Текст книги "Реальность сердца"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 49 страниц)

Он напоминал не легкое касание ладони, не мимолетный взгляд – ледяной клинок, вошедший в грудь, ланцет для кровопускания, вспоровший вену. Пристальный взор карих с золотистыми прожилками глаз был строгим и внимательным. Араон почувствовал, что он измерен и взвешен, и с затаенным страхом ждал, будет ли признан годным. Потом – едва уловимый кивок, согласие, и приглашающий жест руки: плати же. Откройся, отдай себя, всего без остатка, как обещал. Или – отступись, пока еще не поздно. Ибо только ценой твоей жизни, только силой твоей сути исполнится твое желание.

– Ты готов? – спросил звучный мужской голос.

– Да, да, да! – закричал юноша, боясь, что ему не поверят. – Да! Ему протянули руку – ладонью кверху, и принц положил свою поверх, и закусил губу, чтобы не вскрикнуть. Прикосновение обожгло диким, нестерпимым холодом, и две ладони спаялись неразрывно, и чтобы обогреть ту, чужую, нужно было тратить все свое тепло, отдавать его без остатка, до капли…

Когда все, что он считал своим, иссякло, пришел страх – ибо Араон чувствовал, что мало, а заледеневший золотой взгляд требовал, укоряя в трусости, во лжи, но где ему было взять еще?! Пришлось – грудью броситься на золотое острие, налечь, чтобы оно вошло поглубже, до сердца, до хребта; золотое жало впилось в самую суть, и оказалось жадным, требовательным, оно искало в жертве то, чего там, наверное, отродясь и не было, силу, большую, чем хранил в себе нелепый неуклюжий мальчишка, так мало сделавший хорошего и так много – дурного, негодный даже и для того, чтобы пожертвовать собой. Отдал бы всего себя – да себя оказалось так мало, ничтожно мало… Жало искало, прорастая в тело сотней жадных корней, искало настойчиво, а юноша раскрывался навстречу, невзирая на боль, на ледяной холод и бессилие. Искало – и нашло. То, чего Араон и сам о себе не знал, то, чего в себе не ощущал, не представлял, что этим владеет: золотой шарик, затаившийся глубоко внутри, под сорока покровами, под сотней оболочек – и к нему-то устремилось острие, нанизало на себя и потащило наружу, прочь. Теперь бы Араон мог ответить барону Литто на вопрос о том, почему чудотворцы умирают. Им попросту нечем жить, чудеса творятся их силой, которую выпивают до последней капли боги. Выдирают самую суть, сердцевину – и из нее лепят угодное молящимся чудо.

Мог бы ответить – да только барон Литто его не видел, не слышал и не замечал; а сам Араон уже не мог говорить. Он попросту расставался с тем единственным сокровищем, которым владел по праву. Расставался добровольно, ничуть не жалея, и только досадуя на жадную свою душу, на непокорное тело, которые – боялись, пытались вернуть свое обратно; воля, которой юноше всегда не доставало, вдруг обнаружилась, и твердо сказала плоти: «Нет!». Молчи, плоть, молчи, страх, молчи, слепая звериная жажда не жить – просто существовать, быть, ходить по земле! Молчи…

Обрывались последние связи, рвались тонкие золотые жилки, пронизывавшие тело, отпускали тяжелый светящийся шар. Недолго уже оставалось, и до шага в темную пустоту были лишь мгновения. Тьма, подступавшая с боков, называлась смертью. Она не была дорогой в иные миры, она была ничем. Только безнадежно-черной тьмой окончательной гибели, растворения в жадном небытии. Ни светящейся лестницы, ни сияющей дорожки, ничего. Стоя на пороге небытия, он знал: отдано слишком мало. Его оказалось мало для того, о чем Араон просил. Кареглазый бог с досадой смотрел на юнца, оказавшегося пустышкой, и Араон слышал: что же ты, теперь за твое желание – доплачивать нам? Ты попросил, и тебе ответили, и так будет – только что ж ты не смог заплатить цену?

– У меня нет больше, – ответил Араон. – Больше – нет, но, пожалуйста, я же все, что мог – отдал…

– Будет по слову твоему. Иди с миром! – ответил Воин, и потащил клинок из груди… Юноша не мог даже повернуть голову, чтобы увидеть, выполнилось ли его желание: тела он не чувствовал, не хватало силы приказать мышцам двигаться. Все без остатка сожрала молитва. Хотелось верить, что услышанное – правда, а не жалкая выдумка, что там, по левую руку, действительно сейчас встанет, улыбнется, скажет что-нибудь человек, за которого молил принц. Только вот этого уж было Араону не дано, и пришлось уходить, так и не увидев своими глазами… На плечо легла рука – чья, Араон не знал, он только сейчас понял, что веки опущены, и нет уже сил их поднять. Прикосновение обожгло через кафтан и камизолу, казалось, узкая ладонь прожгла ткань, кожу и достала до ключиц. Через нее лилось внутрь злое расплавленное серебро, и заполняло сосуды, тянуло вниз, к земле.

– Не надо… – просил юноша, но его не слушали.

– Ты не уйдешь, – отчеканил строгий резкий голос. Альдинг?.. Зачем он, за что? Почему? Еще ладонь, еще и еще. Безжалостные, властные руки – Ханна, брат Жан, даже Андреас.

– Не нужно – ради меня… Его не слушали, его попросту тащили, как щенка из проруби, выуживая из ледяной тьмы. Только сил у непрошеных спасителей не хватало, и Араон пытался стряхнуть их, оттолкнуть прочь, он не хотел, чтобы и их выпили до дна – ради него. Пусть оставят в покое, позволят упасть и утонуть, он же сделал все, что хотел, а этим-то что надо? Зачем?! Силы им не хватало, всем четверым, и Араон уже чувствовал, как их, стоявших за спиной, нащупывает вопрошающий взгляд: «Вы – готовы?», и не мог никак оттолкнуть, загородить собой, запретить.

– Вы готовы?

– Да, – звонкий девичий голос.

– Да, – спокойный – Андреаса.

– Да, – тревожный – брата Жана.

– Нет! – злой, полный ненависти – Альдинга… …и полетел серебряный аркан, захлестывая руки золотоглазых богов. Серебряный клинок – против золотого, удар, искры, оглушительный звон. Река обратилась вспять, повинуясь приказу – и Араон почувствовал, как возвращается к нему отданное, возвращается не целиком даже, сторицей, а тот, кто недавно забирал, чтобы сотворить чудо – пытается вырвать руки из аркана, освободиться, оборвать связь. Боги отдавали не чужое, потраченное на чудо – свое. Против воли. Это тоже было несправедливо, и Араон пытался оттолкнуть непрошеных спасителей, перестать быть мостиком, что связывал людей и богов. Только его никто не спрашивал, трое дерзких делали то, чего хотел от них Альдинг, а северянин вершил свою справедливость, и она была – такова. Тело обретало плоть, наливалось прежней силой – юноша даже и не подозревал, что в нем ее было столько, а кости, мышцы, связки впитывали чужую влагу, словно земля после засухи – первый ливень. С огромным усилием кареглазое божество разорвало оковы, обожгло всех гневным взглядом, и отступило, пропало из виду… не грозя карой, скорее уж, недоумевая – почему, за что?

– А я так надеялся от вас отдохнуть, молодые люди… – со вздохом сказал герцог Гоэллон.

Маленький владелец школы ошибся. Меньше часа назад, в доме Клариссы, Фиор получил от невидимой руки увесистую оплеуху, которая едва не сбила и его, и остальных с ног. После этого под ложечкой образовалась сосущая пустота, а за спиной стало холодно, словно под плащ задувал зимний ветер. По дороге в Шеннору это противное чувство ослабело, а потом и вовсе прошло – потихоньку, незаметно. По короткой реплике Тейна Фиор понял, что герцог Гоэллон преуспел в своем начинании – а из предшествовавшего объяснения узнал, что насчет сизоглазой тени можно не беспокоиться. «Это существо никому больше не угрожает, – сказал, с хрустом прогибая пальцы, маленький сеориец, бывший «заветник». – Можете о нем забыть навсегда. Остался другой, но тут мы ничего не можем поделать, господин герцог. Это сделает герцог Гоэллон…» Герцог Алларэ не понимал, почему сразу поверил ему. Тщедушный владелец трех легендарных школ знал, о чем говорил, и знал давно: и о двух чужих богах, и об их планах, и о золотой крови. Был обо всем осведомлен – и молчал. Сколько еще в Собране таких, ведающих и молчащих? Сколько тех, кто думает, что все понимает – как архиепископ Жерар, как герцог Скоринг – и ошибается именно потому, что знающие молчат? Тогда это еще казалось неважным. Прошло не больше часа, и Фиору мучительно захотелось встряхнуть мэтра за воротник; он бы так и поступил, когда б не требовалось делать совсем другое. Для начала – стоять на ногах. Потом – идти. Идти, не обращая внимания на то, что окружающее плывет перед глазами и расслаивается на упругие тонкие ленты, никак не связанные между собой. Все, что было обитаемым миром, стало пучком лент, развевающихся по ветру. Все, что казалось твердым, оказалось бесформенным, плотное – прозрачным, прозрачное – бесплотным, а через распавшееся на обломки сущее бил ослепительный пронзительно-синий свет… Все это было некстати, невозможно некстати, хуже и не придумаешь. Господин комендант Геон поначалу попросту велел не пускать королевского представителя, регента и сопровождающих в ворота. Обещание Гильома привести полк городской стражи произвело на него впечатление, Геон приказал открыть, даже вышел сам, придирчиво оглядывая пришедших, словно пытался высмотреть некие свидетельства государственной измены. Фиор предоставил право вести разговор королевскому представителю.

– Я говорю от лица его величества, – скипетр Гильом держал прямо перед носом коменданта. – Считайте, что вам приказывает сам король. Здесь же его регент. Господин Геон, я отстраняю вас от командования крепостью. Отдайте ключи и отправляйтесь в свои покои.

– Устав позволяет мне подчиниться только королю и главе тайной службы. Он же приказал до полуночи не впускать любых посторонних, кем бы они ни были. Вы не король, господин казначей, и господин регент – не король, – толстяк был бледен, виски намокли от пота, но он изо всех сил старался держаться уверенно. Если бы он еще не был почти по пояс Гильому и по грудь Фиору. – Я впустил вас только чтобы сообщить это. Покиньте крепость, господа, или я вынужден буду применить силу.

– Силу, – Гильом слегка повел плечом, – вынужден буду, – коменданта взяли за ухо, развернули вокруг своей оси и перехватили за горло, – применить я. На башне кто-то коротко крикнул, Фиор не услышал – нельзя было, – но кожей почувствовал скрип арбалетных тетив, впивающиеся в грудь злые взгляды опытных стрелков. Он шагнул в сторону, загораживая собой Клариссу.

– Опустите оружие! – велел невидимым арбалетчикам Аэллас. Голос разнесся по всему двору, ударился о серый камень. – Я – королевский представитель! – свободной рукой он поднял к небу королевский скипетр; герцогу Алларэ показалось, что по камням побежали золотистые блики. – Господин Геон нарушает волю короля! Все его пособники будут наказаны! Я приказываю спуститься ко мне его старшему заместителю. Пятиминутная заминка – придушенный комендант тяжело дышал, обвисая на руке Гильома, пот катился по лицу уже струями, – и из внутренних ворот вышли трое. Искомый заместитель, надо понимать, и двое солдат со взведенными арбалетами. Заместитель, чернявый молодец не ниже самого Фиора, двинулся вперед, солдаты держались на пару шагов сзади.

– Ваш начальник отказался выполнить мой приказ, а я говорю от лица короля, – вполне добродушно сказал казначей. – Надеюсь, вы окажетесь более благоразумны.

– Устав крепости… – набычился чернявый.

– Устав требует от вас представиться, – напомнил Гильом. – Далее, я повторю то, что сказал. У меня королевский скипетр и открытый лист на любое, я подчеркиваю, любое действие.

– Я Адриан Комьяти, старший помощник коменданта, – процедил чернявый. – Что вас сюда привело?

– Его величество распорядился доставить к нему одного из ваших заключенных, – не моргнув глазом, соврал Гильом. Или не соврал? – Мы прибыли за ним.

– Что-то этот заключенный всем нужен, – Комьяти прищурился. – Господину Алларэ, теперь вам…

– Разве это удивительно? – казначей умел делать глаза невинного младенца. – Этот заключенный натворил немало интересного, но он – глава Старшего Рода, и его величество желает лично вершить правосудие. Расследование господина Алларэ не должно происходить в противоречии с законом Собраны. Проводите нас на этаж, где находится герцог Скоринг, а господина коменданта проводите в его покои. Я отстраняю его от командования крепостью. На лице чернявого керторца отобразилась явная бессильная ненависть ко всем, кто нарушал распорядок в крепости, к герцогам и королям, к правосудию и законам, но в устах королевского представителя все звучало весьма осмысленно, логично и верно – а господин Геон молчал, ему лишь изредка позволяли вздохнуть. Уже внутри коменданта отпустили, но было поздно – следом за ним шли люди Тейна, и двое двигались впритирку, так, что реши Геон хотя бы открыть рот, ничего хорошего с ним не случилось бы. Лестница, еще лестница, поворот, коридор, опять лестница…

У входа на этаж располагался пост. Четверо дежурных встали при виде Комьяти и его спутников, изумленно вытаращились на господина казначея, поигрывавшего скипетром, но больше всех внимания привлекла Кларисса. Должно быть, дамы поднимались на четвертый этаж крепости крайне редко, а если и поднимались, то в виде арестованных, а не посетительниц.

– В какой камере Скоринг? – спросил Комьяти. – Дайте ключи.

– Господин Алларэ забрал ключи.

– Запасные!

– И запасные забрал, – испуганно пролепетал старший охранник. – Мы не хотели отдавать, но он велел…

– Ур-роды! Позовите смену – и под ар-рест! – рявкнул Комьяти, потом обернулся к казначею и пожал плечами. – Простите, господин Аэллас, это не моя вина…

– Ваша, – все так же добродушно ответил алларец. – Ведь это ваши подчиненные нарушили устав. Так в какой камере герцог Скоринг?

– В семнадцатой, это в тупике, – быстро ответил старший. – С ним еще двое пришли, так они у двери стоят. Да вон там, взгляните!

Палец с обгрызенным ногтем указал на коридор слева. Фиор выглянул из-за угла. Длинный не слишком хорошо освещенный проход заканчивался тупиком и дверью, обитой полосами железа. Рядом с дверью, в нишах, вытянувшись по струнке, замерли Бернар Кадоль и Бертран Эвье. Поначалу герцог Алларэ обрадовался – старые знакомые, с ними нетрудно будет объясниться, но двинуться с места он не сумел: мэтр Тейн вцепился в запястье, и оказалось, что длинные ногти – хорошее оружие. По крайней мере, остановиться боль заставила сразу, не думая.

– В чем… – сердито начал Фиор, но серый человечек махнул рукой, и язык прилип к небу сам собой.

– Приказу они не подчинятся, а запасной ключ у одного из них, – тихо сказал Тейн. – Обезоружить или убить их без шума вы не сможете. Внутри вы найдете два трупа, господин регент. Вы уверены, что вам нужно именно это?

– Нет! – воскликнули хором все трое, потом Фиор спросил: – Но что же делать? Оглушить тупой стрелой?

– Я бы не надеялся на два равно удачных выстрела, – сказал Дерас. – Один может подать сигнал. Тейн потер узкой ладошкой лицо, покачал головой.

– За то, что я сделаю, я буду грызть железо и пить огонь в Мире Воздаяния, – сказал он шепотом. – Но… Фиору хотелось возразить, что никакого Мира Воздаяния нет, но сейчас было не время и не место. Тейн шагнул вперед, рукой показал, чтобы остальные отошли поближе к постовым, потом поднес к лицу сжатые ладони. Казалось, что ничего не происходит, и герцог досадовал, что даром тратятся драгоценные минуты; он не понимал, что творится, что делает человечек, почему нужно ждать. Только слипались глаза, клонило в сон куда сильнее, чем за весь день, и совсем утихла боль в ноге, до сих пор обжигавшая при каждом шаге. Вялое блаженство снизошло на регента, и он досадовал только, что нет стула присесть, а то заснул бы немедля. Ленивый покой, отсутствие желания двигаться, полное равнодушие волнами растекались от молившегося неведомой силе Тейна, и герцог Алларэ беззвучно зевнул, забыв прикрыть ладонью рот, потом попытался сосредоточиться – ничего не вышло. Неслышная колыбельная укутывала разум плотным пледом.

– Можно идти, – сказал Тейн. – Они будут спать, кроме… Договорить он не успел. Воздух налился ослепительной лазурью, пронзительной синевой, раскалился добела, а мир начал растворяться, таять, распадаться на обломки. Подобное Фиор уже пережил в день смерти отца, тогда тоже показалось, что земля уходит из-под ног, а мир прекращает существование – но все это кончилось достаточно быстро, просто легла на плечи тяжесть, и с тех пор уже не исчезла. Теперь же из Фиора выдирали самую суть, все, что было им, и это никак не хотело прекращаться, но сильнее всего мучили даже не страх, не тошнота и не потеря равновесия – изумление: в чем дело? Что за сила в очередной раз перемешивает бытие, словно стряпуха – венчиком? Тейн же сказал – все, о высших сферах можно больше не печалиться, ни Противостоящего, ни сизоглазой твари больше нет; так что же это?! Только нужно было идти вперед, с трудом разбирая, куда это – вперед, по каменному коридору, сейчас казавшемуся туманным маревом, и на губах рождался только один вопрос: «Ну что, что, ЧТО еще устроил этот невозможный герцог Скоринг?!»

Сияние померкло, и мир обрел свою прежнюю надежную плотность, вот только Фиор по-прежнему чувствовал себя тополиной пушинкой, пылинкой, играющей в луче, листом, летящим по ветру…

Он дошел до самой двери, по дороге вспомнив, почему мэтр Тейн был так уверен, что Кадоль и Эвье не согласились бы вступить в переговоры, а стали бы охранять дверь и запасной ключ до последнего: очередной древний обычай, только не алларский, а на сей раз эллонский. Реми призвал обоих в Свидетели Чести. Попросту говоря – помощниками при самоубийстве, которое собирается совершить благородный человек, если нуждается в том, чтобы никто не препятствовал ему осуществить намерение. Долг уважения и дружбы, от которого невозможно отказаться, и нет того, чего не сделаешь, чтобы его соблюсти. Двое подчинились бы только лично королю – но короля здесь не было. Впрочем, теперь оба Свидетеля мирно спали на редкость глубоким сном. Вспомнился рассказ Рене, в котором заснул целый замок, а «заветник» преспокойно освободился и удрал. Тогда Фиор уверял остальных в том, что это еретикам вполне по силам – уверял ровно потому, что читал об этом в книгах. Теперь он увидел все сам; но к кому обращался в молитве Тейн?! Так нужно ли дальше опасаться вторжения Противостоящего – или нет?.. Ключ нашелся в кармане у Бернара. Дерас открыл замок, отодвинул два тяжелых засова, отошел в сторону. Фиор приложил ладонь к слегка шершавому темному дереву, провел по нему рукой, не решаясь сделать одно простое движение, потом нажал.

То, что он увидел в камере – да ладно бы только увидел; вдохнул, почувствовал кожей, ощутил чем-то глубоко внутри, – он запомнил навсегда. Охнула Кларисса, кто-то выругался – Дерас, должно быть, но Фиор этого почти не слышал, ему было не до спутников, он боролся с тошнотой. Крови было слишком много, ею воняло, словно на бойне, но не только кровью, еще – паленым, горелым, вообще невесть чем… Осталась одна мысль: «Как хорошо, что я не стал обедать…» Потом вернулись остальные – вернулись все сразу, и столкнулись на бегу, словно два табуна лошадей, перемешались в беспорядочную кучу. В камере было достаточно света – и из окна, и от догоравшей масляной лампы, и прекрасно было видно, что там – двое. Двое, не трое. Опоздали, и все предосторожности, все хлопоты были напрасны.

Реми, спящий в углу у стены – светлое, по-детски беззащитное лицо, вот только перчатки изляпаны кровью и чем-то темным, и рукава бледно-зеленой шелковой рубахи, почти до локтей. Палач, широкоплечий, с бычьей шеей, дрых за столом, опустив голову на узловатые ладони, дрых и похрапывал. А вот деревянное ложе, на котором валялись широкие кожаные ремни, еще какая-то медная и железная пакость, залитая кровью – да все тут было залито кровью, и свежей, и уже запекшейся – было пустым. Фиор с досадой огляделся – нет, не было в камере никого, кроме двоих спящих. Он шагнул к Реми, но Тейн остановил регента, положив руку на предплечье.

– Не будите его пока что. Сначала расспросите палача, – посоветовал он, подошел к столу и провел ладонью по затылку кряжистого детины средних лет. Палач вскинул голову, встряхнулся, огляделся – и издал звук, походивший на мяуканье, который больше подобал бы новорожденному младенцу.

– Ваша милость… – пролепетал он. – Я… Только приказ выполнял… господина Алларэ… Регент прикинул, на что он, вошедший в эту камеру, вдохнувший этот смрад, должен быть сейчас похож, и провел ладонями по лицу, пытаясь успокоиться или хотя бы придать себе видимость спокойствия.

– Дерас, дайте ему вашу флягу. Что здесь произошло?

– Не буду я пить, – покачал головой палач. – Я уже выпил с утра, хватит, – затравленный взгляд метнулся в сторону Реми. – Господин Алларэ меня нашел, велел взять инструменты, привез сюда, потом велел пытать… этого, – на невыразительном лице проступил дикий ужас, когда палач покосился на пустое ложе.

– Этого. Который давеча велел пытать господина Алларэ. А я не умею! – стон взвился к потолку. – Не мое это дело! Оно ж сто лет как запрещено! Я только от деда рассказы слышал! А они велят, а им-то что!!! Дерас прошел вперед, ненароком опрокинув жаровню – угли полетели по полу, зашипели на влажных пятнах – все-таки всунул в руки палачу фляжку, толкнул в бок: «Пей!»

– Один, другой, и все ко мне, – пожаловался городской палач, потом залпом выхлебал половину фляги. – А я что? Ну и вот. Я ж ему говорил, что помрет, а он мне, так надо, я приказываю. И правда, помер. А господин Алларэ…

– А господин Алларэ его воскресил, верно? – с участием спросила Кларисса, подходя к столу. Женщина была бледна, но держалась прямо, даже слегка улыбалась, вот только от этой улыбки мороз шел по коже. – И вы продолжили. Так?

– Так, ваша милость! Не мог я его не слушаться!

– Что же случилось потом?

– Потом заснул я, и приснилось мне, что вот свет, и нету его, – шепотом прохрипел палач, и вдруг разрыдался в голос. – Как же я теперь… святого человека… кто же я теперь? – доносились сбивчивые причитания. «Святого? – передернулся Фиор. – Даже после такой смерти герцогу Скорингу нечего делать рядом с Сотворившими. Разве что в виде худшего наказания. Для всех. Эти трое рядом не поместятся…» Тейн сидел на корточках рядом с Реми и осторожно, не касаясь, водил ладонью над лицом.

– На вашем месте, господин герцог, я бы убрал этого страдальца, пока не проснется господин Алларэ. Не только из Шенноры, но и из Собры.

– Да… Да, сейчас я распоряжусь, – выдавил Фиор. – Реми – что с ним?

– Пока что он будет спать, – пожал узкими плечами Тейн. – Потом будет видно. Господин герцог, на вашем месте я бы взял с тех двоих клятву ни словом не напоминать ему о всем том, что здесь случилось.

– Он же сам вспомнит? – изумился регент. – И…

– Не вспомнит, если не напоминать. О нем позаботились, – странным шелестящим голосом сказал бывший адепт веры истинного завета, потом прикрыл глаза ладонью и расхохотался в голос.

Решетка подалась куда легче, чем предполагал ее вид. Саннио не без интереса посмотрел на каменные петли – смазывают их каждый день, что ли? Или просто камень настолько гладкий, что высоченная, в два его роста, дверная решетка кажется невесомым перышком.

Внутри все оказалось примерно так, как и описывали. Пещера представляла собой безупречную полусферу, единственную правильную форму во всем Храме. Посредине камень вспухал, образуя подобие алтаря. Если верить книгам, алтарь напоминал сложенные чашей ладони. Саннио пожал плечами: куда больше походило на кучку вывернутой земли, которые появляются над кротовыми лазами. Тут кто-то выбрался наружу, или, напротив, закопался, быстро-быстро выбрасывая наружу почву. Только вместо земли был камень, гладкий и очень твердый черный камень, а тогда, наверное, он был расплавленным. В котел бросили булыжник, вот поднявшиеся брызги и застыли во мгновение ока… Чаша, она же нора, была до краев заполнена зеркально поблескивавшей водой. Саннио сунул туда палец, выудил застывшую капельку воска, вздохнул. Огарки уже убрали, но потеки воска из холодной воды никто не вычерпал. На краю чаши стоял маленький медный ковшик, слегка помятый – должно быть, роняли не один раз. Молодой человек зачерпнул воды, понюхал, но пить не стал. Вода припахивала кровью. На камне тоже была кровь, еще на полу. Не так уж и много, просто несколько лаково поблескивающих пятен. Еще по левую руку по полу разливалась лужа чего-то темного и вязкого. Жидкость слегка дымилась, ее уже осталось совсем немного, о прежних размерах лужи напоминала только темная граница шагах в двух от зыбких струек пара. Туда Саннио старался не смотреть. Противно было. Посреди лужи дотлевал оплавленный, словно в кислоту погруженный меч.

Вот и все, что осталось от грозного божества и поразившего его оружия. К утру и меч растворится, и лужа высохнет, и будет здесь все как прежде. Порядок, покой, паломники, черпающие воду медным ковшиком, белые восковые свечи, купленные паломниками внизу, молитвы к Сотворившим; все пойдет своим чередом.

Может быть, когда-нибудь сложат легенды или напишут новую главу Книги, расскажут там о подвиге герцога Гоэллона. И об Араоне тоже напишут, конечно – и, увы, о Саннио. В пещере по ту сторону решетки было слишком шумно. Бывший король вцепился в спасенного герцога, как утопающий в соломинку – схватил за котту и не желал отпускать, словно боялся, что воскрешенный денется куда-нибудь. Рыдала Ханна; хорошо еще, что Керо сюда не позвали, две рыдающие дамы – это уж слишком. Перед глазами стояла картинка: дядя, отеческим жестом обнимающий Араона за плечи; мальчишке ровно это и нужно было. Он все заслужил, конечно. Саннио нисколько не ревновал – а если ревновал, то к самому поступку. У юного дурачка, горемычного отравителя, хватило сил и смелости – у племянника герцога Гоэллона не хватило. Ни на что. Только замереть и таращиться на дело рук своих. Судьба все расставила по своим местам: презираемый всеми король-самозванец сумел спасти, не побоялся пожертвовать собой, а обожающего племянника хватило только на дурацкий выстрел. Его даже не хватило на то, чтобы встать рядом с принцем и, рискуя собой, отспорить юношу у судьбы. Альдинг догадался, остальные ему помогли, а Саннио даже и заметил, что они делают, далеко не сразу. Смотрел на дядю, который сначала был мертвее мертвого, потом вдруг открыл глаза, удивленно обозрел пещеру и рывком сел, глядя за плечо племянника. Рука нашла руку, но смотрел герцог не на Саннио. Молодой человек обернулся. Да уж, туда стоило глядеть, не обращая внимания ни на что остальное. Шагах в пяти от Саннио клубился туман – серебристый и золотой вперемешку. Источали его человеческие фигуры. Через этот плотный, как в купальнях, пар, с трудом можно было разобрать, что четверо спутников окружают коленопреклоненного Араона, а перед ними… Перед ними стояли боги. Сотворившие собственной персоной. Впереди – Воин, высокий плечистый мужчина, не больно-то похожий на свои скульптурные изображения. Живой человек, с неправильным смуглым лицом. За ним – статная женщина в просторном платье, какие Саннио видал только на гобеленах. Все эти шестеро вытянули руки вперед, и вокруг ладоней, полыхало двойное пламя, серебро и золото.

Там – сплавлялись ладони, пульсировала какая-то неистовая, непостижимая сила, и, кажется, богам это не нравилось совершенно: удивление, негодование искажали лица, делали их выражения простыми и понятными любому. Саннио открыл рот, не зная, нужно тут что-то говорить или делать, или можно попросту молчать, глупо таращась на происходившее, не вмешиваться, только понимать, что чудес и странностей для неполных суток уже, пожалуй, хватит. Те четверо, которых Алессандр не так уж и плохо знал, вдруг показались не людьми, но и не богами: чем-то неведомым. Серебряная дева – грозная и статная, вот кому бы быть богиней, дерзко спорившая со стоявшими напротив. Ладонь ее лежала на плече у Араона, и Саннио не дерзнул бы вставать между Ханной и ее подзащитным. Альдинг – серебро черненое, темное и опасное, гибкий клинок, целящий во врага. Летний медовый свет, теплый, не обжигающий, но охраняющий – брат Жан. Андреас, вдруг оказавшийся не скромным воробышком, а тем основанием, без которого рухнет любое здание, словно связующий остальных троих… Больше чем люди, больше чем божества – воплощения неведомых сил… Потом опало пламя, стали полупрозрачными и вовсе исчезли боги. В воздухе таяли золотые пылинки, опадали на пол, на одежду…

– А я так надеялся от вас отдохнуть, молодые люди… – герцог Гоэллон всегда умел возвращать окружающих на грешную землю. Из любых горних высей. Четверка – и оба приятеля и примкнувшие к ним нежданные соратники, – дружно вздрогнула. Этого хватило, чтобы стать вдруг вполне обычными – да еще и изумленными, перепуганными, встрепанными – людьми. Саннио облегченно вздохнул. Потом был вцепившийся в герцога спаситель, пришибленный и собственной дерзостью и вниманием к нему, и много досужей трескотни, и только один не участвовавший в этом младший Гоэллон чувствовал себя лишним на этом празднике жизни. Дядя его не удерживал, больше занятый приведением в чувство Араона, и Саннио потихоньку отступил к решетке, потоптался рядом, потом не выдержал и забрался внутрь. Интересно все-таки было; а для бурной радости места в онемевшей, выгоревшей недавно от боли душе еще не было. Пока еще не было. За спиной раздались легкие шаги. Саннио, не поворачиваясь, знал: Альдинг. Сбежал подальше от всеобщего ликования. Понятное дело, для него любой шум – все равно что пилой пройтись по голове, а уж такой страстный – пилой с нажимом, с особой жестокостью.

– Как у тебя это получилось? – спросил Алессандр. – И как ты не побоялся?

– Побоялся я минутой раньше, – спокойно ответил Литто. – Потому и не опередил Араона. Я знал, что из этого выйдет, а за мной Лита, и я там нужен.

– Не боишься, что тебя услышат? – Саннио развернулся и кивнул на дверь.

– Господин герцог знает, – равнодушно пожал плечами Альдинг. – Скрывать от остальных я тоже не вижу ни малейшего смысла, поскольку это правда.

– А гнев богов? Северянин презрительно усмехнулся, выпятив вперед нижнюю губу. Пальцы скрещенных на груди рук отбивали беспокойный ритм. Саннио впервые подумал, что и молчание, и холодность могут быть не менее дерзкими, чем слова. Даже вызывающими, пожалуй. Друг не боялся никакого гнева богов, и не потому, что после недавнего считал себя сильнее. Он просто никого, кроме себя самого и своей совести не боялся. И, наверное, так было всегда – просто бывший воспитатель, нынешний соратник барона Литто никогда об этом не задумывался. Черноволосый юноша прошел к чаше, зачерпнул ладонью воды и ополоснул лицо, потом поморщился и брезгливо стряхнул капли с пальцев. Тыльной стороной ладони потер щеку, качнул головой.