Текст книги "Реальность сердца"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц)

– Так все-таки? – усмехнулся он.

– Не буду! Не буду – и все! – топнула ногой невеста. – Герцог, а что случилось? Зачем вам понадобился Эмиль?

– Я же сказал, что никто никуда не едет. Точнее, вы двое едете в Алларэ с Готье и его людьми. Троих я заберу, не обессудьте. Вы передадите письмо барону Кертору и он даст вам дополнительную охрану. Вообще я порекомендовал бы вам задержаться в Керторе до зимы, там сейчас спокойно, как и всегда, впрочем.

– А где неспокойно? – спросил алларец.

– Практически везде, – саркастическая усмешка. – Особенно в столице. Не вздумайте там появляться, Далорн. Вы ведь собирались уйти на покой? Вот и сделайте это сегодня же, раз и навсегда. Покой, впрочем, вам не светит, ибо вы обязаны оберегать вот эту неосмотрительную юную особу.

– Хорошо, – с облегчением согласился Эмиль. – Но все-таки – что случилось?

– Мне нужно доставить одну небольшую неприятность семейству Скорингов. Они перешли границы допустимого в адрес одного из моих подопечных, а я не склонен прощать подобное.

– Что-то случилось с Борианом? – воскликнула Керо. Эмиль вспомнил рыжего саурского наследника титула и земель, оставшегося круглым сиротой. Кажется, герцог Гоэллон собирался отправить его в Скору; оригинальное решение, нечего сказать, и удивительно – выказанное им возмущение. Все равно, что бросить туго набитый кошелек на дороге и негодовать, когда его подберут.

– Насколько я знаю, ничего слишком опасного; однако ж, я возражаю и против этого, – небрежно отмахнулся герцог. – За вас я отныне совершенно спокоен, с Альдингом тоже все в порядке, осталось внести некоторые изменения в обстоятельства Саура – и я буду считать свой долг опекуна выполненным.

– Вам могут помочь люди семьи Павезе, у них большой опыт в причинении… небольших неприятностей.

– Благодарю, Далорн, я не стану отказываться. Синьор Павезе не понесет убытков. Сейчас же – простите – я хочу побеседовать с юной дамой наедине.

– О чем? – заинтересовалась дама.

– О весьма печальных вещах: о последней воле вашего брата.

– Он мне не брат! – голос Керо зазвенел нешуточной яростью.

– Пошло и подло отказываться от родства с тем, кто пытался вас спасти. Напомнить вам о судьбе ваших служанок, милая моя? – Керо побелела, Эмиль открыл рот, но Гоэллон резко поднялся и вскинул ладонь ему навстречу: – Далорн, прошу нас оставить. Этот разговор – не для ваших ушей.

– Ты глуп. Жалок воин, лишенный силы, но вдвойне жалок тот, кто утратил ее, взявшись вершить недолжное.

– Я не мог поступить иначе… – вяло откликнулся глупец.

– Ты прельстился властью, которой не будет места в новом мире. Разве этого от тебя ждут? Проповедник стоял у кресла неразумного воина, вздумавшего откусить от двух пирогов на двух празднествах сразу. Очередной кусок оказался слишком крупным и застрял в глотке; удивительно ли это? Жадный – подавится, о том ведомо и малым детям, но сколь часто мнящие себя мудрецами забывают эту простую истину. Бледное лицо, покрытое крупными каплями пота, руки холоднее льда, и полное бессилие – плата сиюминутная, и пусть понадобится несколько дней, чтобы глупец смог действовать, беда не в том. Он дерзнул воспользоваться силой Господа в храме узурпаторов, и тем привлек к себе внимание; не мог не привлечь, а, значит, его прихоть, его дерзкая выходка ставит под угрозу дело многих лет, даже многих веков. Расплата не воспоследовала немедленно, но тщетно надеяться, что она не последует вовсе. Лживые боги сильны, ибо кормятся верой сотен и сотен тысяч, и пусть они не могут узреть отрекшихся, не могут дотянуться до них карающей дланью, но от каждого храма тянется невидимая прочная нить. Сотворить подобное тому, что сделал воин, – все равно, что бросить горящий факел на крышу дома прямо на глазах у хозяина. Нелепо надеяться, что это останется безнаказанным. Проповедник всегда сторонился храмов, часовен, освященных мест, избегал встреч с любыми монахами, а уж проклятых гонителей, обученных лучше ищеек, обходил за десятки миль. Тщательно заметал и путал следы, тратил все доступные силы на то, чтобы обмануть их.

Воин – не адепт истины, и ему неведомо, как перехитрить погоню, никто не учил его этому; но он сделал куда большее, и вовсе неисправимое. Ради своей сиюминутной выгоды он прокричал на всю Триаду: «Вот я, и Господь мой в силе!!!». Он хочет стоять у трона ложного короля, увенчанного поддельной короной, и чтобы покрыть ложь непрочным флером правды, воспользовался силой в храме. Пусть храм и принадлежит фальшивым богам, присвоившим себе чужое имя и деяния, есть пределы безрассудства. Если волк украл с овчарни ягненка, едва ли он позволит резвиться в своем логове и воровать волчат.

– Пей, – проповедник подал воину кружку с почти черным, крепким настоем. – Пей и молись о том, чтоб карающая рука узурпаторов промахнулась.

– Я… мне больше нельзя… я пил утром.

– Пей. Может быть, ты умрешь. Но умрешь только ты один. Человек, менявший обличье с каждым новым нарядом, неприметный в толпе, равно готовый притвориться и нищим, и владетелем, и безобидным мышонком, и грозной рысью, не любил лгать. Ложь была лишь инструментом, резцом или пером, долотом или кувалдой, а руки его были привычны ко многим инструментам, но ни один не вошел в его суть. Ложь – яд, медленно разъедающий изнутри того, кто позволил обмануть себя. Лжи, словно яда, нужно касаться в толстых перчатках, чтобы не отравиться самому. Сребровица тоже была ядовита. Росла она лишь в отрогах гор Неверна, и лишь седмицу в год ее можно было собирать, но, должным образом срезанная, высушенная и заваренная, могла творить чудеса. Крестьяне называли ее сребровицей за серебристый пушок на мелких округлых листках, адепты истины же звали ее «господней травой», ибо она была ровесницей Триаде, и создана была в день творения всего сущего. Темный горьковато-сладкий настой «господней травы» позволял на время укрыться от глаз узурпаторов, сбить со следа монахов-ищеек, но этим ее свойства не ограничивались. Она придавала силы и позволяла лучше расслышать волю Господа Фреорна, вселяла уверенность – но еще и раскрывала разум для воли адептов истины, позволяя надеть чужую душу, словно перчатку. Еще сребровица убивала тех, кто принимал ее слишком много или слишком часто. Дары истинного Творца всегда были сладки и горьки, опасны и полезны одновременно, и в том он являл миру свою мудрость и милость, злоупотреблять коими не стоило. Сейчас об этом можно было забыть. Если и существовала крошечная, глупая надежда избежать внимания и кары узурпаторов, то она выглядела как темный, густой, почти нестерпимо горький настой, ибо на три мерки травы пришлась лишь мерка горячей воды, а сладость осталась для иных – умеренных и не совершивших дерзкого безумства. Проследив за тем, чтобы в кружке не осталось ни капли, проповедник отошел на несколько шагов, сел на стул и принялся наблюдать. Воин был красив и силен, умел достойно держаться и вести за собой. Сейчас же он более походил на старую простыню, небрежно выжатую ленивой прачкой. В едином порыве растратив всю силу, что копил годами, перейдя за предел возможного – и все ради суетного тщеславия и властолюбия, – он стал жалок. Дом его был богат, нарядно обставлен и велик. Роскошные покои, в которых повсюду обнаруживались древние реликвии, драгоценные украшения, диковины со всех концов света; щедрый стол; холеные, откормленные слуги; все в этом доме говорило о том, что хозяева его любят не только суть власти, но и ее внешние, зримые атрибуты. Они веками правили одной из самых богатых земель, веками стояли у трона королевской династии. Теперь младший в роду возжелал прикрыться марионеткой-самозванцем и взять бразды правления в свои руки. До сегодняшнего дня проповеднику не было дела до его суетных желаний. Воин тем и отличается от мудреца, что идет на обманчивый огонь тонких свечей: власть, победа, слава. Мирская тщета – его доспех и опора. Он клялся, что власть нужна ему лишь для того, чтобы выполнить волю Создателя. Однако ж, принц, в жилах которого текла кровь узурпаторов, ускользнул из его рук, а глупая дерзость в храме могла стоить жизни многим и многим. Человек, надевший платье небогатого владетеля, выпрямивший плечи в свойственной нищей гордости осанке, сидел на стуле неподвижно. На поясе у него висел кинжал. Старые потертые ножны и добротное лезвие, еще одна деталь, чтобы обмануть самый пристальный взгляд. Лезвие было острым, очень острым: проповедник заточил его сам. Он наблюдал за хозяином дома, за его неглубоким, неровным сном. Наблюдал, не в силах принять окончательное решение. В кабинете они были вдвоем. Сейчас убить глупца смог бы и ребенок. Двое стражей охраняли комнату снаружи, но они ничего не смогли бы сделать. Достаточно вонзить кинжал в ямку над левой ключицей, и воин умрет, даже не поняв, что с ним случилось. Тревожный сон обратится падением во тьму, а там его будет ждать гнев Господа, последний суд и вечность ледяной бездны.

– Господин герцог… – ворвался в комнату один из владетелей, служивших воину.

– Не тревожь его.

– Но он должен знать!.. – В темных глазах полыхала тревога.

– Скажи мне.

– Храм разрушен! Тот, где была коронация! – не только тревога, но и страх, мелкая дрожь рук, лихорадочно мечущийся взгляд… Трусливый слуга – позор хозяину.

– Давно ли?

– С началом всенощной.

– Иди, – трус не стоил лишних слов и лишнего внимания. Лживые боги откликнулись – иначе и быть не могло. Храм, что они сочли оскверненным, ибо силу истинного Создателя называют скверной, стерт с лица земли. Что теперь? Гневный взгляд узурпаторов, почувствовавших присутствие Творца, шарит по срединному миру, ищет тех, кто осмелился бросить им вызов. Найдет ли? Не пора ли вынуть кинжал из ножен? Проповедник смотрел на вьющихся вокруг свечи мотыльков. С треском сгорали крылышки тех, кто подлетел слишком близко. Белые, желтые, пятнистые крылышки неразумных однодневок, слишком глупых, чтобы понять: пламя убивает. Боль глодала виски, в хребет словно загнали раскаленную проволоку. Тусклые золотистые ореолы окружали каждый предмет в комнате. Золото узурпаторов, и вовсе нет серебра Господа Фреорна… Обыскивал миры Триады жадный, ненавидящий взгляд, шарил по закоулкам душ, пытался отыскать «осквернителя». Острые ядовитые когти рвали сердце, и оно заходилось в бешеной пляске. Чтобы поднять руку, взяться за кувшин и плеснуть в чашку темной пряно пахнущей жидкости, понадобились долгие, тягучие и напитанные болью минуты. Глоток, еще глоток. Капли сбегали по подбородку, плясала в руке кружка, и драгоценная жидкость даром проливалась на стол. Наутро на светлой столешнице останутся черные пятна. Тот, кто переживет эту ночь, сможет досадовать на испорченную вещь. Вниз, в глубину, во тьму и лед, замерзнуть, сжаться комком бездушной плоти, притвориться камнем, ручьем, соринкой, засохшей травинкой… Не быть. Быть – ветром и тенью, ночью и листвой, пустотой, лишенной примет, лишенной себя. Много раз его заставляли проделывать подобное наставники, и еще много раз он сам уходил в ничто, чтобы не утратить навыка. Прикинуться несуществующим, обмануть алчный взгляд разъяренного ложного божка, грозящегося найти, схватить, уничтожить… Сребровица поможет обмануть, но она не даст надежды. На нее уповать воину, ибо другого он не умеет, и если карающая рука настигнет его – так тому и быть, он заплатит за дерзость, но знающий истину ускользнет, если Создатель будет к нему благосклонен. Уйдет рыбой в темный омут, укроется под корнями, затаится на дне – и, может быть, переждет. Боль тащила на поверхность, назад, пред горящие жаждой мести взоры, но он уходил все ниже, ниже, ниже в небытие. К самой грани смерти, к упоенному забытью агонии, туда, где нет уже ничего, кроме радостного предвкушения полета, а страдание переплавляется в шальную, светлую, мерцающую серебром радость. Оттуда так просто не вернуться, соблазнившись свободой и счастьем, – но долг превыше любого соблазна, а о долге перед Господом он не забудет никогда.

Стон надтреснутого колокола, хриплый звон, лишенный ритма – удар, пауза, удар и долгое, нестерпимое ожидание следующего удара: так бьется сердце. Вопит тело, бьется в жажде жизни, молит о глотке воздуха, но слушать его нельзя. Плоть да подчинится разуму! В огне боли сгорали отпущенные ему годы, превращалось в ветошь полотно будущей жизни. Такова была цена невидимости, небытия, надежды соскользнуть с крючка, который впился под ребра и тащил наружу.

Долгие часы золотые пальцы ощупывали срединный мир, пытаясь выловить в темной воде скользкую серебристую рыбку; долгие часы проповедник лежал распластанным на ледяном лезвии, на грани между жизнью и смертью. Он победил. Фальшивые боги отступились.

Поглазеть на руины сбежалась, кажется, вся столица. Городская стража пропустила не всех, но Рене Алларэ не пришлось утруждать себя уговорами и посулами награды. Арест с алларских полков был снят еще седмицу назад, на следующий день после взрыва. Герцог Скоринг, все еще комендант Собры и без пяти минут регент при короле-самозванце, был достаточно благоразумен, чтобы не устраивать в столице баталии. Он временами казался таким благоразумным, этот герцог Скоринг… жаль, что периоды просветления у него наступали все реже и реже. Из всех людей Рене более всего ненавидел безумцев. Их поступки нельзя было предугадать, и даже предположить, что сделает деятельный умалишенный через минуту – не получалось. Седмицу назад господин Скоринг попытался взять власть силой, арестовать две тысячи человек, обезоружить четыре полка городской стражи; сегодня он играл в любезность, обратившись к владетелям Собры с призывом сложить оружие, забыть о взаимных обидах и прийти к миру и согласию на втором заседании Ассамблеи. Король Араон III обещал даровать прощение даже тем дерзким, что осмелились усомниться в его правах на престол – разумеется, после присяги. Церемония приведения глав Старших Родов к присяге была отложена до времен после Ассамблеи. Услышав сие послание, которое с утра читали на каждой площади герольды, Рене едва не прослезился от умиления.

– Нет поводов сомневаться, что храм рухнул по естественным причинам, – рассуждал он вслух. Гильом Аэллас согласно кивал. Окружающие прислушивались. – Возможно, кто-то предположит, что это кара за оскорбление храма… – чем именно, пусть каждый добавит по вкусу. – Я же в этом сомневаюсь. Еще вчера мне показалось…

– Мы были близки к гибели, – серьезно добавил Гильом.

– Друг мой, нам ли бояться ее? Реми сказал, что войну можно начинать лишь через девятину. Когда будет получен ответ тамерского кесаря и огандской королевы, когда можно будет сжать пальцы, твердо зная, что назойливый слепень не выскользнет из кулака. Можно ли ему верить?..

Доверять – несомненно; но вот верить в то, что вчерашнее объяснение правдиво, в то, что брат и герцог раскрыл какую-то часть своих планов? Не сменится ли один высказанный вслух план другим, совершенно иным по сути и смыслу?

Герцог Алларэ не солгал лишь в одном: все они – марионетки, куклы в его игре. Ставка велика: Скора и Брулен, две земли, которые ни в коем случае нельзя потерять. Только вчера Рене понял, почему герцог настрого запретил кому-либо даже приближаться к Скорингу. Гибели Скоринга – хоть на дуэли, хоть от руки наемного убийцы – его вассалы не простят. Все они повязаны прочными узами заговоров и ереси и не спешат бросаться в объятия Тамера лишь потому, что надеются приобрести много большее: Север, Агайрэ, Меру, а, может быть, и Алларэ с Эллоной.

Скоринг – игральная кость в основании башни: вытащи ее, и все рассыплется. Он был безумцем, но не глупцом и сумел прикрыться ровно тем щитом, разбить который герцог Алларэ никогда не решился бы: целостностью Собраны. Но вот на что он сможет рассчитывать, когда его окружат и ударят в спину – не как благородного человека, а как подлую тварь, убийцу короля и собственного отца, самозваного палача и клеветника… Что он будет делать, когда кесарь Тамера ответит отказом, а в западные земли войдет армия, действующая в единении с двумя Орденами?

Реми обещал, что герцог Скоринг будет умирать медленно, и Рене не сомневался, что так и случится. Солдаты разбирали руины. Судя по рассказам Гильома о днях «хлебного бунта», они к этому уже привыкли, по крайней мере, работали споро и слаженно. Когда очередной осколок мрамора откатывали в сторону, поднимались тучи белой пыли. Она оседала на плащах и шляпах, на волосах и лицах, так что все, пришедшие удостовериться в том, что собор воистину рухнул, теперь напоминали напудренных сверх меры веселых девиц. Жара, что глодала столицу три седмицы подряд, сегодня наконец-то смилостивилась и уступила черед мелкому ленивому дождику. Кирпичная и мраморная крошка, угли от загоревшихся уже после обрушения тканей, скамей, перекрытий мешались под ногами в бурую грязь. Рене поглядел в беспросветно-серое небо, потом на груду камня и щебня, которую предстояло разбирать еще дня два-три, вздохнул и развел руками:

– Зрелище нагоняет тоску. Не пойти ли нам отсюда? Гильом брезгливо стряхнул белую пыль с рукава темно-синего кафтана, склонил голову в молчаливом согласии.

– Я не отказался бы от завтрака, – добавил Рене. – Что вы об этом думаете?

– Я буду сопровождать вас, господин Алларэ.

– Вы так не доверяете призывам герцога Скоринга?

– Береженого и Мать бережет.

Алларэ был уверен, что каждое слово мгновенно разнесется по Собре, точнее, по той ее части, для ушей которых и был предназначен чуть более громкий, чем подобает – но ведь приходилось перекрикивать шум и грохот! – разговор. Едва ли в Собре можно было отыскать таверну, в которую не пришли выпить вина или откушать завтрак даже те владетели, поварам которых завидовали все соседи, а винные погреба прославились своим богатством. Жизнь в столице с каждым днем становилась все удивительнее, и лишь немногие предпочли остаться в стороне от чудес. Все, что случилось со дня казни непутевого северянина и продолжалось до сих пор, вызывало жгучее желание обсудить, погадать, поделиться мнением, высказать свое, и, несомненно самое верное мнение о грядущих сюрпризах. В «Разящую подкову» нынче с утра можно было и не соваться, Рене загодя знал, что свободного столика не найдется и для него с Гильомом, да что там, реши герцог Скоринг посетить это гостеприимное заведение, и ему места бы не нашлось. Зато в «Пьяном голубе», таверне не столь популярной (хотя, по мнению Рене, совершенно незаслуженно), места, разумеется, имелись. «Пьяный голубь» за последние годы решительно не изменился. Все те же закопченные стекла, плохо протертые столы, отродясь не видавшие свежих скатертей, низкий потолок и жирные наглые мухи. Впрочем, хозяин был еще более жирным и наглым – но готовить так, как он, умели немногие.

– Арло, собака, ты три года назад говорил, что повышаешь цены, чтобы накопить на ремонт! Где же он?

– Так сделал уже, господин Рене, сделал. В том же году и сделал! – нахальная щербатая улыбка.

– Да я на этом столе ел твоих голубей! – Алларэ ткнул пальцем в хорошо знакомый вензель, когда-то вырезанный от скуки.

– Небось, еще хотите?

– Неси, мерзавец!

Замаринованные в вине голуби были, как всегда, вкусны, но сегодня Рене явился сюда не ради голубей. Стоило им с Аэлласом усесться за стол, как в таверну, ну, разумеется, чисто случайно, начали входить и другие благородные господа столицы, причем половину из них Рене приметил еще возле развалин храма. За полчаса «Пьяный голубь» оказался заполнен целиком. Чумазый Арло не удивлялся: он вообще ничему не удивлялся с тех пор, как наследник герцога Алларэ зачастил в его не самое почтенное заведение. Было это три года назад – тогда Рене с женой почти год провели в Собре, – но память у трактирщиков длинная, а если гость не скупился на чаевые, то мог надеяться даже на вечную память.

– Позвольте к вам присоединиться? Сеориец, из тех, кто пока не принял ничью сторону; Рене помнил его в лицо. Немного помучившись, вспомнил и фамилию. Ларон, почти сосед: родовое владение милях в пятидесяти от границы с Алларэ, на берегу Сойи. Между прочим, женат на девице из герцогства Алларэ. Возможный соратник – но насильно мил не будешь, а у господина Ларона могут оказаться свои планы на будущее. Рене любезно кивнул и улыбнулся, протягивая руку:

– Рекомендую попробовать тех самых пьяных голубей, в честь которых названо это заведение. Готов спорить, – вон тот болтливый пес, местный хозяин, пьянствует с ними ночи напролет!

– Благодарю за совет. Кстати, о ночах, – что вы думаете о ночном происшествии? – Этот, надо понимать, из простодушных: другой ходил бы вокруг да около. А что вернее, – притворяется простодушным.

– О храме, что ли? Да ничего не думаю! Я не мать наша Церковь, чтоб забивать себе голову подобными делами.

– Патриарх пока не объявил, как надлежит понимать разрушение собора. – Нос у господина Ларона был конопатый и острый. Самое то, чтобы совать его во все щели.

– Объявит, будем надеяться.

– Как скоро будет назначена Ассамблея? – зашел с другого конца длинноносый Ларон.

– Надеюсь, что довольно скоро. Стране негоже оставаться без короля.

– Вас не убедило вчерашнее чудо?

– Меня убедила исповедь той монахини, – пожал плечами Рене.

Алларэ взглянул на Гильома. Владетель молча допивал второй кубок, не глядя на Ларона. Здоровяк казался спокойным, но Рене слишком хорошо его знал, чтобы обмануться. Аэллас никогда не выдал бы своих чувств перед случайным собеседником, но промелькнувшее в разговоре слово «чудо» было осколком стекла в вине. Чудом досужий сплетник назвал гибель его младшего брата. Еще одна строка в длинном счете, который будет предъявлен герцогу Скорингу.

– Так ваша коалиция не примет предложения о мире?

– Это решит мой герцог, – широко улыбнулся Рене. – Я не силен в подобных вещах, господин Ларон. А что же думаете вы?

– Я думаю о том, кому мне придется приносить присягу – законному королю или самозванцу, – поднял светлые ореховые глаза сеориец, и Алларэ понял, что просчитался. – Я не знаю, кому мне верить и как защитить свое владение. Оно невелико.

– Чем же вам не по вкусу принц Элграс?

– Ходят весьма неприятные для него слухи.

– Вот как? – не на шутку удивился Рене.

– Кого же прочат ему в отцы, герцога Алларэ? – впервые за все время заговорил Гильом.

– Вы угадали, – Ларон слегка покраснел. – С утра об этом говорили в нескольких домах.

– У кого-то разыгралось воображение, – рассмеялся Рене. – Благодарю, что сообщили, когда я уже доел – так ведь и подавиться недолго. Герцог будет несказанно счастлив. Господин Ларон, я ваш должник!

– Я… не нахожу эту шутку достаточно остроумной, – со вздохом признался сеориец. – Она ставит меня в тупик.

– Забудьте о ней вовсе и не беспокойтесь. Алларэ отвернулся к стойке. Хозяин делал вид, что вытирает тарелки краем засаленного передника. Если тарелки были вымыты, оставалось лишь пожалеть работу судомойки. Рене готов был поспорить, что Арло разобрал каждое слово из разговора; его косые редкие взгляды могли обмануть только совсем уж наивного человека. Значит, к вечеру слух будет повторять вся столица. Что скажет на это Реми? И не Реми ли сам запустил сплетню?.. Или – нет, он не имеет никакого отношения к глупой сплетне, и уже к вечеру герцог в очередной раз отчитает его, как нашкодившего мальчишку, за то, что Рене чего-то не сказал, не сделал?