула и поспешила перетащить раскладной стул, который обычно стоял возле письменного стола Эдама. Этот шедевр дизайна – алюминиевая рама и перекрещивающиеся на манер шотландской клетки широкие полосы поролона – выглядел еще более убого и дешево, чем клетчатые рубашки его владельца. Проверив, четко ли зафиксирована защелка на раме, и убедившись, что стул не сложится прямо под нею, Шарлотта заняла это одиночное место. Эдам, по-прежнему сидевший на краю кровати, смотрел на девушку так, словно она изменила ему с первым встречным и ушла, не попрощавшись.

– Эдам, – сказала Шарлотта не без строгости в голосе, – нужно взять себя в руки.

– Я знаю! – воскликнул Эдам, готовый расплакаться. Затем он опустил голову. – Я знаю, я понимаю… У меня… Нет, на самом деле я больше ничего не понимаю! – Его голова так и осталась висеть на расслабленной шее, так что подбородок упирался в грудину.

Шарлотта переключилась в другой регистр. Теперь она попыталась говорить спокойно, мягко, нежно – стремясь, чтобы нежность воспринималась как сугубо материнское чувство.

– Эдам, я ведь не смогу ничего для тебя сделать, пока ты не расскажешь, что случилось.

Эдам медленно поднял голову и посмотрел на Шарлотту. В его глазах стояли слезы, но он, по крайней мере, не позволял себе расплакаться. Глухим, просто убитым голосом парень проговорил:

– Я просто уничтожен – вот что случилось.

Шарлотта изо всех сил старалась придерживаться матерински нежного тона.

– Но что же случилось-то?

Эдам долго, но внешне спокойно и откровенно рассказывал во всех подробностях о тех надеждах, которые возлагал на встречу с мистером Квотом, о том, как хорошо он к ней подготовился и какой катастрофой все закончилось. Рассказывая, он смотрел в глаза Шарлотте и время от времени тяжело вздыхал, словно пытаясь хоть на миг сбросить душившее его отчаяние.

– Он собирается, – глубокий вдох, резкий выдох, – сделать этот случай показательным примером. Это означает, что он решил, – вдох-выдох, – вышвырнуть меня из университета. И ему наплевать, что со мной будет… Даже если мне всего лишь… – Тут Эдам позволил себе грустно усмехнуться. – Ха. Всего лишь… – Он взглянул на Шарлотту. – В общем, если даже мне всего лишь… объявят выговор, результат будет тот же самый. Можешь себе представить, что такое выговор в личном деле с указанием тех статей устава, которые я нарушил. В общем, роудсовская стипендия накрылась медным тазом. Да, в общем-то, все накрылось, включая аспирантуру, на которую я рассчитывал как на утешительный приз в случае провала по другим статьям. Накрылась и нормальная работа – любая нормальная работа, даже преподавание в средней школе. Что после этого от меня останется? – Глубокий вдох, безнадежный выдох. – Завтра в «Вэйв» выходит моя большая статья. Как долго я ее пробивал, сколько времени потратил на сбор информации, и все псу под хвост. Меня дискредитировали, уничтожили, смешали с грязью. Кто будет доверять писанине человека, уличенного в истории с плагиатом… «Он наверняка все это сочинил… выдал непроверенные данные»… Вот что подумают читатели. Да меня просто возненавидят. Вот и все, что я получил от этой статьи, на которую возлагал такие надежды. – Вконец убитый горем, парень опять повесил голову.

– Что еще за статья, Эдам? – спросила Шарлотта. – И кто это будет тебя ненавидеть?

Эдам снова посмотрел на нее, и на этот раз на его перекошенном лице с судорожно искривленными бровями отразилась та боль, которая мучила его изнутри.

– Это статья про Хойта Торпа.

Шарлотта непроизвольно вздрогнула. Матерински нежное выражение не удержалось на ее лице. Она была так поражена, что это должен был заметить даже Эдам в его нынешнем состоянии.

– Там речь не только о той старой драке в Роще – ну, о «Ночи трахающихся черепов», – но помимо этого я раскопал еще кое-что из свежих новостей. Это целая история. Представляешь, оказывается, губернатор Калифорнии предложил взятку нашему общему знакомому, чтобы тот держал язык за зубами. Вот где поле для журналистской деятельности! А теперь один из самых могущественных республиканцев в стране будет охотиться за моей головой. Что ж, ему не составит труда получить этот трофей… И все равно это не так страшно, как осознать, что весь Дьюпонтский университет будет презирать меня: студенты, выпускники, преподаватели, администрация, служащие…

– А служащие-то почему? – удивилась Шарлотта.

– Как почему? – Глубокий вдох. Затем хриплый, словно последний в жизни выдох. – Ну, не знаю… не помню… но то, что тебя удивил только последний пункт этого списка, полностью подтверждает, что с остальными ты согласна.

– Я этого не говорила, – возразила Шарлотта.

– Ну, не говорила – так подумала. Какая разница?

На самом деле Шарлотте и в голову не пришло переживать по поводу «всего Дьюпонта» – ее беспокоил только Хойт. Она так и сяк прокручивала в голове полученную информацию, пытаясь представить, чем все это может обернуться для него. Почему? На этот вопрос у Шарлотты не было никакого разумного ответа, сколько она ни пыталась его найти. И все-таки ее почему-то встревожило, что во всей этой истории пострадает Хойт… и Джоджо. Вот только этого еще не хватало.

– А что сказал по этому поводу Джоджо? – спросила она.

Эдам опять повесил голову и закрыл лицо руками. Сдавленным голосом он произнес:

– Я ему ничего не говорил.

– Он до сих пор даже ничего не знает? Эдам, ты должен ему позвонить! Позвони и объясни, что ты наделал. Ты ведь рассказал мистеру Квоту абсолютно все, правда? Ты просто… просто обязан сказать Джоджо, предупредить его.

Все еще закрывая лицо руками, Эдам застонал.

– О, черт… черт… твою мать… Джоджо… Я был уверен, что мистер Квот поймет меня и прекратит на нас наезжать. Я думал, что делаю Джоджо одолжение.

– Но ты почему-то не рассказал ему о своем плане, не предупредил заранее.

Эдам покачал головой и, все так же закрывая руками лицо, заныл:

– О, черт… черт… мать его… Ну как я теперь ему скажу? Он же убьет меня. Ему же конец, этому тупому верзиле. Даже если его не отчислят из университета, ему… ему все равно конец… – Новые стоны. – Ему же придется пропустить целый сезон, а если он не будет играть в этом сезоне из-за того, что его уличили в жульничестве, – уже не важно, что он будет делать на старшем курсе. Его спортивной карьере конец. Он меня убьет, просто убьет. – Стоны… жалкие стоны.

Шарлотте стало ясно, что Эдам вот-вот разрыдается. Как он поведет себя после этого, девушка предсказать не могла, но боялась, что он совсем потеряет над собой контроль. Шарлотта встала со стула, подошла вплотную к кровати и встала над Эдамом. Она положила руку ему на плечо и наклонилась, так что теперь их лица разделяли какие-то шесть дюймов, что было довольно опасным уровнем. Самым мягким и нежным тоном, на который она только была способна, Шарлотта сказала:

– Джоджо тебя не убьет. Он тебя поймет. Ты объясни ему, как было дело, и он во всем разберется. Ясно же, что ты хотел сделать как лучше, что ты пытался не только сам выкрутиться, но и ему помочь. Ты думал, что твой вариант сработает – но не получилось. Уверяю, Джоджо тебя поймет.

Эдам судорожно затряс головой, сопровождая это движение таким взрывом стонов, что Шарлотте вдруг пришло в голову: а так ли все просто? Да задумывался ли Эдам вообще о судьбе Джоджо, когда шел к этому Квоту?

Эдам убрал руки от лица, но при этом опустил голову еще ниже и ссутулился так, что его спина теперь напоминала круто изогнутую арку. Глаза его были закрыты, а все тело била мелкая дрожь. Постепенно она стала более резкой и конвульсивной. Стало слышно, как стучат его зубы.

– Шарлотта, обними меня, пожалуйста, – жалостливым голосом попросил Эдам. – Мне так холодно.

Девушка присела рядом на край кровати и обняла его за плечи. Интересно, о чем он теперь попросит? Но Эдам не смотрел ни на нее и ни на что вообще. Его ужасно трясло.

– Пожалуйста… принеси мне одеяло. Я замерз.

Шарлотта встала, пошла к двери, подобрала валявшееся на полу одеяло. Оно было какого-то болезненно-зеленого цвета. Материал, из которого одеяло было сделано, был настолько жесткий, настолько неестественно сухой, настолько дешево-синтетический и синтетически-неприятный на ощупь, что девушка даже вздрогнула, когда взяла его в руки. И все же она принесла одеяло Эдаму. Завернувшись в него, он стал похож на статую индейца – ту самую известную статую под названием «Конец тропы». Индеец верхом на коне стоял на краю пропасти, откуда дальше пути не было. Индейская цивилизация рухнула. Ее уничтожил белый человек. Эта скульптура, приведенная в учебнике по американской истории, всегда притягивала Шарлотту… и всегда заставляла ее испытывать горечь. Она закутала сгорбленные плечи Эдама в одеяло. Когда он попытался плотнее стянуть одеяло на груди, его рука коснулась руки Шарлотты. Она была холодная, как лед.