Текст книги "Рыцари былого и грядущего. Том II(СИ)"
Автор книги: Сергей Катканов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 49 страниц)
– Эй! – позвал Шерхан.
Из коридора тут же появился браток, стоявший на посту.
– Где афганец? – спросил Шерхан.
– Не знаю, – растерялся браток.
– Как всё было?
– Мы сразу скорую вызвали. Лепилы взяли вас обоих. Мы для тебя нормальные апартаменты арендовали, а куда его поволокли – не в курсах.
– Найдёшь его, перенесёшь ко мне в палату. Если в сознании, скажешь: «Шерхан приглашает в гости. Отказ не принимается». Если без сознания – тащи так, потом сам ему всё объясню. С этой минуты отвечаешь за его жизнь, как за мою.
– Без базара, Шерхан. Афганец – пацан правильный.
Браток ушёл, Шерхан отдался боли. Пока он один – может уделить боли должное внимание. Потом пришла медсестра и вколола ему обезболивающее со снотворным. Когда Шерхан проснулся, койка рядом с ним была уже занята.
– Ты как, вояка? – вяло спросил Шерхан.
– Бывало хуже. А ты?
– Бывало лучше.
– Ты не помнишь, кто из нас победил?
– Не помню. Отключился.
– Аналогично. Что с точкой делать будем? – немного криво, но довольно жизнерадостно улыбнулся Ставров.
– Проблема, блин, – морщась от боли, рассмеялся Шерхан. – Как всё это глупо, братан.
– Глупее, брат, некуда.
* * *
Сутки они почти не разговаривали. Спали и думали, понимая, что запутка, кроме смеха, никуда не делась и распутать её ещё предстоит. Пришли братки Шерхана и афганцы Ставрова. Братки принесли пять пакетов самых разнообразных деликатесов. Афганцы – три апельсина. Кажется, они уже подружились, во всяком случае взаимной враждебности между ними не наблюдалось.
– Всем, кто был на стрелке, от меня премия – по штуке баксов, – сказал Шерхан и на всякий случай уточнил, – и афганцам – тоже.
– Шерхан, значит мы теперь вместе? – обрадовался его заместитель, и все остальные братки тоже заулыбались.
– Не так всё просто. Мы тут с командиром порешаем наши вопросы, к концу недели выйдем, и вы всё узнаете. А вы там пока не ссорьтесь без нас.
– Ну что, командир, – сказал Шерхан Ставрову, когда они остались одни, – люди ждут нашего решения. Ты, конечно, пронимаешь, что я не могу просто так отдать тебе эту точку. После этого меня остальные барыги под презрительное ржание с рынка выгонят. Или придётся кровью доказывать им, что я ещё в силе.
– И ты, Шерхан, понимаешь, что мы не можем просто влиться в твою бригаду. Мы не блатные и не рекетиры и никогда ими не станем.
– Понимаю… Ты на чём с этим барыгой сошёлся?
– Что будем работать на него за зарплату.
– Стрёмно.
– Да и я думал это сделать только для начала. А вообще была мысль создать своё охранное предприятие. Давай вместе?
– Мне – в барыги заделаться?
– Какие барыги, Шерхан? Союз свободных бойцов.
– Что-то тут такое есть. Прокачать бы эту тему с Валидолом.
ПРЕДПРИЯТИЕ «ПЕРЕСВЕТ»
Опус третий
Путь Серёги
Ранним воскресным утром, когда родители ещё спали, он соскочил с постели, наспех позавтракал и выскользнул из дома. Надо было успеть исчезнуть, пока родители не встали, чтобы не пришлось объяснять, куда он пошёл. Что может заставить мальчишку 13-и лет встать в выходной в 7 утра? Папа с мамой не поверили бы никаким объяснениям, а правда показалась бы им абсурднее, чем любая самая глупая выдумка. Он пошёл в церковь.
В Бога Серёга не верил, но, как ни странно, очень завидовал верующим. Вот собираются они в своём храме, молятся и пребывают в уверенности, что их в этот момент слышит высшая сила мироздания. Ведь это такая же фантастика, как если бы кто-нибудь нашёл способ связи с неземной цивилизацией, которая в миллион раз выше землян по развитию. И теперь можно в любое время обращаться к этим высшим существам и даже к их лидеру, пребывая в уверенности, что он всё слышит, хотя и ничего не отвечает. К этому космическому лидеру можно даже обращаться с просьбами, но дело даже не в этом, а в том, что он тебя слышит. Серёга очень любил научную фантастику и, конечно же, мечтал о контакте с высшим разумом. И вот оказывается, прямо посреди Москвы живут люди, уверенные, что они установили этот контакт. Конечно, они ошибаются, но разве эта уверенность не делает их счастливыми?
Кроме научно-фантастической литературы, он очень любил исторические романы. Если задуматься, так ведь это то же самое, потому что минувшие эпохи – мир столь же для нас недоступный, как и цивилизация Альфы Центавра. Разве не было бы здорово оказаться хоть на час среди наших далёких предков, про которых мы знаем, конечно, больше, чем про инопланетян, но с которыми мы точно так же не можем поговорить, или хотя бы посмотреть на них. А церковь была живым фрагментом давно ушедших эпох. Когда-то давно все люди верили в Бога, а в наше время это уже невозможно – наука слишком далеко шагнула, и потому верующие сейчас – своего рода гости из прошлого, и взглянуть на них прелюбопытно.
Но в церкви всё оказалось не так – никакой фантастики, никакой ожившей истории. Народу было мало, а потому каждое лицо приобретало большое значение, и вот несколько лиц обратили на себя внимание своим болезненным выражением. Они ни мало не напоминали гостей из прошлого или людей, которые умеют разговаривать с высшим разумом. Они куда больше походили на душевнобольных – какие-то пришибленные, словно в любой момент ожидающие удара палкой по голове и не раз по голове получавшие. Они смотрели искоса, недобро и болезненно кривились. Таковы были женщины лет 50-и, да ещё злобные старухи, время от времени шипевшие на вертлявых детей, которых притащили в свой старушечий мир – убогий и неполноценный. Мужик в церкви был только один – безногий инвалид с редкой, неопрятной бородкой.
Священник выглядел весьма высокомерно и казался чуждым это миру. Короткая элегантная бородка – это чтобы его на улице, когда переоденется, за священника не принимали. Хитрые цепкие глазки, сразу видно – не дурак. Из-под рясы выглядывают безупречно отутюженные брюки. Ряженый.
Серёге стало в церкви тяжело, почти невыносимо. Его буквально вытолкнуло на улицу, где он сразу же с удовольствием вздохнул полной грудью. Хотелось никогда больше не вспоминать про эту психбольницу и про этих сумасшедших. Он ни сколько не расстроился, полагая, что лишь убедился в том, в чём и так не сомневался: в наше время могут верить в Бога только душевнобольные. Для умного образованного человека этот путь закрыт. Вот только другой путь всё никак не прорисовывался.
* * *
На первый взгляд, в его жизни всё было очень даже нормально: хорошие родители, неплохие друзья, интересные книги, увлекательный спорт – без больших усилий он выполнил первый разряд по биатлону. Поступив на истфак МГУ, он обеспечил себе вполне респектабельное будущее. Не было в его жизни только одного – смысла. Во всяком случае, он его не видел, причём не только в своей жизни, но и в жизни, как таковой.
Смотрит на дерево и думает: «Растёт дерево. А зачем? Могло бы и не расти. Когда-нибудь дерево умрёт, и ничего не изменится. Всё будет точно так же, как было до него и как было бы без него». Логично было тоже самое думать о себе самом: «Если я умру, и от этого ничего не изменится, значит, в моей жизни нет смысла. Что бы я ни делал, я мог бы этого и не делать примерно с тем же результатом, да с тем же результатом я мог бы и вовсе не рождаться. И зачем тогда я живу?».
Иногда ему казалось, что он видит землю из космоса. Планета покрыта тонким слоем плесени. Эту плесень именуют жизнью – особой формой существования белковой материи, разумея под этим человечество вместе с флорой и фауной. А другие планеты не покрыты плёнкой плесени-жизни, и Земля могла быть свободна от этой плесени, и ничего бы в космосе не изменилось, да и сам-то космос на хрен нужен? Он был уверен, что ответов на эти вопросы нет, и искать их не надо, и понимать тут ничего не надо, потому что нечего понимать. Просто большинство людей не задумываются над отсутствием смысла, а некоторые, немногие, задумываются. Последние весьма несчастны, и он к ним принадлежит.
Выход из этой ситуации представлялся ему понятным, как дважды два: надо себя обмануть, то есть придумать некий смысл и поверить в него, и тогда появятся силы жить. Понятно, что любой смысл – ложь, потому что на самом деле нет никакого смысла в «особой форме существования белковой материи». Но если правда невыносима, а ложь спасительна, значит иначе – никак. Значит, нужна вера. Не важно, во что верить – лишь бы верить. В деньги, в любовь, в коммунизм, в Бога. Если человек в нечто верит, у него возникает ощущение, что он живёт не напрасно, и не важно, что это самообман, лишь бы помогало.
Но вот ведь беда. Серёга не верил в то, что «за деньги можно купить всё». Он не верил в то, что «ради любви к женщине стоит жить». Он не верил в то, что «коммунизм – будущее человечества». В Бога он тоже не верил. При этом он считал, что если уж во что-то верить, то лучше всего в Бога. Это наиболее универсальная вера, разом отвечающая на все вопросы бытия и ни в чём не оставляющая никаких сомнений. Но именно в Бога он был меньше всего способен поверить. Объективные данные современной науки не оставляли для Бога никакого места в мире. И тогда он возненавидел науку за то, что она отняла у него Бога, ничего не предложив взамен. Он готов был своими руками душить учёных-материалистов, несмотря на свое полное теоретическое с ними согласие. Он вдруг понял, что если бы не гнусные материалисты со своей подлой правдой, люди верили бы в Бога и были бы гораздо счастливее.
Но в Бога он по-прежнему не верил. Прочитал все романы Достоевского и весьма зауважал его верующих героев, но не верил. Писал религиозные стихи, но не верил. С увлечением собирал репродукции икон, но не верил. Уже вроде бы и верил, но не верил.
Второй раз в церкви он побывал уже студентом, лет через 7 после первого посещения. Одна икона Богородицы произвела на него очень большое впечатление. Хотелось стоять перед этой иконой и молиться. Конечно, разговаривать с доской может только сумасшедший, а женщина, изображённая на этой доске, давным-давно умерла, да, вероятнее всего, её никогда и не было на свете. Но лик этой женщины был столь возвышенно прекрасен, что поневоле захотелось сыграть роль счастливого человека, то есть человека, который верит в то, что эта женщина – на Небесах, и если к ней обратиться – она услышит.
И священник ему на сей раз понравился – основательный такой батюшка, натуральный, с большой нестриженной бородой. Батюшка бегло, но очень тепло глянул на Серёгу. Ему это было приятно, но он не знал, как ответить. Стало неловко. И среди прихожан он по-прежнему чувствовал себя крайне неловко. На сей раз он заметил, что далеко не все они убогие и ущербные, встречались очень даже хорошие лица, но это были в основном всё те же пожилые женщины. Здесь он не мог быть своим. Теперь их общество уже не казалось ему настолько уж неприятным, но ведь понятно, что он при всём своём желании не может стать одним из них. В любом случае, появляясь в храме, он попадал в совершенно чужеродную для себя среду. Не хотелось лишний раз идти в храм. Не хотелось быть похожим на женщину с елейно-умильным лицом.
* * *
Серёга был, можно сказать, верующим атеистом или неверующим православным. Это состояние не казалось ему странным, представляясь, напротив, неким достижением просвещенного разума. Дескать, в религиозной сфере всё не так просто, как представляется церковным бабушкам. Образованный, интеллектуально развитый человек должен искать новые пути в понимании Евангелия. Он даже как-то написал некий опус, в подражание Толстому названный: «В чём моя вера». Там Серёга доказывал, что евангельских чудес на самом деле не было, но это отнюдь не ложь, а притчи. Хождение по водам, воскрешение мёртвых и тому подобное следует понимать иносказательно, и тогда Евангелие станет кладезем мудрости. Этакая апология псевдорелигиозного неверия, каковыми нередко балуются люди, нарезающие круги вокруг храма и отнюдь не желающие удалиться от святыни, но и припадать к святыне полагающее невозможным для просвещенного человека.
Таковы признаки мироощущения интеллигенции, но самое удивительное в том, что Серёга отнюдь не принадлежат к интеллигентскому психотипу. Он стремился всё в себе и вокруг себя структурировать – чётко, жёстко, логично и однозначно. Он любил иерархию, субординацию, беспрекословное подчинение и смертную силу приказов. После университета он решил пойти в армию, хотя мог бы, не напрягаясь, откосить. Зачем солдатчина столичному интеллигенту? Но интеллигент, в его понимании – почти женщина. Серёгу тянуло в суровый мужской коллектив.
* * *
Он знал, что будет тяжело, но не думал, что настолько. Как спортсмен, он относительно легко выдерживал армейские физические перегрузки. Мало спать и вставать по тревоге было труднее, но и к этому он привык. Но он не мог, да и не собирался привыкать к постоянным унижениям, которым с удовольствием подвергали молодых солдат. При этом он вполне принимал традицию, согласно которой молодые должны делать за стариков всю грязную и тяжёлую работу. Ему это казалось даже справедливым: старик отдыхает, молодой вкалывает. Старики ведь тоже были молодыми, и молодые станут стариками. Если дедушка предлагал ему вымыть за него пол в казарме – без проблем. Дедушка через многое прошёл и заслужил послабление, и никто ему послабление не обеспечит, кроме салаги. Но он не понимал, а унижать-то зачем?
Молодой встаёт на четвереньки, его бьют ремнем по заднице, а он при каждом ударе тявкает под радостное ржание дедов. Это называлось «бобик». Серёга никак не мог понять, в чём тут кайф для дедов? Человек, получающий удовольствие от унижения другого человека, сам лишён человеческого достоинства. Это плебей, которому нельзя давать в руки оружие, потому что вооружённый плебей – это уже маньяк. Конечно, всё будет нормально, если офицер по духу – аристократ. Но с молчаливого согласия офицеров армия была отдана в распоряжение дедов, плебеев-маньяков. Вся армейская жизнь строилась на унижении человеческого достоинства, солдату постоянно внушали, что он дерьмо, пустое место, он для того и существует, чтобы ноги о него вытирать. И не только солдату. Однажды он случайно стал свидетелем того, как капитан осыпал грязным матом лейтенанта, с удовольствием упражняясь в самых изощренных оскорблениях. Серёга подумал: «Так же генерал унижает и оскорбляет полковника, а маршал – генерала, потому что все они вышли из этих капитанов и лейтенантов. Это армия плебеев. Только в кошмарном сне можно представить себе эту армию воюющей. Если этим ничтожествам разрешить нажимать на спусковой крючок по их усмотрению, они будут унижать уже целые народы, не забывая унижать друг друга, а во время боевых действий к тому открывается немало новых возможностей».
«Бобиком» Серёга не тявкал. Ему предложили, он вежливо отказался. Его избили, хотя это оказалось нелегко. Двоим из пятерых он капитально подправил физиономии, пока его не сбили с ног. Больше ему тявкать «бобиком» не предлагали, осознав, что возни с ним много, а спектакля всё равно не получается.
Однажды его разбудили среди ночи, уведомив, что сейчас он будет мыть пол. Вымыть пол Серёга был готов, но его попросили об этом в крайне оскорбительной форме, а потому он опять же отказался. Его опять избили, но на сей раз он продал себя еще дороже, успев капитально врезать троим по самым чувствительным местам. Ему разбили лицо до полного безобразия. Он пошёл в туалет, смыл кровь и лёг спать. Пол так и не вымыл, то есть победил. В другой раз ему предложили вымыть пол пусть и очень грубо, но без оскорблений. Он подчинился. Так Серёга научил дедов с собой разговаривать.
Прошёл год. Серёга получил лычки сержанта и стал командовать отделением. Молодых дрючил нещадно, если надо было, и по морде бил, но ни разу ни одного молодого не оскорбил и не унизил. Дедам давал существенное послабление, уважая армейские понятия, но борзеть дедам не позволял. Сам для себя он сформулировал это правило так: «Дед может ходить в тапочках, но он не может заставлять молодого приносить ему тапочки в зубах». Дедам сильно не нравился этот новый порядок, и они бы с удовольствием проучили борзого сержанта, которого считали выскочкой, но за Серёгу, как один, встало бы всё его отделение, а такие полномасштабные войны в логику дедовщины уже не вписывались. Дедов останавливало то, что они понимали: Серёга и все, кто за ним, ни перед чем не остановятся, будут драться до последнего и скорее дадут убить себя, чем унизить. От них отступились. Вокруг Серёги очень чётко прорисовался фрагмент новой реальности – сержант становился круче дела, хотя дедовское достоинство по-прежнему учитывали и уважали. Офицеры добродушно усмехались, наблюдая за этим процессом, и ни во что не вмешивались. А Серёга теперь осознавал себя человеком, который устанавливает правила.
* * *
Служил он под Киевом, о чём в первый год службы вообще не приходилось задумываться – он словно находился вне времени и пространства, единственной его реальностью была казарма, которая с таким же успехом могла находиться хоть на Марсе – ничего бы не изменилось. Только теперь он вспомнил, что рядом – древний, очень интересный город. Как-то в увольнительной он решил побывать в пещерах Киево-Печёрской Лавры.
Тогда-то и произошёл в его религиозном сознании радикальный перелом. Спустился под землю интеллигент, философствующий на религиозные темы, а вернулся – православный человек.
Когда-то, ещё ребёнком, Серёга пришёл в храм, надеясь почувствовать там дыхание русской истории. И ничего не почувствовал. И сам он, конечно, был к этому ещё не готов, и простенький приходской храм мало к этому располагал. Дыхание древности он ощутил здесь, в киевских пещерах. Как заворожённый, бродил он по узким белёным проходам со сводчатыми потолками, даже и не пытаясь ориентироваться в этих катакомбах, просто бродил и всё. Заглядывал в ниши, где стояли гробы с мощами угодников, прочитывал таблички с их именами. Он чувствовал, что находится посреди Святой Руси, в самом что ни на есть Киеве XII века. Серёга очень глубоко пережил встречи со «старыми знакомыми». Вот он лежит – Нестор Летописец. А вот – Илья Муромец. Разве это не чудо, и разве нужны какие-то еще чудеса? Самым потрясающим было то, что Серёга всем своим сердцем ощутил – и Нестор Летописец, и Илья Муромец, и все другие киевские угодники – живые. Впервые в своей жизни он попал в царство настоящей, реальной жизни, куда более реальной, чем та, которая бушует на поверхности. Там – царство химер, миражей, имитаций. Здесь – жизнь, здесь подлинные ценности, здесь – смысл, здесь – всё.
Потом уже, пытаясь осмыслить свои ощущения, он понял, что попал тогда вовсе не в древний Киев. У Бога нет ничего древнего. Это был вечный Киев. Это была вечно молодая Святая Русь, принадлежащая современности ничуть не в меньшей степени, чем истории. Но это он понял потом, а тогда погружение в Киевскую древность странным образом сообщило ему ощущение того, что Бог – реален и очень близок. Он почувствовал в душе удивительную тишину и спокойствие. Медленно, словно в невесомости, он ходил от мощей к мощам и к каждым прикладывался, произнося имя святого. Тогда он осознал смысл жизни, который столь долго и тщетно искал в теории. Он приблизился душой к святым угодникам, а угодники приблизили его к Богу. В этом бесконечном приближении и был смысл жизни. Он уже чувствовал, что приближение к Богу бесконечно, как бесконечно Божие совершенство, его никогда не постичь и уж тем более не вместить человеку, но как радостно идти по этому пути! Смысл как раз и был в достижении радости, и становилось понятно, в чём она, эта радость, и как её достичь. Он почувствовал, чем радость реальная отличается от земных заменителей радости. Навсегда сохранить в душе то умиротворённое состояние, которое он испытывал сейчас – вот и весь смысл, а никакого другого не надо. Пока, конечно, ещё не понятно, как этого добиться, и по-прежнему нет ответов на большинство вопросов, но он уже знает, о чём спрашивать и уж, конечно, найдёт у кого спросить.
Когда Серёга решил покинуть пещеры, выяснилось, что он совершенно потерял ориентацию в пространстве. Он ходил по кругу и всё никак не мог найти выход, нисколько по этому поводу не досадуя и улыбаясь сам себе – век бы ходил по такому кругу.
Выбравшись на воздух, присел на скамейку. Долго сидел без движения, словно боясь расплескать то благодатное состояние, которое наполнило душу. Потом увидел невдалеке колодец и решил освежиться. Энергично выкрутил оцинкованное ведро, напился из ладоней, потом умылся. И тут в нём проснулась удивительная радостная энергия. Захотелось куда-то быстро идти, что-то для кого-то сделать, всех обнять и всем рассказать, что жизнь прекрасна. Сумрак пещер стал для него словно бы мёртвой водой, уничтожившей в нём прежнего человека, а вода из монастырского колодца – живой водой, возродившей его для новой жизни. Жизни радостной, деятельной, осмысленной.
Покидая Лавру, он остановил взгляд на стареньком монахе, который шёл ему навстречу. Высокий, худощавый, в выцветшем чёрном подряснике, с совершенно белой длинной бородой, которая развевалась по ветру, монах напоминал древнего старца. Лицо его было очень суровым и немного скорбным, как бывает у людей, прошедших через тяжелейшие житейские испытания. Серёга почувствовал в этом лице такую глубину, какой ещё никогда не встречал ни в одном человеке. Монах вызвал у него восхищение. А ведь это всего лишь один монах из многочисленных насельников Лавры. Жить рядом с такими людьми, это, наверное, большое счастье, не говоря уже о том, чтобы быть одним из них. Серёга нескромно в упор смотрел на монаха, тот тоже бегло глянул на молодого солдата и едва заметно улыбнулся. Серёге показалось, что в этой улыбке он прочитал одобрение.
* * *
С трудом дождавшись следующей увольнительной, Серёга опять устремился в Лавру. Хотел поговорить с кем-нибудь из монахов. У него не было никаких конкретных вопросов, он просто хотел прикоснуться к монашескому миру и побольше о нём узнать. Прогуливаясь по Лавре, он надеялся кого-нибудь встретить, и тут произошло маленькое чудо – навстречу ему опять шёл тот самый древний старец.
– Благословите, батюшка, – Серёга с нарочитой твёрдостью проговорил заранее заготовленную фразу.
– Я не батюшка, а простой монах и благословить никого не могу, – старец посмотрел на юношу с некоторым удивлением.
– А вы не найдёте для меня немного времени? Хотел бы поговорить.
Монах молчал, казалось о чём-то напряжённо размышляя, и вдруг очень непринуждённо и дружелюбно сказал:
– У меня есть минут 10. Давайте присядем, – он указал на скамейку. – Я слушаю вас, молодой человек, – выговор монаха был очень чистый и правильный, словно у дореволюционного профессора, что приятно поразило выпускника МГУ, но вместе с тем в нём чувствовалась такая суровость, какая может быть присуща разве что боевому офицеру. Серёга был совершенно не готов к разговору, а потому неожиданно для себя спросил:
– Вы воевали?
– Нет. Даже в армии не служил. Врождённый порок сердца.
– Вы похожи на профессионального военного.
– Это, пожалуй, не удивительно. Монах ведёт непрерывную невидимую брань, наша жизнь – настоящая война.
– С кем же сражается монах?
– С самим собой, точнее – со своими греховными страстями. С демонами, которые стараются разжечь в человеке страсти.
– Монахи умерщвляют плоть?
– Умерщвление плоти – одна из духовных практик. Об этом пришлось бы говорить много и отдельно. А если коротко – монах занимается духовным самосовершенствованием, стараясь подражать Христу.
– Мне казалось, что подражать надо святым, а самому Христу – это как-то нескромно.
– Святые тоже подражали Христу. Все мы имеем одного Учителя. – и те, чьи мощи покоятся в наших пещерах, и те грешные иноки, которые сейчас населяют Лавру.
– Не думал, что монахи – грешные.
– Без греха один Бог, молодой человек. Впрочем, все грешат, но не все каются.
Они говорили, наверное, полчаса. Позднее, вспоминая этот разговор, Серёга испытывал неловкость от мысли о том, насколько глупые и наивные, а пророю и бессмысленные вопросы он задавал. Монах на всё отвечал дружелюбно, точно, с удивительной интеллектуальной элегантностью. Серёга, слушавший не столь давно блестящих московских профессоров, чувствовал, что сравнение с этим простым монахам будет не в их пользу. Монах имел ответы на самые главные вопросы жизни, при этом он совершенно не мудрил, не пытался блистать эрудицией, отвечал очень просто и коротко, порою, даже афористично и, чаще всего, исчерпывающе. Мудрецы века сего очень много знают, но редко что-либо понимают. Они способны говорить часами, вываливая горы сведений, но так ничего и не сказав по существу, а потом ещё и бравируя своим незнанием: «Истина недостижима». Эта интеллигентская аксиома всегда раздражала Сергея. «Зачем вы все нужны, если истина для вас недостижима? Какой тогда смысл в вашем словоблудии?» – не раз думал он. А этот монах говорил об окончательных ответах на последние вопросы бытия, как о прописных и очевидных истинах, которые не известны разве что его собеседнику. Монах – знал. За какие-то полчаса он открыл перед Серёгой огромный мир совершенно новых понятий и представлений. Монах говорил столь концентрированно, что их короткую беседу, если бы детализировать каждый тезис, можно было без труда развернуть в монографию. Наконец монах закончил:
– Я не должен был говорить с вами. Мне не по чину, к тому же – без благословения. Но я почувствовал, что сегодня Бог благословил нашу встречу и беседу. А в дальнейшем вам, конечно, надо говорить с просвещенными иноками, а не со мной, скудоумным. На уровне азбуки и я могу что-то объяснить, а наставить на путь веры – это уж увольте моё недостоинство. Есть у нас один чудный старец, иеромонах. Я вас познакомлю.
* * *
«Чудный старец», отец Иоиль, не пожалел для Серёги времени. Его первый знакомец – монах Ириней так же никогда не отказывал ему в общении – в истинах веры вроде бы и не наставлял, но рассказывал немало весьма полезного из книг, а читал он их очень много. Все увольнительные Серёга теперь проводил в Лавре и думал только о вере. Служба шла по накатанному, он сам уже стал дедушкой, армейские дела больше не отнимали у него душевных сил, которые он все без остатка отдал вопросам духовным. Сияющий мир православия, мир высшего смысла, стал теперь его миром.
Он быстро понял, что постижение православия невозможно через усвоение абстрактных истин. Тут всё передаётся только через постижение личности. Он очень полюбил монахов, всеми силами стараясь постичь глубины их духовного опыта, хотя ни разу не спросил об их жизни до монастыря – это не имело значения. Теперь он видел в монахах настоящих мужчин, суровых и добрых воинов. Монашеский мир – мир мужества, и православие – мужская вера, она требует мужества даже от женщин, а иначе – никак.
* * *
Ещё до армии Серёга поступил в аспирантуру и, демобилизовавшись, сразу ушёл в науку. Он долго не мог выбрать тему для диссертации и вдруг неожиданно понял, что может заниматься только историей Ордена тамплиеров и ничем больше. В отличие от большинства коллег, он не воспринимал историческую науку как «искусство для искусства», полагая, что историк должен разрабатывать только такие темы, которые имеют выходы на современность, затрагивают в современниках некоторые струны души и в той или иной мере опираются на личный жизненный опыт автора. А в его жизни единственным серьёзным делом до настоящего времени была военная служба, и серьёзно влюбиться он успел пока только в монашество. Он твёрдо знал, каким должен быть настоящий воин и очень хотел поглубже узнать, что есть настоящий монах. А что такое воины-монахи? Какие ценности они провозглашали? Какими они были на самом деле? Как они вообще могли появится? Эти вопросы показались Серёге столь волнующими и животрепещущими, настолько живо связанными с его личной судьбой, что если бы его заставили заниматься чем-либо другим, он просто ушёл бы из аспирантуры.
Тему диссертации утвердили с большим трудом. Дело было даже не в том, что советский аспирант вдруг решил копаться в религиозных предрассудках средневековья. Это, конечно, позволили бы с целью разоблачения и осуждения этих предрассудков. К тому же на дворе бушевала перестройка, и интерес к религиозным вопросам уже не казался столь предосудительным. Основная загвоздка была в том, что ни один настоящий учёный не желал всерьёз воспринимать никакую работу о тамплиерах, которые давно уже стали предметом смехотворных псевдонаучных спекуляций. Заниматься тамплиерами было всё равно что заниматься инопланетянами, то есть прежде всего предстояло разгребание фантазий психических больных, а для начала ещё надо было доказать, что ты – не один из них. Огромная литература по тамплиерам на три четверти была совершенно антинаучна и состояла из идиотических легенд, параноидальных гипотез и ни на чём не основанных утверждений шизофреников, которым собственный бред представляется фактом, не нуждающимся в доказательствах. Разгребание тамплиерского бреда даст куда больше пищи психиатру, чем историку, а потому серьёзному человеку, который решил заниматься тамплиерами, предстоит доказать, что он не только не псих, но и не психиатр. А ведь по тамплиерам вышло немало серьёзных научных работ, при чём не только на западе, но и у нас, и в конечном итоге Серёга смог убедить научного руководителя в том, что намерен опираться на основательную научную традицию, вполне достойную развития.
Теперь Серёга дни напролёт не вылезал из библиотеки, начитывая материал по теме. Он достаточно легко владел английским и французским, одну за другой заказывал в Англии и Франции работы не переведённые на русский язык. Усовершенствовал знание латыни, с которой раньше был знаком весьма поверхностно, навалился на лингва франка, которого до этого не знал совершенно. Вскоре он уже думал, как франк, чувствовал, как франк и жил только тем, чем жили средневековые франки. Серёга исчез из Советской России, да так виртуозно, что никто и не заметил. Впрочем, постепенно начали замечать. На вопрос о том, что он делает в выходные, Серёга мог с отсутствующим видом ответить что-то на лингва франка. Если его спрашивали, чем он вообще питается, он вполне серьёзно говорил: «Орден не обещал мне ничего, кроме хлеба и воды», при этом по его впавшим щекам можно было сделать вывод, что Орден, действительно, не предоставил ему ничего сверх обещанного. Как-то научный руководитель спросил у него, успеет ли он в срок подготовить статью для сборника, а он ответил: «Если это будет угодно Господу, мессир». Сурово так ответил, без намёка на улыбку.
