Текст книги "Рыцари былого и грядущего. Том II(СИ)"
Автор книги: Сергей Катканов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 49 страниц)
Ислам был беден содержанием. Сподвижники Мухаммада умирали со словом «один», имея ввиду, что Бог – один. В этом слове всё исламское богословие. Маловато. А ведь богословски одарённые люди в исламе были. Они-то под именем суфиев и начали создавать разработанные богословские системы.
Ислам совершенно не удовлетворял мистические потребности религиозно настроенной души. Ислам – рациональная религия без сверхъестественного. А душа просит чуда. Душа, ещё находясь в теле, уже хочет приближаться к Богу, а ислам этого совершенно не даёт. Ислам – это политика плюс рационализм и чуть-чуть религии на уровне букваря. А суфии предлагают мистику.
Итак, суфизм в исламе не мог не появится. Суфизм – попытка развить и дополнить собственно религиозный, изначально неразвитый компонент этой военно-политической системы. Да вот ведь беда – ислам был напрочь лишён дисциплины духовных поисков. В исламе совершенно отсутствуют критерии определения того, какие религиозные идеи – вполне исламские, а какие выходят за рамки ислама.
Христианство нашло способ выяснения богословских истин – соборы. Собственно вся Церковь решала, что есть христианство, а что таковым не является и представляет собой плод субъективно суемудрия конкретного человека. Собирались вместе богословы со всего христианского мира и молили Бога, чтобы Дух Святой прояснил их разум, дабы им решить – вот эта идея является христианской или нет. Так постепенно удалось довольно чётко прочертить границы христианского богословия.
Тем временем исламские мыслители изощрялись в оттачивании аргументов на тему о том, кому должна принадлежать власть в исламе, не сильно интересуясь собственно религиозными вопросами. И когда появился суфизм, просто некому было определять – это ещё ислам, или уже нет. И никто не знал, как это можно определить. И никто не думал о том, надо ли это вообще определять. Невозможно представить себе, чтобы со всего исламского мира съехались мудрецы, дабы решить, соответствует ли Корану и Сунне учение, например, Баязида Бистамского с тем, чтобы довести до сведения всей уммы – Баязид исповедует чистый ислам, или наоборот – учение Баязида – неисламское и правоверным мусульманам, если они хотят остаться таковыми, следовать за Баязедом не надлежит. Никто себя этим не морочил.
И вот начались миражи суфизма. Каждый суфий от собственной головы богословствовал, как хотел, поскольку не было критериев, исходя из которых вся умма могла бы сказать суфию, что он с таким своим богословием уже перестал быть мусульманином. Суфии могли сколько угодно спорить и меж собой, и с шиитами, и с суннитами, но это были споры конкретных мудрецов, каждый из которых мудрил от своей головы, а простой мусульманин мог следовать за любым из них, руководствуясь личными симпатиями, и никто его на этом основании не мог упрекнуть, что он «покинул умму».
Суфизм мог быть чем угодно. И он стал чем угодно. Что-то вроде Святого Грааля. Все его ищут, но никто не знает, что это такое: то ли чаша, то ли камень, то ли группа людей, то ли абстрактная идея. Но если Грааль принадлежал литературе, то есть миру воображаемого, то суфизм, казалось бы, принадлежал реальности? Да в том-то всё и дело, что не совсем. Суфизм так же принадлежал миру воображаемого, обладая лишь реальностью миража. Ты хочешь опьянения? Суфизм – это опьянение. Ты хочешь трезвости? Суфизм – это трезвость. Ты можешь, как последний сумасшедший лизать раскалённый клинок, и это суфизм. Ты можешь, как великий мудрец, писать возвышенные стихи, и это суфизм.
Так вот, Баязид из персидского города Бистама. Он был самым ярким сторонником мистического опьянения. А сторонником трезвого направления был Джунейд Багдадский. Два разных направления в рамках одной системы – казалось бы, что тут удивительного? Но парадокс в том, что «трезвый» Джунейд говорил про «пьяного» Баязида, что он занимает такое же место среди суфиев, как Гавриил среди ангелов. Вот это уже совершенно невозможно понять.
Баязид говорил о полном исчезновении личности человека, стремящегося к единению с Богом. Его целью был мистический экстаз, при котором человек перестаёт ощущать своё тело и своё существование отдельно от Бога. Это может быть движение к индуистскому «слиянию с Абсолютом» или буддистской нирване, но это не ислам. Это полное отрицание исламских представлений о рае.
Про Баязида Бистамского Убисини говорит: «Он отождествил себя с Богом, когда в присутствии своих учеников воскликнул: «Слава мне! Я выше всех вещей!». Надо ли объяснять, что значит для ислама возомнить себя равным Аллаху? Крайняя степень вероотступничества. А между тем, именно «трезвый» Джунейд столь высоко ставил откровенно бесноватого Баязида.
А вот трезвый вариант суфизма, багдадская школа. Один из самых ярких её представителей Абд-ал-Кадир так обозначил цель суфизма: «Закрыть перед людьми двери ада и открыть двери рая». Эти слова после воплей бесноватого Баязида – словно глоток чистейшего воздуха после дыма пожарищ. Под формулой Кадира мог бы подписаться и христианин. В богословском смысле это не только выше экстатичного суфизма, но выше и законнического ислама. Ведь ислам утверждает, что двери рая открыты для всех, кто исповедует единобожие и уж тем более для шахидов, павших в священной войне. А Кадир, осознавая, что этого явно недостаточно, создаёт целую систему, чтобы «открыть двери рая». Это явный шаг на пути к христианству. Ведь Абд-ал-Кадир говорил в своих проповедях о победе над страстями и о любви. Воистину, он двигался от Мухаммада ко Христу. А Баязид – от Мухаммада к Люциферу.
А был ещё Беха ад-Дин, живший в XIV веке в Бухаре. Его учение проникнуто умеренностью, как и вообще суфийство багдадской школы. Беха ад-Дин признавал только молчаливое самоуглубление и отвергал экстаз, достигавшийся громкими криками и музыкой. Суфий, по его мнению, не должен владеть ни землёй, ни рабами. Воистину, это был христианствующий суфий.
Но был и Джелал ад-Дин Руми (XIII в.), утверждающий, что Бога одинаково можно найти и в мечети, и в церкви, и в капище идолов. Это уже конкретное масонство. За утверждение насчёт капища идолов, Мухаммад велел бы зарезать этого мыслителя на месте. И тем не менее Руми продолжают считать исламским мыслителем.
Как же европейцы определяют, что такое суфизм? Мы привыкли, что за каждым религиозным направлением стоит внятная и разработанная система взглядов и убеждений. Но в суфизме ни у одного из даже хорошо организованных орденов нельзя найти систематически развитого учения. Мы просто не готовы оказаться в пустыне с её миражами и ускользающими смыслами.
Представьте себе, что все христианские ереси (арианство, несторианство, монофизитство, иконоборчество и так далее) объединили под одним общим названием. Что между ними общего? Друг от друга они отличаются порою куда больше, чем от православия. Несториане и монофизиты, надо полагать, пришли бы в ужас, оказавшись под одной крышей. Их объединяет отрицание ортодоксии, но никаких общих положительных утверждений они не имеют. Да никому бы в христианском мире такое объединение и в голову не пришло. Но суфизм – именно такое объединение. Все исламские ереси от почти христианства до почти сатанизма сведены к одному общему понятию. Впрочем, само понятие ереси в исламе весьма условно. Если нет разработанной ортодоксии, что считать ересью? В итоге, одни исламские богословы признают суфизм вполне законным учреждением в исламе, другие, напротив, являются ожесточёнными врагами суфи. И для того, и для другого оснований волне достаточно. Вот любопытное суждение: «У суннитских дервишей сущность суфизма глубоко скрыта и замаскирована под формой ислама, так что её с трудом можно узнать. У шиитских дервишей наоборот – сам ислам едва узнаваем в форме суфизма». Деление весьма условное, потому что на самом деле суннитские суфии бывали ещё куда большими путаниками, чем шиитские, но общий расклад примерно таков: то ислам у них рядится в одежды суфизма, то суфизм в одежды ислама. С ума бы не сойти.
Так было ли хоть что-нибудь объединяющее всех суфи? Было. Вот что пишет современный суфи: «Для достижения высшей цели, то есть познания абсолютной истины, путнику необходимо пройти такие ступени, как шариат (свод религиозных законов), тарикат (путь духовного совершенствования), хакикат (высшая ступень духовного совершенства)».
Ну вот теперь более или менее понятно. Для всех суфи традиционный ислам – не есть законченная религия, а лишь начальная ступень, некая точка из которой надлежит отправляться на поиск истины. Значит, основная масса мусульман, которые довольствуются соблюдением шариата – народ неразвитый, духовно непросвещенный, весьма далёкий от истины. Выходит, что для всех суфи ислам – религия тёмных масс?
Суфи должен перейти на ступень тариката, стать странником на пути к истине. Вот только куда двигаться? А куда хочешь. Перед тобой 360 градусов окружности. Иди по любому из них, ты уже суфи, просто потому что идёшь. Немногие избранные достигают высшей истины – хакиката, но они уже никому не расскажут, каков он, этот хакикат, изнутри. Это область тайного учения, скрываемого от пребывающих на стадии шариата, то есть от всех традиционных мусульман. Достигшие хакиката, может быть, более всего чтут Мухаммада. А может быть – Христа. Или Люцифера? Они не скажут об этом никому.
Приходит, скажем, молодой религиозно настроенный мусульманин в Орден дервишей. Его принимают и дают ему звание мюрида, но ему ни слова не говорят, каково учение в этом Ордене, каков устав. Он знает одно – его новые братья обладают истиной. Пока ему велят, к примеру, рассказывать руководителю все свои сны. Потом, возможно, допускают до мистических радений, где особое внимание уделяют музыке, пению, танцам, доводящим до состояния экстаза. Ему могут приказывать совершать поступки, нарушающие установленные нормы поведения, чтобы вызвать на себя порицание. Говорят, это будет ему полезно. Ему, может быть, запретят пить вино, а, может, заставят пить его до скотского состояния в обязательном порядке. Всё зависит оттого, в какой Орден он попадёт. И через некоторое время, если будет хорошим мальчиком, ему раскроют тайное учение, объяснят, в чём она, истина. Но он уже никому об этом не расскажет. Разве не страшно?
Очередной мираж: путник бредёт по пустыне и видит перед собой ханаку – исламский монастырь. Здесь живут монахи-дервиши. Путник рад: в исламе тоже есть аскеты.
Первые обители суфиев – ханаки появились в Египте во второй половине XII века. В Азии – раньше. Историк суфизма Джами рассказывает, что первая ханака была построена христианским (!) эмиром города Рамлы в Палестине. Как это красиво и возвышенно: христианское и мусульманское монашество на Святой Земле!. Взаимовлияние и взаимопомощь между двумя великими религиями!.. Мираж.
Значительная группа европейских исследователей считают, что дервишество образовалось в исламе под влиянием христианского монашества и в подражание ему. В XIII веке в Египте встречаем такое редкое в мусульманском мире явление, как женская обитель. Во главе обители находилась «игуменья», наставлявшая сестёр и учившая их Закону Божьему. Как это по-христиански!.. Мираж.
Фон Гаммер пишет: «Выражение пророка «Нет монахов в исламе» должно бы бы достаточным для того, чтобы препятствовать всякому подражанию монашеству, но естественное расположение арабов к уединённой и созерцательной жизни заставило их скоро забыть это правило». Очень интересно! Арабы-таки не удержались и учредили монашество? Другой европейский автор едва не захлебнулся от восторга по этой поводу: «Мусульмане мистики во многом напоминают средневековых христиан. Абд-ал-Кадир Гилянский был современником Бернара Клервосского. В XII веке и в мусульманским, и в христианском мире была сделана успешная попытка оживить монашество, предъявив к нему более серьёзные нравственные требования». Тут возвышенность наших религиозных представлений имеет шанс достигнуть апогея. Видите, как Кадир и Бернар пожимают друг другу руки?.. Мираж.
Не будем, впрочем, забывать, что мираж – тоже реальность, только очень зыбкая и неустойчивая. Однако, под властью миража можно прожить жизнь. И даже – далеко не самую плохую жизнь. Если некий араб-созерцатель пребывал в убеждении, что он – исламский монах-молитвенник, имеющий целью приближение души к Богу? О-хо-хо. Не пора ли выбираться из пустыни?
В чём же реальность, которая не есть мираж? А просто. Либо пророк Мухаммад прав и «в исламе нет монахов», либо в исламе нет пророка, а это значит, что нет и самого ислама. Логика острая и безжалостная, как меч тамплиера.
Вот трезвая точка зрения: «Ошибаются те, что называет дервишей аскетами. Деллингер называл дервишество карикатурой на аскетизм. Дервишество есть мистико спиритуалистическая секта с доступным и тайным учением. Аскетизм не то же, что мистицизм».
Вот не менее трезвая позиция: «В дервишестве нет ничего монашеского. В нём проповедуется чистая мистика и спиритизм. В дервишестве не требуется ни нищеты, ни девственности».
И ещё: «Странствовать дервиши отправляются обыкновенно по достаточном приобретении спиритических сил, и странствовать они идут с целью расточать между народами эти силы».
Спириты-факиры. При чём тут монашество? Ну вот мы и выбрались из под власти миражей. Немного грустно, потому что было красиво, но ничего не поделаешь. Взгляд христианина – трезвый взгляд.
«Каков же был тарикат Шаха? – задумался Сиверцев. – Как он мог из этих иллюзорных дебрей выбраться к ортодоксальному христианству? Достаточно ли в суфизме возможностей для того, чтобы стать христианином?».
Оказалось, что достаточно. От ислама суфизм расползался во все возможные стороны, в том числе и в сторону христианства.
Ещё в XIV веке в Малой Азии было отмечено движение в пользу слияния ислама и христианства под влиянием суфиев. Трудно сказать, что хотели эти суфии: синтезировать две религии или выйти из ислама в христианство. Но они «христианствовали», это точно. Их опыт можно было изучить, скорректировать, развить.
Ага-Мухаммад Алит, знаменитый шиитский учёный, ожесточённый враг суфиев, писал: «Главные положения «Хулули» (суфийского братства), конечно, сходны с символом назарян (христиан), которые веруют, что Дух Божий вошёл в утробу Девы Марии, а потому веруют в учение о Божественной природе своего пророка Иисуса».
Почтенный Ага-Мухаммад мог бы, конечно, знать, что не только суфии-хулули, но и сам пророк Мухаммад говорил едва ли не тоже самое. Но, видимо, суфии делали гораздо больший акцент на божественной природе Христа, чем это было принято в традиционном исламе, и это суждение начали связывать с суфизмом.
Вот ещё одна оценка: «Дервиши признают, что между тем, как все пророки и даже сам Мухаммад родились, как обыкновенные люди, Иисус Христос, которого они вместе с простыми мусульманами называют Рух Аллах, то есть Божий Дух, произошёл от Божественного Духа, вошедшего во чрево Девы Марии. Поэтому он обладает Божественной природой».
Итак, некоторая часть дервишей-суфи посвятила себя заботе о небольших, едва заметных росточках христианства, которые были в традиционном исламе. К слову сказать, развивать то, что в исламе уже есть, куда более исламский подход, чем, например, заимствовать у индусов учение о реинкарнации, как это делали другие суфии, так что именно христианствующие суфии могли пользоваться в мусульманской умме наибольшим авторитетом. Так вот могло ли из этих росточков, за которыми ухаживали мудрые и просвещённые суфии, вырасти полноценное дерево христианства? А что этому препятствовало?
Многие суфии развивали учение о Божественной Любви. Иные суфии понимали любовь пантеистически, то есть в совершенно нехристианском смысле. Именно о суфи-пантеистах один исследователей писал: «Дервиши превратили любовь не только в основное, руководящее начало жизни и деятельности человека, но и в одушествляющий принцип всей вселенной». Забудем на время про пантеизм и посмотрим на это утверждение беспристрастным христианским оком. Под чем тут не мог бы подписаться апостол любви Иоанн Богослов? Бог есть Любовь. Бог управляет вселенной. Значит, вселенной правит Любовь.
В исламе нет понятия любви. Ислам ничего не говорит о любви к Богу и даже отрицает её возможность. Коран учит не любви, а повиновению. Это книга кнута и пряника. Но вот что говорила удивительная женщина-суфи Рабиа ал-Адавайа: «О, Господи, если я служу тебе из страха перед адом, то спали меня в нём. Если я служу Тебе в надежде на рай, изгони меня из него. Если я служу Тебе ради Тебя самого, то не скрой от меня вечной Своей красы. Так охватила меня любовь к Богу, что не осталось у меня ничего, чем я могла бы любить кого-либо, кроме Бога».
Разве эти слова принадлежат не христианской монахине-подвижнице? Воистину, Рабиа была настоящей христианкой, даже если не подозревала об этом.
А вот речения великого суфия Ал-Басри:
«Познание наступает тогда, когда ты не находишь в своём сердце ни крупицы вражды».
«Каждый намаз, на котором отсутствует сердце, приближает к мучениям».
«Рай вечный – не за ничтожные дела земные, а за добрые намерения».
Это не ислам. Это христианство. Разве ислам предписывает изгонять из своего сердца вражду, ненависть к врагам? Разве ислам говорит нам, с каким сердцем надо совершать намаз? Его надо совершать пять раз в день, а к сердцу – никаких требований. Исламский рай для тех, кто «сражался на пути Аллаха», а тут все предписанные исламом «дела земные» объявляются ничтожными, а в рай, оказывается, можно войти «за добрые намерения». Это не просто христианство. Это православие.
«Наш трезвый друг» Джунейд ал-Багдади мыслил так: «Знай, что Аллах приближается к сердцам своих рабов ровно настолько, насколько Он видит их сердца приблизившимися к Нему. Следи же за тем, что близко твоему сердцу». Если бы мудрый и опытный игумен в православном монастыре обратился с такими словами к юному послушнику, ни сколько не было бы удивительно.
А мудрый суфий Саади Ширазский так видел дервиша: «Внешние признаки дервиша – рубище и нестриженные волосы, но действительные его приметы – бодрое сердце и умерщвлённая плоть. Обязанность дервишей – молитвы и славословия Богу, услужение и повиновение Ему, принесение в жертву себя и довольство малым, исповедание единобожия и упование на Бога, смирение и терпение».
Здесь нет спирита-факира, который лижет раскалённые железяки и прочими столь же глупыми способами «расточает спиритические силы». Это образ православного монаха. Разумеется, далеко не законченный образ, но ни сколько не противоречащий нашим представлениям о монашестве.
И это уже не ислам. И это уже не мираж суфизма. Это великий Саади. Современник Ордена тамплиеров.
* * *
Поезд весело катил по просторам Индии. В купе вальяжно расположились трое мужчин в белых одеждах местного покроя. В двух из них не трудно было узнать европейцев, а третий все всякого сомнения являл собой «лицо мусульманской национальности». Этот последний буквально прилип к окну, с напряжённым восхищением всматриваясь в буйную природу за окном.
– Скажи, Али, тебе нравится Индия? – спросил Сиверцев несколько покровительственно.
– Да, конечно же! – Али охотно подтвердил и без того очевидный факт.
– А мне не нравится, – категорично отрезал Андрей.
– Почему? – Али выглядел растерянным ребёнком.
– Слишком много шика, – пренебрежительно отрезал Андрей.
Князев жизнерадостно рассмеялся, бросив Сиверцеву понимающий взгляд.
– Что вы смеётесь? – к растерянности Али уже примешалась столь же детская обида, которую он не считал нужным скрывать.
– Не обижайся, Али, – спокойно и по-отцовски сказал Князев, – просто наш друг вспомнил одну русскую книжку. Ты не мог её читать, на фарси Ильфа и Петрова никто не смог бы перевести.
– Так точно, командор, – с картинной строгостью заключил Сиверцев.
Князев опять хохотнул, но на сей раз коротко. В контексте Ильфа и Петрова обращение «командор» приобретало ироничный смысл.
Али ещё ближе пододвинулся к окну, всем своим видом изображая, что его не надо отвлекать от чудесных лицезрений. Но Сиверцев не унимался:
– А почему тебя называют Али Каирский? Ты ведь не египтянин и вряд ли жил в Каире.
– Я очень хитрый, – весьма серьёзно сказал Али, не отрываясь от окна.
– А при чём тут хитрость? В Каире все такие?
Неожиданно для Андрея, Князев опять расхохотался. Али посмотрел на командора с благодарностью и улыбнулся тонкой, невероятно хитрой улыбкой.
– Сказки «Тысяча и одна ночь» переведены на русский, – пояснил Князев. – Тебе, Андрей, стоило их почитать, тогда ты знал бы, кто такой Али Каирский. Что за прелесть эти сказки! Каждая из них есть поэма! Кто сказал?
– Не знаю. Я что, Пушкин что ли? – тонко парировал Андрей.
У Князева уже, кажется, не было сил смеяться. Все трое пребывали в самом благодушном настроении.
* * *
После невероятной тесноты подводной лодки буйство красок сказочного Индостана пьянило и расслабляло. Кажется, шпроты в банке чувствовали себя просторнее, чем они в маленькой субмарине, которая в Персии приняла на борт 11 человек. Андрей искренне недоумевал, вспоминая о том, что Князев говорил ему – это плавсредство может перевести десант до 20-и спецназовцев. «А, впрочем, что тут непонятного? – вяло думал Сиверцев. – Спецназовцы – не туристы, им комфорт никто не гарантирует. Тут единственный критерий – смогут ли они выдержать такое уплотнение? А они смогут».
С ними пошли десять тигров Шаха, да напросился ещё один шиит – двунадесятник, называвший себя Али Каирский. Али симпатизировал христианству, но не имел намерения его принимать.
– Зачем тебе с нами, Али? – печально спросил Князев. – Мы идём защищать христиан и только христиан.
– Люди, которые убивают там христиан, убивают и мусульман. Это наши общие враги. Господин, конечно, знает, какие там гонения на мусульман.
– Али, мы никогда не ответим вам взаимностью и никогда вместе с шиитами не пойдём защищать мусульман.
Али вздрогнул и посмотрел на командора храмовников исподлобья. Его глаза вспыхнули, но он очень быстро справился с собой. Присутствовавший при разговоре Сиверцев подумал: «Настоящий воин». Сделав паузу, Али прошипел, как змея:
– Что ты хочешь услышать, господин, в ответ на свои злые слова?
Князев, кажется, несколько растерялся. Он явно не хотел конфликта, но ещё меньше ему понравилось бы сентиментальное «братание». Али выглядел простодушным и плутливым ребёнком, неустойчивым в своих желаниях, как и все дети, а сейчас Князев подумал, что ошибся как минимум в последнем пункте.
– Я хочу услышать, Али, что ты будешь кричать, когда вместе с нами пойдёшь в бой?
– Господину будет неприятно, если я воскликну «Аллах Акбар»?
Их взгляды жестко встретились. Оба молчали. Так опытные фехтовальщики не торопятся хвататься за клинки, зная, что первый же выпад станет последним. Наконец Али произнёс упругим и непокорным голосом:
– Из уважения к христианам, я буду кричать: «Рух Аллах акбар». Рух Аллах – Дух Божий. Так мы, мусульмане, называем Мессию.
Князев молчал. Душа Андрея сжалась. Ему страшно было даже представить, что происходит сейчас в душе командора. Наконец, Князев сказал так же тихо и печально:
– Ты пойдешь с нами, Али. – По лицу командора не проскользнула даже тень доброжелательной или дружелюбной улыбки. Али так же очень серьёзно отвесил почтительный полупоклон.
Тогда в Персии, они больше не сказали друг другу ни слова. А сейчас они всю дорогу смеялись, балагурили, подтрунивали друг над другом. Им было легко и радостно. О вере не сказали ни слова. О страшных событиях в Индии так же ни разу не обмолвились. Зачем? Будет день и будет смерть. И они, Бог даст, успеют помолиться перед смертью. Каждый по-своему. Это будет. А сейчас они – беззаботные путешественники.
– А зачем мы вырядились индусами, мессир? – несколько дурашливо спросил Андрей. – Если честно, мы с вами не очень похожи на аборигенов. Разве что Али, да и то не очень. Он весь такой… каирский.
– А на кого, по-твоему, должны быть похожи два европейца и перс? Кому угодно бросится в глаза странность нашей кампании, так что выход у нас один – косить под паломников в какой-нибудь храм бахаи, где все религии в куче, или к очередному Саи Бабе, которого, надо полагать, «чтут все народы земли». Такие паломники любят наряжаться индусами. К тому же эта просторная одежда очень удобна, не сковывает движений. Ты ещё оценишь это, когда мы будем резвиться. Да ведь и белый цвет – не чужой для нас.
Андрей понял, что Дмитрий деликатно намекнул на цвет тамплиерского плаща и напрягся, ожидая реакции Али. Последний, не переставая внимательно смотреть в окно, обронил: «У пророка было белое знамя. Не все знают об этом».
Утром перед завтраком надо было молится. Андрей опять почувствовал, что назревает неловкая ситуация, но командор уже всё продумал. Он обратился к Али спокойно и уважительно:
– Сейчас мы помолимся, а потом – ты. Хорошо?
Али с дружелюбным пониманием кивнул.
Командор глянул на ручной компас и, определив, где восток, встал на молитву. Андрей присоединился (Али смотрел в окно). Они 13 раз прочитали «Отче наш». Затем командор, ещё раз взглянув на компас и что-то в уме прикинув, показал Али: «Мекка – там». Шиит кивнул с благодарной детской улыбкой. Теперь уже Князев с Сиверцевым пересели к окну, заинтересовавшись пейзажами.
Всё было хорошо. Так хорошо, что лучше и не надо.
* * *
Князев разбил десант на три группы. Две из них, по 5 человек, составляли тигры Шаха. Командор назвал им цели, поставил задачи и отпустил в «автономное плавание», пояснив Сиверцеву: «В бою мне не хотелось бы ими руководить, у них свои командиры, роль которых весьма нежелательно принижать. Да и всё равно пришлось бы разделиться. Тут несколько объектов на значительном удалении». Тигры добирались до своих объектов самостоятельно.
С ними пошли так же три моряка с подлодки – один рыцарь и два сержанта Ордена. Моряков Князев взял в свою группу. Сейчас они ехали в соседнем купе.
И вот уже они вшестером стоят на вокзале – все в белых индийских одеждах. Лица моряков, с которыми Андрей так и не успел познакомиться – суровые, напряжённые, они явно чувствовали себя не в своей тарелке. Подводные жители не умели играть роль, приспосабливаться к ситуации. Али всё так же восторженно вертел головой, ему и не надо было играть роль – он был без ума от Индии. Поглядывая на Дмитрия, Андрей каждый раз рисковал расхохотаться. Лицо командора приняло торжественное выражение не слишком умного паломника, который очень боится уронить своё достоинство и всем своим видом даёт понять: «Я тут – человек не последний». Опытный оперативник менял обличия, кажется, сам того не замечая, с той же лёгкостью, с которой иной поправляет волосы.
Подкатил небольшой микроавтобус – старый, обшарпанный. Вышедший из него водитель-индус сразу же направился к Дмитрию, такому важному, что не было сомнений – он тут главный. Сам индус был в драных джинсах и жёваной футболке болотного цвета, одеждой своей куда менее напоминая индуса, чем «группа паломников».
– Вы к отцу Джеймсу? – шёпотом по-английски спросил шофёр командора.
– О да, конечно, – с высокомерным британским дружелюбием ответил командор.
* * *
Маленький, аккуратный двухэтажный особнячок со всех сторон утопал в зелени деревьев. Рядом стоял совсем маленький храм западной архитектуры с католическим крестом. К храму прижималась вовсе крошечная хижина со ставнями на окнах. Кругом – цветы, самые невероятные и экзотические, всех возможных оттенков, весьма заботливо ухоженные.
– Вот такие здесь монастыри, Андрюха, – обронил Дмитрий, когда они вылезли из автобуса.
Из хижины вышел высокий сухопарый священник в чёрной сутане, с распахнутыми объятиями и обворожительной улыбкой устремившийся навстречу гостям.
– Вы и есть тот самый мистер Князев? – радостно вопросил священник, пожав протянутую ему руку двумя руками.
– Просто Дмитрий, – сдержанно улыбнулся командор. – А это наши братья. – он каждого представил по имени.
Священник особенно долго и радостно тряс руку Али, чем привёл юного шиита в немалое смущение. Пока представлялись, Сиверцев внимательно рассматривал священника. Когда-то он явно был очень стройным мужчиной, но теперь сильно сутулился. Короткие волосы были совершенно седыми, лицо гладко выбрито. Удивительно благородное и очень доброе лицо. Он никогда, наверное, не переставал улыбаться, но улыбка его было очень грустной. Всегда радостный священник выглядел всегда печальным.
– Господа, – несколько смущённо начал священник, – наши сёстры хотели бы хоть одним глазком взглянуть на вас. Монахиням, конечно, не пристало знакомиться с мужчинами, тем более такими красавцами, но и прятать вас от них было бы как-то странно.
– Да, конечно же, – по-прежнему сдержанно обронил Князев.
– А они уже тут за дверью стоят. Очень переволновались. Подглядывают, наверное, во все щели, – отец Джеймс, переволновавшийся, кажется, больше всех, суетливо направился к особнячку и, исчезнув за дверью, через несколько секунд показался с сёстрами.
Неслышными шагами они вытекли на улицу, да так и остались стоять у дверей, не смея приблизиться к гостям. Командор отвесил в сторону монахинь почтительный полупоклон, чему последовали все тамплиеры. Монахини так же поклонились. Они были в белых сутанах и чёрных апостольниках, разного возраста, от совсем ещё юных до стариц. Отец Джеймс о чём-то пошептался с этой стайкой и приблизился к тамплиерам с монахиней лет сорока, на груди у которой висел деревянный крест.
Князев понял ситуацию и счёл за благо сделать два шага вперёд, отделившись от своих парней.
– Это наша игумения, мать Наталья, – отец Джеймс представил Князеву монахиню с крестом. Игумения очень пристально и твёрдо посмотрела в глаза командору и с едва уловимой иронией спросила:
– Значит, благородные господа будут защищать невест Христовых?
– Если это будет угодно Господу, матушка, – спокойно и доброжелательно ответил Князев, не пытаясь попасть в тон.
Игумения опустила глаза в землю, а когда подняла их, они были влажными. Дрогнувшим голосом она сказала:
– Мы будем молиться за вас.
Привычным жестом мать Наталья протянула командору крест, висевший у неё на груди. Князев перекрестился и поцеловал крест, прошептав, не глядя на матушку: «Non nobis, Domine, non nobis, sed tuo nomine da gloriam».
Игумения молча поклонилась и исчезла вместе с сёстрами в недрах своего корпуса.
– Мне очень жаль, господа, что не могу разместить вас достойно, – развёл руками отец Джеймс. – Сами понимаете – женский монастырь. В свою хижину не приглашаю, там даже нам с моим котом тесно. Придётся уж – на полу в воскресной школе, а пока отобедаем там же.
