Текст книги "Реальность сердца"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 49 страниц)

Татьяна Апраксина, А. Н. Оуэн
Реальность сердца

Где боль умеет петь, как вещая птица,

Где смерть – незримый ключ к началу Дороги, С

оленый нектар прозренья омоет ресницы

В реальности сердца, которой не знают боги.

Елена Мартынова

Пролог: королевская павана

– Моя королева… – губы скользят над ладонью, можно почувствовать их жар, но кожи не касаются. Тихий шелест темно-серого, почти черного плаща – разгибается, чуть встряхивает головой, смотрит в упор. В детстве, в Агайрэ, нянька рассказывала сказки о сумеречниках, которые крадут души. Встретишь такого в вечерних или утренних сумерках – покажется обычным прохожим с котомкой за спиной. Улыбнется, предложит потанцевать; удивишься – ведь нет же музыки, да и кто танцует с незнакомцем в саду или прямо на дороге, – и тут зазвенит лютня, запоют невидимые виолы! Подашь сумеречнику руку, и поведет он тебя в танце, а когда утихнет музыка, останется лишь тело, лишенное разума, потерявшее бессмертную душу. Душа же будет томиться в котомке, пока сумеречник не набьет ее полным-полну, а потом отдаст пленные души Противостоящему, чтоб служили ему вечно, чтоб томились в рабстве среди царства бездушного железа…

Серое они носят, сумеречники, только серое – по тому и узнать можно, убежать, ограждая себя молитвой. Он тоже серое носит – родовые цвета; и пусть давно уж ясно, зачем нянька пугала той байкой: чтоб боялась с чужими заговорить, – и неприлично это, да и мало ли, что выйти может, но – нет-нет, да вспомнится старая сказка, от которой ледяная жуть ползла по спине, а из дома хотелось выходить только светлым полднем. Когда он рядом, всегда и вспоминается, и спину приходится держать так ровно, словно в первой паре открываешь ежегодный бал.

Ждет, не спрашивает, для чего позвала его ночью. Просто стоит в шаге, смотрит в упор и молчит. Лицо – словно из полированного камня, тяжелое и гладкое, в жизни не догадаешься, что там прячется, за жестко очерченными губами, какие слова. Он их и выцедил-то ей за десять лет не больше десятка, если не считать «Моя королева!», произносимого с поклоном. Ждет, как и подобает преданному слуге короля. Ждет, пока его королева наберется смелости… Пока королева соизволит заговорить с верным вассалом, с первым советником его величества. Даже скуку он прячет, не то что любопытство – зачем королева позвала его к себе в глухой ночи, тайно… От напряжения, от боли в неистово сведенных лопатках почему-то хочется пошутить – глупо, непозволительно. Распустить пояс, распахнуть верхнее платье, улыбнуться, шагнуть навстречу. Чтобы вздрогнул, чтобы темно-серые глаза сумеречника, в которых отражаются блики свечи, расширились от удивления. Чтобы хоть раз в жизни треснула мраморная маска непоколебимого равнодушия.

– Руи… – вот он и вздрогнул, едва заметно, но дрогнула щека, вскинулись ресницы. Никогда еще королева его по имени не называла. А у королевы язык присох к небу, губы застыли, как на морозе, и только одна мысль – стоять прямо, прямо, прямо, как на виду у толпы, как перед троном… Выговорить «господин герцог Гоэллон» никак не получается. Слишком длинно. Вдруг сорвется голос, вдруг слезы, что пока еще держатся под веками, тяжелые, словно градины – скатятся по щекам… Он все смотрит в упор.

Ничего же он не сделал, ничего – не шевельнулся, не сказал ни слова, – только почему-то внутри потеплело, и показалось: где-то неподалеку, за рядом жимолости, заиграли лютни с клавирами. Медленно, церемонно, строго: павана. Та самая павана, для которой и спину держать в радость, и каждый жест проникнут величавой грацией – несешь себя, словно чашу с освященной водой, и от этого хорошо. Все-таки он сумеречник, герцог Гоэллон. Достать из рукава футляр, полученный вчера, протянуть ему. Как же он читает, без света-то?.. Руку за свечой не протянул, не повернул лист проклятой ткани к огню.

– Это правда, моя королева? – ни капли удивления, будто речь идет о сущей безделице.

– Да. Я прошу вас, верните мне оригинал этого документа и позаботьтесь об остальном.

– Прошу вас объясниться. – До чего же он дерзок, нестерпимо, невозможно дерзок, и всегда же смотрел на королеву свысока, как на пустое место. «Объясниться» – какова наглость!

– Я прошу вас выступить гарантом прав моего сына. – Королевы не просят, королевы приказывают, но приказывать этому не получится, никогда не получалось, и сейчас уже поздно. Пожалуй, так даже лучше.

– О чем же вы раньше думали? Дрянь… Слезы все-таки прорвали осаду гордости, полились по щекам – глупые горячие слезы, соленые и стыдные. Астрид прикрыла лицо рукавом, и ожидая, что ночной гость шагнет навстречу с утешением. Прикоснется, обнимет, скажет что-нибудь по-мужски глупое, только ради тона, как кормилица поет младенцу бессвязные колыбельные – лишь бы слушал, а не ревел… Тогда уж все будет решено. Герцог Гоэллон не сдвинулся с места – так и стоял со свитком в руке, в упор глядя на королеву, и ей пришлось самой справиться со слезами. Следом за ними пришли жаркий стыд и злость. Королева оправила ворот платья, запахнула его поплотнее, хоть и знала, что, стоит его отпустить, как вновь распахнется, обнажая тонкое кружево нижнего. Пусть, пожалуй. Нежная кремовая пена, обхватывавшая шею и плечи, делала ее моложе. Вдох, еще вдох, выдох. Чуть наклонить голову.

– Господин герцог! Я прошу вас как королева. Как женщина. Как мать!..

– Оставьте эти слова для Золотой приемной, – кривая усмешка. – Здесь нас некому слушать, ваше величество, а потому вы можете не трудиться. О чем вы думали, когда позволяли этому… этому!.. – все-таки он живой, а не мраморный! Грамота в крупной ладони дрожала. – Совершиться этому безумию! Вы обрекли на смерть невинного младенца. Ради чего?

– Я боялась гнева моего супруга, – с достоинством ответила Астрид, опуская глаза.

– Что же, вы думали, что годы спустя его гнев будет меньше?

– Мне было семнадцать лет… – Как будто этим можно что-то объяснить, как будто это хоть что-то меняет; но, когда он вот так хлещет тебя вопросами, словно нашкодившую собаку кнутом, хочется оправдываться, – пусть даже глупо, пошло, неразумно, – лишь бы не молчать…

– Вы знаете, как умирают короли-самозванцы?

Как тихо в саду… кажется, этот вопрос слышен на мили вокруг. Живая изгородь из жимолости не годится, чтоб на нее падать, но коли подкашиваются ноги, уже не до выбора… И свеча упала…

– Простите, моя королева. – Руки у него тоже горячие, пальцы впиваются в виски, возвращая разум, разгоняя теплую липкую тьму, что залила глаза. – Я был слишком потрясен открывшимся мне. Лежать бы так вечность, не размыкая век… На упругой траве в весеннем саду, и пусть эта ночь длится бесконечно, пусть никогда не приходит утро. Утро злое, утро подлое – плещет в окно ярким светом, подсовывает зеркала, чужие глаза, сотни обязанностей, тысячи вопросов, необходимость держать спину и как-то жить с тем, что получилось из страха семнадцатилетней королевы, из глупости и надежды ускользнуть от нестерпимого гнева нелюбимого супруга-короля… И еще из страха оказаться ненужной вещью, поношенным платьем, которое скидывают с плеч и забывают навсегда.

– Моя королева, почему вы обратились ко мне? Не к брату, не к остальным? – У него голос как утро. Голос как утро, а руки как ночь…

– Астрид! Проклятье… Поднимайтесь! Вот так-то лучше. Обопритесь на мою руку, давайте пройдемся. Вам нравится жасмин? Жасмин? При чем тут жасмин? О чем он спрашивает?.. Ветка с крупными белыми цветами – перед самым лицом, благоуханная, бессмысленная, но лучше уж вертеть ее в пальцах и щекотать себе нос лепестками, чем впиваться ногтями в ладонь. Другая рука поймана в ловушку, зажата между локтем и его кафтаном. Ноги ступают, словно сами собой. Шаг, еще шаг… «Рыцарь держит даму за левую руку. Четыре шага. Рыцарь берет даму за правую руку и пара совершает поворот за еще четыре шага.»

– Мне больше не к кому обратиться. Ни брат, ни барон Литто – никто… – спину, спину! – Никто не выполнит мою волю.

– Волю… – герцог Гоэллон покачал головой. – Моя королева, это называется иначе: расхлебать то, что вы заварили. Не удивляюсь, что вы не предлагаете это варево никому, кроме меня.

– Вы слишком дерзки, герцог!

– Я всего лишь честен. Дерзок я был бы, отказавшись выполнить просьбу королевы. Но вы хотите, чтобы я защитил права вашего сына. Как? Мне убить другого вашего сына? – ломается в гримасе отвращения строгая линия рта. «Ты вдруг стал щепетилен? Ты, убивший родных брата и сестру? Разумеется, никто не захочет марать руки без всякой выгоды. Но что же тебе посулить взамен? Сколько ты стоишь, разборчивый убийца?»

– У меня только один сын.

– Изумительно, моя королева! Мальчик зовет вас матерью. Разве он виноват в том, что вы обошлись с ним, как капризная девочка с котенком? Сначала завели, а потом забыли?

– Я хотела… я…

– Хотели сравняться с Амели Алларэ?

– Герцог, вы забываетесь! Ваша дерзость переходит все границы!

– Еще раз напоминаю вам, что мы не на балу. Да и считать меня наемным убийцей на службе королевской династии – не меньшая дерзость. «Рыцарь и дама замирают лицом друг к другу». Верхнее платье – тяжелое, отделанное мехом, – показалось тонким, легче самой прозрачной кисеи. Вдруг пришло на ум, что северный ветер в столице называют эллонским. Взгляд эллонского герцога был холоднее, чем ветер с его земель. Он срывал одежду, оставлял ее нагой, униженной и бессильной, словно на Суде Сотворивших. Но герцог не отказался. Все же не отказался.

– Кто мог прислать вам этот список с исповеди?

– Не знаю…

– В самом деле? – смотрит сверху вниз, пристально – и взгляд забирается под платье, под ребра; кажется, что читает в сердце. Не кажется даже, так и есть. Колдун, ведьмак. Сумеречник. И что ему ответить? Правду он увидит сам: нет, не знает, знать не может; нашла футляр на своем столике для вышивания, распечатала при фрейлинах, думая, что очередная глупость: напыщенное, по письмовнику написанное послание от какого-нибудь юного пажа или придворного дурня, решившего лестью и славословием взыскать милость королевы. Распечатала, срывая печати без родовых знаков – и обомлела от прочитанного.

– Я выполню вашу просьбу, моя королева. С одним лишь условием…

– Вы смеете ставить мне условия?

– Посмели же вы просить меня о смерти десятилетнего ребенка! Моя королева, будем говорить начистоту. Вы отдали в мои руки собственный смертный приговор… Дура, какая же дура – довериться ему! Ему, прозванному Пауком, убийце, интригану, отравителю… …но ведь именно такой тебе был нужен?

– Я высоко ценю ваше доверие, – ну что за пакостная у него усмешка, нужно же было расшевеливать ядовитую тварь, лучше бы уж оставался мраморным, холодным, неживым… – Поэтому я никогда не позволю себе использовать эту грамоту против вас. Клянусь в том своей честью. Однако ж, вы выполните мое условие. Ни одна живая душа не должна знать об этой исповеди, а вы не предпримете ни единого шага. Все, что потребуется, я сделаю сам.

– Даю вам слово.

– Этого мало.

– Вам мало слова королевы?! – стой он на полшага ближе, пощечины ему не миновать – но предусмотрителен, знает, что Астрид не унизится тем, чтобы приподниматься на цыпочки, тянуться к ненавистному лицу: уже не пощечина выйдет, а вульгарная рыночная драка.

Молча протягивает скрученный трубочкой список со смертельно опасной, ядовитой грамоты. Все ясно без слов: или истинная клятва, или уйдет. Бросит под ноги проклятый лист, оставит королеву без помощи. Что ему ненависть Астрид, когда он смахивает с плеч ненависть более сильных – легко, словно тополиный пух…

– Сотворившими клянусь выполнить ваше условие. Повернулся, словно она отпустила его – и даже не поклонившись. Протянутая по привычке для поцелуя рука нелепо и бессильно повисла в воздухе; потом королева, опомнившись, опустила ее на живую изгородь.

– Возвращайтесь в свои покои, моя королева, – через плечо бросил герцог Гоэллон. Легкая скользящая походка, быстрая – не угонишься… а зачем догонять? Да потому что осталось недосказанным что-то важное, очень важное, забыла спросить – или приказать забыла? Что упустила? Теперь не вспомнишь, остается только держаться за тонкие ветки колючего кустарника и смотреть вслед, на тающего в ночной тьме сумеречника. Как одуряюще пахнет застывшая в пальцах ветка жасмина…

…Жарко, до чего же жарко! Жар гложет внутренности изнутри, словно внутрь насыпали углей! Всю седмицу у королевы лихорадка, и с каждым днем все хуже и хуже, не помогает ни одно средство. Придворные медики дважды в день осматривают ее, мучают, теребят, не дают забыться. Ничего не помогает, только сонное питье с молоком и медом, но и его каждый день нужно все больше и больше. Оно горькое, противное, но осушив бокал, можно уткнуться лицом в подушки и ждать, пока по телу разольется густое одуряющее тепло. Когда оно доберется до головы, придет облегчение. Темные сны больше походят на обмороки, но в них нет боли. Охлаждаются на время угли, терзающие чрево… Голоса вдалеке, приближаются. Скорей бы пришел тот лысый аптекарь, что смешивает питье…

– …простуда повлекла… мозговая лихорадка… жизненная сила организма… – какой противный голос, монотонный, нудный. Отчего сонное питье так жжется? Отчего на языке те же угли, тот же расплавленный свинец, что выжигает внутренности?!

– Это яд!.. – Как трудно поднять руку, чтобы оттолкнуть кубок; но дышать еще труднее. Говорят, это из-за большого количества маковой настойки в питье… нет! Питье отравлено, и аптекарь раз за разом вместо лекарства дает ей яд!

– Ваше величество, помилуйте!

– Астрид, сестра, вы узнаете меня? Чье это длинное лицо? Прямые черные волосы, резкие черты. Кто такой? Откуда его узнать… больно, слишком больно, и мысли путаются, и памяти нет…

– Начинается бред. Дурной признак…

– Судороги… мозговая лихорадка… отделение окрашенной кровью мочи… – бубнит голос в изголовье.

– Позовите герцога Гоэллона!

– Это невозможно, ваше величество. Он три седмицы назад покинул столицу и еще не вернулся. Сумеречник обманул. Не пришел забрать ее душу. Неужели и не придет? Не спасет? Он понял бы, догадался – он знает о ядах все…

– Прошу вас, выпейте настой! Кто здесь, в спальне королевы, кто вокруг постели? Фрейлины, медики, аптекарь… не разобрать лиц, не разобрать, чьи голоса… почему белая жидкость в кубке пахнет чесноком, почему все пахнет чесноком, откуда же эта мерзкая вонь?

Кажется, рот набит острой тошнотворной гадостью, набит так, что не прожевать, не проглотить… кто из фрейлин наелся этой крестьянской пакости?

– Я не буду это пить! Воды! – Как трудно дышать, как трудно говорить в полный голос… Кажется, на грудь положили подушку с песком, как тогда, после родов, клали на живот. Только эта – в десять раз тяжелее. Давит, мешает приказать.

– Ваше величество, прошу вас! – Придворный медик все маячит перед глазами, застилая того, черноволосого, которому так нужно сказать важное, очень важное…

– Я хочу видеть сына!

– Кого из принцев хочет видеть ваше величество?

– Я хочу видеть сына! Сына… моего сына… – Да неужели так трудно понять?!

– Ее величество желает видеть принца Араона!

Часть первая. Лето. Потомок. Сопляки

1. Собра – Брулен – Сеория Бернар

Кадоль, капитан личной гвардии герцога Гоэллона, обладал потрясающим умением доносить свои мысли до собеседника при помощи одного взгляда. Талант этот особо ярко проявлялся, если Бернар не думал о собеседнике ничего хорошего. Тяжелое грубоватое лицо эллонца не слишком подходило для утонченной мимики и многозначительных гримас; на нем навсегда застыло одно-единственное вежливо-пренебрежительное выражение, словно капитан смотрел на весь окружающий мир свысока, хотя и был среднего роста. Для господина это выражение чуть-чуть менялось, оставаясь только вежливым, не более того, и делалось ясно, что у Бернара на все есть свое непоколебимое мнение, хотя он и не стремится сообщать его каждому встречному. Глаза же на этом лице, которое могло принадлежать и крестьянину, и главе Старшего Рода, жили своей отдельной жизнью. Обычно они, узкие и длинные, словно с чьего-то чужого портрета, может быть, кого-то из алларских герцогов, прятались под тяжелыми выступающими надглазьями, отделенные от них лишь изгородью жестких белесых ресниц. Порой же Бернар смотрел на распекаемого гвардейца или слугу в упор, и тому не нужно было уже ничего слышать, чтобы понять, кем именно считает его капитан. Сейчас пришла очередь Саннио; глаза, цвет которых был изменчивым, словно зимнее небо – то почти белым, то хмурым темно-серым, – смерили наследника, взвесили и оценили: дурак. Таков был ответ на вполне невинный вопрос о том, может ли господин Гоэллон принимать в доме гостей. Несколько мгновений спустя последовал и ответ словесный.

– Молодой господин, вы еще спросите, спать вам на кровати или на полу в кухне.

– Я имел в виду, – вздохнул в очередной раз неверно понятый Саннио, – уместно ли это будет ввиду отсутствия дяди…

– Ввиду войны, – хмыкнул Бернар. – Мы траур еще не объявили, кажется.

– Зато писем не получаем…

– Ну да, отправьте их с королевским гонцом, – у Кадоля определенно было язвительное настроение. – Потом гадайте, к кому приедут.

– У королевских гонцов получается доставлять доклады за десять-двенадцать дней, а у наших – нет?

– Я отправляю письма каждый первый день седмицы.

– И мы не получили ни одного ответа. А новости узнаем от герольдов на площадях! А хоть один гонец вернулся?

– Нет, – покачал головой Кадоль.

– Вы считаете, что это вполне естественно?

– Считаю, молодой господин. Потому как лучше вас знаю любовь господина герцога к переписке. Гонцов же он приставил к делу, уверен.

– Ну, надеюсь, что дело в этом… – Саннио помнил, конечно, как осенью в Сауре ждал обещанного письма, а вместо этого приехал собственнолично дядя; должно быть, у него не нашлось и десятка минут на записку.

– Так кого вы хотели пригласить в гости? – Капитан не любил разговоров в духе «если да кабы».

– Господина Кесслера. Бернар еще раз смерил Саннио острым взглядом, но на этот раз наследник не догадался, о чем тот думает. Впрочем, ни малейшего неодобрения в этом взгляде точно не читалось. Капитан вполне благосклонно относился к бруленцу, который был вхож в дом герцога Алларэ.

– Вы будете принимать его в своем кабинете или в гостиной второго этажа?

– В кабинете. – Уж если дядя так поступает со своими гостями, то почему бы и Саннио не последовать его примеру? Тем более что приятель недолюбливает церемонии, о чем много раз говорил. Из распахнутого настежь окна в комнату лился теплый желтоватый свет. Лето окончательно вошло в свои права: вызолотило столицу с ее белыми стенами и светлыми мостовыми, коснулось и обстановки в комнате. На темные панели, которыми были обшиты стены, словно брызнули расплавленным золотом. Летний свет заново расшил гобелены золотой же нитью. Белые подушки на диване будто испачкались в пыльце одуванчиков, которые слуги с тихой бранью выдирали из цветника перед домом, но упрямые сорняки все росли и росли, впитывая небесную желтизну.

– У тебя уютно, – оглядываясь, сказал Сорен. На «ты» они, почти ровесники, перешли еще в первый час знакомства. – Очень так… традиционно и удобно.

– А еще у нас отличное вино, – подмигнул Саннио. Общаться с молодыми людьми из высшего общества Собры оказалось ничуть не сложнее, чем со сверстниками из школы секретарей. Среди них были умные и глупые, заносчивые и вежливые, но они не отличались ничем особенным от своих ровесников намного ниже по положению. Незримая стена, отделявшая Саннио от благородных людей, существовала только в его воображении. Может быть, те, кто хотел бы поддразнить бывшего секретаря, попросту опасались связываться с его дядей, а может, это и впрямь никого не волновало. По крайней мере, Сорена Кесслера не волновало точно. Саннио однажды проговорился, что из-за обстоятельств своего возвышения чувствует себя неловко, на что бруленец расхохотался и ответил, что после короля Адалиона это попросту глупо. Правивший лет двести назад король был сыном какой-то пастушки, но из троих своих отпрысков отец выбрал наследником именно его.

– Ты – четвертый в очереди на престол, и какая разница, где ты провел начало жизни? – добавил он. – Да хоть в тамерском рабстве. Золотая кровь есть золотая кровь.

– Мать и Воин, какой престол?! – услышав сие, Саннио едва не подавился яблоком.

– Королевский, – приятель похлопал юношу по спине. – Считай сам: два принца, твой дядя и ты.

– Я каждый день буду молиться за здравие короля, принцев и дяди, – вполне серьезно пообещал Саннио. После первой бутылки вина Сорен вдруг вспомнил ту шуточную беседу во время прогулки. Прошла почти девятина, но разговор почему-то запомнился обоим, хоть с того весеннего дня и случилось очень многое. В усмирении беспорядков Кесслер не участвовал, о чем невероятно жалел и сознавался в том, что завидует приятелю. Его же очень не вовремя пригласили в гости в поместье Леруа, вассалов Алларэ. Вернулся бруленец, когда все уже кончилось, а герцог Реми был арестован.

– Ты все еще не хочешь занять престол? – спросил Сорен, щуря зеленущие глаза, почти как у его кумира, если того хорошенько разозлить.

– С ума сошел?

– А что? Ты бы мог сделать много полезного. Например…

– Например, мой дядя оторвал бы нам обоим головы за такие беседы, – взмахнул рукой Саннио. – По крайней мере, мне.

– Это тебе. А мне подсыплет чего-нибудь от болтливости.

– Мускатника я тебе и сам подсыплю, – усмехнулся юноша, прошедший полный курс обучения у королевского предсказателя. – Десяток орехов – и будешь молчать, как рыба.

– Страшный ты человек, Алессандр… – вздохнул бруленец. – А вот скажи-ка мне, что такого можно подлить человеку в ужин, чтобы он заснул? Чтоб надолго?

– Млечный сок, – не задумываясь, ответил Саннио.

– А не заметно будет?

– Да нет, если в вино – точно не бу… – наследник опустил на стол свой бокал и пристально уставился на приятеля. – Ты что затеваешь?!

– Я просто интересуюсь… – Сорен смотрел в потолок и беспечно раскачивался на стуле, но все эти ужимки хозяина не обманули. Бруленец что-то задумал. – Да просто так… Саннио внимательно посмотрел на Кесслера. Черные с медным отливом волосы до лопаток, черно-лиловый костюм, изящно облегающий фигуру. Тонкие губы сложены в невиннейшую из улыбок. Только из глаз смотрит целая куча демонов – от младших, типа злоязычия и непокорности, до старших: гордыни и гнева. Столичные знакомые утверждали, что Кесслер и младший Гоэллон похожи, как родные братья. Беспардонно врали. Если издалека их еще можно было перепутать – среднего роста, стройные, темноволосые, белокожие – то достаточно было посмотреть в глаза одному и другому, чтобы навсегда усвоить разницу. В приятеле полыхало то пламя, которым на фресках окружали фигуру Противостоящего, Саннио же этого был начисто лишен; по крайней мере, ему так казалось.

– Ну и как ты собираешься подлить что-то в ужин всем в Шенноре? Приятель вздрогнул. Он перестал раскачиваться на стуле, потом встал и оперся на его спинку, чуть склонил голову. Темные пряди скрывали половину лица, но и по второй можно было разобрать, что у бруленца на уме. Удивлен, даже испуган.

Саннио впервые подумал, что ему повезло: подобное отношение подстерегало каждого предсказателя. Почтенное занятие, одно из немногих, которые мог позволить себе и благородный человек, приносило не только уважение, но и страх. Мало кому понравится чувствовать себя открытой книгой, в которой посторонний беспардонно читает. Хорошо, что судьба сложилась иначе.

– Ты похож на своего дядю, – сказал Сорен; на сей раз комплиментом это не прозвучало.

– Дядя считает, что я похож на свою мать. А ты думаешь, что похож на герцога Реми? Что ты его ужасно обрадуешь, если будешь сидеть в соседней камере? – Саннио тоже рассердился: единственный друг во всей столице – и собирается вытворить чудовищную глупость.

– А ты, конечно, можешь теперь говорить за герцога Алларэ! Ты его теперь лучше знаешь, да?

– Я его совсем плохо знаю, – Саннио не стал вступать в пререкания с разбушевавшимся приятелем. – Знаешь, нам некогда было разговаривать. Совсем. Но он же к тебе хорошо относится, так что, ему будет приятно узнать, что ты натворил? А что подумает король? На герцога Алларэ и так возвели напраслину, а тут еще ты попадешься, с маковой настойкой! Никто не поверит уже, что ты сам все придумал, а не был сообщником.

– Я не попадусь.

– Попадешься.

– Не попадусь!

Саннио вздохнул, опять посмотрел на приятеля, так и стоявшего у спинки стула. У Кесслера отчетливо дрожали руки, и как он ни стискивал спинку, скрыть это не мог. Дрожь от пальцев уходила в запястья, прикрытые манжетами рубашки. Плотное кремовое кружево трепетало, словно от сквозняка, вот только из распахнутого окна не доносилось ни дуновения ветерка. Вечерний воздух казался плотным, как стекло. Вдалеке, за Фонтанной площадью, тревожно брехала собака, уже не первую минуту.

– Сядь, пожалуйста, – попросил Саннио, потом плеснул в бокал Кесслера еще вина. В жару горячего вина не хотелось; пили белое алларское – легкое и кисловатое. – Сорен, сядь. И выпей.

– Хорошо тебе сидеть и пить, – черноволосый, тем не менее, уселся и взялся за бокал.

– Герцог Алларэ, между прочим, мой родственник. И друг моего дяди. Так что вот не надо этого, пожалуйста! – рассердился наследник; потом вспомнил, как шарахался от «друга и родственника» вплоть до хлебного бунта – и сам себе удивился. – Просто если не можешь сделать лучше, так не надо делать хуже!

Сорен облокотился на стол и запустил руки в волосы. В густой смоле плескались огненные блики. Приятель походил на пылающий факел, и залить сжигающий его огонь было не легче, чем потушить пожар. Раньше Саннио это нравилось, теперь он понял, что с Кесслером может быть не только весело, но и трудно.

– У меня получится.

– Ничего у тебя не получится. Ну, давай, рассказывай. Ты знаешь внутренний распорядок Шенноры? Когда сменяются караулы, где они обедают? Как пробраться на кухню и как сделать, чтобы млечный сок оказался в питье стражников, а не заключенных? Ты хоть с одним из стражников договорился, чтобы он тебе набросал план крепости?

– Я договорюсь.

– И стражник тебя не выдаст, да?

– Я ему заплачу… Что-то во всей этой ситуации показалось младшему Гоэллону удивительно знакомым; он поймал беглую мысль за хвост, подтащил и рассмотрел во всей красе. Да, Бернара Кадоля оставалось только пожалеть. Сам Саннио, узнав об аресте герцога Алларэ, конечно, не собрался похищать того из Шенноры, но зато всерьез вознамерился просить аудиенции у короля и убеждать его величество в невиновности герцога. Та же глупость, только портрет анфас. Тогда капитан охраны пригрозил посадить Саннио под замок, и он не шутил; но что делать с Сореном? Его-то под замок не посадишь: есть границы, которые двум равным по положению благородным людям не позволено переступать в отношении друг друга. А сын бруленского владетеля – такой же несовершеннолетний, как и «молодой господин» Гоэллон.

– Сорен, но ведь все это – полная нелепость!

– А что мне делать? Сидеть и пить? – Бокал со звоном ударился о стол, вино плеснуло на пальцы, на манжету. Бруленец склонил голову так, словно собрался забодать Саннио.

– Хватит, – хозяин стукнул ладонью по столу. – Ты не влюбленная девица!

– Да как ты сме…

– Вот так и смею! – Саннио поднялся навстречу вскочившему Кесслеру. – Что вижу – то и смею! Представь, что герцог Алларэ мог бы увидеть, как ты тут… как ты тут говоришь глупости!

– Ты…

– Шпаги могу выдать только учебные, – сказал Кадоль от двери. – Простите, господа, но уж очень вы шумели. Вот я и зашел вас проведать. Заговорщики…

– Я не заговорщик! – возмутился Саннио. – Я наоборот.

– Отговорщик, то есть, – покивал Бернар, проходя к столу. – Господин Кесслер, сядьте, пожалуйста. И вы сядьте, молодой господин. Сорен обернулся к капитану охраны, пылая негодованием. Должно быть, принял Кадоля, который в своей серой куртке походил на солдата, а не благородного человека, за слугу, и возмутился, что тот позволяет себе вмешиваться в разговор. Да еще и указывает ему, что делать.

– Бернар владетель Кадоль, капитан личной гвардии герцога Гоэллона, – представил его Саннио, чтобы избежать недоразумений. – Доверенное лицо герцога и мой наставник.

– Рад знакомству, – Сорен с кислым видом протянул руку. Конечно, он был не рад ни знакомству, ни вторжению Бернара, но признал за ним право так поступать.

– Садитесь, садитесь, господа, – еще раз пригласил капитан, придвигая к столу кресло из угла комнаты и усаживаясь в него. Черноволосый бруленец уселся на свой стул верхом, обхватил спинку и мрачно уставился на Кадоля. Саннио сел за стол, тоже принялся рассматривать капитана охраны. Тот был не в духе, или его рассердило услышанное. Это радовало: с Кесслером нужно было что-то делать, но у хозяина сил не хватало; может быть, Бернар справится?

– Слышно вас было и на втором этаже, – сказал капитан. – К счастью, в этом доме шпионов нет. Только вот за вами, господин Кесслер, следят. Хорошо, что за оградой вас не слыхать. Вы бы ведь не только сами попались, вы еще и господина Гоэллона вовлекли бы в крайне сомнительное положение. Столь ценимый вами герцог Алларэ был бы очень недоволен. Потому что господин Гоэллон – несовершеннолетний, как вы. За все ваши подвиги отвечали бы герцог Гоэллон и ваш отец, господин Кесслер. И что мне теперь с вами делать?

– В Шеннору отправьте, – вспыхнул Кесслер.

– Да, вы там будете с герцогом Алларэ перестукиваться, – Кадоль усмехнулся. – В стихах или в прозе? Перестаньте валять дурака, господин Кесслер. Вам уже объяснили, чего стоят ваши планы. Я объяснил, что из них выйдет. Если вы еще хотите продолжать, то вы куда глупее, чем о вас говорят.

– Я не… – начал Сорен, потом осекся, опустил ресницы. – Кто за мной следит?

– Судя по тому, что приметить этого болвана совсем несложно – человек новой тайной службы его величества. За ним проследят, но едва ли я ошибся. Заметил его не я, а Дюво, наш конюх.

– Вы невысоко цените тайную службу его величества, – улыбнулся Сорен.

– Новую? Ни в ломаный серн не ценю. Шаркунов, которых могут заметить конюхи, нужно заменять на конюхов. Только это не значит, что они еще и глухонемые. Донести смогут, не беспокойтесь. Вам стоило бы уехать, господин Кесслер.

– Куда? В Брулен?! – черный зеленоглазый кот вновь выгнул спину и едва не зашипел.

– В Алларэ. К Рене, наследнику герцога.

– Мы не представлены и меня туда не приглашали.

– Господин Кесслер, в Шеннору вас тоже не приглашали, но вы собирались туда вломиться. Рене Алларэ вы будете полезны, если постараетесь. Вас там примут, не беспокойтесь. Примут и позаботятся. Сорен покраснел, прищурился. Саннио отлично понимал, что эти двое сейчас говорят о своем, о том, что понятно им, но непонятно третьему. Было немного обидно: Кесслер – его друг, но вот, пожалуйста, – появился всезнающий Кадоль, и оказалось, что у них есть секреты. А даже если и не секреты – все равно, нечто, касающееся только их и, может быть, Реми.