Текст книги "Реальность сердца"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 49 страниц)

– Это и к лучшему, – покивала, отсмеявшись, Кларисса. – Признаться, я довольно долго считала, что примерно так дело и обстоит. Только вот Реми и герцогиня Алларэ… это никак не умещалось! Я только потом поняла, почему это случилось. Если бы герцог Скоринг и впрямь пошел по этому пути… – вздохнула она.

– Душа моя, вы ума лишились?! – резко поднялся со своего места Руи. – Уж от вас-то подобное слышать…

– Что вам, собственно, не нравится? – Кларисса вдруг рассердилась: ладно Реми, его понять несложно, но герцог Гоэллон? Ему тоже представляется вредным все, что как-то связано с бывшим регентом просто потому, что связано именно с регентом? – Не будь на его руках крови Алларэ… да можно ли мечтать о лучшем регенте при Элграсе?! Нынешний герцог Алларэ глубоко достойный человек, но у него нет и сотой части той смелости, что у Скоринга. Фиор сумеет сохранить сделанное, но не продолжит дело Скоринга.

– Вот только продолжателей этого дела нам еще и не хватало! К тому же продолжить-то мы сумеем, не беспокойтесь – если будет где продолжать. Я сказал уже сегодня, повторю и вам, – Руи оперся на стол, исподлобья глядя на женщину. – Если он преуспеет в своих замыслах, в этом мире не будет действовать ни одно чудо Сотворивших. Хватает у вас фантазии, чтобы представить все последствия?

– В этом мире, – передразнила его Кларисса, – когда-то и вовсе не действовало ни одно чудо. Однако ж, люди жили. И вы с вашими эллонцами, и господин барон Литто тому лучшее доказательство.

– Откуда вы об этом знаете? – еще больше подался вперед герцог Гоэллон.

– Вы книгу Сотворивших читали? – изумилась женщина. – Если первое чудо было сотворено в девятом веке от Сотворения мира, а люди якобы сотворены в первый год, то девять веков они жили безо всяких чудес! Руи, вы отучились считать до тысячи?! Не будем уж совсем впадать в ересь и говорить о том, что сроки от сотворения мира стоило бы считать так, как хокнийцы… или алларцы.

– Безумие какое-то, – герцог вздохнул и опустился в кресло, провел ладонями по лицу. – Как там жили те люди, мы можем лишь догадываться, но ныне-то все опирается на чудеса. Вы хотите проснуться, не ведая времени, не умея отличить север от запада, заболеть желтой лихорадкой? Все это – в один день и час?

– Мы могли все это предотвратить! – резко бросил Алессандр.

– Об этом мы уже говорили, Саннио. Не повторяйтесь. Я уже раз объяснил вам, что никакие подарки из соседнего мира не спасут наш. Нельзя вывезти миллионы потребных для того вещей, а научиться делать своими руками средства против болезней – тем более нельзя.

– Так, значит, в Мире Воздаяния живут без чудес? – кротко спросила Кларисса.

– Сами борются с болезнями и прочими несчастьями?

– Да, разумеется… – герцог Гоэллон осекся, вздохнул. – Вы коварны, душа моя. Нет, нет и трижды – нет. Я не допущу ничего подобного.

– Воля ваша, – Кларисса пожала плечами. – Надеюсь, я была вам полезна.

– Боюсь, что вы были весьма вредны, – хмыкнул Руи. – Для нашего юношества, например. Саннио, вы же полностью согласны с госпожой Эйма, верно?

– Нет, не согласен. Теперь уж остается только делать так, как вы решили.

– Альдинг?

– Я не имею ни малейшего желания решать судьбы мира, господин герцог. Тем более, что я не представляю, чем герцогу Скорингу не угодил нынешний порядок вещей. Мне хотелось бы знать о причинах, которые заставляют его желать низвержения богов, зная о цене, ибо мне представляется, что он не из тех, кто будет платить ее в угоду своей прихоти или тщеславию. «Какой чудесный юноша!» – с безмолвным восхищением подумала Кларисса.

– Здесь так тепло ночами… – Керо потянулась, потом устроилась головой на плече любимого супруга, положила руку ему на грудь. – У нас бы уже с открытым окном было холодно. Осень ведь уже…

– В Алларэ сейчас шторма начались, – откликнулся Эмиль. Оба они обожали ночные беседы, и все никак не могли наговориться, хотя сотню раз уже клялись, что больше не будут болтать до самого утра. – Какие там окна, там ставни с петель срывает на побережье…

– Ужас какой! Не хочу отсюда уезжать до весны.

– Весной тем более не захочешь, весной здесь красиво. Степь цветет от горизонта до горизонта. Ярко, как в ювелирной лавке.

– Ты везде побывал?

– Ну, почти… – Керо щекой почувствовала усмешку Эмиля. – В Диких землях не был.

– Там совсем неинтересно. Сплошной снег да олени. Больше ничего. И оленьи пастухи, в оленьих шкурах ходят, оленину едят, в палатках из оленьих шкур живут. Говорят на своем, не поймешь ни бельмеса – еретики, не признали Сотворивших, на них чудеса не простираются. Охотники, правда, хорошие. Красного зверя из лука бьют в глаз, чтобы шкуру не портить. Так наконечники для стрел у нас покупают – у них даже кузниц нет, вообще ничего нет…

– Ясно… – муж опустил ей на спину широкую шершавую ладонь, провел от лопаток до поясницы – Керо с удовольствием повела плечами, мурлыкнула. – Спите, дражайшая супруга, завтра мы приглашены к епископу на охоту.

– Угу… я помню, – девушка зевнула. – Завтра… уже сегодня, полночь-то минула. Ненавижу охоту, и епископа тоже ненавижу…

– Что же ты любишь?

– Тебя. И спать по утрам.

– Ну и на том спасибо… Керо ненадолго задремала, но когда Эмиль пошевелился, обиженно толкнула супруга кулаком в бок: приятное сонное оцепенение как кошка языком слизнула – а ведь, кажется, уже начало сниться что-то интересное. Дражайший возлюбленный муж сел на постели и уставился в кромешную темноту за окном, как та кошка; явно видел нечто, недоступное Керо. Глаза слегка отсвечивали серебром. Молодая супруга удивленно сморгнула. Нет, не померещилось, и вправду – легкий серебристый отблеск. От факела за окном? Да какой факел на третьем этаже высокого замка?..

– Керо…

– Что?

– Что ты там такое скрывала и от меня, и от герцога Гоэллона? – Мать и Воин, что у него такое с голосом?

– Ерунду.

– Какую именно?

– Полную…

– Если это такая ерунда, так скажи, пожалуйста.

– Не хочу.

– Керо!

– Это глупо… и мне стыдно об этом говорить.

– Керо, я должен это знать!

– Хорошо. Тебе тоже будет стыдно, что ты женился на такой глупой женщине… – вздохнула молодая супруга, потом на всякий случай прикрыла лицо рукавом ночной рубашки и через полупрозрачную ткань продолжила. – Мне еще лет в десять нагадали одну ерунду. Мы с сестрами пошли на ярмарку, а там была гадалка. Гнусная такая старуха, вонючая и оборванная. Хильде она сказала, что та умрет от своей завистливости, Линде – что та будет помолвлена с красивым юношей, но замуж выйти не успеет, а мне… «– Дрянь, ты дрянь и лгунья! Я пожалуюсь на тебя отцу и он тебя казнит! – девочка топнула ногой. Ей очень хотелось пнуть мерзкую дряхлую женщину, сидевшую на корточках посреди невысокого шатра, который наполовину состоял из разноцветных заплат. Каких только тканей тут не было, от дорогущей парчи до грубой саржи! Старуха ухмылялась во все лицо, и над верхней губой топорщились жесткие седые усики, а ниже зияли темные провалы и коричневые пеньки зубов. Из пасти воняло похлеще, чем от одежды гадалки.

– Казнит? – насмешливо прошамкала старуха. – Да и казнит, а чему быть, того не миновать. Глупая, глупая, неблагодарная. Закрой рот и иди проситься в монастырь… ты погибель для мужчины, вот так-то, дурная невоспитанная девчонка… Керо еще раз топнула ногой. Тяжелый башмак глухо ударил в земляной пол, прикрытый рваным засаленным ковром.

– Ты лгунья!

– А ты проверь, – гадалка захохотала – словно заквакала. – Проверь, глупая графинечка, проверь, а старая Лиза посмеется с того света… Говорю тебе – беги к отцу, пусть в монастырь тебя отпустит! Ты проклята от рождения, девчонка!

– Я тебе не верю! – по щекам побежали слезы. – Не верю!

– Не верь, – морщинистые губы разошлись в гадкой усмешке. – Проверь, проверь…»

– …а мне – что мужчина, который лишит меня невинности – умрет, – решительно закончила Керо. – Ну и чушь, правда? А Хильду казнили, при чем тут зависть? Она, конечно, завистливая была до невозможности, это верно. Но я бы тоже теперь могла такое заметить и ввернуть в гадание, чтобы поверили. Базарный фокус…

– Поэтому ты не хотела выходить замуж?

– Поначалу не хотела. Пока верила. Весело бы получилось, будь это правдой!

Потом я подумала, что… ну, необязательно же сначала выходить замуж, да? Но это вообще оказалось самым подлым враньем!

– И кто был тот несчастный? – странным голосом спросил Эмиль.

– Какая разница? Он не умер.

– Керо…

– Хорошо. Это был герцог Гоэллон… – а если кто-то решит ревновать к давнему прошлому, то сам виноват, любопытство сгубило крыску, а не в меру дотошных мужей и тем более погубит…

Эмиль развернулся так стремительно, что Керо ойкнула. Его кулак остановился у самого ее лица, но девушка даже не подумала о том, что супруг поднял на нее руку. Из груди к горлу подступал темный дикий ужас: лицо Эмиля было искажено гримасой, губы кривились в беззвучном крике.

– Он знал?

– Нет.

– Какая чудесная благодарность! – выплюнул супруг.

– Ничего же не случилось!

– О чем ты думала, когда…

– Он же сильнее любых проклятий! Он королевский предсказатель… И…

– Дура, – простонал Эмиль. – Ну ты и дура…

– Ничего не случилось! – с отчаянием повторила Керо.

– Гадалка говорила о том, что это произойдет сразу?

– Нет…

– Что же ты наделала…

– Эмиль, какая змея тебя укусила? Что ты вдруг вспомнил эту ерунду? – Мать Милосердная, ну пусть все это окажется дурным сном, ерундой, ночным мороком… проснуться бы, и понять, что лишь привиделось, а все хорошо, спокойно, обыденно! Как вчера, как седмицу назад… В Керторе молодую чету встретили с привычным для местных уроженцев радушием. Разместили в лучших гостевых покоях, принялись развлекать и всячески баловать. Баронесса Кертор, в девичестве Кримпер, вальяжная томная скорийка, забавлялась, пополняя гардероб госпожи Далорн ди Къела новыми туалетами: ее собственные дочери уже вопили, что в замке не хватает сундуков, а в году дней, чтобы хоть по разу надеть каждое платье – а Керо прибыла с относительно умеренным багажом, которым ее снабдили в Оганде. Тетка смешного Флэля оказалась такой же щеголихой, как племянник, но демонстрировать наряды ей было не перед кем – барону явно было без разницы, во что одета супруга, он любил ее и в парчовом вечернем, и в марлевом утреннем платье. В лице «столичной гостьи» госпожа баронесса нашла и объект для попечительства, и родственную душу, с которой можно было предаваться беседам о тканях, покроях и сочетаниях. Керо отродясь не увлекалась нарядами и вполовину так страстно, как скучающая баронесса, но госпожа Гертруда была совершенно безобидна, да и поучиться у нее было чему – третью дочь графа Къела учили управлять замком и умеренного размера владением, но не целой землей, а холеные руки Гертруды Кертор легко, но крепко держали бразды правления, пока супруг ее развлекал себя охотой, танцами и дегустацией вин. Барон Кертор в молодости приехал в столицу, немедленно встрял в некий заговор, был разоблачен и выставлен назад в пятнадцатилетнюю ссылку без права покидать баронство – а когда срок иссяк, обратно его уже не тянуло. Гости в замке его несказанно осчастливили. Эмиля он таскал с собой на соколиную охоту, поил вином и задаривал оружием, а Керо заставлял танцевать до умопомрачения, учил ездить верхом «по-настоящему», то есть, в мужском седле и галопом, щипал за щеки и требовал есть побольше, стеная о том, что подумают соседи о такой худобе почтенной гостьи.

С дочерьми барона Керо подружилась, ленивые – вероятно, из чистой вежливости, – ухаживания Филипа принимала с такой же ленивой благосклонностью, что позволяло Эмилю злословить на тему того, что куртуазная любовь перевелась в Собране из-за нерадивости рыцарей. С двоюродными братьями Филипа она играла в кости и карты, потому что ни на что иное у мальчишек усидчивости не хватало, а с их матушкой вдохновенно ссорилась по каждому пустяку – к превеликому удовольствию госпожи Адрианы Кертор, которая обожала шумные свары, вот только папаша Флэля не всегда был готов поддержать начинание супруги.

– Рысь северная дикая! – упирала руки в бока госпожа Адриана. – Фыркает еще тут!

– А что же мне остается? Уж не уподобляться ли вам, любезнейшая? В жизни не опущусь до подобного!

– Не опустится она! А в карты передергивать – так опустилась же!

– Я? За игрой следить надо, уважаемая! Высказав друг другу с десяток подобных любезностей, дамы под ядовитые замечания Николае и Мариана, отпрысков госпожи Адрианы, возвращались к игре, чтобы через полчаса вновь обменяться нежностями.

В Керторе было жарко днем и тепло ночами, здесь и в последнюю летнюю девятину под окнами орали соловьи – так, словно вместе с обитателями замка напились молодого вина, и можно было купаться даже по утрам, а вечерами вода, затянутая туманным маревом, напоминала парное молоко. Крестьянки купались нагишом, а благородные дамы – в рубашечках до середины бедра, которые не мешали плавать. Керо даже научилась делать два-три гребка, удерживаясь на поверхности воды, потом, правда, уходила на дно, но озеро было совсем мелким; и постараешься – не утонешь.

Несколько омрачал ее бытие Альдинг Литто: Керо все казалось, что он ревнует и без радости относится к замужеству девицы Къела. Никаких поводов так считать у нее не было, но литский барон старательно избегал бывшую соученицу, предпочитая проводить время с дочерьми барона Кертора, с Николае и Марианом – с кем угодно, но не с Керо и не с Эмилем. Может быть, причина была и вовсе не в давешних поцелуях в учебной комнате… но бывший друг и защитник так старательно выказывал полное равнодушие, что верить ему никак не получалось. Когда он уехал вместе с Филипом и племянниками барона, Керо почувствовала облегчение. Жара, соловьи, непроглядные, напоенные любовью и нежностью ночи – все было невероятно радостным, теплым, сказочным, словно судьба смилостивилась над ними с Эмилем и перестала шпынять… Оказалось – ненадолго; и, разумеется, гнусная гадина-судьба ударила ровно в самое дорогое: вбила клин между ней и мужем. А если он был прав, если его не укусила злая ночная муха, то… …то Керо сотворила самую страшную глупость в своей несуразной жизни. Надо было сбежать с Флэлем, надо было… пойти в порт и найти любого пьяного матроса, да пострашнее и попротивнее, пусть – ему достанется, пусть кому угодно, случайному трубочисту и беглому галернику, только не герцогу Гоэллону! «Керо, вы точно не желаете стать герцогиней Гоэллон? Наследников вам рожать не придется, обещаю…» Неужели герцог подумал, что она боится деторождения? Потому что ее мать умерла при родах? Какая чушь, какая глупость – вот чего Керо никогда не боялась. Две сестры и двое братьев – неплохое доказательство тому, что от этого умирают далеко не всегда… да и в родном замке было множество женщин, с которыми ничего подобного не случалось! И что теперь с этим со всем делать?!

– Эмиль…

– Что тебе? – откликнулся супруг, стоявший у окна. Ветерок трепал отросшие почти до лопаток волосы.

– Что ты будешь делать?

– Поеду в столицу…

– А я? – за окном орал одурелый пьяный соловей, и хотелось свернуть ему голову. Нашел момент, поганец серый!

– Ты останешься тут.

– Я поеду с тобой.

– Ты останешься тут, – с нажимом повторил Эмиль. – Не спорь со мной, Керо. Не надо.

– Ты меня больше не любишь?

– При чем тут это? Я еду в столицу, ты остаешься здесь, и закончим на этом. Мне нужно собираться. Ложись спать.

– Эмиль!!!

– Оставь меня, пожалуйста, в покое, – любимый муж даже не обернулся, только дернул плечом, будто на голую кожу села назойливая муха. Супруг натянул рубаху и штаны, вышел прочь из спальни. Керо осталась сидеть на постели. Она обхватила руками колени и уставилась на тонкое кружево рукавов ночной сорочки. Жизнь, кажется, кончилась – второй раз за год, но тогда, в замке Бру, пришел Эмиль и спас ее, а теперь? Кто придет? Никто не придет, да и не нужен никто, только муж, который хлопнул дверью и даже не прикоснулся к ней на прощанье. Он уедет, юная женщина знала это совершенно точно. Уедет через пару часов, как только соберет все необходимое. Не поднимется сказать напоследок хоть пару слов, не обнимет и не поцелует. Жизнь треснула посередине, словно дешевый медный обруч – лудильщик не согласится спаять: слишком дешевая вещь, слишком много возни, поди купи новый, а этот – выброси. Вот и ее слишком короткое счастье, купленное непотребно дорогой ценой, кто-то взял – да выбросил. И не завопишь – «За что караете, милосердные боги?!». Известно – за что. За глупость. А не встрянь между ней и Флэлем Кертором герцог Гоэллон, так карали бы за подлость. За расчетливую готовность использовать сына госпожи Адрианы, старшего брата трех очаровательных мальчишек. Сам ведь начал за ней ухлестывать, так сам и виноват? В чем виноват, в том, что влюбился?.. Ну и кто же оказался дрянью и лгуньей, старая вонючая гадалка или сама Керо?

Стыдно-то как, и впрямь, что ли, утопиться в мелком теплом озере? Может быть, получится? И не расскажешь никому. Единственный, кто понял бы и поверил – Альдинг, но его здесь уже нет. Уж не потому ли он избегал бывшей подруги, за которой так нежно ухаживал до самой весны? Герцог называл его самым одаренным и старательным, а еще барону Литто снились вещие сны – так неужели же увидел, понял, узнал… Так почему молчал? Постыдился лезть в подобные дела? Нашел повод стыдиться! Ох, да что ж такое, да почему же нет никого и поговорить не с кем, и почему никто ничего не сказал, не остановил, не одернул? Только юный Саннио, еще даже не знавший, кто он такой. Глупый мальчишка-секретарь, так старавшийся защитить ее от посягательства нехорошего господина. Ну и кого он на самом деле пытался защитить? Серебряная кровь, такой же, как Альдинг – у них же не разберешь, что они знают и понимают, а что чувствуют, не разбирая причин и следствий, просто зная, как правильно и что нужно делать. И чего делать нельзя. «Госпожа Къела, а если вместо герцога я решу вас чему-нибудь научить?» Наследник герцога, еще не знавший, что он – наследник, смешное робкое чудо, никак не понимавшее, что с секретарями обращаются вовсе не так, что по Руи видно, кто для него этот мальчик – родная кровь, сокровище, с которого бы пылинки сдувать, да поймет, а почему-то нельзя; Керо тогда думала – сын, найденный слишком поздно, а потому особо, вдвойне и втройне ценный. Оказалось – племянник; невелика разница, если своих детей быть не может, а ты – единственный, оставшийся в роду. Пусть уже сама не верила ни в какое проклятье и предсказание, точнее уж – верила в то, что для герцога Гоэллона нет никаких проклятий, ему любые проклятия не страшны, потому что он сильнее… только мальчику закатила оплеуху такую, что едва не разбила себе кисть: чтоб неповадно было, чтобы и думать о подобном забыл, даже если в шутку сказал, даже если просто поддеть хотел. Знала, что за мальчишку Руи убьет – не за опасность даже, за тень опасности для него. Что б его не послушать было, дурака наивного и невинного, спасителя непрошенного… А если на самом деле не верила, то почему тогда сказала герцогу – «нет!»? Ведь не знала еще о том, что будет Эмиль, замок Бру, Оганда и свадьба… верила и врала сама себе? Керо хотелось плакать, но слез не было, и она завыла, прикусив предплечье. Простыни пахли лавандой и нероли, терпко и сладко; запах этот еще вечером ей нравился, пьянил лучше вина, а теперь вдруг показался тошнотворным. К горлу подступил кислый ком рвоты, голова кружилась – и Керо с холодным равнодушием поняла, что причиной тому вовсе не недавнее волнение.

– Удивительно своевременно, – вслух сказала она. – Нарочно и не придумаешь.

Трудно, когда тебя едва слышат. Еще труднее, когда тебя слышат слишком хорошо. Нашему племени трудно говорить со смертными. Нужны ориентиры, точки опоры, каналы. Недаром ни один из нас не сумел обойтись без алтарей или жертвенных камней, храмов, икон или статуй, обрядов и молитв. Слишком уж по-разному для нас и для них звучит слово «время»: мой миг – годы смертных; для меня оно – океан, для них – быстрая река. Слишком уж отлично друг от друга мы мыслим. Барьер устной речи может преодолеть лишь страстный зов, позволяющий смертным невольно, неосознанно облекать слова в понятные нам образы. Вот почему лишь молитва, произнесенная на пределе сил, на том надрыве, что переворачивает самого смертного изнутри, достигает ушей богов. Быть же услышанным и понятым для меня еще тяжелее, чем для смертного – я не говорю словами; привычные для меня образы кажутся им то снами, то наваждениями. Как любой из моих инструментов распознает сказанное, я не могу знать заранее; остается надеяться на то, что я буду понят верно. Надежда же не всегда оправдывается. В громыхающем железом полумире есть устройства для связи на расстоянии, позволяющие слышать голос и видеть лицо собеседника; когда в разговор вкрадываются помехи, он делается весьма забавен. Мне не так смешно – если двое смертных всегда могут повторить, уточнить, переспросить, мне остается лишь надеяться – вновь надеяться, – что я буду понят верно. По обрывкам, по образам, распознанным, признаться, произвольно. Иногда слишком вольно, иногда довольно точно – но с непредсказуемым результатом. Ту девочку, что стала марионеткой, надетой на руку куклой, я искал долго – и еще дольше заплетал пути, и то, не будь она почти лишена сознания, и уж вовсе лишена воли, ее губы не отчеканили бы те слова, что я подбирал долго, очень долго.

На грани сна и бодрствования, в миг предельной усталости, в момент отчаяния я могу достучаться… а потом остается только ждать, наблюдая. Безнаказанно и свободно я могу пользоваться лишь разумом птиц, но этого недостаточно – а большее было бы слишком опасно. Те, другие, хотя и погружены в полусон, откликаясь лишь на ясный, громкий зов, дремлют чутко, словно сторожевые псы. Пусть даже лучшей из моих марионеток удалось отвлечь их, успокоить и утешить, избавив от короля-безумца и вернув венец юноше, чей разум ясен, здрав и не заставляет глупых попечителей трехмирья вздрагивать во сне. Сами они не могли оборвать тревожащую, беспокоящую, тягостную связь, ибо связаны с династией своих потомков не только узами обещаний и законов; как смертный, даже страдая от боли, не вырвет себе глаза, так и они бессильны отказаться от пуповины, тянущейся к порождению их силы, увенчанному золотым обручем.

Они предупредили смертных о том, что посягательство на золотую династию будет стоить жизни трехмирью; разумеется, не объяснили почему. Не поведали, какова истинная природа связи между династией королей одной-единственной державы и богами. Лучший из ведомых мной узнал об этом от меня; мы построили расчет на том, что связь, перекинутая на здравого умом юношу, доставит им удовольствие, которое усмирит гнев захватчиков. Мы не ошиблись, так и вышло. Ошибся я, и ошибся вовсе в ином. Два моих инструмента, два тщательно подготовленных орудия вдруг заплясали в руке, точно резец в неумелых пальцах ученика. Один – по неразумию, другой – по избытку разума; первый слишком дурно меня расслышал, второй ухитрился распознать мой голос. Первый – ненадежный инструмент, уже дважды сумевший поступить по-своему, и вовсе не потому, что слишком упрям или своеволен, а лишь потому, что воспринимает все, что я пытаюсь ему поведать, урывками; потом слишком поспешно принимает решения. Он действует, не задумываясь – но для кого? Не для меня, не для себя.

Второй – воплощенный разум, перед которым я раскрываю свои карты, не позволяя увидеть сдающую руку. Паутина возможностей делается для него ясной, он видит все ходы лабиринта случаев. Но он бездействует, и чем сильнее я пытаюсь подтолкнуть его, тем лучше чувствует чужую волю, примешанную к своей – и застывает, оцепеневает зимней рыбой в спячке, скользящей на грани бытия и небытия, змеей проскальзывает по барханам, не нарушая узора. Смелости я в него вдохнуть не могу; не могу и сделать его перчаткой на руке, куклой, действующей по моей воле. Он – моя опора, родоначальник моей династии; но как мне сделать его своим? Я стоял за его плечом с первого дня; у нас почти одно имя, я не солгу, назвав его своим созданием. Но могу ли назвать – своим? Не могу полностью управлять обоими – а, значит, нельзя полагаться на эти инструменты. Жаль, очень жаль: их остается только три, но лишь один из них – истинный союзник. А тот, кого я зову братом, уже изнемогает от нетерпения, и мне приходится делать все, чтобы последний глоток силы он получил в выбранный мной момент. Он, конечно, получит этот глоток. Ровно столько, чтобы войти, но тут же пасть в схватке с узурпаторами его мира. Там, где прогремит эта схватка, не останется никого. Там, где она разразится, останусь только я. Лишь одной капли крови не хватает нам, чтобы началась гроза – и сейчас я делаю все, чтобы эта капля не пролилась раньше времени. Мое проклятье сжимает кольцо, и до грозы близко, очень близко; любое случайное слово, любая мелочь может начать ее, и тогда лавину уже будет не удержать. Щепка, камушек, пылинка – и сойдет с гор судьбы снежная стена, уничтожающая все и вся.

Единственная капля золотой крови, пролитая уже не по обряду, а любым образом. Кинжал в спину и яд в вине, понесшая лошадь или дубинка разбойника – любая случайность, которая прервет жизнь одного из проклятой четверки; ибо из всех, кто был связан кровью, смертью и проклятием, уцелели лишь отпрыски династии узурпаторов. Теперь мне хранить их, бережно и расчетливо, как сапер хранит взрыватели и заряд, не позволяя им сдетонировать раньше времени.

Те же, кого я назначил хранителями – негодные инструменты, выпадающие из рук.

Порой мне хочется умыть руки, отойти, уйти прочь; пусть действуют сами. Это мелкая, глупая, суетная мысль, недостойная меня, бессмертного из племени бессмертных, ибо мы вошли в бытие, когда оно еще не было бытием, пребудем, когда оно вновь перестанет им быть. Мы – слуги Закона, призванные оформлять сущее и стоять на страже его движения, и предел нам неведом, как неведомо и другое: кто повелел быть такому Закону, по которому сущее есть колыбель для разума, который мы не создаем, но лишь пробуждаем, и разум должен расти. Дитя должно покидать колыбель и становиться на ноги, делать первые шаги, а потом устремляться – куда?.. Нам – неведомо; но мы рождались со знанием, что так быть должно, а потому – мне суд и мне – воздаяние тем отступникам, что посмели слишком туго спеленать дитя, чтобы навеки оставить его в колыбели.

Кто был тот, первый, что породил нас? В бесконечных странствиях мы ни разу не встречали его, не находили ни малейшего следа, ни единого доказательства его существования. Не дано нам ни знания о его существовании, ни возможности верить. Вера – удел смертных, мы же умеем только знать. И мы знаем Закон. Закон – наша суть, то, что возникло раньше нас; но этот закон вовсе не является непреложным, и ему можно не следовать – как не следуют те двое, которых я стремлюсь изгнать, как не следует создатель трехмирья, пытающийся уничтожить колыбель разума, швырнув дитя в огонь. Мое племя, племя беспечных танцоров, которых презирали хлопотливые мыши, что начали строить норы и лепить прочные стены – вовсе не мотыльки, пляшущие на чужих ветрах. Мы, гонимые чужаки и вольные ветра, не терпевшие стен, отныне стали стражами Закона. Не имеющие своих домов, не скованные жаждой, заставляющей искать почитания, любви, преклонения. Не плененные зависимостью от своих творений. Способные смотреть со стороны и видеть, где Закон нарушен – ради любви или ради прихоти, из тщеславия или глупости. Я – Страж. Я войду в трехмирье, чтобы вернуть его на пути закона. Разорвать узы, распутать пеленки и поставить на ноги младенца, которому уже давно пора не делать первые шаги – бежать. Миры-колыбели, бессчетные норы, отнорки, логова и берлоги – лишь коконы, из которых должны вылупляться бабочки. Мое племя создано, чтобы плести эти коконы, питать их, пусть даже собой, охранять от загнивания, терпеливо стоять на страже, пока гусеница станет личинкой, а личинка – бабочкой, и кокон лопнет, а разум расправит радужные крылья и взлетит. Куда? Нам – неведомо. Нам не дано узнать этого, как не дано узнать, чья воля вытолкнула нас из радужного небытия в сущее, чья воля заложила в нас знание Закона и повелела одним творить колыбели, а другим – скользить по ним, постигая миллионы разных путей ввысь; путей – и способов свернуть с пути.

Но когда детище, которое я освобожу, скользнет в небо, я надеюсь увидеть, что там, за его горизонтом… Ради этого стоит терпеть неловкие инструменты, и давить в себе минутное отчаяние, вновь и вновь пытаться достучаться до слишком быстрых или слишком нерешительных, помогать верным и препятствовать злокозненным. И я возвращаюсь к своему узору, терпеливо распарывая стежок, что вышел кривым, чтобы повторить движение иглы. Вновь и вновь, пока все нити не переплетутся верно.

– Заходите, не бойтесь. «Я не боюсь, – едва не сказал Саннио. – Мне неприятно, а это, как говорит Реми, вовсе не одно и то же…». После вчерашнего разговора у Алларэ с любимым дядюшкой пересекаться хотелось пореже и ненадолго, а тот, словно назло, вел себя любезно, внимательно и даже ласково. Вот только ласка, ради которой Саннио раньше пробежался бы босиком по углям, теперь казалась неуместной и ненужной.

Вчера Альдинг Литто завел его в кабинет под руку, едва ли не силком; нажав на плечо, заставил опуститься в кресло. Встал рядом, словно безмолвный страж. Отсутствие младшего Гоэллона не осталось незамеченным. Резкий, словно пощечина, взгляд дяди, удивление Реми, тревога Фиора… никто не сказал ни слова, но напряжения в кабинете хватало, чтобы понять: улизнуть тайком не удалось. Теперь господин герцог Гоэллон устроит племяннику веселую жизнь, можно и гаданьем не заниматься… По правде говоря, вернулся Саннио только из-за просьбы Альдинга: северянин сумел его напугать. Только ради него и сел, приготовившись слушать объяснения герцога Гоэллона, которых жаждали все остальные. Сам наследник ничего не хотел. Только не огорчать лишний раз барона Литто – слово «умоляю!» резануло по ушам и заставило верить в то, что все серьезно. Ничего значительного, такого, что заставило бы согласиться, Саннио не услышал. Герцог Гоэллон говорил о том, что доставка любого груза из сопряженного мира связана с большими трудностями, что нельзя надеяться на этот груз, а уж равномерно и справедливо распределить его по всему обитаемому миру не получится и чудом. Значит, будут потери. Огромные, неисчислимые. Нет такой цели, ради которой стоило бы обрекать на смерть сотни тысяч людей от Северного до Южного пределов.